Мужчина, которого не обожгла настоящая любовь к женщине — неполноценный мужчина!
Как, братцы, не вспомнить о нашем стройотряде в городке Аркадаке, как не упомянуть о молодости, как не рассказать о большой любви к замужней женщине, но любви чистой… любви платонической, а возможно, и не любви совсем, а сильной влюблённости в ту, которую я встретил в своей жизни чисто случайно…
Заканчивались наши приключения в стройотряде…
Так, мы провели середину лета и оставалась неделя до завершения нашего там безделья, когда так неожиданно на реке Хопёр пожелала покурортничать жена дружка моего Минина, Галка, которая с нами обучалась в институте, но находилась тем годом в декретном отпуске. Хотя со дня их комсомольской свадьбы и прошло всего то — ничего...
Девочка эта отличалась ото всех, мне знакомых институток, безупречной красотой. Это, замечу, была голубка высокого полёта, прекрасно знавшая себе цену.
Впервые увидев её в аудитории, я понял, что эта гарная дивчина не будет по жизни греметь костьми на брусьях и бревне, вроде худосочной гимнасточки, тем паче, растрясывать свой талант у шеста в пьяных ночных клубах и барах. Я считал, что эта девонька прекрасно бы смотрелась из окна новенького лимузина за кордоном, а не рвала колготки в судебных заседаниях, как рвали её подружки, и мы с ними портки там свои протирали.
Многие из моих приятелей были влюблены в Галку не только в группе, но и во всём институте, а вот замуж, ишь, она вышла… не просто за самовлюблённого эгоиста, а за настоящего идиота. Возможно, и преследовала эта сексапильная институтка какой-то свой тайный, меркантильный интерес, съехав сразу же, из-за свадебного стола и провонявшей селёдкой и водочкой общаги, в роскошную барскую квартиру... по улице Чернышевского.
Вот ведь как в жизни бывает с вами, гражданочки. Это же просто ужасно.
И вот, в один из ярких дней нашего студенческого августа, её молодой супруг начудил так, что не стереть и по сей день в своей памяти, его, как смешного и неординарного, так и, подлого... для всех друживших с ним студентов, проступка.
А в то время, в забытом Богом и людьми, городке...
По просьбе местных и взрослых, татуированных ребятишек, Минин, имея опыт халтуры в саратовском подвал-ресторане «Русские узоры»... где игрывал на ионике, стал руководителем в кабаке Аркадака вновь созданной им группой, кою местные братки-уголовники сразу и окрестили, как «Комсомольцы — голодранцы»...
Как-то, вечерком, когда звёзды на фоне Луны занимали привычное своё место во Вселенной, пришёл Серёга с Галкой в то заведение помузицировать, но случилось непредвиденное, ибо их на входе страж не впустил.
— Предъявите ксиву, господин студент! — заорал дедок так, будто был он не в роли вахтёра... на цепи, а самим, что ни на есть — метрдотелем того питейного заведения, либо другим каким ответственным лицом. Пенсионер же, чувствуя себя — пупом земли и даже Богом, тем часом исполнял лишь обязанности сторожа и желал для своей жены Марфы срубить, как с куста, «премию» на халяву.
Старичок не прислушался ни к голосу разума… ни другим музыкантам, которые просили и уговаривали дать зелёный, их буйного нрава сотоварищу, на посещение кабака.
Но правильно гуторят на селе: «Заставь дундука Богу молиться — так он себе лоб расшибёт!»...
И надо же такому быть, что тот день в стране был особый — День Инвалидов Всея Руси, а потому в мозговой паутине Минина и созрело мгновенное решение — потешить вечерним часом публику и приурочить тот розыгрыш-конфуз над стариком именно к оному празднику...
Желая прорваться, Минин совершил один раз разведывательный наскок, отстранив от двери охранника, совершенно не походившего на вышибалу... второй раз, третий. Но тот не желал впускать студента, жеманился, аки девица в брачную ночь на мякинной перине, выставляя из себя в роли всемогущего Карлсона, витавшего где-то в облаках.
На крыше.
Видя, что тот, старичок-дурашка, всё противится, играя с огнём и вымогая для бабки бабло, наш затейник Минин, дал тому стражу леща по его красной и пьяной морде. А затем, по непонятной синусоиде, скаканул мимо него в зал заведения зайчиком-однояйчиком, где со стола посетителей схватил нож и тут же, спринтером, обернулся назад.
Где-то я читывал, что в средневековом Китае за три года погибло аж… пятнадцать тысяч воинов только потому, что один аристократ в пылу спора дёрнул за бороду другого. Отож… Худшего оскорбления там просто представить себе было нельзя.
А наш герой-кудесник, не только дёрнул за бороду, но он ещё и отхватил её тому стражу порядка. Под самый корень. Верно, его организм нуждался в адреналине, который просто хлестал в то время у юноши через край.
После жениться.
То ли Минин решил покрасоваться при жёнушке, прибывшей, видимо, совсем не вовремя в городок, то ли специально озорничал, чтобы та обратно укатила первой почтовой лошадью домой. А может его и грусть-тоска, зараза, навестила, что он баловал, аки малое дитятко. Кто знает. Никто толком и не понял, так как всё произошло не только быстро… а просто молниеносно.
Ну-с… а что ему можно было сказать, коль баловень — по жизни.
Да если бы он только взял, и, к примеру, ножничками брадобрея-цирюльника аккуратно подрезал ту козью бородку деду, возможно, все и признали бы его глупость — смягчающим вину обстоятельством. Но ведь, мучая дедушку в конце его жизненного пути, Минин, практически, отпилил её, а скорее, вырвал. А главное, истязал, уважаемого в том курмыше человека… и на публике.
Вы когда-либо пользовались столовым ножом в ресторане. Естественно же… все обращались с этим не совсем холодным орудием. Вы хоть раз видели наточенный бритвой там нож.
Вот-вот… то-то и оно, разве можно без лишних мучений порезать им заказанное вами мясо.
Ан, хренушки...
Пока вы его разорвете на части, так пора и домой уже собираться, ибо ухари увлекут, к чертям собачьим, ваших девиц на сеновал, либо просто мыкнут в безызвестность с ними, в вихре вальса — «Вальпургиева ночь»…
Путём опросов я тогда установил, что Минин поступил со стариком попросту, не по-джентльменски — нельзя же было пилить ветерану бороду тупым ножом для разделки мяса. Туповат он для того, слишком тупой…
Устроил городу, видите ль, гала-концерт... Устроил, вишь ли, всем нам гала-представление.
И главное — хрен по той деревне...
Никто и не предвидел исхода того спектакля — одного героя. И даже пакостного намерения с его стороны мы не усматривали, тем паче, его молодая жёнушка, которая и замужем то, практически, не была, не насладившись и ласками своего мужчинки в супружеском ложе.
А ведь она не кисель хлебать приехала к нему: за четыреста вёрст в ту лесную глухомань и настоящую дыру, где даже медведя-шатуна можно было встретить… в чаще леса, да и не только. А и в городке.
А по пьяной лавочке можно увидеть-таки… косолапого и в своей постели. Но это уже, простите, уже фантазии.
А тогда… студент наш лесным зверем орал.
— Всех порешу — один останусь!
Будто, скажи, крыша у него совсем прохудилась. Действительно, дружище повидал и Крым, и Рим! Потому-то… и думал, что ему всё дозволено и сойдёт с рук, а на его физиономии просто читалось безразличие к горюшку старика, вдруг, пред смертью лишившегося густой, аккуратной бородки — а-ля… Иван Грозный.
Это для Серёги — варвара и супостата, баловством то действо считалось, но не для таких стариков, просящих Господа дать пожить на этом Свете хотя бы… самую малость.
И вот, тогда-то, я вспомнил, что одна из соседок озадачила меня поутру странным вопросом: «Почто, - спрашивала она - у меня, дескать, её Шарик три дня подряд скулит и завывает днём и ночью!»…
— Да, пожалуй, к смерти её хозяйки или к какой-либо другой беде! - ответил, помнится, я ей уже на бегу, совсем не подумавши…
Я то убежал, а она долго ещё поклоны била Небесам, стоя на коленях, да у виска пальцем, по правилу буравчика, вслед мне, дурёха, всё в виске «сверлила»…
Вот, видимо, нам и намолила.
— Уж… не на шиньон ли на полысевшую головку своей матушке-дирижёру ты бородёнку у деда то отхватил! - прикалывался тогда я над разбушевавшимся однокурсником.
Но дед, помнится, поднял тогда шум… и Минин был отправлен в участок. Околоток. И, надо сказать, поделом.
Что и говорить… коль по самой своей эгоистичной натуре Минин был — балованным извергом. Не только кнута, но и ремня, верно, не испытывал он на своей, изнеженной мамкой, шкурке. Папаня же… его биологический, - сказывали, - по фамилии Полторабатько, покинул их, как Одиссей, когда Серёгу ещё братка-бандит в ясли за спиной, в рюкзаке, носил.
Мамка же… по ночам дирижировала, то: с залётным маэстро в гостиничных номерах, то с половозрелым хором мальчиков с другого мегаполиса, а то и на четырёх роялях сразу — в Саратовской консерватории.
Ей ли было до воспитания сына… Но всё же нашла та средства, дабы пристроить олуха царя Небесного в юридический, чтобы там хоть уму-разуму обучили.
Но произошло то, что произошло… Оказался наш пижон в камере. Чего, ишь, хотел, того и выпросил.
А что, прикажите нам, граждане, с его супругой было делать.
Утешать…
Да и спасать нужно было этого франта, этого позёра, этого изверга рода человеческого, ибо ему грозил, и причём, реально — суд и срок, или, как минимум — исключение из института.
Каждый человек, появлявшийся в моей жизни, оставлял в ней свой неповторимый след.
Каждый...
Так и Галка оставила в моей жизни неизгладимый след, что до сего времени забыть её так и не получается.
Никто не пошёл выручать тогда Минина, так как своими чудачествами и дурацкими выходками он уже достал своих приятелей до самой селезёнки, но большинство — до всех внутренних органов сразу.
И пошли мы с Галкой — в ночь…
Мало надеясь тогда на какой-либо положительный результат по его спасению, на чужбине, мы всё же решились.
Минина была грустна… и печальна, а глаза, таки — на мокром месте и я, как мог, старался отвлечь девчонку от тех пасмурных событий, которые произошли в течении короткого промежутка времени, но доставивших всем столько боли, страданий и неприятностей, а супруге ещё и душевную травму на всю дальнейшую жизнь.
— Рождённый быть повешенным, - утешал, как мог, я Галину, - не утонет! Это неизбежно, как дважды два, как восход или закат солнца! Ничего с ним не случится — пусть хлебнёт в камере экзотики по самую сурепку, а потом уже, как-нибудь, да вытащим твоего суженого из милицейского гадюшника! Всё будет хорошо!
Счастье — очень хрупкая штука…
Тогда в ночи сверкнула молния — грянул гром. Это был знак Небес и понял я сразу, что более Минину с Галкой вместе не быть. Не жить.
Напророчил...
Полил дождь, как из ведра. Стало холодно...
А ведь спутница моя была ночью в летнем платьице. Зашли мы тогда в квартирку, где она временно со своим обормотом поселилась. Хозяюшка, зная, что мы уже стали на тропу, ведущую в милицию, выдала нам свой брезентовый плащ. Так, под этим «зонтом», мы, прижимаясь разгорячёнными молодыми телами друг к другу… и бродили вдвоём по ночному Аркадаку.
Моё сердце от присутствия рядом такой красотки билось учащённо и уж… очень хотелось Галке оказать какую-либо посильную помощь. Ведь она находилась среди чужого города, незнакомого ей люда, а её супруг — в камере.
Сначала пошли мы с ней в отдел, чтоб просить об освобождении того, мамкиного отпрыска, под ответственность законной супруги... Ведь на него, залётного к ним чужака-студента, тогда всё можно было повесить, вплоть — до сожжения Древнего Рима…
Нужно было как-то спасать однокурсника, каким бы он для меня ни был.
По воле случая и закону подлости, начальник милиции — этот ментозавр района представился нам ни кем иным, а другом потерпевшего деда Парамона. Как оказалось — они когда-то вместе начинали воевать... Да, с бабьём… верно — на плантации. А может и правда — на фронте.
Однако, принял он нас гостеприимно.
Почтительно.
Долго слушал, угощая чаем. Смотрел внимательно и просто умилялся молодицей, как Галчонок роняет скупую слезу на свои второго размера выпуклости под красивым вязаным свитером... Видно сразу было — ходок ещё тот был оный, милицейский субъект — в глухом уезде.
А побеседовав, послал он тогда нас… да совсем недалече, до своего друга-однополчанина.
—Простит, - сказывал он, - Парамоша, так и я выпущу вашего супружника-хулигана! — заявил старый зубр, а провожая, открыл пред нами калитку.—Прямо следуйте — по курсу! Хотя я, - говаривал он, - на месте товарища, никогда бы не замолвил слова в защиту этого выродка, совершившего в отношении моего друга подлый поступок, нежели ещё и не преступление!
—В добрый путь, друзья мои — к приятелю! Я поговорю, конечно, с ним, но всё будет зависеть лишь от вас самих — падайте в ноги, просите, умоляйте, чтобы не загремел ваш разбойник на зону! Хорошему там, этого безмозглого бандита, не научат! — сказал он, расшаркавшись пред сексуальной девочкой.
И мы побрели с Галкой к старикам, промокшие, словно битые собаки с чувством собственной перед ними вины.
Те, естественно, встретили нас не хлебом — солью… Но и кирпича я за пазухой у хозяина дома не увидел.
— И что же вы думаете, молодые люди — как ложиться безбородым теперь мне в гроб! Ведь я её годы отращивал, а этот негодяй, в один момент, уничтожил всё то прекрасное, чем радовал и баловал я свою Марфу! — сказывал с порога дед, зная уже о цели визита и наших намерениях.
Я никогда не понимал смысла отращивания бородки — не отпускал сам её и на людях не показывался с нею, нежели та отрастала в период отдыха на диком балтийском пляже Таллина или после крутого загула с подружками — на Волге. Потому, мне казалось, что это всё же не повод — из-за какой-то козлиной бородки, поднимать шум до самых, до Небес.
— Как мог дед бородкой баловать свою спутницу по жизни!— спросил я тихо Галю. Но та, ущипнув меня, лишь повела плечом.
— Ох, Мать, Пресвята… Богородица! Такую красу… такую красу… сгубил, враз, сатана! И вы ещё смеете просить за этого ирода и пакостника, что сотворил он с моим Парамошей! — вмешалась тут же… и так не вовремя, старушка, мать е-я ети.
Рыдала бабушка Марфа и всё сморкалась в платочек, который просто убивал меня терпким запахом нафталина. Да, несло от него не цветущими в саду лилиями и хризантемами, а чем-то загробным и могильным.
—Как же нам доживать теперь без бородки! Ведь мы её полвека холили и лелеяли! Кажный час Парамоша перед зеркалом её расчёсывал — феном закручивал, а этот злыдень уничтожил её, вырвав с корнем.
—А ведь кажну… недельку мы её промывали отваром из лепестков календулы и мяты, перемешивая со свежей сывороткой из-под простокваши. Ох, мягка же она была… ох — мягка! И как же тебя, Парамошенька, теперь встретят пред вратами Рая! Нет и нет! И не просите — не простим мы ему оного зверства! — скулила старушка — Божий одуванчик.
Это была артистка без диплома Щукинского театрального. Так уж… она играла. Так уж… она позировала, то закатываясь от смеха, а то и горькую лила слезу.
—Так и примут вас, как и всех! — высказал я спокойно старикам всё то, о чём думы были мои юношеские. — Да и куда вы спешите! Господь сам назначит вам свидание и даже час укажет и ту минуту, когда вам отойти в Мир Небес и Радуги.
— Вот, скажи, какие вы романтики-торопыги, будто не успеете туда! Вы бы, вишь ли, лучше пожалели малу… девочку, которую Галке теперь без отца придётся, как Матери Терезе, воспитывать! — ударил я припасённым аргументом по струнам души стариков, по окончании своего плаксивого вступления, не крича и не желая усугублять и, без того тяжкое положение студента-дуралея.
А вот последние нотки, прозвучавшие с дребезжанием моих голосовых связок, будто меня готовили к кастрации, мгновенно подействовали, как ни что другое — на поросшие уже мхом, серьёзные лица семейной четы.
Мои доводы угодили в цель — в самую десятку, в самое яблочко, и сердца пенсионеров стали оттаивать и разогреваться прямо на наших глазах. Это я уже понял по тому, как бабка Марфа прослезилась, а дед Парамон достал из-за образов шкалик самопала, что было в том положении всем нам только на пользу.
—По единой… дети мои! По единой! — сказал дед Парамон и мы все выпили.
А после… и мир показался нам всем намного дружелюбнее.
—Слава те… Господи! — сказали, по-моему, мы все в унисон друг другу.
Таки… совсем другое дело.
Мирный ночной плаксивый диалог двух женщин разных возрастных категорий и… Прощён уже стариками наш остолоп и дуролом Минин.
Дед Парамон позвонил своему другу — старому милицейскому зубру и тот пообещал выпустить Минина уже утром.
Мы же ушли, попрощавшись. И опять ночь… Снова льёт дождь. Под плащом, вдвоём, мы уже не замечали того холода, ибо я скакал перед Галкой, подобно юному антилопу.
Настроение у обоих резко изменилось.
Величава… со стремительной грациозной воздушной походкой, вздёрнутым носиком и красивой причёской, Галка просто сразила меня в тот поздний вечер. Между нами искра пробежала и грешно, право — я влюбился.
Электростатика таки гуляла по моему мозжечку.
Будучи ценителем всего прекрасного, да после выпитого, я мысленно благодарил уже Минина за то, что он угодил в КПЗ… за тот волшебный вечер, что подарил он нам с Галиной. (Ну, не эгоист ли!)
— Вот он, его Величество Случай!
Попал я в сети Галки... Ой, да как ещё попал. Попытка выбросить её из головы и своих мыслей оканчивались одинаково, ибо всё равно думал о ней. Виной всему, видимо, была прочная энергетическая привязка, которая сразу образовалась меж нами.
Почему-то я решил, что Галка — недолюблена... Почему-то решил — недоцелована!
— О Боже!.. Дыхание её меня обжигало, я поворачивал её к себе спиной, прижимал нежное, хрупкое, трепетное и такое желанное тело, согревая его своим теплом. Сам же дрожал, как лист осиновый, но не от холода, а от прикосновения её упругих бёдер, от нежных, налитых грудей, с небольшими напряжёнными сосочками, от близости и желания… владеть ею здесь и сейчас, здесь и сейчас.
Мне было прекрасно с ней, и она чувствуя это, тоже старалась прижаться ко мне, будто желая слиться со мной, воедино, поднимала милую головку и смотрела мне прямо в глаза. Мне, казалось, что взгляд говорил тогда одно: «Я хочу, чтоб ты владел мною!»… Или же я те слова просто хотел слышать.
Какие только фантазии не пыхнут во хмелю. Но так мне казалось, так я внимал и по её поведению, и по её поступкам. Я это уже чувствовал… И вот он, мой первый поцелуй, сзади, в такую сладкую тонкую шейку, второй — поцелуй её волос, пахнущих полевыми травами, вкупе… с запахами ночной свежести.
Дождя.
Я приходил от неё в неописуемый экстаз.
— О, Боже! А эти… её упругие грудки! А прикосновения к ним. Поцелуи их, так к себе манящих и таких желанных. (Где же та машина времени, чтоб вернуться назад — в юность.)
Галка доводила меня до какого-то безумия и буря дикого блаженства, словно сладкая нега, растекалась, по моему, жаждущему чего-то уже большего, телу. Я был целиком в её власти и подчинении.
Эта роль нравилась мне, а одежда на нас уже казалась излишней.
— О, Боже! Как же ты прекрасна! Где же ты, красавица, была раньше! Где был я, когда ты, юной девой, приехала покорять своей красой столицу Поволжья! — шептал… и шептал я в ночи ей, передавая свои мысли, кои не давали мне покоя, хотя мы шли и говорили с ней обо всём. Обо всём…
И совершенно — ни о чём...
Это была просто мечта.
Серьёзная... И в то же время — весёлая, лёгкая, просто воздушная, с красивым стройным молодым телом без комплексов и изъянов, вся такая ладненькая, милая. Имею я такое счастье — видеть, общаться, обнимать, целовать, любить её! - думал я, произнося мысли вслух.
И эта молодая женщина, с её обворожительными стройными ножками, завладела мною так, что я забыл обо всём на свете. У меня был прилив страсти и таких ощущений, будто вся Вселенная с моим сердцем разорвались на части, словно произошёл взрыв железнодорожной цистерны на аркадакском ликёроводочном заводе. Моё дыхание замирало, мне не хватало кислорода, будто я вновь находился в отсеке атомного подводного крейсера на глубине в триста метров.
И вот провожаю её до квартиры. Поцелуи… Бесконечные, взаимные, поцелуи.
И… О, чудо…
Галка меня никуда не отпускает.
И вот она — эта волшебница ночь! Уж, не о ней ли я думал, когда мы курсировали с Галкой по городу. Конечно, было бы глупо думать о чём-то другом, когда прижавшись, да под дождём, одаривали мы друг друга… поцелуями.
— Я одна в чужом городе! — сказала, помнится, мне Галина. — Я не хочу, чтобы ты уходил. Я просто боюсь после этих страшных событий и наших ночных похождений с тобой, быть одной, в незнакомой мне квартире чуждого города. И Серёжка нас с тобой поймёт. Ведь правда! Оставайся! Я тебя не отпускаю! Это моя последняя к тебе просьба! - сказала она и застелила постель на двух разных, стоящих, напротив друг друга, диванах.
— Господи!.. Как же нас влекло друг к другу, просто тянуло. Мной овладела неведомая страсть к Галине, что именно платоническая возвышенная любовь к ней, с примесью чувственности, сразили тогда мою душу и сердце. Но какие-то противоречивые чувства мешали мне сосредоточиться.
Эти блуждающие мысли мешали понять всё происходящее с нами...
Всё труднее было решиться.
Но мы не могли перейти ту черту, преодолеть тот барьер и, наконец, броситься со всей страстью в объятия друг к другу и катись оно тогда всё, к чертям собачьим. Эта страсть гнала меня к Галке, это была мина замедленного действия, что вот-вот… я плюну на все правила приличия и порядочности.
Я готов был ей отдаться и был уверен, что отказа в откровенной близости с нею не последовало бы. Мысленно мы стремились друг к другу. Мы хотели быть вместе, желали, чтоб наши тела сплелись в экстазе, чтоб находиться в одном ложе и осыпать поцелуями друг друга.
— Но… Почему же, тогда, она застелила два дивана, а не один! — снова и снова я думал перейти к ней, броситься в её объятия… А вдруг, да прогонит! Идиот. А как завтра нам смотреть в глаза другу! Как завтра смотреть Галине в глаза супругу!
Голова кружилась… Галка же молчала, думая о своём.
Я даже слышал, о чём она молчала… Я знал, почему она молчала и, не смел её перебивать…
Я же не мог быть настойчивым, преодолеть самого себя и предложить жене друга перейти ко мне на диван, ибо пикантность отношений не позволяла нам с ней — далеко заходить.
К тому же, несмотря ни на что, я считал Минина своим другом и даже делать намёка его жене — о близости с ней, и последующим безумством, пугали меня. Меня словно бес удерживал за шею морским узлом и не пускал к этой прелестной и такой желанной девочке.
Она находила предлог, чтобы нам не спать, вставала пить сок, звала меня и опять ласки… опять поцелуи.
Пальчики Гали скользили в районе моей поясницы, она то несколько отстранялась, то прижималась грудками к моему дрожащему телу и, совершала ритмичные движения… и этой дерзостью, настойчивостью, нестандартностью поведения, вводила меня в заблуждение, и вновь… и вновь… заводила меня не на шутку. Я же, затаив дыхание, не смел спугнуть и смелые те действия, и осторожные её поползновения.
Наши губы встречались в жарком жадном поцелуе и начинался быстрый и страстный танец языков. Уровень адреналина просто зашкаливал в крови. Временами стон наслаждения срывался с Галиных уст, когда язык мой кружил вокруг её соска, целовал его, приникал к другой груди, захватывал её губами. Галка вся трепетала, когда мои пальцы задевали её чувствительные места, проникая в её… святая святых. Я уже с трудом контролировал себя.
Я не мог — я боялся... И не допускал даже мысли, чтобы наши обоюдные светлые чувства стали граничить с какой-либо дикостью и животной неуёмной страстью.
Я не хотел неминуемой победы любой ценой над беззащитной молодой женщиной, так как слишком правильно был воспитан своей матушкой и всегда ценил, уважал и уважаю Женщину, какой бы она ни была.
— Теперь я убедилась, что выбор мой был неправилен! — только и сказала мне в ночной тиши Галка. Что это значило… Что это означало… Я не понимал. И мы продолжали притворяться, и мы делали вид спокойно и порознь спящих влюблённых. Но я улавливал то, что сердце её, как и моё, билось в бешеном ритме.
Думы... эти думы одолевали меня. Я всё решался… решался… и, не решился нарушить тёщину заповедь и её Законы. (Ну, не обормот ли!)
Оба дивана периодически поскрипывали, ведь скрыть безумие нашей страсти было просто невозможно, как не притворяйся.
........
Звонил будильник…
Плохие вести не стоят на месте.
—Боже! Ну, почему же так коротка эта летняя ночь! — сказал я, вставая на аккордную работу. — А была ли эта ночь вообще. О каком подъёме я роптал, нежели с Галей в ту ночь мы глаз так и не сомкнули ни на минутку.
Я быстро приготовил для нас кофе.
Мы, как оказалось, последний раз пили его вместе и пока дом не проснулся, я поцеловав Галку, покинул квартиру, чтобы никто меня не увидел. Хотя в той большой деревне это было маловероятно, в чём я вскоре убедился.
А после обеда прибежал на работу сосед и сообщил пренеприятную для всех нас новость, что Минин избил Галину за связь со мною, и собрав свои вещи, один укатил в Саратов.
Подбежав в дому, и не найдя Галку в квартире, я узнал от доброжелательных, чёрт бы их побрал, соседей, что она тоже ушла на вокзал. А на вокзале я увидел её уже в вагоне поезда.
Когда вошёл в него, то Галя мне сказала то, что запомнилось на всю жизнь.
— Извини, но я узнала уже давно своего мужа и достаточно хорошо. Он никогда, никому не верил, и не будет верить, так что зря ты ко мне не пришёл ночью. Я тебя очень ждала. Очень…
— Ты не представляешь, как мне было плохо без тебя, как я тебя хотела. Зря мы с тобой претворялись… Я прекрасно знала, что муж подумает. А думает он лишь одно, что я с тобой переспала. Ему чужды такие понятия, как: дружба, преданность, верность, любовь! Он эгоист с рождения и никогда этого не поймёт!
— Не было у него никогда друзей, и ты, пожалуйста, держись от него дальше. В любой момент он предаст тебя. Я после этой ночи уйду, конечно, от него. Но почему я тебя не позвала! Почему… Я же хотела позвать тебя! - говорила и говорила, не переставая Галина, целуя меня, а потом заплакала и ушла, как, оказалось — навсегда!
Я чувствовал, что теряю Галку, но не уехал с нею, а расцеловав эту милую девочку — остался. А ведь она хотела, чтобы я поехал с ней тогда… но я решил иначе.
Но вот поезд тронулся... Я не поехал. Я прыгнул из вагона. Я, верно, бежал от неё…
— Ныне я думаю — уж… не струсил ли я в тот момент! Наверное — да! Конечно — струсил!
А Галка уехала... Казалось, что Господь оставил меня в полной пустоте… Земля, верно, крутилась быстрее положенного.
Я остался наедине с самим собою, чтоб вспоминать каждую секунду того, незабываемого вечера, ту ночь и те счастливые мгновения, проведённые с Галкой наедине. Вспоминать её задорный смех и милый мягкий бархатный голосок с лирическим сопрано… и насыщенным тембром. Впечатляло меня её мышление… её поведение. Впечатляло всё… всё.
Я её любил.
Но уже было поздно. Вот тогда-то я испытал, что такое настоящая депрессия, ибо скучно стало работать, скучно стало отдыхать… Скучно стало без неё — близкой мне девочки, вообще, жить. Я нигде и ни с кем не находил себе спасения и убежища.
Минина же — этого издёрганного, желчного, мелкого неврастеника, из-за которого столько перенесла его супруга, я больше не видел. Однажды, всё-таки… заехал к нему на квартиру, чтоб передать деньги за его работу, но ни его, ни Галины не было. А передав заработанное его матери, пояснил ей, что ничего между мной и её снохой в Аркадаке не было и не могло быть. Но разве ей можно было понять меня; у неё была своя позиция в случившейся семейной драме — она мне не поверила.
А брак был расторгнут, как и говорила мне в вагоне Галка.
Впоследствии, я узнал, что Минин оказался в колонии, так как был осуждён к восьми годам лишения свободы, однако, я не знаю за что именно... Но явно не за кражу самогонного аппарата с баньки — у соседки Лушки.
Не стали мы и горячими любовниками с Галей, ибо я не встречал её больше никогда.
Говорили, что работает она в одном из судов Краснодарского края, но все мои поиски окончились ничем. Да и нужно ли было, вообще, ворошить прошлое и вторгаться в её жизнь.
Всему своё время… Сам виноват и вновь повторяю, что нет ничего хуже — это терять полюбившуюся тебе девчушку, когда у тебя с ней ничего не было.
А всё какая-то внутренняя сила передаёт мне те, незабываемые ощущения, от воспоминания о которых до сих пор ненормально бурлит в венах кровь, щекочет в кладовой моей памяти, пульсирует необыкновенно сладкая дрожь в груди, растекаясь по всему телу, будто мне Галка делает медовый массаж, при котором я всегда, откровенно, балдею.
— Как хреново то и сейчас на душе, Господи!
Человек я богобоязненный, законопослушный! Даю крест целования, что всё это произошло тогда в чужом городке со мной, но не перешагнули мы тот барьер, не перепрыгнули… А зря.
Ждать остаётся лишь отпущения грехов.
А был ли вообще, братцы, грех...