Не скажет ни камень, ни крест, где легли...

Пролог

«Спит гаолян*, сопки покрыты мглой... На сопках Маньчжурии воины спят, и русских не слышно слёз...»*.
Музыка этого вальса была мне знакома с детства, но его слова я впервые услышал значительно позже, когда проходил срочную службу в Латвии: приехав по каким-то хозяйственным нуждам в древнюю Либаву - нынешнюю Лиепаю, - я решил побродить по городу. Был воскресный солнечный день, в порту играл военный оркестр, музыка разносилась далеко над погружёнными в летний зной кварталами, и в неё вплетались щемящие пронзительные слова:

Страшно вокруг,
И ветер на сопках рыдает
Порой из-за туч выплывает луна,
Могилы солдат освещает.

Белеют кресты
Далёких героев прекрасных.
И прошлого тени кружатся вокруг,
Твердят нам о жертвах напрасных…

И я вспомнил, что именно отсюда, из порта Либавы, в начале октября 1904 года вышла 2-я Тихоокеанская эскадра адмирала Рожественского: корабли покинули рейд и отправились на помощь осаждённому японскими войсками Порт-Артуру. Позже выходили ещё корабли и отправлялись вдогонку за 2-й Тихоокеанской… Никто не ведал, что эскадра плыла навстречу своей гибели.
…Подобно мне, в 1904 году бродил по «городу, в котором рождается ветер»* и двадцатисемилетний матрос Балтийского флота Алексей Новиков. Правда, обстановка и настроение были отнюдь не солнечными и безмятежными - всё окутывала осенняя промозглость, а небесные хляби то и дело разрешались дождливой моросью. Невзирая на погоду, отказаться от прогулки Алексей не мог, ибо ему предстоял продолжительный и опасный поход через три океана, вокруг Европы, Африки и Азии к Японскому морю, и кто знает, когда ещё доведётся ступить на твёрдую почву, да и доведётся ли… Матрос полакомился в кондитерской, затем зашёл в книжную лавку, где имел случайную встречу с офицером своей эскадры. После, купив последние выпуски сборника «Знание», воротился на броненосец «Орёл». В ту ночь он долго не мог заснуть: ворочался на подвесной парусиновой койке и гадал о грядущем. Но как тут угадаешь? То, что ему предстояло участвовать в Цусимском сражении, попасть в японский плен, а потом, спустя годы, изложить пережитое в исторической эпопее «Цусима» - нет, этого никак не мог знать будущий писатель Алексей Силантьевич Новиков-Прибой!
…Да и я в тот день, с которого начал своё повествование, не столь уж много знал о событиях и персонажах великой трагедии, разыгравшейся на Дальнем Востоке в начале двадцатого века. Сведения копились постепенно, и ныне настала пора их изложить… А тогда я просто шагал по дышавшей покоем и чистотой брусчатке лиепайской улочки, и в моей душе какой-то глубинной тягучей тоской отзывались давно затихшие за спиной слова старого вальса:

Средь будничной тьмы,
Житейской обыденной прозы,
Забыть до сих пор мы не можем войны,
И льются горючие слезы.

Плачет отец,
Плачет жена молодая,
Плачет вся Русь, как один человек,
Злой рок судьбы проклиная.

Так слёзы бегут
Как волны далёкого моря,
И сердце терзают тоска и печаль
И бездна великого горя.

Героев тела
Давно уж в могилах истлели,
А мы им последний не отдали долг
И вечную память не спели…

Да, большинство русских могил той войны остались безымянными, брошенными на гаоляновых полях далёкой Маньчжурии. Но не все имена героев канули в забвение. Одним из них был Илья Алексеевич Шатров, служивший капельмейстером в 214-м Мокшанском полку. В феврале 1905 года, когда разгорелась кровопролитная Мукденская битва, полку пришлось туго: двенадцать суток удерживали мокшанцы свои позиции, отбивая атаку за атакой. В конце концов на соседних флангах уже никого не осталось в живых, но 214-й Мокшанский продолжал сражаться в окружении. Силы русских воинов таяли, и когда поражение уже казалось неминуемым, в тылу у оборонявшихся вдруг… грянул полковой оркестр! Это двадцатишестилетний капельмейстер Илья Шатров собрал музыкантов и, приказав играть военные марши, дирижировал в продолжение всего дальнейшего боя. Марши, сменяя друг друга, воодушевляли бойцов, и очередная атака японцев была отбита. А затем над русскими окопами разнеслось последнее смертное «ура», и 214-й Мокшанский, ринувшись в яростную атаку, прорвал кольцо окружения.
Немногие вышли живыми из боя. Семеро уцелевших музыкантов были награждены георгиевскими крестами и почётными серебряными трубами, а капельмейстер Илья Шатров - офицерским орденом Святого Станислава третьей степени с мечами... И летом 1906 года он сочинил знаменитый вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии», посвятив его своим погибшим товарищам.
…А началась эта война в ночь с 26 на 27 января* 1904 года, когда японский флот вероломно атаковал русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура. Эскадренные броненосцы «Цесаревич», «Ретвизан» и крейсер «Паллада» были выведены из строя, получив тяжёлые повреждения от взрывов неприятельских торпед.
Впрочем, русские моряки, быстро опомнившись, дали отпор нападавшим и вынудили японские миноносцы ретироваться. Повреждённые суда отправились на внутренний рейд. А на следующее утро, когда вновь появившаяся японская эскадра подвергла город бомбардировке, русский флот вышел ей навстречу и, поддержанный огнём береговых батарей, скоро отогнал неприятеля прочь.
И лишь 28 января Япония объявила войну официально.
Спустя тридцать семь лет нападение японского флота на Порт-Артур историки назовут репетицией Пёрл-Харбора.
Аналогия вполне правомерная. Многое в истории повторяется.

Часть первая.
Шапками закидаем…

Это знаменитая фраза прозвучала за полвека до описываемых событий, во время Крымской войны, когда командующий русской армией князь Александр Сергеевич Меншиков готовился дать сражение объединённым франко-англо-турецким войскам подле реки Альмы. Он был столь уверен в своей победе, что даже пригласил местный бомонд лицезреть ожидаемый разгром неприятеля. Тут-то и воскликнул во всеуслышанье командир 17-й пехотной дивизии генерал В. Я. Кирьяков:
- Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, шапками закидаем неприятеля!
Хотя по преданию ещё в 1611 году восставшие москвичи грозили полякам: «Ужо мы вас шапками закидаем да рукавами всех повыметем!», однако именно после нечаемого поражения русской армии при Альме упомянутое выражение стало крылатым, превратившись в ироническую мету непомерной самонадеянности.
Увы, спустя пять десятилетий снова настало подходящее время для упомянутой метафоры.
…Россия не была готова к войне в Маньчжурии. Японцев презрительно называли макаками и считали, что они «не посмеют». В этом свете интересны воспоминания великого князя Александра Михайловича об одной его беседе с императором Николаем II:

«Мы сидели после завтрака в кабинете государя, курили и разговаривали о незначительных вещах. Императрица была беременна, и Никки надеялся, что на этот раз родится мальчик. Он ни слова не говорил о положении на Дальнем Востоке и казался весёлым. Это была его обычная манера избегать разговоров на неприятные темы. Я насторожился. «В народе идут толки о близости войны, - сказал я. Государь продолжал курить. - Ты всё ещё намерен избегнуть войны во что бы то ни стало?» - «Нет никакого основания говорить о войне», - сухо ответил он. «Но каким способом ты надеешься предотвратить объявление войны японцами, если ты не согласишься на их требования?» - «Японцы нам войны не объявят». - «Почему?» - «Они не посмеют». - «Что же, ты примешь требования Японии?» - «Это становится наконец скучным. Я тебя уверяю, что войны не будет ни с Японией, ни с кем бы то ни было».

Однако 24 января 1904 года Япония официально объявила о разрыве дипломатических отношений с Россией. А следующим вечером военный министр А. Н. Куропаткин сделал запись в своём дневнике:;

«Вчера государь выразил первый раз тревогу по поводу возможной войны с Японией. Вместо обычной уверенности, что войны не будет, с некоторым раздражением сказал мне: «Надо скорее выяснить вопрос о войне, воевать так воевать; мир так мир, а эта неизвестность становится томительною».
Предоставил по моему докладу наместнику объявить мобилизацию и другие меры.
Вечером (в 12 часов ночи) получил письмо Ламздорфа с извещением, что им получена нота японского посланника о том, что ему приказано со всею миссиею покинуть Петербург. Государь приказал отозвать и нашу миссию из Токио.
Сегодня Ламздорф приложенным к сему тому письмом извещал меня и подтвердил при моём свидании словесно, что отозвание посольств не означает ещё, что война неизбежна. Опасается, чтобы, как он пишет, наши герои на Дальнем Востоке не увлеклись внезапно каким-нибудь инцидентом и не вызвали войну.
Князь Оболенский, с которым я также виделся сегодня, смотрит на дело мрачнее и высказывает мнение, что отозвание посольства есть тревожный признак. Ламздорф и Оболенский полагают, что война может начаться без торжественного объявления её.
Сейчас получил от государя записку следующего содержания: «Завтра, 26 января, у меня соберётся совещание в 11; ч. по вопросу относительно того, следует ли нам разрешить высадку японцев в Корее или принудить их силою к отказу от замысла. Прошу Вас приехать к этому часу.
Николай».

На упомянутое выше совещание Николай II созвал великого князя Алексея Александровича, министра иностранных дел В. Н. Ламздорфа, военного министра А. Н. Куропаткина, управляющего Морским министерством Ф. К. Авелана и управляющего Особым комитетом по делам Дальнего Востока А. М. Абазу.
Куропаткин высказался в том духе, что возможны два варианта развития событий. Если японцы намерены вторгнуться в Корею, а затем идти в Маньчжурию, дабы начать военные действия против России, то встретить их следует на севере полуострова: там удобная местность для обороны и крайне неудобная для атаки. Однако он считал гораздо более вероятным второй вариант:
- Полагаю, они всё же будут осторожны и ограничатся захватом Кореи. В таком случае нам не надо открывать боевые действия. Куда благоразумнее уклониться от войны.
Граф Ламздорф поддержал мнение военного министра:
- Если ещё остаётся какая-либо возможность не ввязываться в конфликт, этим непременно следует воспользоваться. Разорвав с нами отношения, японцы поступили опрометчиво. Отныне многие правительства Европы настроены против них - мне уже приходят депеши по сему поводу. Вероятно, и в Северо-Американских Штатах теперь задумаются… Впрочем, от этих азиатов можно ожидать чего угодно, и я не удивлюсь, если они выкинут какой-нибудь необычайный кунштюк в самое ближайшее время.
Великий князь заговорил о военной стороне вопроса:
- Воспрепятствовать высадке десанта на восточном побережье Кореи вряд ли возможно. Если оттуда японцы пойдут на Сеул и Чемульпо* - тоже ничего страшного: пусть забирают, это мы стерпим. Однако севернее тридцать восьмой параллели их допускать нельзя.
- А южнее Чемульпо, выходит, пусть обосновываются? - с сомнением в голосе сдвинул брови император.
- Что поделать, - развёл руками Алексей Александрович. - Начинать боевые действия на юге нам невыгодно. С морской точки зрения, я считаю опасным разбрасываться, нашему флоту всюду не поспеть. Если же они попытаются сделать высадку в Корейском заливе, в близкой досягаемости Маньчжурии, тогда другое дело: придётся вступить в бой.
- Но, как вы изволили заметить, восточный берег нам контролировать труднее всего, - заметил Авелан. - Там десант напрашивается сам собой, поскольку мы вряд ли сможем ему воспротивиться.
- Чтобы обеспечить высадку, где бы она ни производилась, японцам желательно атаковать наш флот, - предположил Куропаткин. - В противном случае предприятие для них будет выглядеть весьма рискованно.
- Я нисколько не сомневаюсь, что они это понимают, - заметил Абаза тоном, в коем чувствовалось изрядное пренебрежение к вероятному противнику. - Однако наша Тихоокеанская эскадра - крепкий орешек, он им определённо не по зубам.
- Вот именно, японцы хорошо понимают нашу силу, - с горделивой усмешкой заметил великий князь. - Нет, не думаю, чтобы они решились на морское сражение.
- Позвольте напомнить, господа, что мы сошлись в необходимости избежать войны, - снова взял слово Ламздорф. - Пока не грянули выстрелы, нельзя считать этот шанс упущенным. Надо употребить все возможные усилия на то, чтобы сохранить status quo.
- Разумеется, - выразил согласие император. - Это был бы лучший исход.
- В таком случае, я предлагаю начать переговоры о примирении при посредничестве третьих стран.
- Поздно, граф, - покачал головой Николай II - Из Токио уже дали знать, что император Муцухито не примет никаких посредников…
В подобном ключе они совещались ещё долго, но сколько-нибудь серьёзных мер так и не выработали. Сошлись лишь в необходимости послать дальневосточному наместнику Е. И. Алексееву срочную депешу с запретом вступать в столкновения с японцами на юге и на востоке Кореи, а также не препятствовать им, если те станут высаживать десант в гавани Чемульпо. Наместнику надлежало охранять от вторжения лишь западный берег полуострова севернее тридцать восьмой параллели.
На том и завершили совещание.
До войны оставалось менее половины суток.
И она началась с ночного обстрела кораблей русской эскадры в Порт-Артуре.
А первый день боевых действий ознаменовался подвигом моряков крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец»...

***

Ещё 5-го января в гавань Чемульпо пришла из Порт-Артура канонерская лодка «Кореец», которой командовал капитан 2-го ранга Григорий Павлович Беляев, и стала на якорь неподалёку от «Варяга». Никаких инструкций относительно надвигавшегося конфликта «Кореец» из Порт-Артура не доставил. Там же, в Чемульпо, стоял русский пароход «Сунгари».
Тревожная атмосфера сгущалась. За несколько дней до войны капитан «Варяга» Всеволод Фёдорович Руднев отправился на поезде в Сеул для переговоров с Александром Ивановичем Павловым, русским посланником при дворе корейского императора Коджона:
- До меня дошли слухи о разрыве дипломатических отношений России с Японией, - попытался он прояснить ситуацию. - Какие у вас имеются сведения на сей счёт?
- От кого исходят слухи? - поинтересовался посланник.
- От капитанов иностранных судов. Французы говорят. И итальянцы.
- Но мы не можем принимать во внимание всё, что исходит от частных лиц, - заметил осторожный дипломат. - Сколько-нибудь достоверного подтверждения слухам я не имею. Из Петербурга пока нет никаких указаний.
- Что же делать? Позволить застать себя врасплох? Может быть, пока не поздно, следует эвакуировать российскую миссию на «Варяге» и «Корейце»?
- Увы, сударь, без согласования с императором решительно не могу тронуться с места, - возразил Павлов, разведя руками. Затем, коротко подумав, посоветовал:
- Единственное, что не вступит в противоречие с требованием момента - это если вы отправите с донесением в Порт-Артур «Кореец». Пусть хотя бы там будут извещены об опасности…
Вернувшись в Чемульпо, Руднев приказал капитану Беляеву выходить из порта и отправляться в Порт-Артур.
Канонерская лодка «Кореец» снялась с якоря и направилась к выходу из бухты, но путь ей преградила японская эскадра. Приняв единственно возможное решение о возвращении, капитан Беляев успел положить судно на обратный курс и, отстреливаясь, ретироваться, невзирая на сопровождавшие поспешные эволюции русского судна торпедные атаки - к счастью, безуспешные.
После возвращения «Корейца» на якорную стоянку Руднев направился к старшему на рейде капитану британского крейсера «Талбот» Льюису Бэйли и сообщил тому об атаке канонерской лодки японскими миноносцами. Бэйли, в свою очередь, посетил японский крейсер «Такачихо», чтобы заявить о нейтральности рейда Чемульпо и о недопустимости ведения на нём боевых действий.
Тем не менее неприятельский десант окружил порт, а «Варяг» и «Кореец» были блокированы на выходе из бухты японской эскадрой, состоявшей из шести крейсеров и восьми миноносцев.
Утром 27 января командовавший эскадрой контр-адмирал Сотокити Уриу передал В. Ф. Рудневу ультиматум:

«Сэр! Ввиду начала военных действий между Японией и Россией я имею честь почтительнейше просить Вас покинуть со всеми судами, находящимися под Вашей командой, порт Чемульпо до полудня 27 января 1904 года. В противном случае я атакую Вас в порту.
Имею честь быть Вашим почтительнейшим слугой,
С. Уриу, контр-адмирал Императорского Японского Флота и командующий Японской эскадрой на рейде в Чемульпо».

Командиры находившихся в Чемульпо иностранных крейсеров - французского «Паскаль», итальянского «Эльба», британского «Тэлбот», и американской канонерки «Виксбург» - собрались на совещание, после которого сообщили капитану «Варяга», что никто не собирается защищать русские корабли, рискуя собственными жизнями. Ему предложили покинуть якорную стоянку.
- Значит, мой корабль - кусок мяса, брошенный собакам? - с горечью воскликнул Руднев. - Что ж, коли мне навязывают бой - приму его. Сдаваться не собираюсь, как бы ни была велика японская эскадра!
- Вы истинный храбрец, месье! - воскликнул капитан французского крейсера Виктор Сене.
Все остальные капитаны проводили обречённого коллегу дружными аплодисментами.
Вскоре, построив на верхней палубе «Варяга» офицеров и матросов, Руднев сообщил им о своём решении:
- Идём в открытое море. Если не удастся прорваться в Порт-Артур, то по крайней мере будем сражаться до последней возможности. Враг многочисленней, однако он не храбрее нас, и сегодня мы это ему докажем!
Всеволод Фёдорович прекрасно понимал, что шансы у его команды крайне невелики, однако иного выхода из сложившейся ситуации не видел.
Перед боем на канонерке, имевшей дополнительную парусную тягу, срубили высокие стеньги и гафели мачт, чтобы артиллеристам противника было труднее прицеливаться. Затем «Варяг» и «Кореец», подняв якоря, направились к выходу с рейда под звуки оркестра (это на «Эльбе» играли российский гимн) и крики «ура!» высыпавших на палубы французских, итальянских, британских и американских моряков.
Уриу на реях флагманского корабля «Нанива» поднял сигнал: «Предлагаю сдаться без боя».
Но Руднев не удостоил его ответом. И в 11.45 «Варяг» и «Кореец» вступили в неравное сражение с японской эскадрой.
Целый час длилась артиллерийская дуэль. От меткого огня русских комендоров (а его, поддерживая «Варяг», вели и моряки «Корейца») загорелся крейсер «Чиода». Запылав, он спешно отработал назад из-под обстрела, укрывшись за другими кораблями. В горячке боя настал момент, когда среди команды «Варяга» пронёсся слух, будто Руднев убит. Узнав об этом от сигнальщика, тот в залитом кровью мундире выскочил на мостик - прокричал в мегафон:
- Братцы, я с вами! Целься вернее!
И русские снаряды вновь устремились навстречу крейсерам «Асама» и «Нанива»…
Однако финал морской схватки был предрешён: «Варяг» получал пробоину за пробоиной, в них набралось много воды - и, не в состоянии продолжать противоборство, с сильным креном на борт, крейсер был вынужден вернуться в бухту Чемульпо. За ним не замедлил последовать и слабо вооружённый «Кореец».
Капитан «Паскаля» Виктор Сене, наведавшись на «Варяг», в скором времени отчитался по поводу увиденного:

«Я никогда не забуду это потрясающее зрелище, представившееся мне, - написал он своему адмиралу. Палуба залита кровью, всюду валяются трупы и части тел. Ничто не избегло разрушения: в местах, где разрывались снаряды, краска обуглилась, все железные части пробиты, вентиляторы сбиты, борта и койки обгорели.
Там, где проявлено столько геройства, всё было приведено в полную негодность, разбито на куски, изрешечено, плачевно висели остатки мостика. Все 47-мм орудия были выведены из строя, восемь из двенадцати 152-мм орудий - сбиты, так же как и семь из двенадцати 75-мм. Стальные шлюпки совершенно прострелены, палуба пробита во многих местах, кают-компания и командирское помещение разрушены. Дым шёл из всех отверстий на корме, и крен на левый борт всё увеличивался…».

После совещания Руднева с капитаном канонерки Г. П. Беляевым было решено пустить корабли ко дну, дабы они не достались неприятелю. «Корейца» взорвали, а на «Варяге» открыли кингстоны, и крейсер величественно погрузился в морскую пучину. Затем дошла очередь и до «Сунгари»: торговое судно под русским коммерческим флагом вывели на глубину, подожгли и затопили.
Команды «Варяга», «Корейца» и «Сунгари» перебрались на британский, французский и итальянский крейсера. Позже их вернули домой через нейтральные порты. В честь героев-моряков запускали салюты, всем были вручены Георгиевские кресты. Затем их принимал в Петербурге император Николай II, устроил в честь героев банкет - и каждому подарил по памятному серебряному сервизу. А Всеволода Руднева произвели во флигель-адъютанты и назначили командиром эскадренного броненосца «Андрей Первозванный».
О подвиге экипажей «Варяга» и «Корейца» заговорил весь мир. Австрийский драматург и поэт Рудольф Грейнц написал балладу о «Варяге». Опубликованная на страницах мюнхенского журнала «Югенд», она вскоре была переведена на русский язык женой профессора Брауна из Санкт-Петербургского университета Евгенией Студенской. Этот перевод появился в апрельском номере «Нового журнала иностранной литературы, искусства и науки», издававшегося в Санкт-Петербурге, - и музыкант 12-го гренадёрского Астраханского полка А. С. Турищев положил стихи на музыку. Так родилась знаменитая песня, которая была впервые исполнена на уже упоминавшемся мною торжественном приёме, устроенном императором Николаем II в честь офицеров и матросов «Варяга» и «Корейца»:

Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает,
Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,
Пощады никто не желает.

Все вымпелы вьются и цепи гремят,
Наверх якоря поднимают,
Готовьтеся к бою, орудия в ряд
На солнце зловеще сверкают.

Из пристани верной мы в битву идём,
Навстречу грозящей нам смерти,
За Родину в море открытом умрём,
Где ждут желтолицые черти!

Свистит и гремит, и грохочет кругом,
Гром пушек, шипенье снаряда, -
И стал наш бесстрашный, наш верный «Варяг»
Подобьем кромешного ада!

В предсмертных мученьях трепещут тела,
Гром пушек, и дым, и стенанья.
И судно охвачено морем огня,
Настала минута прощанья.

Прощайте, товарищи, с Богом, ура,
Кипящее море под нами.
Не думали мы ещё с вами вчера,
Что нынче уснём под волнами.

Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят в веках
Геройскую гибель «Варяга».

Впоследствии - во время Первой мировой войны - из песни изъяли третье четверостишье: его сочли оскорбительным для японцев, которые в ту пору стали союзниками России.
Любопытный факт. Строила крейсер «Варяг» в Филадельфии фирма «Чарльз Уильям Крамп и сыновья». Её владельцы неплохо нагрели руки на российском заказе. Они сэкономили на металле, оставив палубные орудия не только без бронированных башен, но даже без защитных щитов (из-за этого в бою с эскадрой контр-адмирала Уриу осколками японских снарядов выкосило почти четверть экипажа «Варяга» - потери составили более ста человек убитыми и ранеными). Вместо надёжных паровых котлов системы Бельвилля жадные заокеанские подрядчики установили на крейсере недостаточно испытанные, зато более дешёвые котлы системы Никлосса, из-за чего в ходе первого же плавания на «Варяге» начались поломки, которые затем случались постоянно. А радиотелеграф на крейсере оказался и вовсе бракованным.
Отплыв из Филадельфии, «Варяг» 3 мая 1901 года прибыл в Кронштадт, а затем с грехом пополам добрался до Порт-Артура - и тотчас для него потребовался капитальный ремонт. В ответ на законные претензии российской стороны Чарльз Крамп на голубом глазу заявил, что создал «шедевр технической мысли», и лишь неумелое обращение русских довело крейсер до столь плачевного состояния… Поскольку произвести полную замену энергетической установки в условиях Порт-артурской базы не представлялось возможным, на «Варяг» махнули рукой. И отправили его в Чемульпо, придав пребывавшему в состоянии перманентного ремонта «бракованному» крейсеру канонерскую лодку «Кореец» - в качестве курьера.
Таким образом, назвать «Варяг» полноценным боевым кораблём вряд ли возможно. Это был глубокий инвалид. Но тем ярче пример высокого воинского духа, который явила миру его команда.
Позднее японские специалисты обследовали затонувший «Варяг». Инженер Араи в крайнем удивлении доложил контр-адмиралу Уриу, что вся его эскадра «целый час не могла утопить безнадёжно неисправный корабль». Император распорядился поднять крейсер со дна бухты - и, потратив миллион йен, японцы извлекли «Варяг» из пучины. Затем они долго пытались отремонтировать корабль, дабы ввести его в боевой строй, однако из-за множества дефектов, заложенных в него «от рождения», потерпели фиаско. До 1916 года крейсер (получивший новое название - «Сойя») выполнял функции учебного корабля японского императорского флота. Затем Россия выкупила крейсер и вернула ему прежнее имя.
А капитана Руднева в 1907 году император Муцухито наградил орденом Восходящего Солнца. Руднев, хотя и принял присланную ему награду, никогда её не надевал.

***

…Итак, 1904 год. Первые выстрелы, подобно горсти камешков, покатившихся с горы, увлекли за собой лавину событий.
Владивостокский отряд крейсеров («Россия», «Громобой», «Рюрик» и «Богатырь») 27 января вышел в море, чтобы помешать сообщению Японии с Кореей. За пять дней отряд потопил пароход «Наканоура Мару» близ острова Хоккайдо и один пароход обстрелял. Затем разразился шторм, и внезапным образом команды обнаружили, что в стволах корабельных орудий замёрзла вода, просочившаяся туда через неплотно прилаженные дульные чехлы. После этого командовавший отрядом капитан 1 ранга Николай Карлович Рейценштейн принял решение вернуться в порт.
Японцы высадились в Корее. Навстречу им двинулась казачья бригада под командованием генерала Павла Ивановича Мищенко: 4 февраля казаки переправились с китайского берега по скованной льдом пограничной реке Ялу и устремились на юг. В окрестностях Пхеньяна у них произошло несколько стычек с японскими войсками. Но затем генералу Мищенко было приказано отойти на китайскую территорию, за реку Ялу, и наблюдать Корею лишь разъездами.
По льду озера Байкал принялись спешно прокладывать железнодорожный путь, дабы соединить два участка недостроенной Транссибирской магистрали. В условиях войны это было жизненно необходимо для переброски войск. Работы были произведены за пятнадцать дней, и 17 февраля железная дорога вступила в строй.
А в Порт-Артуре, неоднократно подвергшемся артиллерийским обстрелам с моря, обсуждали местные события и высказывали различные мнения относительно прочности своего положения:
- Слыхали новость? Нынче утром на выходе из гавани выловили четыре мины.
- Похоже, это только начало. Теперь война нового рода настала, не то что в прежние времена: этаким манером япошки скоро нашу эскадру намертво закупорят на рейде.
- Да ерунда, мины - просто железяки, их вытралить можно, сколько в воду ни накидай. А наша эскадра и без мин не больно-то поспешала выходить в открытое море для сражений.
- Китайцы держат нейтралитет, вот и наш флот решил последовать их примеру, хе-хе.
- В самом деле, отсиживаются флотские, чего-то выжидают.
- Потому и отсиживаются, что в первую же атаку их шибко испугали. Шутка ли: с налёту подрезать два броненосца и крейсер!
- Сказывали, когда задраивали переборки на «Ретвизане», в одном отсеке оставили пятерых матросов. Старший офицер стоял уже по грудь в воде, делая последние повороты затвора, а они изнутри тарабанили в дверь, молили их выпустить.
- Упаси господь от такой смерти: быть утопленным заживо собственными товарищами.
- А куда деваться? Зато броненосец уцелел.
- Да уж, пять человек обречь или весь экипаж - простая арифметика. Хотя им, бедолагам, от этого не легче.
- На «Цесаревиче» откачивали воду из затопленного отсека - тоже двоих задраенных вынули в разбухшем виде.
- Сколько ещё жертв принесёт война, можно только гадать.
- Если эскадра продолжит отсиживаться под защитой береговых батарей, то макаки чего доброго и десант высадить осмелятся.
- Худо, если так. Большинство фортов недостаточно вооружено, а иные совсем без орудий стоят, линия укреплений не сомкнута. Хотя и заторопились с работами против прежнего, а всё равно не достроить меньше, чем за год. Как обороняться при сплошных прорехах?
- Может, и в полгода достроимся. Инженерные офицеры из кожи вон лезут. Китайским чернорабочим увеличили подённую оплату до семидесяти копеек. Правда, говорят, рядчики-старшинники много больше получают, да и приворовать на строительстве им всегда способно. Ну да что ж, дело обычное, а от китайцев отбоя нету: работают, как муравьи, стараются.
- Сколь ни старайся, всех дыр в такой короткий срок не залатать.
- И народу в Артуре маловато. Подкреплений не помешало бы, а у нас людей только забирают - в Корею шлют и куда там ещё…
- Да, пехоты здесь надо вдвое больше, чем сейчас имеется. Форты растянуты вёрст на двадцать - если между ними равномерно распределиться, да ещё рассадить солдат по окопам в предполье, это действительно жидковато получается. Опять же, резервы какие-никакие надо держать про всякий случай, а откуда им взяться?
-  Приморские батареи стоят уединённо, и никакой пехотной охраны им не выделено. Готовая пища для диверсантов. А ночи нынче стоят тёмные - милое дело для ползунов.
- Касаемо диверсантов - это верно, не помешало бы прибавить бдительности, не то как бы косорылые малыми силами не натворили непоправимых бед… Хотя с десантом, я думаю, они повременят. Им сейчас Корея интереснее: по всему, там начнётся главное дело.
- Одно другому не помеха. Не зря ведь командный состав отправляет свои семьи в Харбин да в Россию. Чай не дураки: понимают, что раньше или позже здесь станет припекать.
- Станет, ох станет!
- А куда денешься: чему быть, того не миновать…
В Порт-Артуре происходила быстрая убыль населения, и это сказывалось на многих сферах городской жизни. Так в дневнике Павла Ларенко* уже на исходе третьего дня войны появилась следующая запись:

«Город всё больше пустеет. Весь контингент шумной весёлой публики, проживавшей здесь ради своего удовольствия или же для доставления удовольствия другим, исчез. Как мне говорили люди, заслуживавшие полного доверия, в эти дни платили иногда извозчику до вокзала до 25 рублей. Лишь бы скорее уехать! Вагоны были всегда набиты народом. Никому не хотелось остаться до следующего поезда. Многие довольствовались тем, что могли присесть только на свой багаж, авось по пути освободится местечко.
Узнаём очень неприятную новость - наш ассенизационный обоз перестал действовать. Подрядчик-арендатор его, японец Казаками, скрылся, его рабочие китайцы разбежались. Теперь городу грозило бедствие от собственных нечистот. Устройство клозетов было таково, что требовалась ежедневная очистка. Все они были переполнены. Это грозило заразой воздуха в то время, когда и без того ненормальная жизнь военного времени сулила сама по себе возможность разных эпидемических заболеваний.
Послышались громкие запросы - почему столь серьёзная отрасль городского хозяйства оказалась в городе и в крепости Порт-Артур в руках японца? Аргумент, что японец стоил городу меньше средств, не удовлетворял вопрошающих, так как из-за дешевизны нельзя было упускать из виду другие соображения. Разве не должны были об этом подумать? Но вопрос этот так и остался открытым до сей поры.
Теперь каждый сознавал, что услуги юрких японцев имели везде весьма неприятную для нас заднюю цель. Если они что делали, то не только ради наживы, но желали при этом выведать обо всём, узнать с точностью всё, что мы тут делаем - изучить все наши привычки, способности и слабости. Кругом заговорили открыто, что японцы-парикмахеры и некоторые из купцов были офицеры японского Генерального штаба и что не было уголка, который был бы им недоступен. Поговаривали также, что немало, должно быть, осталось в крепости японцев, переодетых китайцами или припрятавшихся в укромных уголках для наблюдения за ходом событий, за нашими действиями.
Японский переводчик, служивший при полицейском управлении, православный и чуть ли не женатый на русской, скрылся также, хотя всё время уверял, что останется здесь, на службе. И он, вероятно, успел пробраться на иностранное судно, стоявшее ещё в гавани и ожидавшее прибытия остальных выезжающих из Маньчжурии японских подданных.
Довольно значительное число китайского населения покинуло город; оказалось, что японцы тайком пригрозили смертью всем, кто останется и будет помогать русским. В этом не было бы особенной беды, если бы одновременно с их отъездом не закрылось бы много китайских лавок и сразу не вздорожали бы некоторые товары. На базаре не стало торгующих зеленью, корнеплодами, птицей. Иногда ничего нельзя было купить ни за какие деньги.
Стали убегать также рабочие из портовых мастерских и из порта - это были сплошь китайцы, работавшие дешевле русских. Теперь, когда потребовалось чинить повреждённые суда и каждый рабочий был дорог, почувствовался недостаток рабочих рук, необходимо было значительно усилить штат рабочих, но бежавшего ведь не вернёшь. Именно те, которые опасались, как бы их не вернули обратно, убегали сперва в деревни, а оттуда или на джонках, или же сухим путём через Инкоу пробирались домой, на Шандунь.
Теперь вспомнили, и не без горечи, что когда из Уссурийского края прибыли сюда русские переселенцы, нуждавшиеся в заработках, и предложили свои услуги в качестве рабочих в порту и в мастерских, то им отказали по той простой причине, что китайцы-де работают много дешевле, и нашим мужичкам пришлось вернуться обратно ни с чем. На железной дороге также всюду работали китайцы и китайцы. Новый сухой док, с постройкой которого надо было безумно спешить, строили также только руками китайцев. И эти работы стали. Конечно, полетели телеграммы всюду, откуда можно было надеяться получить столь необходимых мастеровых и рабочих. Но улита едет, когда-то будет, а время, столь дорогое время уходило».

***

Японская эскадра вице-адмирала Хиконодзё Камимуры 22 февраля 1904 года подошла к Владивостоку: пять броненосных крейсеров легли на боевой курс и, продвигаясь вдоль берега, открыли огонь. По городу было выпущено около двухсот снарядов. На улице Вороновской в Матросской слободе снаряд пробил деревянный домик мастера Кондакова, убив его беременную жену. А на плацу перед казармами Сибирского флотского экипажа разорвавшийся снаряд ранил пятерых матросов. Владивостокские береговые батареи на бомбардировку не ответили, поскольку орудия на них были устаревшими и не имели достаточной дальности стрельбы, чтобы достать японские корабли.
Русские крейсера стояли в бухте без паров, потому не смогли выйти в море достаточно быстро, чтобы отразить нападение. Когда они всё же снялись с рейда для преследования противника, было уже поздно: японские броненосцы успели благополучно ретироваться.
Следующий месяц Владивостокский отряд крейсеров провёл в бездействии, ни разу не выйдя в море. После этого командующего отрядом Н. К. Рейценштейна перевели в Порт-Артур, а на его место назначили контр-адмирала К. П. Иессена.
Вступив в должность, Карл Петрович Иессен поначалу повёл себя в духе своего предшественника. Первый месяц он не предпринимал активных действий на море, и лишь 10 апреля - для поднятия у моряков боевого духа - решился предпринять набег на японский флот в корейском порту Вонсан.
Но об этом речь впереди…

***

На рассвете 26 февраля возвращавшиеся в Порт-Артур из ночной разведки эскадренные миноносцы «Стерегущий» и «Решительный» были атакованы четырьмя японскими миноносцами (позже к ним присоединились ещё два крейсера). «Решительный», обладая хорошим ходом, прорвался в гавань Порт-Артура, успев повредить огнём своих орудий два неприятельских судна. «Стерегущий», маневрируя, вёл бой, несмотря на попадания в корпус японских снарядов. Командир корабля лейтенант А. С. Сергеев надеялся прорваться даже после того, как на верхнюю палубу выскочил кочегар Иван Хиринский, доложив:
- Снаряд разорвался в угольной яме, повредил два котла!
Вслед за Хиринским поднялся палубу машинист 2-й статьи Василий Новиков.
- Не выдюжим, - кашляя и отхаркиваясь от едкого чада, прохрипел он. - Сейчас потеряем ход… Не прорвёмся…
Оставшиеся внизу кочегар Алексей Осинин и кочегарный квартирмейстер Пётр Хасанов пытались устранить повреждения, но в кочегарку угодил новый снаряд - последовал ещё один взрыв, и хлынувшая сквозь пробоину вода залила топки. Обездвиженный «Стерегущий» продолжал артиллерийскую дуэль, однако после получасового боя орудия миноносца замолчали. А затем искромсанный вражескими снарядами корабль пошёл ко дну.
Из экипажа остались в живых только четверо матросов, в том числе Иван Хиринский и Василий Новиков… По возвращении на Родину все были награждены Георгиевскими крестами.

***

В России по-прежнему царили шапкозакидательские настроения. Имея регулярную армию численностью более миллиона человек, военное министерство продолжало держать отборные силы на западных рубежах империи, а на войну посылались мобилизованные запасники старших возрастов. Но туман войны* застилал обществу глаза. Далёкие от событий на Дальнем Востоке, обыватели черпали сведения из газетных статей и воспринимали войну с удивлением, иронией и пренебрежительной самонадеянностью. Собираясь на журфиксы или звание вечера, непременно принимались обсуждать настоятельную злобу дня:
- Нет, ну надо же: какая-то далёкая азиатская тмутаракань посмела объявить войну Российской империи. Чудеса в решете.
- Всё равно как если бы блоха вызвала на битву слона.
- Скорей уж не слона, а медведя.
- Видно, бог лишил рассудка японского императора. Результат выйдет плачевный, и каждый заранее знает, кому скоро настанет швах.
- Не понимает, на кого замахнулся.
- Да уж поймёт, когда наши ударят. Так раздадут на орехи, что будьте благонадёжны! Из японской армии пыль столбом поднимется к небесам! Возможно, одного хорошего удара будет довольно, чтобы от них помину не осталось.
- И правильно, пусть знают своё место.
- Одна досада: больно долго наши стратеги запрягают. Право слово, могли бы и побыстрее выдать косорылым на орехи.
- Рассея-матушка, что тут скажешь, от веку так водится.
- Действительно, нам не привыкать.
- А всё же, верно, и мы без потерь не обойдёмся. Людей-то жалко, солдатушек и офицеров.
- Чего уж там, без убыли не дождёшься и прибытка. Такая фортуна военная: сначала головой рискнёшь, а потом - и кресты на грудь тебе, и продвижение по службе.
- Партикулярии зато без малейшего риска в прибытке окажутся.
- Это каким же образом?
- Да мало ли. Война-то много пользы может принесть, если к ней подойти с умным расчётом. Как минимум победа не обойдётся без контрибуций. На них одних можно построить народное благосостояние на поколение вперёд. Землицы, опять же, не помешает прихватить в Маньчжурии. Это же, понимаете ли, выход на новые просторы.
- Вот так фунт! Куда ещё нам? Чай и своих просторов хватает. Собственную землю едва достаёт сил у крестьянина обихаживать.
- Оно, может, и так, да от излишка не резон отказываться, ежели тот сам плывёт в руки. Главное взять территории, а далее пусть хоть плевелом зарастают, не беда.
- Тоже верно. В конце концов, не мы на япошек напали. Вот пускай теперь откупаются, дабы впредь не совались.
- Совершеннейшая правда. Разок обожгутся, и запомнят науку: станет им неповадно.
- А всё же, боюсь, лёгкой прогулки в Маньчжурии у нас не получится. Японцы-то уже вовсю высаживаются в Корее.
- Пускай себе высаживаются. Им-то близко, а нашим подкреплениям переться на край света, к чёрту на кулички: такая даль – шутка ли! Но я полагаю, что нам и спешить особенно не следует. Будет хорошо, если японские войска углубятся куда-нибудь подальше в дебри. Тогда будет сподручнее их как следует припереть и раздавить.
- А если не станут углубляться? К примеру, займут порты и двинутся на Порт-Артур?
- Вздор.
- Почему же?
- Потому что это совершенно исключено, Артур им не по зубам. Там они завязнут до пришествия господня, а наша армия успеет подойти и ударить им в тыл. Тихоокеанская эскадра, опять же, не преминет нарушить коммуникации противника: оставшись без снабжения, чай много не навоюешь.
- Будем надеяться, что наши генералы и адмиралы в мирные годы не зря ели свой хлеб: подготовились.
- Да и нижние чины не лаптем щи хлебают.
- Что и говорить, весь народ у нас геройский. Всенепременно справимся в лучшем виде! Турок разбили, а чем япошки лучше? И те, и другие - азиаты!
- Спору нет…
- Вот я и говорю: стратегия - дело второе. Как бы там ни обернулось, в любом случае наша возьмёт!
В Санкт-Петербурге возбуждённо пузырились массовые патриотические манифестации, завершавшиеся шествиями к Зимнему дворцу с пением «Боже, царя храни». В Москве и в других городах обширной Российской империи тоже состоялись народные сходки, вокально-литературные вечера и манифестации под победными лозунгами. Городские думы, земские и дворянские собрания составляли духоподъёмные верноподданнические адреса на высочайшее имя. Валерий Брюсов, напитавшись всеобщим воодушевлением, сочинил грозное стихотворение «К Тихому океану»:
 
Снилось ты нам с наших первых веков
Где-то за высью чужих плоскогорий,
В свете и в пеньи полдневных валов,
Южное море.
Топкая тундра, тугая тайга,
Страны шаманов и призраков бледных
Гордым грозили, закрыв берега
Вод заповедных.
Но нам вожатым был голос мечты!
Зовом звучали в веках её клики!
Шли мы, слепые, и вскрылся нам ты,
Тихий! Великий!
Чаша безмерная вод! дай припасть
К блещущей влаге устами и взором,
Дай утолить нашу старую страсть
Полным простором!
Вот чего ждали мы, дети степей!
Вот она, сродная сердцу стихия!
Чудо свершилось: на грани своей
Стала Россия.
Брат Океан! ты - как мы! дай обнять
Братскую грудь среди вражеских станов.
Кто, дерзновенный, захочет разъять
Двух великанов?

Японцев в прессе продолжали называть «косорылыми» и «макаками». Позднее в русской армии получит распространение горько-ироничная поговорка: «Японцы - макаки, да и мы кое-каки»… Но это будет потом, а пока «Санкт-Петербургские ведомости» писали: «Японцы усвоили технику европейского управления и производства, но далеко ещё не сделались культурной нацией, это доказывается тем, что они не имеют потребностей культурного человека, физических и духовных…».
В ту пору довольно немного находилось противников войны с Японией. Таких, как Лев Толстой и Максим Горький. Последний, впрочем, не сразу в полной мере проникся трагизмом надвигавшихся на страну событий и порой даже юморил на «японскую тему». Так, в письме к Леониду Андрееву он сочинил гротескный сюжет: «…Снилось мне потом, что будто мы с тобою, Леонидка, - с разрешения цензуры - вдруг женились на японках и у нас через неделю было сорок штук ребят. Услыхав об этом факте, и чудесном и полезном, сам японский император трое суток хохотал».
Впрочем, в захлестнувших российские города патриотических манифестациях зоркий взгляд будущего классика соцреализма разглядел фальшь и срежиссированность: «Здесь расцветает патриотизм, а почему - понять невозможно. Потому что бьют? Ходят по улицам толпы мальчишек и орут - ура! Потом к ним присоединяются взрослые - в большинстве люди странного вида и тоже орут. Вдруг - является оркестр военной музыки и играет. Откуда оркестр? Почему он свободно странствует по городу? Всё это непонятно и таинственно»…

***

Главнокомандующим российскими вооружёнными силами в Маньчжурии был назначен наместник императора на Дальнем Востоке Евгений Иванович Алексеев. А на должность командующего сухопутными силами император поставил генерала Алексея Николаевича Куропаткина.
Получилось своего рода двоевластие, которое не могло не сказаться на деле: наместник старался побудить генерала к более активным шагам на фронте, Куропаткин же предпочитал придерживаться отступательной тактики Барклая де Толли. Оттого разногласия между ними были неизбежны.
Шестидесятилетний контр-адмирал Евгений Иванович Алексеев - по слухам, внебрачный сын Александра II - являлся одним из главных сторонников «маленькой победоносной войны» с Японией и русской экспансии на Дальнем Востоке. К сожалению, контр-адмирал не имел ни малейшего понятия о боевых действиях на суше.
Алексей Николаевич Куропаткин прославился тем, что во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов входил в круг ближайших боевых сподвижников Михаила Дмитриевича Скобелева. Знаменитый Белый генерал* отзывался о своём подчинённом следующим образом: «Он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер... Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив в том смысле, что он никогда не в состоянии будет принять решение и взять на себя ответственность».
Скобелев оказался прав. Неплохой администратор и храбрый офицер, Куропаткин отнюдь не блистал способностями полководца. Ещё недавно, в бытность свою военным министром, генерал в своих бодрых реляциях утверждал, что Япония к войне не готова, а русский Дальний Восток превращён в «нерушимый Карфаген». Теперь же русская армия отступала под натиском «макак», ожидая подхода войск, растянутых по огромным пространствам Сибири. Однако из-за низкой пропускной способности Великого Сибирского пути подкрепления, направленные на фронт из европейской часть России, достигли Дальнего Востока лишь через три месяца после начала боевых действий. За это время японцы успели многое: потопив крейсер «Варяг» и канонерку «Кореец», они продолжали высаживать в западной Корее армию генерала Тамэмото Куроки - и, нарастив её численность до сорока двух тысяч человек, захватили власть в Сеуле и взяли под стражу корейского императора; затем заняли Пхеньян, а в конце марта вышли к корейско-китайской границе.

***

Порт-Артур - военный, флотский город-крепость. Многие в описываемое время сравнивали его с Севастополем, подразумевая тем самым, что Порт-Артур столь же недоступен для врага и готов подтвердить эту репутацию.
Военный инженер Михаил Иванович Лилье, к началу боевых действий уже шестой год служивший здесь, после первых выстрелов начал вести «Дневник осады «Порт-Артура». Вот одна из его записей:

«За несколько дней до начала войны я разговорился случайно с приказчиком одного из японских магазинов Артура. Японец на мой вопрос, как он думает, что мы будем делать в случае объявления войны, хихикая, ответил: «Начнёте одних генералов заменять другими». Тогда я на эти слова как-то не обратил особенного внимания, а теперь с каждым днём приходится на деле убеждаться, что японец был совершенно прав. До сих пор мы только и делаем, что меняем генералов».

Следует добавить, что и взаимоотношения между генералами оставляли желать лучшего. Отсутствие должного взаимодействия между военачальниками не могло не сказаться на ходе боевых действий.
Комендантом Порт-Артура был Анатолий Михайлович Стессель. В середине февраля его назначили начальником Квантунского укреплённого района, а комендантом в город прислали Константина Николаевича Смирнова. Два амбициозных и самолюбивых генерала никак не могли поделить власть и непрестанно интриговали друг против друга. Соответственно, в соперничество включились и их подчинённые, что до самого исхода противостояния вносило неразбериху в организацию обороны города. Кроме того, подчас доходило до полного раздрая между флотским и сухопутным начальством: каждый норовил перетянуть одеяло на себя.
А в подковёрную борьбу между Стесселем и Смирновым оказались втянутыми даже сотрудники городской газеты «Новый край». Не по причине какой-то особенной ангажированности её редактора, полковника Петра Александровича Артемьева: просто Стессель непрестанно вмешивался в работу военных репортёров, поучал и указывал, что и как надо писать, обзывал их шпионами и всячески демонстрировал своё пренебрежение к представителям прессы, таким образом волей-неволей толкнув их в лагерь генерала Смирнова. «Это было настоящее самодержавие, странное, капризное, своевольное царствование человека, не обладающего ни умом, ни административным тактом, ни смелостью, ни знаниями», - так охарактеризовал поведение Стесселя Филипп Петрович Купчинский, один из корреспондентов «Нового края».
Между тем маховик войны раскручивался, жертвы множились, и японцы, пользуясь нерасторопностью российского генералитета, усиливали натиск на Порт-Артур с моря.
Ниже приведу избранные места из дневника М. И. Лилье, вполне передающие воспалённую, грозовую и вместе с тем по-русски безалаберную атмосферу первого месяца боевых действий:

30 января:
«Ветрено и холодно. Оборонительные работы слабо подвигаются вперёд. Китайцы-рабочие мёрзнут, работают лениво и неохотно.
Прошёл слух о скором отъезде наместника.
Бегство жителей из крепости продолжается.
Начали дорожать съестные припасы: так, мясо дошло до 25 коп. за фунт вместо прежних 10-12 коп.
Сегодня опять два крупных несчастья постигли наш флот: погибли минный транспорт «Енисей» и крейсер «Боярин».
Транспорт «Енисей» был послан ставить минное заграждение в Дальнинской бухте.
Желая поправить в одном месте неправильно поставленную мину, «Енисей», неосторожно подойдя к ней слишком близко, был нанесён на неё течением и, подорвавшись носовой частью, стал тонуть.
Часть команды спаслась на шлюпках, но так как шлюпок не хватило, то остальные бросились вплавь к берегу, до которого от места катастрофы было 300-400 сажен.
Многие из пловцов потонули, другие, окоченев от холодной воды, хоть и доплыли, но умерли на берегу от паралича сердца.
Так погиб инженер-механик Яновский, плывший к берегу и подобранный на шлюпку ещё с признаками жизни. Кроме него погибли мичманы Гриденко и Хрущёв и до 80 человек команды.
Командир транспорта, капитан 1-го ранга Степанов, не пожелав оставить свой корабль, геройски погиб вместе с ним.
Почти одновременно произошла катастрофа с «Боярином». Этот хорошенький крейсер был отправлен также в Дальнинскую бухту и там натолкнулся на нашу же плавающую мину и подорвался».

3 февраля:
«По городу ходят слухи о назначении коменданта крепости, генерал-лейтенанта Стесселя, командиром 3-го Сибирского корпуса. Преемником его называют генерал-лейтенанта Смирнова, который вскоре и выезжает из Петербурга в Артур.
Эти перемещения всем нам совершенно непонятны. Действительно, какой абсурд - поручать крепость, находящуюся уже в осаде, человеку совершенно незнакомому не только с самой крепостью и местными условиями жизни, но, по всей вероятности, и в глаза никогда не видавшему нашего противника».

7 февраля:
«Погода, по-видимому, установилась надолго: стоят чудные, тёплые дни.
Японская эскадра, очевидно, крейсирует где-то вблизи Порт-Артура, прикрывая высадку своих десантов в Корее.
Закрытая недавно газета «Новый край» начала снова издаваться под строгой цензурой.
Флот, почти исправленный после мелких повреждений, полученных во время бомбардировки 27 января, стоит в Западном бассейне. В его рядах не хватает броненосцев «Ретвизан», «Цесаревич» и крейсера «Паллада», починка которых по-прежнему ведётся крайне вяло и неэнергично. Вообще в порту царит страшный беспорядок. Командир порта перебранился с судовыми механиками; строитель порта, инженер-полковник Веселаго*, почему-то уехал из Артура заведовать Главной квартирой наместника в Мукдене.
Таким образом, всё обширное и крайне сложное строительство порта осталось без начальника. К этому присоединилось ещё почти поголовное бегство китайцев-рабочих из порта в Чифу. Так как русских рабочих в Артуре нет, то в доке почти остановились все работы. Кроме того, ощущается сильный недостаток в запасных материалах, необходимых для разного рода починок.
Съестные припасы всё дорожают и дорожают».

8 февраля:
«Город сильно опустел. Вместо прежней его кипучей жизни теперь видишь только одну напряжённую деятельность военных. Ночью и она затихает. Весь город погружается в безмолвную темноту. Огней почти нигде не видно.
Настроение у всех тоскливое.
В городе ощущается недостаток мяса, и войска начали уже скупать скот и свиней у окрестных китайцев.
Утром, без всяких официальностей, уехал из Артура наместник. Инженерные работы идут по-прежнему очень успешно.
Флот хотя и позачинился, но всё ещё пребывает в бездействии.
Ночью произошёл трагикомический случай: один конный урядник наткнулся нечаянно на нашу проволочную сеть и так в ней запутался, что принуждён был просидеть в ней до рассвета».

11 февраля;
«Была тёмная, безлунная ночь. Над осаждённым городом царила ничем не нарушаемая тишина.
Вдруг в 3 часа ночное безмолвие было нарушено выстрелами, раздававшимися с наших батарей. Всё учащаясь и учащаясь, они скоро перешли в жаркую канонаду.
Броненосец «Ретвизан», всё ещё стоявший в нашем проходе, временами буквально ревел от выстрелов своих орудий.
Батареи Тигрового полуострова от него не отставали.
Канонада всё разгоралась и разгоралась.
Горя желанием узнать, в чём дело, я бросился к телефону. Мне удалось услышать, что расстреляны два коммерческих парохода.
У меня невольно мелькнула ужасная мысль: «А что, если под огонь нашей артиллерии попали по ошибке как раз те пароходы, которые должны были привезти нам из Чифу быков». Эта ошибка в настоящее время могла бы иметь роковые последствия, так как все запасы в городе подходили уже к концу.
Между тем канонада то разгоралась, то снова затихала. Так продолжалось всю ночь. Около 4 часов утра я увидел недалеко от броненосца «Ретвизан» яркое пламя горевшего парохода.
Не имея никаких положительных сведений о происходившем, я опять взялся было за телефон, но на этот раз ничего не мог разобрать, так как шёл усиленный разговор между батареями.
Около 5 часов утра канонада окончательно стихла.
Вскоре после этого я поехал на батарею Электрического утёса и там узнал все подробности событий минувшей ночи.
Оказалось, что японцы, отлично зная положение нашего броненосца «Ретвизан», который, полузатонув поперёк прохода, сильно стеснял движение, решили в этом же узком месте шириною около 150 сажен затопить несколько больших старых коммерческих пароходов. Этим они думали совершенно преградить нашей эскадре выход в море и, заперев её в порту, обезопасить себя от её нападения. Если бы японцам удалось выполнить свой план, то они стали бы полными хозяевами на море.
Воспользовавшись полной темнотой минувшей ночи, 5 японских брандеров пошли вдоль берегов Тигрового полуострова, стараясь держаться в мёртвом углу обстрела крепостных батарей.
Для этого, однако, им пришлось слишком прижаться к берегам, у которых два брандера, наткнувшись на подводные камни, затонули.
Один из них совершенно скрылся под водою, а другой еле был виден на каменной косе, недалеко от горы «Белого Волка». На этом последнем брандере позже был найден труп застрелившегося японского офицера и план, по которому должны были двигаться брандеры. Все нанесённые на плане отметки, румбы и т. д. были сделаны английским шрифтом.
Остальные брандеры разделили печальную участь своих товарищей. А именно: третий брандер затонул впереди Тигрового полуострова, четвёртый - у подошвы Золотой горы, пятый пошёл прямо на броненосец «Ретвизан», но, сбитый его огнём, выкинулся у маяка, где и горел целую ночь.
Под влиянием событий последней ночи в городе поднялась утром невообразимая суматоха. Часть оставшейся публики, спешно покидая Порт-Артур, толпилась на вокзале. Китайцы попрятались по домам и, напуганные ночною стрельбой, отказывались выходить на работы. В довершение всего утром в виду Артура появилась японская эскадра в составе 26 судов.
«Баян» и «Новик» вышли из гавани им навстречу и завязали перестрелку. Японцы стреляли очень метко. Особенно досталось крейсеру «Баян», который, к сожалению, со своей стороны не мог причинить японцам какого-либо вреда, так как его снаряды до них даже и не долетали. Гораздо лучше его стрелял крейсер «Новик».
К 12 часам дня японская эскадра, желавшая, очевидно, только узнать результаты ночного предприятия, прекратила перестрелку и скрылась за горизонтом.
Во время ночной атаки все японцы, бывшие на брандерах, успели сойти со своих тонущих судов и, пересев на сопровождавшие их миноносцы, спастись в открытом море. Говорят, правда, что вечером у Электрического утёса были подобраны два дрожащих от холода японца, выплывших сюда со своих погибших брандеров. Как бы то ни было, но необычайная ловкость японцев возбуждает всеобщее удивление.
Повреждение крейсера «Паллада», ставшего наконец в док, оказывается очень серьёзным: почти посредине его корпуса зияет громадная пробоина, площадь которой около 4 квадратных сажен. Работы в доке по-прежнему идут чрезвычайно вяло».

19 февраля:
«Одним из первых распоряжений генерал-лейтенанта Стесселя по крепости при объявлении её на осадном положении было воспрещение продажи спиртных напитков не только нижним чинам гарнизона, но даже и жителям города.
Этот приказ и строгое его исполнение имели самые благоприятные последствия. Пьянства и неизбежно связанных с ним безобразий в крепости почти не встречалось.
Сам генерал-лейтенант Стессель почти ежедневно по утрам верхом объезжал город и осматривал санитарное его состояние, на которое им также было обращено особое внимание.
Горе тому, кого генерал Стессель встретит пьяным или даже слегка выпившим. Обыкновенно таких несчастливцев ожидала довольно неприятная участь: их через полицию посылали на несколько дней либо чистить улицы, либо на оборонительные работы крепости.
Простолюдины и, впоследствии особенно, мастеровые порта всячески избегали попадаться на глаза генералу Стесселю и предпочитали при встрече с ним поскорее юркнуть в первый попавшийся переулок.
На оборонительных работах и на верхах крепости генерал Стессель бывал очень редко и вообще обращал на них мало внимания, как будто не придавая им особенного значения.
Я слыхал даже, что, когда число китайцев, работавших на укреплениях, доведено было до 7000 человек, он велел сократить число рабочих. К счастью, однако, его приказание не было исполнено и работы продолжались при прежних условиях.
При слабости гарнизона (около 15 000 чел.) и полной незаконченности оборонительных сооружений сокращать число рабочих являлось делом более чем рискованным».

22 февраля:
«Около 11 часов дня мне пришлось заехать по делам службы к командиру 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковнику Мурману.
Полковник оказался крайне озабоченным, почему и не пожелал выслушать моих служебных донесений. Причиною его волнения была только что полученная из штаба крепости телефонограмма с приказанием немедленно отправить один батальон его полка в бухту «10 кораблей» ввиду высадки там японцев.
В ту минуту, когда я пришёл, полковник Мурман как раз отдавал последние приказания командиру назначенного батальона, подполковнику Киленину, который был сильно взволнован и горячо критиковал начальство за слишком слабые силы, которые собирались выслать против десанта японцев.
Телеграмма, полученная в штабе крепости от вольного телеграфиста из бухты «10 кораблей», содержала в себе следующее донесение:
«Японцы высаживаются южнее бухты «10 кораблей». Ближайшие деревни уже заняты японцами. Семь кораблей у берега, два ещё в море.
Беру аппарат, бумаги и оставляю станцию».
Естественно, что по получении такой телеграммы в крепости поднялась тревога. К вокзалу спешно был подан экстренный поезд для отправки совершенно готовых к отъезду войск.
«Новик», «Баян» и «Аскольд», как самые быстроходные наши крейсеры, были высланы на разведку, а броненосцам было приказано развести пары и быть готовыми к отплытию по первому требованию.
К часу дня, крайне встревоженный всем виденным и слышанным, я приехал к своим товарищам, думая узнать от них какие-либо подробности. Но они оказались осведомлены не более меня.
Побывав затем в разных местах, мне только к вечеру удалось окончательно выяснить это происшествие.
Дело объяснилось чрезвычайно просто: один из телеграфистов вблизи бухты «10 кораблей» до того напился, что ему, под влиянием всеобщего тревожного настроения и постоянного ожидания японцев, померещились корабли в море, высадка японцев и т. д. Он сгоряча возьми да и пошли телеграмму, наделавшую такой переполох.
Телеграмма эта обошлась нам очень дорого, если сосчитать даже только стоимость угля, сожжённого эскадрой, собиравшейся выйти в море.
Телеграфист за свою пылкую фантазию был, как говорят, по приказанию генерал-лейтенанта Стесселя просто высечен.
Сегодня состоялся суд над бывшим командиром погибшего крейсера «Боярин». Мягкое решение суда (виновный был отрешён от командования судном и списан на берег) объясняется отчасти тем, что капитан Сарычев состоит Георгиевским кавалером за бой при Таку».

24 февраля:
«Приехал наконец новый командир эскадры, адмирал Макаров. Вместе с ним приехали из Петербурга скороспелые мичманы и механики. Прибытие адмирала Макарова вселяет во всех уверенность, что наконец-то флот наш выйдет из своего упорного бездействия и проявит более активную деятельность.
Броненосец «Ретвизан» благодаря удачно подведённому кессону снят с мели и введён в Восточный бассейн.
В этом совпадении дня прибытия нового адмирала с днём снятия броненосца «Ретвизан» с мели многие склонны видеть светлое предзнаменование.
Видел сегодня громадную пробоину крейсера «Паллада», который стоит в доке. По крайне вялому ходу работ вряд ли можно рассчитывать на скорое его исправление.
Ходят слухи о столкновениях наших отрядов с японскими на реке Ялу и о бомбардировке японцами Владивостока…»

***

В Санкт-Петербурге не падали духом. Эту войну, пусть и начатую при неблагоприятных для России условиях, по-прежнему считали обречённой на викторию, а поражения на начальном этапе боевых действий полагали временными.
Повсюду в лавках продавались лубочные военные картинки. Лотки уличных разносчиков пестрели портретами первых героев войны. Большой популярностью пользовались и печатные лубки-карикатуры, изображавшие хвастливо-гротескные сюжеты: сказочный Емеля одним ударом кулака уничтожает японский флот, свирепый казак хлещет нагайкой японского офицера, огромный русский мужик ухмыляется на фоне потопленных в луже вражеских кораблей, русский солдат с медалями на груди бьёт японского солдата по голове гигантской кувалдой, на которой написано «Порт-Артур»… Картинки подобного рода стоили две-три копейки, их покупали и вешали на стены в своих квартирах, иные любители собирали целые коллекции, кои хранили в специальных альбомах.
Помимо верноподданнических адресов монарху, патриотически настроенная общественность рассылала телеграммы с сердечными пожеланиями побед командирам кораблей и войсковых соединений - их тексты регулярно публиковались в газетах.
Подростки и сбегали из дому, чтобы добраться до Маньчжурии и принять участие в боевых действиях. Несостоявшихся героев снимали с поездов и водворяли под родительскую опеку - о подобных случаях неоднократно появлялись заметки в прессе. Кроме того, страницы газет и журналов изобиловали сатирическими куплетами, в коих высмеивали императора Муцухито, маршала Ояму, вице-адмирала Камимуру, командующего флотом Того, прочих высокопоставленных деятелей противника. А в кабаках распевали залихватские частушки:

Запрягай, папаша, кур,
Мы поедем в Порт-Артур.
Нам япошки нипочём -
Расколотим кирпичом!

Благослови, отец и мать,
Меня с японцем воевать!
А чтобы наша не взяла -
Вовек такому не бывать!

По дороге по амурской
Эшелоны мчатся -
Шибко нам в земле Маньчжурской
Невтерпёж подраться!

На востоке всходит солнце,
К нам оттуда прут японцы.
Ох, им не понравится
На тот свет преставиться!

Ах, япошки-азиаты!
Из-за вас идём в солдаты,
Идём от маток и отцов -
Вас накажем, подлецов!

- Не по душе мне повсеместное шапкозакидательство, как бы не накликали беду на наши головы квасные патриоты, - тревожился Василий Иванович Немирович-Данченко, старший брат знаменитого режиссёра. - Надеюсь, хотя бы нашу армию не в полной мере захватили этакие легковесные настроения.
Василий Иванович был известным литератором и путешественником, воевал на Кавказе, а после его репортажей с полей русско-турецкой кампании зарубежные журналисты окрестили его королём военных корреспондентов. Немирович-Данченко дружил с генералом Скобелевым, в особо жарких боях с турками ему не раз случалось брать в руки оружие, и он хорошо понимал, чем грозит недооценка противника.
Откомандированный газетой «Русское Слово» на театр военных действий, Василий Иванович отправился в Порт-Артур по достроенной в прошлом году Маньчжурской железной дороге*. После шестнадцати дней пути последовали внезапная заминка и заполошная беготня путейцев на станции Вафандян:
- Что такое?
- Японцы перерезали дорогу!
- Да ну? Быть того не может.
- Может или нет, не нам решать. Вагоны с пассажирами приказано отвести на запасной путь.
- Да как же? А ехать когда?
- Никому не ведомо. Следом за вами идёт громадный состав с боеприпасами. Офицеры из корпуса Пограничной стражи намерены во что бы то ни стало доставить их в Порт-Артур: похоже, будут прорываться с боем.
- Боеприпасы - с боем? Но это чистое безумие!
- Им виднее, а наше дело маленькое…
Впоследствии Немирович-Данченко коротко описал в газетном очерке это отчаянное, граничившее с авантюрой предприятие - как русские офицеры повезли осаждённому гарнизону жизненно необходимые для обороны боеприпасы… Впереди эшелона решили пустить разведочный паровоз с установленным на нём мощным динамитным зарядом - на случай встречи с японцами. Правда, машинист отказался, спрыгнул с подножки:
- У меня жена, дети!
Места машиниста и кочегара заняли поручик Завадовский и корнет фон Рооп. А следом за ними в паровозную будку поднялся «король военных корреспондентов».
- Не лучше ли вам остаться? - попытался воспрепятствовать его намерению поручик. - Мы же почти смертники.
Однако Немирович-Данченко не желал принимать никаких возражений. Лишь напомнил, что семафор открыт, потому надо поторапливаться.
Они ринулись навстречу неизвестности - и им удалось-таки прорваться. Следом за разведочным паровозом прибыл в Порт-Артур и состав с боеприпасами. Это был последний эшелон, добравшийся до города, которому отныне предстояло сражаться в окружении.
А Немирович-Данченко затем с оружием в руках принимал участие в обороне Порт-Артура - находился там до самого конца, чудом выжил и впоследствии написал о пережитом книгу «Слепая война» (увы, её рукопись сгорела в типографии Сытина при пожаре). Впрочем, Василий Иванович написал ещё немало книг и прожил долгую жизнь…

***

В апреле 1904 года в Ляоян выехал Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, где писателю предстояло приступить к службе инженером при штабе армии, и по совместительству - военным корреспондентом газеты «Новости дня». Оттуда он регулярно присылал в столицу заметки, которые затем сложились в объёмистый «Дневник во время войны».
Маньчжурия была далеко, народ в глубинке имел о ней весьма смутное представление, и это весьма наглядно показал Николай Георгиевич в своём «Дневнике…», когда описывал дни своей долгой поездки к месту службы через всю Россию:

«3-го мая. Ночью не спалось. На какой-то маленькой станции нас несколько человек вышло из вагона. Стояла в темноте одинокая фигура. Подошёл ближе.
- Татарин, - говорит Сергей Иванович (Попутчик Гарина-Михайловского - Е. П.).
- Татарин-то татарин, - отвечает фигура, - да крещёный.
- Татарин? Как же это ты, братец мой: крестился?
- Так, додумался.
- Додумался?! Как же ты додумался?
- А что, запрещено?
- А что же ты тут делаешь?
- А вот сына караулю. В солдатах, едет на войну, письмо прислал. Вот и караулю.
- Давно караулишь?
- Неделю. Сказывают, через четыре дня ещё.
- Охота видаться?
- Повидаться ладно, - наказать насчёт земли надо.
- Какой земли?
- Да вот, что после войны отберут: земля, сказывают, больно хороша, - так вот участочек бы прихватил: все равно там же будет. Там, может, заслужит, так креста, видно, не надо, - пусть участок просит, а крест другому.
И ещё на одной станции сегодня утром столпилась кучка переселенцев из нового посёлка тут же около вокзала.
- Ну, что война?
- Война… Всех погнали, остальных через месяц в ополчение, а весна, вишь, поздняя, - так, видно, нынче и сеять не придётся. С кем сеять? Только старики и останутся.
Другой голос, сонный:
- А хоть и не сеять: что в ней? Солонец - солонец и есть. Пускай бы всех угоняли и с бабами и ребятишками, - земли там, толкуют, не родня здешним. Так ходом бы пошло дело: впереди войско, а сзади мы на участки выехать…
- Да ведь, хоть и завоюем, хозяева земель там налицо.
С тревогой спрашивают:
- Ещё какие хозяева?
- Китайцы.
- Когда завоюем, какой же китаец тогда? Коли ты китаец, должен уходить тогда.
- Куда?
- На своё место.
- Да он и сейчас на своём месте.
- Коли нам достанется земля, так, видно, уже место не его будет.
- И воюем мы не с китайцем, а с японцем.
Звонок. Мы в вагонах у окон. На нас угрюмо смотрит только что разговаривавшая с нами группа.
И с кем из крестьян ни заговоришь здесь, в Сибири, для всех эта война - какой-то поход в обетованную землю. И землю отдадут им, сибирякам, потому что всех своих мужей-кормильцев отдали на войну».

Разумеется, в российской глубинке рвались на фронт далеко не все из тех, кто подлежал призыву. Оттого нередко можно было услышать из ехавших в Маньчжурию железнодорожных составов оформившееся в песню народное сетование:

Ах, зачем меня взяли в солдаты
И послали на Дальний Восток,
Неужели же я виноватый
В том, что вырос на лишний вершок…

Впрочем, люди повсюду одинаковы, и чаяния их схожи в любом уголке мира. В этом нисколько не сомневался японский писатель Кайдзан Накадзато*, страстный приверженец и на сей счёт дей Льва Толстого, не упускавший случая возвысить голос против войны. В одном из своих стихотворений он попытался выразить чувства мобилизованного на фронт крестьянина, который прощается с родными местами, предвосхищая собственную гибель на полях грядущих сражений:

Прощай, возделанное поле, где столько слёз и пота лил.
Прощай, река, где я мотыгу после трудов тяжёлых мыл.
Кричать «банзай» мне вслед не надо, не провожайте, земляки,
Ведь кличи лишь тревожат горы, лишь баламутят гладь реки.
За родину, за государя уйду на бой - возврата нет.
Тому, кого на смерть увозят, нелепо ведь желать ста лет!

***

С моря Порт-Артур защищала 1-я Тихоокеанская эскадра под командованием вице-адмирала Степана Осиповича Макарова. Вместе с ним прибыл на Дальний Восток живописец Василий Васильевич Верещагин, автор картин батального жанра, в прошлом и сам выпускник Морского кадетского корпуса (его дружба с Макаровым началась ещё в годы Русско-турецкой войны)... Макаров в конце 90-х годов XIX века прославился как исследователь Арктики. По его инициативе был построен ледокол «Ермак», на котором Степан Осипович совершил арктические экспедиции к Земле Франца-Иосифа, Шпицбергену и Новой Земле. Изобретатель минного транспорта, разработчик русской семафорной азбуки, выдающийся военно-морской теоретик, он внушал уважение даже врагам. Книгу Макарова «Рассуждения по вопросам морской тактики», изданную в Японии в 1898 году, высоко оценивал командующий японским Соединённым флотом вице-адмирал Хэйхатиро Того. Во время боевых действий он не расставался с этой книгой - и заочно полемизировал с автором, делая на полях критические замечания. Однажды, желая сравнить Макарова с прочими адмиралами российского флота, Того выразился столь же ясно, сколь и безапелляционно:
- Это единственный почтенный журавль среди тощих петухов.
Сразу же после прибытия в Порт-Артур Макаров активизировал действия эскадры и ремонт повреждённых японскими торпедами кораблей. Он организовал дозорную службу, широко использовал постановку минных заграждений. Первый же боевой выход эскадры в море под водительством Макарова вызвал у населения Порт-Артура большой душевный подъём и надежду на перелом в ходе противостояния русского и японского флотов. Об этом свидетельствует дневниковая запись Павла Ларенко-Лассмана, сделанная им 13 марта:

«Сегодня день необычайно радостный. Адмирал Макаров выходил с эскадрой к берегам Шандуня и задержал около островов Мяо-Тао разведочный пароходик чифуского японского консула. Пароходик оказался с плохим ходом, и поэтому его расстреляли, сняв команду и бумаги. Некоторые из команды имели фальшивые косы - это были, конечно, японцы.
Не важен тут результат, а важно то, что адмирал не побоялся начать активные действия и поднял этим общий дух. За короткое время его пребывания в Артуре им вооружены даже все катера. Деятельность в порту стала кипучей, в штабе адмирала на «Петропавловске» (куда адмирал перешёл ради удобств помещения) разрабатываются всевозможные проекты дальнейшей борьбы. Всюду царит воодушевление, уверенность в успехе. Говорят, что адмирал нередко советуется с генералом Смирновым относительно согласования действий крепости и флота».

Несколько раз вице-адмирал Макаров предпринимал вылазки против неприятельского флота, руководил отражением ночных атак японских крейсеров и миноносцев. По его инициативе суда русской эскадры оснастили радиостанциями; 7 марта 1904 года вице-адмирал издал приказ № 27 о радиоразведке, предписывавший перехватывать радиограммы противника и определять местонахождение передатчика.
Опасаясь подрыва своего авторитета, наместник пытался ограничить деятельность Макарова. Вмешивался в его действия и Стессель, не останавливаясь перед доносами: вице-адмирал не скрывал своего намерения добиться переподчинения крепости командующему эскадрой, и генерал не желал этого допустить.
- Боится не снискать свою долю славы от грядущих побед, - понимающе отзывался о генеральских потугах Макаров. - Бог бы с ним, если б тихо отсиживался в сторонке да прикрывал эскадру с суши, мне для него лавров не жалко. Но зачем же под ногами путаться?
Стессель выражал противоположное мнение:
- Судьба этой войны будет решаться на земле, флот в ней - лишь вспомогательное средство. Макаров не желает понимать очевидных вещей!
…А в далёком Санкт-Петербурге в эти дни по-своему пытался заглянуть в будущее - разумеется, триумфальное - один из ведущих публицистов Михаил Осипович Меньшиков. Он готовил к вербному воскресенью* статью «Родина и герои», в которой писал:

«Мне кажется, и живым и мёртвым героям должна быть воздана вся честь, какая во власти народной. Живые должны быть награждены, как сословие благородное, и правовыми и материальными прерогативами. Их нужно непременно выделить и отличить. Что касается мёртвых, им должна быть обеспечена благодарность загробная, и самая великодушная, на какую мы способны. Действующая армия, мне кажется, должна быть вся застрахована на случай смерти, т. е. семейство каждого убитого должно быть обеспечено хоть небольшой суммой. Не все нуждаются, не все возьмут, но видеть, как жена убитого солдата побирается с детьми, просит Христа ради - это недостойно великой страны. Ещё одна мысль. Церковь молится «за убиенных на брани». Отчего бы на стенах приходской церкви не писать и подлинные имена прихожан, «живот свой за отечество и веру положивших», как говорилось в старину? Этот обычай уже принят в храмах военных училищ: убитые на войне записываются на мраморных досках. На стенах храма Спасителя в Москве начертаны имена многих убитых в Отечественную войну. Мне кажется, в деревенских церквах подобные надписи производили бы ещё более глубокое и воспитывающее впечатление. Расход ничтожный: деревянная доска и на ней имя героя, название битвы, где он лёг, и его деревни. «Вечная память» для достойных её не была бы пустым звуком. Имя погибшего было бы гордостью его поколения, его семьи, его деревни, оно наводило бы на бодрые думы, а повторяемое перед алтарём из рода в род звучало бы как героическое завещание потомству, завещание о доблести и долге. Прежде, когда народ был сплошь безграмотным, такие записи были бы бесполезны, теперь же половина крестьян умеют читать, а лет через двадцать будут грамотными все. Мне кажется, этот скромный «культ героев» был бы великим утешением и для оставшихся, и для тех, кто идёт на войну, кто уже чувствует жало смерти. На миру и смерть красна, но для умирающего на поле брани особенно дорога память близкого ему мира захолустной деревни, родного прихода, где лежат кости его дедов. Вы скажете: зачем заводить этот обычай, когда войны исчезают на свете, когда мы накануне вечного мира?
Есть простодушные люди, которые серьёзно верят в вечный мир. Я же думаю, что этот вечный мир похож на ангельские крылья, о которых мечтают дети. Хорошо бы их иметь, но время идёт, и они что-то не отрастают. До тех пор, пока исполнится пророчество Исайи, и люди перекуют мечи на орала, пройдут, как надо думать, века и, может быть, века веков. Были войны, и будут войны. Народу русскому, как и другим, если он дорожит своею свободой, ещё долго-долго придётся отстаивать её с тою же решительностью, как теперь. Народу всегда нужны были герои, и чем более их в стране, тем обеспеченнее мир…»

Дальше - больше. После витиеватых рассуждений на темы исторические, церковные, нравственные и социокультурные, маститый публицист окончательно утратил реальную почву под ногами, и полёт мысли привёл его к новому национально-патриотическому откровению:

«…Что такое бесстрашные и скромные богатыри этой войны, среди офицерства и нижних чинов, что такое они, как не новое рыцарство, не новая аристократия, которую народ вновь выдвигает, как явление необходимое и вечное? Я вовсе не говорю о «привилегиях», «правах». Они, вероятно, явятся сами - я говорю о мужестве как признаке прекрасной породы, всё равно - в крестьянстве или на верху. И если война принесёт нам вместе с победой подъём мужества, то, в самом деле, это будет благодетельная война».

Плохим пророком окажется М. О. Меньшиков. Минует совсем немного времени, и он перестанет называть эту войну благодетельной.
А спустя четырнадцать с половиной лет представители «прекрасной породы» и «нового рыцарства» - чекисты Якобсон, Давидсон, Гильфонт и комиссар Губа - выведут Михаила Осиповича на берег Валдайского озера и на глазах у жены и шестерых детей расстреляют несчастного.

***

В очередной раз вице-адмирал Макаров на броненосце «Петропавловск» покинул артурский рейд утром 31 марта 1904 года - и в сопровождении четырёх крейсеров и броненосца «Полтава» атаковал японские крейсера, которые только что потопили возвращавшийся из ночного рейда миноносец «Страшный». Неприятельские корабли ретировались на восток, откуда вскоре показались главные силы японского флота. К русским судам, в свою очередь, присоединились броненосцы «Пересвет» и «Победа», после чего Макаров повёл свою эскадру на сближение с противником, намереваясь дать бой.
И тут случилась трагедия: флагманский «Петропавловск» напоролся на поставленную ночью японскую мину. В носовой части корабля раздался взрыв, от которого сдетонировал боезапас башни главного калибра. Вскоре после этого у начавшего погружаться в воду «Петропавловска» взорвались котлы - и корабль, разломившись надвое, затонул.
Тёмная морская пучина поглотила шестьсот шестьдесят два человека экипажа, в том числе вице-адмирала Макарова и художника Верещагина.
Офицеры эскадры приписали взрыв флагмана атаке мифических подводных лодок противника и открыли беспорядочный огонь по обломкам броненосца, добивая тонувших моряков. Паника усилилась через несколько минут, когда ещё одна мина взорвалась под броненосцем «Победа». Последнему, впрочем, удалось удержаться на плаву из-за водонепроницаемых переборок и с креном в шесть градусов вернутся в гавань Порт-Артура.
Потеря Степана Осиповича Макарова явилась катастрофой для русской эскадры. Потрясла она и японцев. Известный поэт, считающийся основоположником реализма в японской литературе, Такубоку Исикава* написал стихотворение «Памяти адмирала Макарова»*:

Утихни, ураган! Прибой, не грохочи,
Кидаясь в бешенстве на берег дикий!
Вы, демоны, ревущие в ночи,
Хотя на миг прервите ваши клики!
Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Не наносите яростных ударов,
Замрите со склонённой головой
При звуках имени его: Макаров!
Его я славлю в час вражды слепой
Сквозь грозный рёв потопа и пожаров.
В морской пучине, там, где вал кипит,
Защитник Порт-Артура ныне спит.

О солнце севера! Как величаво
Сошло оно в крутой водоворот.
Пусть, как в пустыне, всё кругом замрёт,
Ему в молчанье воздавая славу!
Вы слышите ль, как громкий клич без слов
Вселенную наполнил до краёв?
Но что в нём прозвучало? Жажда ль мести
В час гибели иль безрассудный гнев,
Готовый мир взорвать с собою вместе,
Когда валы смыкались, закипев,
Над кораблём, защитником отчизны?
О нет, великий дух и песня жизни!

Враг доблестный! Ты встретил свой конец,
Бесстрашно на посту командном стоя.
С Макаровым сравнив, почтят героя
Спустя века. Бессмертен твой венец!
И я, поэт, в Японии рождённый,
В стране твоих врагов, на дальнем берегу,
Я, горестною вестью потрясённый,
Сдержать порыва скорби не могу.
Вы, духи распри, до земли склонитесь!
Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи!
При имени Макарова молчи,
О битва! Сопричислен русский витязь
Великим полководцам всех времён,
Но смертью беспощадной он сражён.

Когда вдруг запылал от вспышек молний
Над Азией Восточной небосклон
И закипели в Жёлтом море волны,
Когда у Порт-Артура корабли
В кольце врагов неравный бой вели,
Ты, болью за свою отчизну полный,
Пришёл на помощь. О, как был могуч
Последний солнца блеск меж чёрных туч!
Ты плыл вперёд с решимостью железной
В бой за Россию, доблестный моряк!
Высоко реял над ревущей бездной
На мачте гордый адмиральский стяг.
Но миг один - всё скрылось под волнами:
Победами прославленное знамя
И мощь, которой в мире равной нет...
Где их могила, кто нам даст ответ?

В тот страшный день с утра сгустились тени
И солнце спрятало свои лучи,
Заклокотало море в белой пене…
(Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Все, как один, падите на колени,
Пускай сольёт сердца один порыв.)
Скрывалась в море неприметно мина,
И потопил внезапно страшный взрыв
Корабль, что нёс морского властелина.
Спокойно руки на груди скрестив,
Вперив свой взор в бездонную пучину,
Где в злобном торжестве кружился вал,
Исчез навеки славный адмирал.

Ах, океан судьбы и грозной бурей
Его волнующая злая смерть!
Лишь день вы бушевали в Порт-Артуре,
Но вечно будут помнить чёрный смерч.
Когда ж вас спросят с гневной укоризной,
Как смели вы такую жизнь отнять,
То перед светлым царством вечной жизни
Какой ответ вы будете держать?
Мгновенно все надежды и величье
Под вашим натиском погребены!
Ужель у вас нет никому отличья
И ничему живущему цены?

Всему конец! Бессчётными слезами
Истории омыты письмена.
Но снова льётся жгучая, как пламя,
На это имя слез моих волна.
Неизгладимая зияет рана
В груди его, где жил могучий дух…
Скорбит весь мир, что свет его потух
В неведомых глубинах океана.

Но вечно ль смерть владыка - вот вопрос!
Что, если вместо бесконечной тризны
Из нашей скорби, наших жарких слез
Взойдёт заря неистребимой жизни?
О, если б это наконец сбылось,
Мой друг Макаров! Ты сошёл в могилу,
Но в имени твоём, в моих стихах,
В бессмертной правде отыщу я силу,
Чтоб быть, как ты, в передовых бойцах.

Луна неясно светит, и спокоен
Полночный час, во мрак вперил я взор.
Мне кажется, вон там, бесстрашный воин,
Ты отражаешь бешеный напор
Валов, кипящих яростью кровавой.
Твой гордый дух - бессмертия залог.
Да, умер ты, но умереть не мог.
Да, ты погиб, но победил со славой!
Утихни, ураган! Прибой, молчи!

Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Не наносите яростных ударов!
Замрите со склонённой головой!
Пусть в тишине мой голос огневой
Вас к скорби призовёт: погиб Макаров!
В морской пучине, там, где вал кипит,
Защитник Порт-Артура ныне спит.

Стихотворение публиковалось на страницах японских газет, и - поразительно: со стороны властей не последовало каких-либо нареканий в адрес поэта. Столь велико было в Японии уважение к Степану Осиповичу Макарову!
…В числе немногих, находившихся на борту «Петропавловска», кому удалось спастись, оказался великий князь Кирилл Владимирович Романов, двоюродный брат императора. Назначенный в штаб Тихоокеанского флота начальником военно-морского отдела, он четыре дня тому назад прибыл в Порт-Артур. Великий князь не отличался выдающимися способностями и не рвался к исполнению своих обязанностей. Едва оказавшись в городе, он устроил грандиозную попойку, на которую собрал офицеров эскадры, и не просыхал до самого выхода в море на борту флагмана… После гибели крейсера его вытащили из воды моряки вельбота с минного крейсера «Гайдамак». В тот же вечер Кирилл Владимирович на поезде покинул Порт-Артур, добрался до Санкт-Петербурга и, не задержавшись в столице, отправился в Германию - лечиться от полученного в море переохлаждения. Вскоре он был награждён золотым оружием с надписью «За храбрость». А столичные острословы пустили в оборот едкую эпиграмму:

Погиб «Петропавловск»,
Макаров не всплыл.
Но спасся зачем-то
Царевич Кирилл!

Этот «царевич» ещё покажет себя спустя тринадцать лет, когда предаст Николая II, поддержав Февральскую революцию. Он явится в Государственную Думу с красным бантом на адмиральском кителе и отрапортует председателю Думы М. В. Родзянко: «Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России». Впрочем, это не помешает ему спустя ещё семь лет объявить себя российским императором в эмиграции.

***

«Макарова оплакивает Россия, Верещагина оплакивает весь мир», - писали «Санкт-Петербургские ведомости». И в самом деле, первые полосы крупнейших печатных изданий мира полнились скорбными откликами на смерть Василия Васильевича Верещагина. Японский поэт и художник Кунитаро Косуги опубликовал стихотворение «О художнике, написавшем картину «Пирамида черепов»*, в котором были такие слова: «…Когда разразилась кровавая бойня и дети двух стран стали убивать друг друга, ты призвал их к войне против войны». И он был прав, ибо Верещагин и сам не переставал утверждать, сколь претит ему человекоубийство. «Больше батальных картин писать не буду - баста! Я слишком близко к сердцу принимаю то, что пишу, выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого…», - писал он в 1882 году критику В. В. Стасову. Однако снова и снова ехал на очередную кровавую страду, дабы показывать человечеству ужасы войны.
И погиб художник на боевом посту, в полном смысле этого слова. Вот как описал последние мгновения его жизни командир броненосца «Петропавловск», капитан первого ранга Н. М. Яковлев:

«За несколько секунд до взрыва я побежал в боевую рубку, чтобы убедиться в том, правильно ли было передано приказание рулевому. В этот момент я видел полковника Агапеева - он записывал подробности происшедшего боя. Подле Верещагин что-то спешно зарисовывал. Внезапно раздался грохот взрыва…».

Однако великий князь Кирилл Владимирович Романов вспоминал эти мгновения несколько иначе:

«…Находясь уже под защитой береговых батарей, «Петропавловск» уменьшил ход, и команда была отпущена обедать; офицеры стали понемногу расходиться. На мостике остались: адмирал Макаров, командир «Петропавловска» капитан 1 ранга Яковлев, контр-адмирал Моллас, лейтенант Вульф, художник Верещагин и я.
Я стоял с Верещагиным па правой стороне мостика. Верещагин делал наброски с японской эскадры и, рассказывая о своём участии во многих кампаниях, с большой уверенностью говорил, что глубоко убеждён, что, где находится он, там ничего не может случиться.
Вдруг раздался неимоверный силы взрыв…».

Учитывая репутацию великого князя, я полагаю более достоверными всё же воспоминания Николая Матвеевича Яковлева.
Злая ирония судьбы заключалась в том, что Василий Верещагин любил Японию. С молодых лет мечтал он побывать в этой стране, о чём упоминал в письмах И. Н. Крамскому и В. В. Стасову. И осенью 1903 года его мечта наконец осуществилась. Отплыв из Владивостока на пароходе «Айкоку-Мару», он добрался до японского порта Цуруга, а оттуда поездом приехал в Токио. По пути художник заносил свои наблюдения в записную книжку: тщательно ухоженные поля, аккуратные домики и фермы… Всё не так, как в России: « …нашей бедноты с разваливающимися крышами и прогнившими, покосившимися гуменниками и сараями, не видно».
Из столицы он отправился в городок Никко. «Живу в самой романтической обстановке в маленьком домике не то лесника, не то садовода, близ самих храмов», - писал он жене оттуда. Верещагин бродил по старым улочкам, восхищался синтоистскими храмами, не пропускал ни одной антикварной лавки, где накупил множество изделий народных мастеров (после его гибели была выставлена коллекция предметов японского декоративно-прикладного искусства, насчитывавшая двести семьдесят девять экспонатов: нэцке, веера, маски, гравюры, вышивки, шёлковые панно, фарфоровую посуду, изделия из бронзы, дерева и черепахового панциря). Много времени провёл художник, изучая храмовый комплекс в Никко, уделял пристальное внимание деталям. Так, в частности, описывал он окружавший главный храм забор с горельефами птиц: «Трудно передать наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их - многое может быть принято за окаменелую натуру. Рисунок этих птиц, их позы, выражения робко шаловливые у птенцов, заботливые у самок и боевые у самцов так подмечены и переданы, как это мог сделать только большой художник».
Городок Никко очаровал Василия Васильевича, и он с удовольствием излагал свои впечатления на бумаге: «Есть японская пословица: кто не видел Никко, тот не может сказать, что он знает прекрасное. Пословица эта в значительной степени справедлива, потому что весь Никко… состоит не только из красоты линий и гармонии красок храмов, но и… прелести обстановки, из громадных криптомерий, гор, бурных, шумных потоков, громадных, крытых зелёным мхом камней и т. п. - нужно видеть всё это вместе, т. е. не только любоваться филигранной отделкой зданий, но и прислушаться к шуму деревьев, грохоту водопадов… чтобы понять впечатление, производимое этим местом… Храмы Никко посещаются столько же из религиозного чувства, сколько из желания удовлетворить потребность восторженного поклонения изящному, бесспорно врождённому в народе; их посещают как храм, музей и школу искусств».
Разумеется, не забывал Верещагин и о деле. Работать обычно начинал рано утром, уединившись в каком-нибудь живописном уголке. Впрочем, уединение не являлось непременным условием, поскольку писал он и жанровые, и портретные этюды. Погружение в чужую культуру сказалось на творческой манере художника: традиционные приёмы реализма потеснились, уступив место лёгким мазкам, игре цветов, близкой к импрессионизму… За три месяца своего японского бытования Василий Верещагин написал около двадцати этюдов. И, вернувшись домой с тёплыми воспоминаниями о Стране восходящего солнца, высказывал намерение написать о ней книгу. Даже спустя год после поездки он свою статью, посвящённую началу войны, завершил словами: «Жаль, ещё раз повторяю это, очень жаль, потому что Япония в высокой степени интересная и благоустроенная страна, а японский народ трудолюбив и проникнут чувством преклонения изящному».
Увы, задуманную книгу художник написать не успел.
И теперь просвещённые японцы скорбели о нём. Так, газета «Хэймин симбун» поместила на своих страницах статью писателя Кайдзана Накадзато под заголовком «Оплакиваем Верещагина:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ* погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова! Но мы, пацифисты, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же, как и Толстой, который ведёт пропаганду мира силой слова, наш Верещагин кистью старался показать людям, что война – самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.
Мы не знаем многого о нём, мы только с восхищением рассматриваем фотографические снимки двух нарисованных им картин - Наполеон, сверху глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображён непобедимый герой. Он стоит на горе, среди клубящихся туч, смотрит вниз, на столицу России - Москву, и по всему его лицу разлито самодовольство: «Пришёл, увидел, победил». И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч солдат, погибших от голода и холода. Как отчётливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.
На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов, низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся сюда за человеческим мясом. Вот уж воистину, на этом полотне ожила пословица: «Успех генерала - на костях множества солдат». Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается внушить людям необходимость мира.
И когда разразилась японо-русская война, именно с этой целью он направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда. Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал её жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради призвания. Но проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?
Мы завидуем России, где живёт Толстой, и, узнав о смерти Верещагина, не можем ещё раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. Народ Великой японской империи! Откровенно говоря, что значит твоё «величие»? Какие идеалы есть у писателей Великой японской империи, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у художников Великой японской империи, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом».

Были и другие статьи в японских газетах, посвящённые гибели великого русского живописца. Художник Хякусуй Хирафуку написал портрет Василия Верещагина (который затем был сфотографирован и опубликован всё в той же «Хэймин симбун»). А поэт Нобуюки Уцуми сочинил стихотворение «Плач по Верещагину»*:

Какой великолепный порыв -
Изобразить своею кистью ужасы войны,
Чтобы распространить по свету,
Среди всех людей желание мира!

О, высокое влечение -
Посвятить искусство идеалам человечности.
Ты приехал на поля кровавых битв издалека
И смело встал под пушки,
Чтобы встретить смертную беду.

В заливе у Порт-Артура, кишащем
Морскими хищниками, ты свои краски
Разбавлял морской водой, и под светом прожекторов
Вдохновенно отдавался свободе живописца.

И когда рассеялся пороховой дым,
Там уже не реял над волнами контур корабля.
Неисчерпаема скорбь - как неисчерпаемы
Вечно плещущие глубины тех морей.

Не будучи богом, едва ли ты мог предугадать,
Что именно войне, которую ты всецело ненавидел,
Будет принесено в жертву
Тело твоё.

Я не столько скорблю о гибели Макарова,
Который, быть может, и великий воитель -
Но тебя, Верещагин, о мастер холста,
Не оплакать никак не могу.

Однако вот оно - и адмирал,
Выдающийся своим ратным искусством,
И художник, любяще преданный делу мира –
Оба они, связанные благородной дружбой,
Погребены в пучине морских вод.

Запечатлей же, история, эти время и место -
Запечатлей, что 13 апреля 1904 года
Вдали от горных берегов под Цусимой
Погибли душа мира и душа войны.

Увы, наделённый от евангелия мира
Миссией любви, ты спустился с небес,
Но наказа не совершив до конца,
Ты уже возвращаешься на небеса.

И этим ты доказал всему свету,
Своей собственной жизнью доказал, что война,
С помощью которой люди губят людей -
Это безмерный грех.

В самом деле, люди, охваченные жаждой воевать,
Поголовно преображаются в бесов.
Пламя пылает, льётся кровь,
Свет выглядит как подлинный ад.

О, ты понял своё призвание
И пожертвовал телом неповторимым своим -
А почему не гибнет, не предаётся позору и смерти тот,
Кто хвалит бойню и обольщает ею людей?

А твои - пусть исчезли под пеной моря твоя жизнь и твоя кисть,
Пусть полотна твои не завершены,
Но бесценна своими ратными заслугами эта смерть,
И эта слава будет сиять века.

Сколько бы ни терпели поражений отечества,
Слава искусства - его человечность.
Так гляди же - вот плывёт по волнам Бог моря, Дракон,
И увенчивает тебя лавровым венком.

***

В эти горестные для Порт-Артура дни 1-я армия генерала Куроки в Корее готовилась к наступлению. В устье реки Ялу вошла японская флотилия, состоявшая из дух канонерских лодок, двух вооружённых пароходов и двух минных катеров. Под прикрытием этих судов началась переброска материалов для строительства мостов через реку, на правом берегу которой ждал неприятеля Восточный отряд генерала Засулича (младшего брата революционерки Веры Засулич) в составе двух дивизий и Забайкальской казачей бригады.
Тамэмото Куроки не торопился вступать в бой, накапливая силы: многие его части пребывали ещё на марше. Двигались на север колонны японской пехоты. На огромные расстояния растянулись обозы: топот копыт и стук тележных колёс разносились далеко от пыльных дорог и каменистых троп, наполняя окрестности нескончаемым грохотом.
Михаил Иванович Засулич тоже не спешил, поскольку имел приказ от Куропаткина затруднить японцам переправу через реку и, выяснив силы противника, отступать к расположению русской Маньчжурской армии, избегая решительного сражения.
Тем временем 10 апреля крейсера «Россия», «Рюрик» и «Громобой» в сопровождении двух миноносцев вышли из Владивостока и направились к побережью Кореи. Там в порту Вонсан находилась большая неприятельская эскадра, обеспечивавшая высадку японского десанта. По стечению обстоятельств как раз 10 апреля вице-адмирал Камимура вывел эту эскадру из порта и, взяв курс на север, разминулся с русскими кораблями. Последние объявились у Вонсана утром 12 апреля и потопили торпедой стоявший на рейде японский пароход «Гойо-Мару», днём пустили на дно каботажное судно «Хагинура-Мару» (предварительно сняв с него команду), а ночью в Сангарском проливе настигли военный транспорт «Кинсю-мару».
На борту транспорта, кроме семидесяти двух моряков, находилась пехотная рота японской армии, а также морской ревизор с сопровождавшей его командой из семнадцати человек, несколько купцов и семьдесят семь рабочих-кули. Все гражданские пассажиры «Кинсю-мару» были перевезены шлюпками на русские крейсера. А японские солдаты и офицеры не только отказались сдаваться, но внезапно открыли беспорядочную винтовочную пальбу по «России», ранив рулевого и кочегара. В ответ вражеский транспорт был обстрелян и получил в борт торпеду. После того как «Кинсю-мару» затонул, моряки «России», «Громобоя» и «Богатыря» выловили из воды ещё двести девять японцев.
Затем русские корабли взяли обратный курс и благополучно вернулись во Владивосток.
…А генерала Куроки торопили из императорской ставки с вторжением на территорию Маньчжурии. Наконец, собрав мощный кулак в шестьдесят тысяч бойцов (против девятнадцати тысяч русских, вдобавок рассредоточенных по всему фронту вдоль реки), он бросил свою армию в наступление. В ночь с 16 на 17 апреля и весь следующий день японцы под прикрытием артиллерии и при поддержке речной флотилии наводили понтонные мосты на речные острова Куюри, Осеки и Кинтеи, затем перебрасывали туда войска и артиллерийские орудия. Наутро 18 апреля они форсировали Ялу в районе города Тюренчен и, прорвав русскую оборону, стали охватывать левый фланг отряда Засулича. Навстречу неприятелю выдвинулся резервный 11-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, но скоро вокруг него сомкнулось кольцо окружения, из которого полк сумел вырваться, потеряв половину личного состава, в том числе и своего командира - полковника Н. А. Лайминга.
После этого генерал Засулич отдал приказ на отступление.
Путь в Маньчжурию для японской армии был открыт.

***

Владивостокский отряд крейсеров 2 мая 1904 года потерпел серьёзный урон: крейсер «Богатырь» налетел на скалы в заливе Славянка. В аварии обвинили контр-адмирала Иессена, приказавшего командиру крейсера капитану 1-го ранга А. Ф. Стемману двигаться на неоправданно большой скорости в сильном тумане… «Богатырь» позже сняли с камней и поставили в док, однако ремонт затянулся, и крейсер оставался небоеспособным до конца войны.
Контр-адмирала Иессена отрешили от должности.
Владивостокский отряд крейсеров возглавил вице-адмирал Пётр Алексеевич Безобразов. Правда, ненадолго. Спустя месяц Безобразова списали на берег, а на его место вернули К. П. Иессена.
Поразительная кадровая чехарда!
А командующим флотом на Тихом океане после гибели Степана Осиповича Макарова был назначен вице-адмирал Н. И. Скрыдлов. Приехав во Владивосток, он вступил в должность 9 мая 1904 года, однако не решился прорываться морем в осаждённый Порт-Артур. По всей видимости, пожилого Николая Илларионовича вполне устраивало необременительное времяпрепровождение на берегу.
Недоумевая по данному поводу, Павел Лассман оставил несколько записей в дневнике:

14 июня:
«…Об адмирале Скрыдлове нет никаких вестей, никто не знает, прибудет ли он к нам или нет. Назначение его командующим флотом было обрадовало всех, но он что-то не поторопился с выездом. И вот - нас отрезали. Миноносец «Лейтенант Бураков» ходил уже несколько раз в Инкоу. Мы ожидали, что Скрыдлов прибудет на нём. В последнее время возникло сомнение - приедет ли он вообще к нам, стремится ли он сюда? Не верим, чтобы он не мог приехать, если бы у него было на то сильное желание. Говорят, что он не ладит с наместником, у них будто есть какие-то личные счёты. Это что-то ужасное, прямо преступное! Подводить в данное время личные счёты, когда интересы Отечества в величайшей опасности!..».

20 июня:
«…Сегодня утром прибыл миноносец «Лейтенант Бураков», привёз с собой из Северной армии военного корреспондента Б. Л. Тагеева и адъютанта генерала Стесселя - князя Гантимурова, почту и несколько газет, в том числе «Вестник Маньчжурской армии», издающийся в Ляояне. Адмирал Скрыдлов не прибыл, и нет вестей, чтобы он собирался пробраться к нам. Это неприятно. Значит, нечего на него и рассчитывать. Разве он явится сюда из Владивостока?»

В скором времени, осознав всю гротескность положения застрявшего во Владивостоке командующего флотом, император отозвал Н. И. Скрыдлова в Петербург.
Моряки адресовали своему бездарному руководству язвительный каламбур:

У японцев - Того,
А у нас - никого!

В Порт-Артуре тем временем нарастал конфликт между Стесселем и Смирновым. В апреле сторонники последнего подали наместнику жалобу на то, что генерал Стессель «вредит жизни и делам города», вмешиваясь в гражданские дела и внося в них «много недоразумений». Алексеев вызвал начальника своего полевого штаба генерал-лейтенанта Жилинского и кратко изложил тому суть вопроса.
- Боюсь, между нашими стратегами назревает изрядная склока, - выразил озабоченность адмирал.
- До меня тоже доходят слухи, - признался Жилинский. - Интригуют.
- Скажу по совести, Яков Григорьевич, в мирную пору я предпочёл бы не впутываться в дрязги, но сейчас нам эти тайны мадридского двора вовсе не ко времени.
- Что же делать, - развёл руками начальник штаба. - Стессель ведь не какой-нибудь поручик, коему вот так, запросто, можно надавать по афедрону. Да и Смирнов, положа руку на сердце, пребывает здесь в своём праве. Назначения обоих высочайше согласованы. Два медведя в одной берлоге.
- Если бы только два, а то ведь за каждым, похоже, образовалась целая свита клевретов. Нельзя далее смотреть на это сквозь пальцы. В противном случае мы рискуем во время военных действий получить ещё и внутреннюю усобицу, которая положительно погубит Артур.
И Алексеев поручил Жилинскому подготовить приказ, который разграничивал бы полномочия коменданта крепости и начальника Квантунского укрепрайона. А тот не нашёл ничего лучшего, как обратиться с исполнением к Смирнову. В итоге общими усилиями они составили приказ № 339 от 14 апреля, согласно которому высшая гражданская власть в крепости должна принадлежать исключительно коменданту.
Стессель был взбешён:
-  Константин Николаевич со своими происками переходит всякие границы! Ведёт себя как последний канцелярский штафирка! Пусть эта подковёрная возня останется на его совести, но за спину наместника ему по каждому моему чиху не спрятаться! Уж когда дойдёт до дела, я спуску не дам! А в случае надобности и Куропаткин меня поддержит!
С этого дня Анатолий Михайлович Стессель зачислил коменданта Смирнова в свои злейшие враги, и ничто более не могло их примирить.

***

Трижды японцы пытались блокировать брандерами* выход из гавани Порт-Артура, чтобы запереть внутри русскую эскадру.
В первый раз атаку отбил  стоявший на внутреннем рейде «Ретвизан» при поддержке береговых батарей (капитана «Ретвизана» Эдварда Щенсновича за этот бой наградили орденом Св. Георгия четвёртой степени).
Вторая атака снова оказалась безуспешной: несмотря на огневую поддержку японской эскадры, брандеры были затоплены слишком далеко от входа в гавань.
Третья, наиболее хорошо подготовленная и массированная попытка состоялась 20 апреля. Чтобы дать читателю представление об этой атаке с моря, вновь предоставлю слово Михаилу Ивановичу Лилье:

«…Около часу ночи наши батареи открыли стрельбу, как потом оказалось, по японским миноносцам, появившимся перед крепостью.
Приблизительно через час стрельба прекратилась. Но не прошло и нескольких минут, как она возобновилась с новой силой и уже не прекращалась вплоть до 4 часов утра. Такой канонады в крепости ещё никогда не слыхали.
Канонерские лодки «Гиляк», «Отважный» и «Гремящий» не отставали от батареи и осыпали новое наступление японских брандеров тучей снарядов, даже крейсер «Аскольд», стоявший против прохода, стрелял через головы остальных судов.
Это был целый ад огня и рёва орудий. Количество выпущенных снарядов надо было считать тысячами.
Знали, наверное, что 10-дюймовые пушки батареи Электрического утёса выпустили 54 снаряда, а 57-миллиметровые пушки той же батареи до 300 снарядов.
Утром я сам видел гору гильз от выпущенных снарядов на батареях.
Когда артиллерийская стрельба начала уже стихать, послышались ружейные залпы и трескотня пулемётов.
Над моим домом просвистало несколько пуль, а в окно соседнего дома залетел осколок снаряда.
К утру выяснилось, что вслед за появившимися ночью 5 японскими миноносцами ко входу в гавань направились 10 брандеров, но не все сразу, а партиями по 2 или 4 судна.
Но и на этот раз попытка японцев запереть доступ в гавань окончилась полной неудачей.
Так, четыре брандера взорвались на минном нашем заграждении. Два других, сильно расстрелянные, наскочили на наши потопленные пароходы и затонули около них.
Из остальных 4 три взяли неверный курс, причём один из них выкинулся на берег под самым Электрическим утёсом.
Два же других вовремя заметили свою ошибку и, дав задний ход, пошли к нашему проходу под адским огнём всей крепости, но и они не дошли до прохода и были расстреляны.
Кроме брандеров, по словам многих моряков, было потоплено ещё 2 миноносца.
Команды японцев на брандерах вели себя более чем геройски.
Так, на мачте одного из затонувших уже брандеров долго ещё держался один из его матросов и сигнализировал фонариком следующим идущим за ним брандерам, указывая им верное направление их пути.
Несчастного мы расстреливали из скорострелок и пулемётов. Трудно себе представить, сколько пуль и снарядов было выпущено по этому герою.
Каким героизмом и хладнокровием обладал этот японец, видно из того, что, приговорённый к смерти, расстреливаемый со всех сторон, он до последней минуты исполнял долг своей службы...
Часть японцев с брандеров пыталась спастись на шлюпках, но почти все шлюпки были расстреляны и пущены ко дну. Люди же в безумном фанатизме бросались в море, плыли неизвестно куда и тонули.
Один японский унтер-офицер, сильно раненный, выплыл и уцепился за камень под Электрическим утёсом, где холодные волны постоянно обдавали его с ног до головы. Когда же его захотели взять в плен, он вынул револьвер и сделал три выстрела, но промахнулся. Залп 3 наших стрелков покончил с ним.
Всего японцев погибло до 200 человек.
Взято в плен только двенадцать. Все пленники были сильно пьяны и от долгого пребывания в воде имели очень жалкий вид. Их обогрели и положили спать.
Один же из японцев, снятый с бонного заграждения, был настолько пьян, что даже холодная ванна его не отрезвила.
Только на другой день он очнулся и, заметив, что попал в плен, быстро схватился за тоненький шнурок, находившийся у него на шее; ещё минута - и японец задушил бы себя собственными руками, но подоспевшие солдатики перерезали шнурок и этим спасли фанатику жизнь.
Во время самого разгара боя с судна, где находился наместник генерал-адъютант Алексеев, дважды был дан в рупор приказ о выходе миноносцам в море для атаки брандеров, но миноносцы почему-то из порта не вышли.
Во время атаки брандерами нашего прохода масса начальствующих лиц находилась на батарее Электрического утёса.
Некоторые из начальствующих лиц приняли даже активное участие в отражении этой атаки брандеров. Так, например, генерал-лейтенант Стессель и генерал-майор Белый лично стреляли из ружей по спасавшимся в море японцам.
В 4 часа утра наместник был на канонерской лодке «Гиляк» и пожаловал команде шесть Георгиевских крестов».

Таким образом, выход из гавани Порт-Артура для русской эскадры остался открытым. Но флот вёл себя пассивно и не стал препятствовать высадке японского десанта, начавшейся на следующий день возле городка Бицзыво, на севере Ляодунского полуострова.
Наместник Алексеев спешно выехал в Мукден, оставив командовать эскадрой контр-адмирала Вильгельма Карловича Витгефта. Однако тот, стараясь не брать на себя ответственность, предпочитал принимать решения коллегиальным образом - путём голосования на собраниях командиров отрядов и кораблей.
Стессель тоже пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать японцам расширять занятый плацдарм под Бицзыво.

***

Вместе с Алексеевым из Порт-Артура выехал поездом великий князь Борис Владимирович*. Путь был недалёкий, и 27 апреля они прибыли в Ляоян. Великий князь в звании поручика состоял при наместнике в неопределённом положении и повсюду таскался за ним, несказанно обременяя.
- Его высочество вызывает у меня раздражение, - пожаловался адмирал Куропаткину, когда они остались наедине. - Ладно бы просто числился, а то ведь пытается совать нос в дела, о которых не имеет малейшего разумения. Любопытствует от безделья, чисто наказание, прости господи.
А затем попросил:
- Сделайте милость, Алексей Николаевич, приищите Борису Владимировичу при своём штабе какую-нибудь синекуру. Сил моих нет больше терпеть, ей-богу, я ведь не нянька!
- Не извольте беспокоиться, - заверил его генерал, - это мне труда не составит.
Так Борис Владимирович Романов остался в Маньчжурской армии - снова в довольно неопределённой роли. Впоследствии ему даже довелось поучаствовать в одном бою, за который император наградил августейшего родственника золотым оружием с надписью «За храбрость» и повысить в звании до штаб-ротмистра.
Впрочем, Куропаткину предстояло ещё крепко пожалеть о том, что он согласился оставить великого князя подле себя…
Затем наместник и генерал принялись обсуждать насущные проблемы и строить предположения относительно дальнейшего. Оба были встревожены японским десантом, но Куропаткину удалось убедить Алексеева в том, что подмога Порт-Артуру не требуется: гарнизон вполне обойдётся собственными силами.
Вечером генерал по заведённому обыкновению сделал запись в дневнике. В которой среди прочих итогов дня отметил следующее:

«Вчера началась высадка японских войск в Бицзыво и южнее. Наместник и Борис Владимирович едва успели проскочить из Порт-Артура к нам. Наместник при настоящем нашем расположении и неизвестности, куда ещё японцы направят остальные силы, признал, что направление за 300 вёрст 18 батальонов из Южно-Маньчжурского отряда, которые только и можно будет выделить, составит задачу очень опасную. Выделение этих сил лишит Маньчжурскую армию активности, а силы эти могут оказаться недостаточными, дабы помешать японцам блокировать Порт-Артур. При отступлении эти 18 батальонов могут лишиться своих сообщений. Им надо идти клином, имея море с двух сторон.
Надо ранее собраться с силами и уже потом идти вперёд энергично. Ранее осени решительных действий нельзя начинать. Порт-Артур хорошо укреплён и снабжён запасами на 16 месяцев…»

Алексей Николаевич Куропаткин - невзирая на свою боевую биографию и высокую командную должность - был человеком довольно ранимым и чрезвычайно мнительным относительно того, как к нему относятся окружающие. Вот и на сей раз перед отходом ко сну он томительно долго лежал в постели и перебрал в уме дневные события и вспоминал свои ощущения. Вставал, молился и снова укладывался спать; однако сон к нему не шёл. Наконец - уже далеко за полночь - генерал поднялся с постели и, усевшись за стол, принялся дописывать в дневник:

«Настроение бодрое. Умеряю всех своим наружным спокойствием, но внутри более волнуюсь, чем то следовало бы для командующего армией. Нервы уже, очевидно, не те, что были 25 лет тому назад, ибо по ночам иногда сплю плохо. Надеюсь скоро взять себя в руки. Нечего и говорить, что не сомневаюсь в окончательном победном исходе войны.
Несколько раз, не имея возможности заснуть, вставал и горячо молился богу. Наутро должен был опять быть совершенно невозмутимым и временами даже весёлым.
Утешаюсь видом войск. С радостью и гордостью заметил, что бригады 31-й и 35-й дивизий, которые часто вижу, встречают меня доверчиво и ласково. Отвечают на приветствие весело, и, главное, в той улыбке, еле заметной, но сродняющей меня с солдатами, которую я начал видеть на лицах некоторых солдат, когда обхожу фронт, я чувствую, что твёрдая связь между мной и этими славными полками создаётся и крепнет. Я помню подобные улыбки или приветливые лица у нижних чинов и офицеров Туркестанского отряда. Офицеры все относятся ко мне с полным доверием»…

***

Командование Порт-Артура бездействовало. В крепости продолжали вести оборонительные работы, но по отражению десанта ничего не предпринималось.
Такое положение не могло сохраняться долго.
Алексеев 6 мая прислал Витгефту телеграмму с приказом отправить миноносцы под прикрытием крейсеров для противодействия десантному флоту неприятеля. Контр-адмирал созвал командиров кораблей - принялись обсуждать. Все не горели энтузиазмом ввязываться в сражения и выдвигали самые разнообразные, порой доходившие до смехотворности возражения:
- Чересчур большое расстояние, всё равно не поспеем.
- К тому же техническое состояние механизмов у половины судов не позволяет идти столь далеко.
- Японцы небось не дураки: всюду, где возможно, уже понаставили мин - подстраховались от неожиданностей.
- Это очень в их духе… В таком случае, пускай мы отсюда до чистой воды дойдём с тралами на малом ходу, но дальше-то весь путь не протралишь: непосильная задача. Вот и не знаешь, где наткнёшься.
- Со своей стороны, под прикрытием вылазки мы могли бы теперь сравнительно безопасно минировать желаемые места в ближних водах. Однако отправляться столь далеко, как требует наместник, - авантюра.
- Тем более ночи ныне стоят лунные: неприятель издалека нас заметит.
- Как пить дать заметит - не миновать артиллерийской дуэли на дальних подступах.
- Только миноносцы зря потеряем.
- Вот именно. К чему столь непомерный риск? Предлагаемый рейд - предприятие громоздкое, возможное только при особо благоприятных условиях. От несчастливой случайности он никоим образом не может быть обеспечен.
- У Того и так значительное превосходство в силах, мы более не должны допускать оплошностей. - С нашей куцей эскадрой дай-то бог здесь, у Артура, отбиться.
- Пытаясь оспаривать у японцев обладание морем или прервать его сообщение с сухопутными войсками, мы успеха никоим образом не добьёмся. Зато отвлекая на себя неприятельский флот, мы тем самым освобождаем от надзора Владивостокский отряд крейсеров, развязываем ему возможности для набегов на японские на пути сообщения.
- Совершенно справедливо. Хотя наши задачи поневоле сделались второстепенными, но ведь сейчас Артур стерегут десятки судов противника. Разве этого недостаточно?
- Как бы то ни было, это самое большее, на что мы сегодня способны…
В итоге Алексееву сообщили об отказе идти к Бицзыво из-за общего неверия в успех предприятия.
Со Стесселем у Витгефта взаимодействие тоже оставляло желать лучшего. Так, например, позднее, уже во времена блокады, когда наступил острый дефицит продуктов питания, контр-адмирал отказался предоставить генералу сведения о запасах продовольствия, артиллерийских снарядов и строительных материалов, имевшихся в порту и на судах эскадры. Чтобы моряки выполняли его распоряжения, Стесселю нередко приходилось обращаться по телеграфу к наместнику Е. И. Алексееву за помощью; однако последний, сам будучи моряком, не всегда реагировал на просьбы генерала положительным образом.
Такое недоверие вполне объяснимо, если принять во внимание, что начальник укрепрайона всемерно выказывал своё пренебрежение не только к Витгефту, но и ко всему флоту:

«Генерал Стессель вместо объединения армии и флота везде сам вносил раздор и, стараясь быть популярным среди сухопутной молодёжи, ругал моряков и не стеснялся даже поносить самого командующего флотом контр-адмирала Витгефта.
Дошло до того, что офицеров начали оскорблять на улице.
Начальник района не принимал никаких мер, чтобы прекратить эти безобразия. Почему у него явилась такая ненависть к флоту, я положительно не могу себе объяснить.
Но это было только начало. Впоследствии эта травля дошла до невероятных размеров и потухла лишь только тогда, когда смерть неумолимая не различала ни моряка, ни пехотинца».

Выше я привёл воспоминания корреспондента Порт-Артурской газеты «Новый край» Евгения Константиновича Ножина. В 1906 году он издал книгу «Правда о Порт-Артуре», в которой описал, в частности, как Стессель отнёсся к заготовке припасов на начальном этапе войны:

«С отъездом наместника в Мукден полновластным хозяином крепости стал генерал Стессель, сдерживаемый ещё телеграфом.
Население и купцы уже в середине февраля начали роптать на бессмысленно жестокий режим Стесселя.
С постепенным сосредоточением боевых сил на севере, в Артур стала прибывать масса офицеров для закупки всевозможных продовольственных запасов.
Из крепости, отделённой от России несколькими тысячами вёрст, блокируемой уже с моря, ожидавшей по естественному ходу событий появления противника на суше, вывозились целыми вагонами сахар, мука, соль, консервированное молоко, зелень, рыбные и мясные консервы и т. д.
Генерал Стессель, объявляя приказ 14-го февраля за No 126, в котором говорилось, что отступления не будет, что с трёх сторон море, с четвёртой неприятель, - позволял, даже скажу больше, фактически поощрял вывоз предметов первой необходимости, в которых в октябре, ноябре и декабре месяцах ощущался сильный недостаток, вызвавший цинготные заболевания.
Когда генералу Стесселю указывалось, что вывоз продуктов из Артура может его поставить, в случае тесной блокады, в крайне тяжёлое положение в отношении питания гарнизона, то он отвечал, что Куропаткин не допустит изоляции Артура, а если Артур и будет отрезан, то на самое непродолжительное, время.
Когда же протесты повторялись, он предложил, как комендант осаждённой крепости, не вмешиваться в его распоряжения.
Подчинённым ему гражданским властям оставалось умолкнуть и безучастно следить, как таяли запасы Артура.
Некоторые купцы, поняв, что в сосредоточивающейся армии сильный недостаток в продуктах, сами уже стали отправлять их вагонами на север.
В крепости творилось что-то невероятное. Она производила впечатление не крепости, готовящейся защищаться до последнего, а какой-то ярмарки, главного продовольственного склада для концентрирующейся на севере армии, в который приезжали и дельце обделать, и в карты поиграть, и покутить…»

***

В начале мая настали «чёрные дни японского флота». Самые большие потери под Порт-Артуром произошли у японцев 2 мая, когда на минах, поставленных по инициативе капитана минного транспорта «Амур» Фёдора Иванова, подорвались и пошли на дно два броненосца - «Хатцусё» и «Яшима»; а затем столкнулись два японских крейсера - один из них затонул. В тот же день напоролись на мины и погибли лёгкий крейсер и посыльное судно неприятеля. В общей сложности за первую половину мая флот адмирала Того потерял семь кораблей. После этого японские суда нечасто решались подходить близко к Порт-Артуру.
В описываемые дни в городе царило воодушевление. Победа казалась возможной, и все пребывали в приподнятом настроении. Газета «Новый край» 10 мая опубликовала стихотворение артурского поэта - сапёрного капитана В. Ф. Линдера:

ЗАЩИТНИКАМ ПОРТ-АРТУРА

Теперь, когда судьба сулит борьбу с врагами
За честь родной страны у дальних берегов,
Как ярко в памяти рисуется пред нами
Бой севастопольских прославленных борцов.
Пошли, Господь, нам всем Твоё благословенье,
Твой благодатный лик яви нам в час борьбы,
И в грозный сечи час даруй тем всепрощенье,
Кто вознесёт к Тебе предсмертные мольбы!
Мы смело в бой пойдём, и миру вновь докажем,
Как силен русский дух под сению знамён, -
Мы победим врага, - не то костьми поляжем,
Как в Севастополе четвёртый бастион.
Мы ляжем за царя, за блеск его державы,
Да воссияет вновь наш древний царский щит!
Да возвеличится Руси орёл двуглавый
И всюду над врагом победно запарит!
Да будут памятны японцам самомнящим
Артурских грозных стен и молнии, и гром,
Вещавших торжество над «Солнцем Восходящим»
Двуглавого орла с Андреевским крестом.

Жаль, что грядущее не оправдало ожиданий, которые питал Вольдемар Фридрихович Линдер в мае 1904 года. Не так долго оставалось до хмурого дня 26 октября, когда его артурский товарищ, военный инженер М. И. Лилье сделает запись в своём дневнике:

«…Сегодня умер от разрыва сердца раненый капитан Линдер.
Капитан Линдер был в высшей степени образованный и воспитанный человек, много видавший и перенёсший на своём веку.
Он недурно писал стихи. Здесь я помещаю пришедшее мне на память его стихотворение:

Война - это слёзы невинных страдальцев,
Война - это голод, болезнь, нищета,
Толпа разорённых бездомных скитальцев,
Ряды безымянных могил без креста.
Война - это грозный огонь-разрушитель,
Сжигающий сёла, губящий плоды,
Слепой и бесстрашный, безжалостный мститель,
Чудовище мрака и демон вражды;
Война - это кротость, улыбка сердечной
У ложа больного склонённой сестры
И трепет молитвы любви бесконечной,
Надежды и веры святые дары;
Война - это взрыв бескорыстной отваги,
Победа над смертью, победа над злом;
Война - это гордо шумящие флаги
Над гибнущим судном в огне боевом;
Грозой пролетая над грязью вседневной
Корысти, заботы и пошлых утех,
Война - это ангел, прекрасный и гневный,
Судящий неправду, карающий грех.

У покойного остался сынишка Боря, кадет Хабаровского корпуса, которого он страстно любил и для которого жил...
Бедный сиротка!..»

***

Итак, «чёрные дни японского флота» миновали, и на этом русская удача кончилась.
Завершив высадку десанта и не встречая на своём пути сопротивления, японская армия тремя колоннами двинулась к Цзиньчжоуской позиции* - узкому перешейку на полуострове, где были наскоро сооружены укрепления и установлена тяжёлая артиллерия. Впрочем, Стессель считал, что эта позиция слишком удалена от Порт-Артура, потому генерал Фок, отправленный командовать обороной, получил от него указание не слишком рисковать и быть готовым к отступлению. Такое же мнение было и у Куропаткина - и он, в свою очередь, приказал телеграммой дать бой, а затем «отступить и присоединиться к гарнизону крепости».
Воротами в Порт-Артур называли этот четырёхкилометровый перешеек, однако ни Стессель, ни Куропаткин не оценили его важности. Трудно сказать, что думал на сей счёт Александр Викторович Фок, однако приказание он выполнил в точности. На протяжении шестнадцати часов 13 мая продолжалось яростное сражение, японцы понесли большие потери, штурмуя Цзиньчжоуские высоты, и все их атаки в течение первой половины дня были отражены. При этом русские орудия, установленные на открытых позициях, неприятель подавил в течение получаса, и атаки японцев отбивались винтовочным огнём и пулемётами.
А потом русским войскам приказали отступить. Причём приказ об отходе, отданный генералом Фоком, дошёл не до всех подразделений, и в то время как одни покидали позиции, другие продолжали оказывать сопротивление, пока не были убиты или взяты в плен.
Так русские войска оставили врагу главную преграду на пути к Порт-Артуру, которую оборонять было удобнее всего. Заодно сдали без боя и расположенный рядом порт Дальний, даже не успев разрушить портовые сооружения, кои японцы не замедлили использовать для высадки новой осадной армии.
В этот день на боевых позициях был и корреспондент «Нового края» Евгений Ножин. После сражения он сопровождал отступавшие боевые части, оставившие противнику шестьдесят восемь артиллерийских орудий и бессчётно стрелкового оружия; но более всего его возмущало непростительное отношение военного руководства к «подаренному» врагам порту Дальний, о чём он не умолчал в своих мемуарах:

«В Дальнем, помимо многомиллионных городских, портовых и железнодорожных сооружений, остались огромные богатства частного владенья, а также богатые склады строительных продовольственных и материальных запасов, как казённого, так и частного владения.
Всё это досталось в руки победоносному врагу.
Японцы после капитуляции Артура открыто говорили, что русские много помогли японским инженерам в доставке и установке одиннадцатидюймовых орудий под Артуром.
И они были безусловно правы: помогли мы тем, что не разрушили основательно в Дальнем пристани, мола, оснований для подъёмных кранов, железнодорожного пути и мостов.
Благодаря тому, что все эти сооружения, ввиду внезапного и поспешного очищения города, достались японцам почти в неприкосновенном виде, подвоз, доставка и установка 11-дюймовых мортир была произведена очень быстро.
Первая одиннадцатидюймовая бомба упала в Артур уже в ночь на 19-е сентября.
Тот, кто знает, что представляют из себя одиннадцатидюймовые мортиры, насколько они громадны и тяжеловесны, какие сопровождают их большие и сложные механизмы, сколь тяжеловесны их снаряды, тот, конечно, поймёт, какие невероятные трудности пришлось бы преодолеть японцам для перегрузки их лишь с транспортов на берег, не говоря уже о дальнейшей доставке на линию блокады.
Оставленный в неприкосновенном виде в Дальнем мол, стальной путь и слабо разрушенные мосты оказали огромную услугу: ускорили уничтожение судов, стоявших как на внутреннем, так и на внешнем рейде и способствовали этим преждевременному падению Артура.
Самое тяжёлое время наступило для обороны крепости тогда, когда она и эскадра день и ночь бомбардировались этими огромными стальными глыбами, от которых не было никакого спасения».

***

По другую сторону линии фронта тоже работали военные репортёры. Так через два с половиной месяца после падения Дальнего туда прибыли морем несколько иностранных корреспондентов, среди которых был и назначенный состоять при 3-й императорской армии генерала Ноги корреспондент лондонской газеты «Дейли Мэйл» Бенджамен Норригаард*. Незадолго до войны ему довелось коротко посетить этот город, и теперь он имел возможность сравнить положение в Дальнем - то, каким оно было при русских, и то, как всё обернулось при захвате его японскими войсками:

«Жизнь в городе текла обычным порядком, как вдруг, вечером 26 мая*, градоначальник Дальнего получает телеграмму с приказанием эвакуировать и направить жителей в Порт-Артур до 4 часов утра следующего дня. Вообразите, что они пережили, когда должны были покинуть свои дома, всё имущество и ночью спешить на железнодорожную станцию в битком набитых повозках, чтобы успеть поскорее добраться до Порт-Артура. Благодаря суматохе и беспорядку не было времени приготовиться к тому, чтобы имущество жителей не попало в руки ненавистных японцев. Многие, вероятно, рассчитывали, что ход войны изменится и они скоро возвратятся в свои собственные дома. Почти все казённые здания, большие мастерские и электрические станции были подожжены и более или менее пострадали от огня; док и водопроводы также отчасти были разрушены. Что оставалось после пожара, было разграблено китайской чернью, оставшейся в городе, и хунхузами*. Из своих горных обиталищ хунхузы прискакали в город верхом на своих небольших крепких лошадях, вооружённые старыми кремнёвыми ружьями, а некоторые и новыми винтовками.
С наглым видом бродили хунхузы по улицам Дальнего, входили в дома, пили вино и всякие крепкие напитки; впервые в жизни они провели ночь на пружинных матрасах и в постелях с пуховыми перинами. Хунхузы ломали мебель, брали с собой всё, что можно было дотащить домой, и наслаждались, вспоминая доброе старое время. Бедняги! Как их винить! Жизнь разбойника в Маньчжурии не так уж весела и сладка. Эти дни в Дальнем были счастливейшим временем их жизни, русским же было совершенно безразлично, достанется ли их имущество японцам или союзникам последних - хунхузам.
Отсюда видно, что Дальний, который я посетил в 1904 году, был совершенно не похож на Дальний, каким я его видел в предшествовавшем году. Я отлично помню весёлую приятную жизнь прежних дней. Обыкновенно в полдень в парке начинал играть военный оркестр; офицеры в красивой форме, звеня саблями и шпорами, в отлично вычищенных высоких сапогах гуляли с более или менее прилично одетыми дамами, слушая музыку или глядя на игру в лаун-теннис; на улицах извозчичьи дрожки и собственные экипажи неслись на вечернюю прогулку, в них восседали дамы двух светов. Вечером в гостиницах - весёлые компании обедающих или ужинающих, здесь лилось шампанское и блестели драгоценные камни. Русский офицер, без сомнения, скупостью не отличается. Раз у него завелись деньги, он тратит их щедро. Устав от скучной и надоедливой жизни на фортах и аванпостах, он стремится, когда получит своё жалованье, в город - и швыряет деньги в течение нескольких безумных часов, пока последний рубль не выброшен из кошелька; с лёгким сердцем и тяжёлой головой он после кутежа снова возвращается к своим скучным обязанностям.
Женщины, насколько я заметил, были двух категорий: замужние дамы, по большей части русские (в невозможных платьях), весьма буржуазного вида; другие - полная противоположность первым, большей частью приезжие из тёплых стран Дуная, с бархатными глазками, весёлые, маленькие создания, отличные товарищи в безумной трате денег.
Во время моего последнего посещения всё это изменилось. Не стало блестящих офицеров, не было, увы, и этих женщин с бархатными глазками. Первых я увидел вновь шесть месяцев спустя: одних мёртвыми и окоченелыми на мрачных склонах порт-артурских высот, других - военнопленными или больными в госпиталях; вторых я так и не видел вплоть до вступления победоносной армии в Порт-Артур. Трудно было узнать в благопристойных, скромно одетых девушках со значками Красного Креста на рукавах, этих блестящих мотыльков, какими я их знал в прошлом году. Исчезла весёлая толпа, и вместо неё улицы Дальнего были запружены громко кричащими китайцами-кули и японскими солдатами, с сильно развитыми челюстями и деловитым видом. С двух различных сторон тянулись по направлению к городу длинные вереницы: из порта - бесконечная лента неуклюжих китайских арб, тяжело нагруженных интендантским грузом, и отряд за отрядом свежих войск, следующих на передовые позиции, от железнодорожной станции - беспрерывный поток больных и раненых, которых несли на носилках в госпитали сильные китайцы-кули»...

***

Порт-Артур на суше был отрезан от внешнего мира, однако изредка миноносцы 1-й Тихоокеанской эскадры под покровом ночи добирались до нейтрального порта Чифу: доставляли оттуда почту и кое-какие припасы. Просачивались сквозь осаду и многочисленные парусные джонки предприимчивых китайцев, промышлявших контрабандой. Японцы охотились на тех и других, но чаще всего безрезультатно.
Несколько кораблей 1-й Тихоокеанской эскадры имели подводные повреждения и, находясь в починке, не могли выйти из Артурской гавани. Остальные суда ограничивались сравнительно недолгими выходами в море для постановки мин и обстрелов неприятеля на берегу.
Между тем с эскадрой произошло то, чему противился покойный вице-адмирал Макаров: генерал Стессель стал мало-помалу прибирать к рукам её артиллерию. С кораблей снимали орудия для укрепления оборонительных позиций, а моряков из флотских экипажей переводили на сушу для пополнения гарнизона крепости. К маю на берег передали сто восемьдесят восемь пушек и двадцать прожекторов… На это офицеры эскадры не преминули откликнуться сатирическим куплетом:

Возьмите у нас все пушки,
Из них мы не будем стрелять.
Спешит Куропаткин-душка,
Нас выручать…

***

А Куропаткин выжидал бы и дольше, однако на него давил наместник Е. И. Алексеев, требуя решительных действий.
Ни во что не ставя военные таланты адмирала, он долгое время отделывался отговорками. А по вечерам заносил в дневник свои суждения относительно требований Алексеева:

4 мая:
«Вчера наместник прислал ко мне Жилинского с письмом, в котором указывает, что, по его мнению, наступило время Маньчжурской армии перейти в наступление или к Ялу, или к Порт-Артуру для выручки его. И этот совет дан, когда ещё не определилось, куда высадится третья армия японцев! Воистину, мы создаём авантюристическую стратегию. Дали расшатать свой флот. Теперь принимаемся за армию. Ответил Жилинскому, что мы готовимся встретить удар трёх японских армий. Что если удар определится не на нас, то помощь Порт-Артуру будет оказана, но что прежде всего надо определённо знать, куда японцы направят удар своих главных сил…»

29 мая:
«Из Мукдена всё тянут ту же ноту: скорее, скорее, и побольше. Если бы их послушаться, то мы уже теперь нарвались бы на беду. «Прости им, боже, ибо не ведают, что творят» - невольно стоит в уме. Стыдно Жилинскому, проявившему такую податливость адмиральским бредням! Адмиралу, привыкшему плавать по морям, проходя сотни вёрст в сутки, простительно забывать, что пехотный батальон не быстроходный крейсер, но Жилинскому забывать это стыдно.
Послал два письма адмиралу, в которых в спокойной форме документально изобличаю, как менял он свои мнения о плане действий, о силе Порт-Артура, как отказывался последовать моему совету усилить гарнизон Порт-Артура, как он ошибся в роли нашего флота. Заключаю вопросом: насколько командующий Маньчжурской армией может быть ответственен за бездеятельность флота при высадке в Бицзыво и при атаке японцами Цзиньчжоуской позиции, а также за перемену взглядов на крепость Порт-Артур? В феврале адмирал в депеше государю (от 12 февраля) признавал желательным, чтобы японцы напали на Порт-Артур, ибо эта крепость надолго задержит японцев. Теперь адмирал заявляет, что Порт-Артур - не крепость и держаться не может».

Но всему есть предел, и настало время, когда отговорки перестали действовать. Тогда Куропаткин отправил на прорыв к Порт-Артуру тридцатитысячный 1-й Сибирский корпус генерал-лейтенанта Г. К. Штакельберга при девяноста шести артиллерийских орудиях.
Впрочем, задача последнему была поставлена довольно неопределённо: «Наступлением в направлении на Порт-Артур притянуть на себя возможно большие силы противника и тем ослабить его армию, оперирующую на Квантунском полуострове. Для достижения этого движение против высланного на север заслона должно быть произведено быстро и решительно, имея в виду скорейшее поражение передовых частей неприятеля, если таковые окажутся слабыми. С превосходящими же силами не доводить дела до решительного столкновения и отнюдь не допускать израсходования всего нашего резерва в бою»…
- Это нечто неслыханное! - возмущался Георгий Карлович Штакельберг, вышагивая взад-вперёд перед офицерами своего штаба. - Анатолий Михайлович, разумеется, большой оригинал, однако нынче он определённо перещеголял самого себя! Столь несуразного приказа мне за всю мою службу не доводилось выполнять! Да и возможно ли, спрашивается, на деле реализовать то, что решительным образом не поддаётся постижению?
Генерал багровел лицом и поминутно промокал платком выступавший на лбу пот, стараясь понять тайные устремления Куропаткина - при этом не переставал сыпать безответными восклицаниями:
- Нет, ну как прикажете сие понимать: мне надлежит нанести скорейшее поражение передовым частям неприятеля, если таковые окажутся слабыми, и вместе с тем не доводить дела до решительного столкновения с превосходящими силами? Разве такое умопредставимо? Даже тщательная рекогносцировка отнюдь не всегда даёт полную картину расстановки сил! А у меня и на малый разведочный рейд вряд ли найдётся время! Допустим, противник окажется силён - а я несомненно смогу увидеть это лишь ввязавшись в бой - куда деваться тогда, если мне запрещено расходовать резервы? Спасаться бегством? О-о-о, премудрость и тайна! С этакими кандалами на ногах продвигаться к Порт-Артуру нам придётся с пугливой оглядкой, безо всякой гарантии на успех! Хотел бы я посмотреть на Ганнибала в сражении при Каннах, когда бы часть его войска оказалась скована подобными условиями! Или на Дмитрия Донского в Куликовской битве, если б ему запретили вводить в действие засадный полк! Всё же это чёрт знает что, а не приказ! Сущая филькина грамота, прости господи!
…До Порт-Артура корпусу Штакельберга дойти не удалось, ибо 1-го июня подле железнодорожной станции Вафангоу на него обрушилась сорокатысячная армия генерал Оку при двести шестнадцати орудиях. Поначалу натиск неприятеля удалось отразить, и Штакельберг решил на следующий день перейти в наступление своим левым флангом. Однако ночью японцы успели подтянуть артиллерию и, нанеся большие потери атакующим, снова устремились вперёд, охватывая правый фланг русских войск.
В итоге после двухдневных боёв под угрозой обхода с флангов русские части были вынуждены отступить с гораздо большими потерями, нежели противник. Причём вопреки приказу Куропаткина Штакельберг несколько раз использовал батальоны из резерва корпуса - сначала для противодействия обходу на правом фланге, затем - для затыкания брешей между своими 35-м и 36-м полками, где возникла угроза прорыва, и наконец, последние два батальона, - для прикрытия общего отступления.
Позже служивший при штабе Маньчжурской армии граф Алексей Игнатьев вспоминал в своей книге «Пятьдесят лет в строю», много раз переизданной в советское время:

«После каждого поражения искали виновных. Каждому хотелось найти виновного, и притом очень хотелось убедить себя и других, что этих виноватых немного, всего один человек в каждом отдельном случае.
Так, например, виновником поражения под Вафангоу считали командира 1-го Сибирского корпуса Штакельберга. Но как я ни старался, всё же так и не смог установить, в чём же заключалась его вина. Штакельберг был старый соратник Куропаткина по Ахалтекинской экспедиции, имел Георгиевский крест и репутацию храброго командира, но, как говорили, был настолько слаб здоровьем, что не мог обходиться без молочного питания и постоянного ухода жены, которая его никогда не покидала. Так как в Маньчжурии молока не было, то при штабе Штакельберга, по слухам, всегда возили корову. Конечно, это подавало повод для многих шуток, и хлёсткие журналисты из «Нового времени» создали целую легенду о генеральской корове. На самом же деле Штакельберг, несмотря на подорванное на службе здоровье, требовавшее особого ухода, лично руководил сражением, не щадил себя и был настолько глубоко в гуще боя, что под ним даже была убита лошадь.
Сражение под Вафангоу вскрыло один из главных пороков в воспитании высшего командного состава: отсутствие чувства взаимной поддержки и узкое понимание старшинства в чинах. Генерал Гернгросс, командовавший 1-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизией корпуса Штакельберга, отбил атаки японцев, был сам ранен, не покинул командования, но нуждался в поддержке. Штакельберг выслал к нему бригаду под командой генерала Глазко. Вероятно, из ложной деликатности он не подчинил его Гернгроссу, а лишь предложил действовать совместно. Гернгросс посылал этому Глазко записку за запиской, указывая, где надо действовать. Но генерал Глазко был чином старше генерала Гернгросса и, считая, что не может получать указаний от генерала, стоящего ниже по чину, не сдвинулся с места. Сражение было проиграно.
Мне вспомнился кучер Борис Зиновьевич и то, как, сидя на облучке и сводя и разводя руки с вожжами, он предсказывал, что трудно будет с генералами. Простой человек, малограмотный, старый солдат, он отлично понимал, однако, бюрократическую природу нашего высшего командования - истинную причину многих наших бед…».

В этом сражении принимал участие двадцативосьмилетний Николай Бурденко. Студент четвёртого курса Юрьевского университета в Тарту, он получил отсрочку от учёбы, отправившись добровольцем на театр военных действий. Назначенный помощником врача в летучий санитарный отряд, Бурденко  под огнём неприятеля выносил раненых с передовых позиций - и в одном из боёв под Вафангоу сам был ранен в руку и контужен.
Вскоре за проявленный героизм его наградят солдатским Георгиевским крестом.
А спустя годы Николай Нилович Бурденко станет всемирно известным учёным, основоположником советской нейрохирургии и первым президентом Академии медицинских наук СССР.

***

Владивостокский отряд продолжал крейсерские операции. Так 2 июня близ острова Цусима крейсер «Громобой» потопил два японских транспорта: «Идзума-Мару» и «Хитаци-Мару». Последний имел на борту 1095 солдат и офицеров, 120 человек судового экипажа, 18 тяжёлых одиннадцатидюймовых гаубиц и 320 лошадей. Одновременно с этим крейсера «Россия» и «Рюрик» поднятием международного сигнала и выстрелами остановили транспорт «Садо-Мару», перевозивший 1350 солдат. После требования покинуть судно на транспорте началась паника, с него пытались спускать шлюпки, однако большинство из них падали в воду, перегруженные, и разбивались или переворачивались, из-за чего много солдат утонуло. Вскоре к «Рюрику» подплыла шлюпка с переговорщиками - капитан-лейтенантом Комаку и японцем-переводчиком. Капитан-лейтенант попросил дать экипажу «Садо-Мару» два часа на эвакуацию людей с корабля, сославшись на то, что транспорт везёт более тысячи некомбатантов. Зная, что где-то поблизости находится эскадра вице-адмирала Камимуры, русские предположили в этой просьбе хитрость: японцы желали потянуть время в ожидании подмоги. Тогда на «Садо-Мару» послали своего офицера на шлюпке - позже тот изложил результат посещения транспорта в письменном рапорте:

«…Предложил всем офицерам воспользоваться полубаркасом для перехода на крейсер, но они категорически отказались, просили лишь дать время и возможность, спустив шлюпки, сойти с парохода людям; но сами и сходить с парохода, видимо, не были намерены, сидели, пили пиво, курили и никакого участия, ни руководства при спуске шлюпок не принимали; господствовало полное безначалие, шлюпки спускались неумелыми людьми и нередко у борта переворачивались, несмотря на полное отсутствие волны и ветра. Судя по поведению офицеров, им желательно было выиграть время, быть может, в надежде прихода помощи».

Пока продолжались переговоры, «Громобой» успел покончить с «Хитаци Мару» и присоединился к «Рюрику» и «России». Погода ухудшалась, шёл сильный дождь, и близость японского флота не располагала к проволочкам. Потому было принято решение покончить с вражеским транспортом. «Рюрик» выпустил в «Садо-Мару» две торпеды, а затем «Громобой» довершил дело ещё одним торпедным выстрелом.
Десять крейсеров и восемь миноносцев вице-адмирала Камимуры пытались настигнуть Владивостокский отряд, но в условиях низкой видимости усилия японцев оказались тщетными. 
А русские крейсера вдобавок ко всему на обратном пути захватили британский пароход «Аллантон», шедший с грузом каменного угля из Японии, и вернулись домой с «призом».
После этого рейда на Камимуру в Японии обрушился шквал критики. В газетах писали, что адмирал должен совершить самоубийство, а его особняк в Токио подвергся налёту разъярённой толпы горожан. Ведь столько солдат, сколько утонуло вместе с пущенными ко дну транспортами, японская армия одновременно ещё не теряла. По крайней мере, в этой войне.

***

Запись в дневнике М. И. Лилье от 8 июня:

«…Проезжая поздно ночью по Новому Городу мимо знаменитого нашего ресторана «Звёздочка», я был очень удивлён, увидев, что ресторан весь освещён, слышится музыка, хохот и крики...
Оказывается, это кутят наши морские офицеры...
Тут же видны были и «дамы полусвета», застрявшие на время осады в Порт-Артуре.
Удивительно неунывающая и беззаботная публика наши милые моряки!..
Впрочем, не праздновали ли наши моряки авансом вперёд будущий свой прорыв с эскадрой во Владивосток, о котором в последнее время так много говорят в крепости?!»

Да, Михаил Иванович не ошибся в своих предположениях: флотские офицеры кутили напоследок... К 10 июня в Порт-Артуре починили все повреждённые суда, и эскадра в полном составе вышла в море, чтобы прорваться во Владивосток. Однако всех ждало разочарование. Вскоре контр-адмиралу В. К. Витгефту доложили, что на горизонте появились дымы японских кораблей - и он приказал повернуть обратно.
На берегу иные посмеивались над моряками, а иные сочувствовали:
- Воротились несолоно хлебавши.
- Так оно и понятно: не сдюжить им против армады Того.
- Начальству виднее.
- То-то и виднее, что при малейшей опасности Витгефт велит поворачивать под защиту береговых батарей. Больно осторожен адмирал. По мне бы - прорываться так уж прорываться, хоть с боем: авось улыбнётся удача.
- Слишком многое у нас делается на авось, от этого все беды.
- Может, он и прав, к чему лезть на рожон. Впустую гибнуть никому не охота.
- Да и по-всякому незачем на тот свет поторапливаться. Ничего, пусть корабли пока постоят в гавани: здесь-то флотским будет посохраннее обретаться.
- Всё же и нам какая-никакая подмога от их орудий.
- Нам - от них, а флотским - от нас.
Как правило, от дел эскадры переходили к собственным, сухопутным событиям - здесь тоже хватало новостей, достойных обсуждения:
- Слыхали, третьего дня на передовой позиции снова была вылазка?
- Да у нас без этого редкий день обходится. На линии укреплений удальцов в достатке, зудит им - вот и ходят, слава богу, панику наводят на врага.
- Нет, эти дальше других усвистали. С полсотни набралось охотников - проверяли китайские деревни. Зашли в одну, последнюю по счёту - опросили, нет ли там японцев, и уже собрались ретироваться, когда в спины им раздаётся залп. Они, понятное дело, бросаются снова в деревню - стреляют и колют штыками всех подряд… Оказалось, это были японцы, переодетые китайцами.
- Да уж, нынче надо держать ухо востро.
- Пускай они держат ухо востро и сторожатся нашего брата… Помните, в начале месяца сотник Мациевский и князь Гантимуров с двенадцатью казаками прорвались из Артура с донесением от Стесселя? Положили кучу нехристей и страшный переполох навели в неприятельском стане… Вчера шаланда с провиантом доставила почту и свежие газеты - так не только российская, но и вся мировая пресса об этом пишет. Героями называют князя и сотника.
- Так они из Ляояна уже и назад успели обернуться: с неделю или около того плыли водой, схоронившись между двумя днищами китайской джонки, и добрались-таки. Орлы!
- Орлов-то у нас хватает, а всё равно пятимся к фортам. Одними геройскими вылазками победу не добудешь, не надо обольщаться. Война как-никак, не в игрушки играем.
- Что не в игрушки - это японец прекрасно дал нам почувствовать на перешейке.
- Ничего, до сих пор перемогались, и дале как-нибудь переможемся. Бог не выдаст, макаки не съедят…

***

До Порт-Артура японским войскам было уже рукой подать.
Между тем в полной мере использовать захваченный Дальний, устроив там материковую базу своего флота, японцам мешала оставшаяся в руках русских гора ***нсань. Она возвышалась над местностью, позволяя не только наблюдать за высадкой и передвижениями 3-й армии генерала Ноги, но и обстреливать порт. Имея в своём распоряжении уже две высадившиеся на сушу пехотные дивизии, артиллерию и кавалерийские части - в общей сложности около тридцати тысяч человек - Марэсукэ Ноги принял решение захватить Хуинсань (на которой, вопреки его ожиданиям, не устроили достаточных укреплений; там находилась лишь стрелковая рота с двумя горными орудиями).
Утром 13 июня после мощной артиллерийской подготовки 11-я японская пехотная дивизия прорвалась на склоны горы. Наступление поддерживали огнём своих орудий четыре японских эскадренных миноносца, одиннадцать миноносцев и две канонерки. В помощь оборонявшимся Витгефт послал отряд кораблей контр-адмирала Лощинского, которые вынудили японские корабли отойти - и, в свою очередь стали обстреливать неприятеля. Затем на подмогу японцам подошли ещё крейсера и миноносцы. Произошла морская схватка, после которой израсходовавший боеприпасы отряд Лощинского был вынужден ретироваться в гавань Порт-Артура.
За это время русских выбили с горы ***нсань. Узнав об этом, генерал Фок тоже поторопился оставить свои позиции на Зелёных горах.
- Да что же он творит? - воскликнул генерал Кондратенко, когда его известили об этом. - Я надеялся, что такого, как в бою под Цзиньчжоу, больше не повторится, а у Фока это, видно, вошло в обыкновение!
Роман Исидорович бросился к Стесселю и сумел убедить того предпринять контрнаступление. Не доверяя генералу Фоку, Кондратенко лично повёл в атаку 26-й стрелковый полк, которому удалось изрядно потеснить японцев на Зелёных горах. Тем временем гору ***нсань штурмовал сводный отряд полковника Савицкого. Этот штурм окончился безуспешно, однако отряд Савицкого сковал многочасовым боем противника, чем решил воспользоваться Кондратенко: его полк ударил в тыл японской армии, чтобы затем пробиться к Дальнему и освободить город. Фок наотрез отказался взаимодействовать с ним. Вряд ли это остановило бы генерала Кондратенко, если бы, в свою очередь, не струсил и Стессель.
- Мы не можем знать, что на уме у японцев, - заявил он. - Если они вдруг пожелают начать наступление, нам будет нечем его отразить с такими растянутыми силами. Я не могу допустить, чтобы вверенные мне войска попали в окружение. Это чревато сдачей Артура!
И запретил Кондратенко продолжать движение на Дальний.
А вскоре очухавшиеся японцы под покровом ночной темноты ударили во фланг 26-го полка, и тот был вынужден отойти на исходные позиции.

***

Пока в Порт-Артуре шли бои за ***нсань и Волчьи горы, Владивостокский отряд крейсировал у берегов Кореи, уничтожив несколько пароходов и захватив корабль, следовавший из Японии в Корею с грузом леса.
Тем временем в Маньчжурскую армию прибывали подкрепления. Однако главнокомандующий Куропаткин продолжал медлить. Зато он охотно раздавал оптимистические интервью газетным репортёрам, кои были частыми гостями у него в штабе. Офицеры из окружения Алексея Николаевича тоже полнились оптимизмом. Весьма известный в ту пору беллетрист Николай Эдуардович Гейнце, приехавший на фронт в качестве военного корреспондента «Петербургской газеты», тоже поддался этим настроениям - и не преминул написать:

«…Официальные известия дают лишь тактические и стратегические абрисы, не разъясняя для непосвящённых суть часто загадочных фраз, - да этого разъяснения и теперь нельзя требовать, - а между тем японская и часть заграничной прессы трубят о мнимых победах японцев.
Для недоумевающих русских людей я и пишу эти строки, по мере сил желая разъяснить положение театра войны, опираясь в данном случае на такие военные авторитеты, как офицеры генерального штаба с командующим армией А. Н. Куропаткиным во главе.
Последний на днях по поводу помещённого в иностранных газетах известия, что японцы, желая прекратить войну, ходатайствуют уже, будто бы, о вмешательстве европейских держав для заключения мира, улыбаясь заметил:
- Странно! По моему мнению, война ещё не начиналась.
Словом, все наши почтенные собеседники находят, что положение наше блестяще, и фазис, в который в настоящее время вступили военные действия, окончится полным поражением японцев и быстрым окончанием войны.
- Я могу держать пари, что день моих именин, 10 сентября, я буду праздновать в Петербурге и поеду туда не раненым или больным, а потому лишь, что здесь нечего будет делать… Всё будет кончено! - сказал нам один из них.
Быть может, это несколько преувеличено, но едва ли срок, назначенный им для окончания войны, чересчур сокращён.
В общем, по единодушному отзыву всех военных деятелей, положение японцев должно с каждым днём становиться всё более и более критическим.
Их мнимые победы, зависящие от неравенства сил, условий местности и других причин, объяснять которые будет делом истории, покупаются ими слишком дорогою ценою.
Потери в людях у них всегда огромны, снаряды они тратят в огромном количестве и сравнительно безрезультатно.
Даже на разъезды в несколько человек они выпускают сотни пуль и десятки шрапнелей и гранат.
Как бы ни было много у них людей и как бы неисчислимы ни были их запасы снарядов, и те и другие при такой чисто лихорадочной расточительности должны идти быстро на убыль.
Наши силы между тем с каждым днём увеличиваются свежими бодрыми войсками.
Любо-дорого глядеть на наших солдатиков, уроженцев южных губерний, оглашающих своими песнями долины Дашичао и Хайчена.
Песни эти подхватывает эхо гор и, думается нам, долети их отзвуки до японцев, они устрашились бы их более, чем трескотни батарей и свиста пуль.
То поёт Русь могучая, непобедимая.
В них слышна та сила русской земли, из которой черпал свою непреодолимую мощь легендарный русский богатырь.
Эти мысли пришли мне в голову, когда вчера в Хайчене я в обществе офицеров на перроне станции беседовал за чаем, под звуки лихих солдатских песен».

Суждения о положении в Порт-Артуре были противоречивы. Известия, приходившие оттуда, передавались из уст в уста, обрастали преувеличениями и небылицами - и затем подчас попадали на газетные полосы. В целом пока на «большой земле» - и в армии, и в тылу - полагали, что осаждённый город держится крепко и не считали обстановку угрожающей.
Вот как Н. Э. Гейнце в одном из своих очерков передавал настроения и пересуды конца июня 1904 года:

«Рассказываются всё новые и новые версии об отбитом ночном штурме Порт-Артура, слух о чём, проникший в Ляоян, я своевременно сообщил.
Говорят, что японцы, наступавшие по большой порт-артурской дороге, до того увлеклись, что десять человек с офицером влезли на вал крепости, оставив своих далеко позади.
Когда они увидали себя среди орудий и солдат, то сами сдались в плен.
Цифра погибших в этом штурме японцев, по рассказам, колеблется между 28000-30000 человек.
В Порт-Артуре, по словам одного из прибывших из осаждённой крепости, с которым я беседовал, живут все очень хорошо и весело.
На бульваре играет музыка.
Толки о том, что будто всех оставшихся дам заставили стирать бельё, лишены всякого основания.
Бездетные дамы исполняют обязанности сестёр милосердия, а имеющие детей находятся у себя дома.
Бельё стирают китайцы, недостатка которых в Порт-Артуре не ощущается.
В Китае, вообще, бельё стирают мужчины и по весьма странной таксе: 5-6 копеек за штуку, будь это носовой платок или простыня и т. д…»

***

Отнюдь не столь безмятежная атмосфера царила в Порт-Артуре, как представлял в своих очерках Николай Эдуардович Гейнце. Ну да вряд ли следует его за это винить: как говорится, за что купил, за то и продал - самому-то ему не привелось побывать в осаждённом городе.
На самом деле обстановка становилась всё более угрожающей. Никто из командования не проявлял ни талантов, ни решимости. Генерал Стессель жаловался на пассивность Витгефта, якобы слабо помогавшего сухопутной обороне. Контр-адмирал Витгефт, в свою очередь, телеграфировал в Мукден о «неслыханном упадке духа» у командующего Квантунским укрепрайоном. Наместник Алексеев, обретаясь на безопасном удалении от боевых действий, пытался разбирать конфликты и решать текущие вопросы посредством телеграфа:

Телеграмма Наместника Его Императорского Величества - Временно И. Д. Командующего эскадрой Тихого океана Контр-Адмиралу Витгефту.
7 июня 1904 г.
№ 2
(получена в Порт-Артуре 13 июня)
«Ввиду жалобы Генерала Стесселя, известной государю императору, что флот не поддержал войска при Кинь-чжоуской позиции, и находя изложенное в вашей телеграмме № 25 объяснение неудовлетворительным, предлагаю представить мне обстоятельное донесение, почему, при возможности послать суда в Талиенван, флот не поддержал одновременно, хотя бы миноносцами, левый фланг позиции, что надлежало сделать в ночь на 13 мая, а не после взятия позиции. Донесите также, какие именно средства были нами представлены для усиления обороны Кинь-чжоу людьми, орудиями и судами эскадры. Не понимаю, зачем с «Бобром» были посланы катера, с каких судов они были взяты, и почему при возвращении не шли под самым берегом. Кто потерял пулемёты, Свиньин и Шимановский, или один из двух? Число знаков Военного ордена не допускается более шести на роту, поэтому представьте именной список отличившихся на «Бобре» нижних чинов. Предлагаю также учредить, по моему приказанию, в Порт-Артуре Георгиевскую думу из наличного числа кавалеров ордена, и внести ей на рассмотрение представление об удостоении Георгием четвёртой степени Капитана 2 ранга Шельтинга».

Контр-адмирал Алексеев считал, что Тихоокеанская эскадра должна более активно действовать на море, и непрестанно напоминал об этом Витгефту, однако тот не внимал его призывам. Наконец наместник распорядился о переходе остатков эскадры во Владивосток, но получил ответ в том духе, что Порт-Артуру его корабли нужнее, а прорваться сквозь японские заслоны пока не представляется возможным.
Воображая, будто он всё ещё продолжает руководить действиями флота на театре боевых действий, Алексеев с маниакальным упорством посылал Витгефту телеграмму за телеграммой:

Телеграмма Наместника Его Императорского Величества - Временно И. Д. Командующего эскадрой Тихого океана Контр-Адмиралу Витгефту.
10 июня 1904 г.
№ 4
(получена в Порт-Артуре 25 июня).
«Отряд крейсеров возвратился во Владивосток, уничтожив в Корейском проливе три военных транспорта. Неприятельской эскадре не удалось нагнать наши суда. Возможно, что на днях произойдёт столкновение у Гайджоу наших главных сил с двумя японскими армиями, наступающими с юга и от Ялу. При таких обстоятельствах выход из Артура эскадры соответствовал бы вполне требованиям общего положения на театре войны, и успех на море будет иметь решающее значение для нашего оружия. По сведениям, ныне в Печилийском заливе японский флот находится в довольно слабом составе, и этим нужно воспользоваться, чтобы разбить его по частям.
Представляя вам действовать по усмотрению, я должен поставить на вид, что при готовности судов излишнее промедление и колебание могут создать непоправимую ошибку, и мы заслужим справедливый упрёк в нерешительности.
Уверен, что как вы, так флагманы и командиры проникнуты в настоящую серьёзную минуту сознанием всей необходимости действовать с присущим морякам мужеством и самоотвержением.
Телеграфируйте о получении».

Телеграмма Наместника Его Императорского Величества - Временно И. Д. Командующего эскадрой Контр-Адмиралу Витгефту.
11 июня 1904 г.
№ 6
(получена в Порт-Артуре 21 июня).
«Как мною уже было приказано, вооружение «Победы» произвести равномерным распределением орудий на судах. В крайности, взять менее нужные с сухопутного фронта.
Подтверждаю вам в полной мере указания, изложенные в моих депешах 5 июня номер один и 10 июня номер 4.
После присоединения к нашей эскадре исправленных броненосцев и значительного в то же время ослабления состава японской, дальнейшие промедления и колебания ваши могут происходить лишь от неправильной оценки наступившего положения, при котором выход эскадры с соблюдением всех предосторожностей от мин, и успех на море, повторяю, вызывается требованиями общего положения на театре войны и будет иметь решающее значение за всю кампанию».

Телеграмма Наместника Его Императорского Величества - Временно И. Д. Командующего эскадрой Тихого океана Контр-Адмиралу Витгефту.
18 июня 1904 г.
№ 7
(Получена в Порт-Артуре 20 июня)
«Во исполнение Высочайшего Государя Императора повеления, предписываю Вашему Превосходительству, в дополнение предписания 18 июня № 2196, пополнив все запасы и, по готовности «Севастополя», обеспечив безопасность выхода и избрав благоприятный момент, выйти с эскадрою в море и, по возможности избежав боя, следовать во Владивосток, избрав путь по усмотрению. Перед уходом все важные вопросы выхода, встречи с неприятелем и самого плавания обсудить на совещании флагманов и капитанов. Все суда, которые будут оставлены в Артуре, подчинить адмиралу Лощинскому. О получении сего донесите, как указано в означенном предписании, и также о дне выхода эскадры».

Телеграмма Наместника Его Императорского Величества - Временно И.Д. Командующего эскадрой Тихого океана Контр-Адмиралу Витгефту.
21 июня 1904 г.
№ 8
(получена в Порт-Артуре 2 июля).
«Дополнение моей телеграммы номер седьмой, предлагаю принять к исполнению.
1) Так как, согласно Высочайшему повелению, эскадре ставится главною задачею переход во Владивосток, то необходимо судам выйти из порта возможно раньше, на якорь не становиться, как это имело место десятого июня.
2) Для успешности выхода, полезно обставить его неожиданностью для неприятеля, избрав пасмурное утро, или свежую погоду, и тем поставить японские миноносцы в неблагоприятные условия для преследования эскадры, которой до наступления темноты удалиться как можно дальше в открытое море.
3) Хотя при выходе эскадры предпочтительнее избежать боя, но к этому надо быть готовым, и в случае, если бой сделается неизбежным, принимайте его с уверенностью в успехе. На основании полученных подтверждений, японцы имеют только три броненосца.
4) Вам подлежит решение, в каком порядке выходить эскадре из порта; считаю, однако, необходимым указать, что первыми должны выйти все годные миноносцы, затем крейсера, совместным действием которых прикрыть фланги выходящих броненосцев и отогнать неприятельские миноносцы.
Кроме тралов полезно иметь два больших парохода».

Телеграмма Наместника Его Императорского Величества - Временно И. Д. Командующего эскадрой Тихого океана Контр-Адмиралу Витгефту.
26 июня 1904 г.
№ 11
(получена в Порт-Артуре 2 июля).
«Телеграмму 22 июня № 52 получил. Высказанное в ней ваше мнение о существовании для эскадры только двух решений - отстоять Артур или погибнуть вместе с крепостью - настолько не соответствует Высочайшим указаниям и назначению вверенных вам сил, что вопрос о выходе и прорыве эскадры во Владивосток я обязан предложить обсуждению совета флагманов и капитанов, при участии Командира порта. Решение совета в кратких и определённых словах немедленно прислать мне всеми возможными путями».

Получив из Мукдена последнюю телеграмму, контр-адмирал Витгефт 4 июля собрал на «Цесаревиче» расширенный военный совет Тихоокеанской эскадры, пригласив на него и командование крепости.
Генерал Стессель посчитал должным заявить, что ждёт от флота всемерной поддержки в обороне Порт-Артура на суше.
Кондратенко возразил:
- Я считаю, от эскадры будет куда больше пользы, если она станет не только бомбардировать сухопутные позиции японцев, но и сражаться с ними в окрестных водах - несмотря на все препятствия. Однако сниматься флоту из Артура во Владивосток можно только в случае возникновения угрозы нашим кораблям от артиллерии противника. Всё-таки это большое дело, что канонерские лодки мешают неприятелю обстреливать нас во фланг, без них пришлось бы совсем туго.
- Да, нам необходимо содействие флота, - сказал комендант крепости генерал Смирнов. - Причём нужна не только поддержка артиллерийским огнём по японским батареям. Желательно выделение десанта, тысячи две охотников. Скоро противник пойдёт на штурм, у нас теперь каждый штык на счету.
Начальник штаба укрепрайона полковник Рейс, начальник крепостной артиллерии генерал Белый, комбриг генерал Горбатовский также принялись делиться своими соображениями по части организации обороны Порт-Артура, не мысля ухода из него Тихоокеанской эскадры.
Далее стали высказываться флотские командиры.
Начальник отряда броненосцев контр-адмирал Ухтомский был категоричен:
- Вокруг Артура неприятель собрал свои главные морские силы, потому место нашему флоту не во Владивостоке и не в водах японского моря, а здесь. Увести эскадру в полном составе мы не можем - в любом случае придётся оставить портовые суда, минные транспорты, часть миноносцев. Все они будут обречены на бездействие с уходом боевых судов, и как следствие, общие наши морские силы уменьшатся. Но ведь одновременно и оборона Артура значительно ослабнет. Этак он долго не продержится при одновременном натиске с моря и суши. Оставаясь здесь, мы всё же препятствуем тесному обложению крепости.
- Уход во Владивосток невозможен, - в тон Ухтомскому решительно констатировал начальник прибрежной обороны контр-адмирал Лощинский. - Уже хотя бы потому, что эскадра должна будет снять свои орудия с береговых позиций, а это равносильно ослаблению берегового фронта процентов на семьдесят, если не на все восемьдесят! Это несомненно подорвёт боевой дух гарнизона! Без нас Артур более двух недель не продержится. Зато, оставаясь здесь, мы сможем оказать услугу Куропаткину, когда тот с главными силами станет ломить японский фронт: пользуясь близостью театра военных действий, пустим в дело миноносцы, непригодные для дальнего плавания. А во Владивостоке - что? Там значительная часть нашего изношенного флота сделается мёртвым капиталом!
- К тому же выбор благоприятного времени для ухода во Владивосток ставит эскадру в зависимость от чистой случайности, - продолжил Ухтомский. - В самом деле, ну как можно предугадать погоду, если у нас отсутствует связь с другими физическими обсерваториями? А ведь выход с рейда возможен только в тихое море.
- При хорошей погоде вряд ли пройдём мимо японских глаз, - заметил Витгефт. - Догонят они нас по тихой воде, у них хороший эскадренный ход.
 - Непременно догонят, - кивнул Ухтомский. - И выберут удобное место для боя - полагаю, это будет близ южного берега Кореи: оттуда их повреждённым судам легко добраться до своих портов, а нам достигнуть Владивостока, да ещё с повреждениями, сами понимаете, невелика надежда - особенно при организованном преследовании. Боюсь, потери будут, большие потери.
- Снять свои орудия с береговых позиций мы не можем, - рассудил начальник отряда крейсеров контр-адмирал Рейценштейн. - Артурские батареи слабы и будут быстро снесены… Что касается удобного времени для оставления рейда без боя и без потерь, то я его пока не предвижу. Мины, конечно, тралятся, но утверждать, что выход в должной мере обеспечен, было бы самонадеянно. Следовательно, идти до чистой воды придётся с тралами. Это займёт часов шесть, а за такое время японцы дадут знать своим и соберут вокруг нас весь флот, какой имеют в окрестности. Завяжется сражение, после которого нашим повреждённым судам придётся вернуться в гавань. Остальные, допустим, прорвутся. Однако во Владивостоке недостаточно кардиффского угля - воленс-ноленс окажемся там без дела. Это в лучшем случае, при удачном исходе боя. Зато Артур будет предоставлен своим сухопутным силам да обороне канонерских лодок. Этого недостаточно даже для воспрепятствования усилиям японцев по части вылавливания мин: дня через два-три они обезвредят проход по воде - и вот она, ахиллесова пята крепости. Без нас в кратчайший срок Артур падёт.
- Эскадра может уйти во Владивосток единственно в том случае, если в планы командования входит сдача Артура неприятелю, - присоединился к суждениям контр-адмирала командир крейсера «Аскольд» капитан 1-го ранга Грамматчиков. - Да и прорываться придётся с боем и большими потерями: поскольку наш рейд забросан минами, то двигаться придётся следом за тралами, ходом не более пяти узлов, и у японцев окажется достаточно времени, чтобы подтянуть для атаки все возможные силы. Нет ни малейших сомнений, что это столкновение окажется для нас до крайности невыгодным.
Мнение командира эскадренного броненосца «Севастополь» капитана 1-го ранга фон Эссена было таково:
- Не исключено, что часть морских сил неприятеля ушла к берегам Японии. В этом следовало бы убедиться, произведя рекогносцировку: если выйдем в море всей эскадрой и обнаружим, что судов у японцев значительно убавилось, то нет никакой необходимости прорываться во Владивосток, поскольку здесь наши действия окажутся не настолько скованы, как прежде. Если же рекогносцировка выявит, что неприятель продолжает держать подле Артура превосходящие силы, тогда прорыв отсюда невозможен…
Обсуждение возможности прорыва флота во Владивосток заняло продолжительное время. Офицеры один за другим приводили причины, по которым судам Тихоокеанской эскадры надлежало остаться на базе. В итоге при общем согласии был составлен документ следующего содержания:

«Протокол Собрания Флагманов и Командиров
4 июля 1904 г.

Совет г.г. флагманов и командиров в заседании 4 июля 1904 года, на эск. бр. «Цесаревич», в гавани Порт-Артура, пришёл к единогласному заключению, что:
1) Для ухода флота в море благоприятного и безопасного момента нет, всякий уход сопряжён с риском потерять суда на минах.
2) Выход в свежую погоду невозможен вследствие загромождённого выхода брандерами и постоянного минирования рейда; тралящим же судам в свежую погоду невозможно будет работать впереди эскадры.
3) Пройти во Владивосток без боя эскадра не может, обладая меньшим ходом, чем неприятель.
4) Неприятель, обладая многочисленным минным флотом, будет первоначально уклоняться от боя, а минными атаками постарается в пути ослабить эскадру и тогда заставит принять бой при самых благоприятных для себя обстоятельствах, почему уход эскадры во Владивосток может быть оправдан только тогда, когда все меры обороны Артура со стороны флота будут исчерпаны, и падение крепости неизбежно.
5) Оставаясь в Артуре, флот усиливает оборону крепости и даёт возможность ей выдержать осаду; уже теперь, обстреливая неприятельские позиции судами, флот существенно задерживает наступление неприятеля с правого фланга.
6) Уход же флота будет способствовать скорейшему падению крепости, так как эскадре, уходя во Владивосток, необходимо взять обратно на суда орудия, данные для усиления обороны крепости.

Подписали:
Контр-адмиралы: князь Ухтомский, Лощинский, Григорович, Матусевич,
Капитаны 1-го ранга: Рейценштейн, Щенснович, Зацаренный, Бойсман, Иванов, Сарнавский, Успенский, Грамматчиков, фон-Эссен, Вирен,
Капитаны 2-го ранга: князь Ливен, Шульц 1, лейтенанты: Кузьмин-Караваев, Максимов».

***

Новое наступление на Порт-Артур японцы начали утром 13 июля и при поддержке артиллерии к середине дня пробили брешь в русской обороне; после чего стали охватывать с фланга позиции генерала Кондратенко в Зелёных горах. К вечеру, под проливным дождём, ценой немалых потерь их удалось отбросить. На следующее утро сражение возобновилось. Русские отбивали атаку за атакой под ураганным артиллерийским огнём противника, однако ночью японцы заняли две высоты, возвышавшиеся над рекой Лунванхэ. Генерал Фок устрашился, что неприятель направит удар вдоль речной долины и отрежет его дивизию от крепости. Оттого самовольно начал отступление. Видя такое развитие событий, Стессель приказал и Кондратенко оставить позиции на перевалах. Тот, не подчинившись, бросил своих бойцов в контратаку. До середины следующего дня продолжались бои, однако выправить положение не удалось, и русским пришлось отступить.
Последним препятствием для японской армии оставались Волчьи горы, огибавшие дугой Порт-Артур. Но на них не имелось оборудованных укреплений, потому отступавшие части закрепиться здесь не смогли: лишь несколько вражеских атак сдержала дивизия Кондратенко на высотах Дагушань и Сяогушань, а затем отступила.
Японцы попытались на плечах отступавших прорваться в крепость, но их внезапно атаковал отряд генерала М. А. Надеина - и, поддержанный огнём 4-й артиллерийской бригады полковника В. А. Ирмана, отбросил неприятеля.
В эти дни армия генерала Ноги понесла в три раза большие потери, чем защитники Порт-Артура. Но поставленная им цель была достигнута: японским войскам удалось полностью блокировать крепость со стороны суши.
Как ни странно, Стессель всем своим поведением демонстрировал оптимизм.
- Наше положение только улучшилось, - утверждал он. - Под прикрытием оборонительных сооружений да при поддержке крепостной артиллерии мы сможем отражать атаки неприятеля сколь угодно долго.
Многие из его окружения разделяли это мнение, о чём свидетельствовал, в частности, Евгений Ножин:

«Ещё задолго до боя 13-го июля в беседах с офицерами мне приходилось очень часто слышать мнения, что упорная защита передовых позиций вредно отзовётся на общей обороне крепости. Чувствовалось, что люди очень и очень хотят засесть на верки крепости, предполагая, что защита их будет гораздо легче. Мало знакомые с тем, в каком виде находились наши блиндажи, не имея ни малейшего представления об их прочности, они рисовали себе перспективы обороны крепости, при условии тесной блокады, в самых радужных красках.
Они думали, что блиндажи их спасут.
Они сравнивали защиту Артура с обороной Севастополя, где можно было, спрятавшись в блиндаже, чувствовать себя, как у Христа за пазухой. К сожалению, они забывали, что теперь не те орудия, не те снаряды. Забывали, что Севастополь сообщался непрерывно с Россией, куда эвакуировали через Северную сторону больных, и откуда прибывали подкрепления. Они забывали, что и при этих благодарных условиях Севастополь попал в руки противника.
Порт-Артур же, совершенно изолированный от всего мира, с минимумом запаса провианта, снарядов, боевых сил и незаконченностью сухопутной обороны был ловушкой для армии и флота.
Они не хотели понять, что чем дальше мы задержим противника здесь - тем больше успеют доделать не доделанное в Артуре.
Вспоминая за этот период времени общее настроение войсковых масс - я должен с грустью констатировать, что стремление назад было гораздо сильнее стремления стойко держаться.
Причиною этого было, безусловно, растлевающее значение деятельности Стесселя и Фока. Их личная, везде проявляемая бездарность, бестолковщина, непорядочность, несправедливость по отношению ко всему подчинённому им командному составу - вот где гнездился яд.
В боевой обстановке войска, разбросанные даже на большой площади, представляют из себя один организм. Всякая ошибка, каждая несправедливость, проявление бездарности, наличность трусости в старшем начальник - как по нервам, передаётся по всему организму, и организм начинает проявлять все признаки недомогания.
Близко знакомясь с войсками на передовых позициях, подолгу бывая в обществе офицеров, беседуя с ними, прислушиваясь ко всему, что их интересовало или тревожило, - я пришёл к убеждению, что с оставлением нами Киньчжоу (Цзиньчжоу - Е. П.) организм войсковых масс, защищавших передовые позиции, был расшатан и проявлял очень тревожные симптомы.
Мне было до очевидности ясно, что Стессель, Фок, Рейс, Савицкий, Никитин сознательно или бессознательно - утверждать не решусь - но безусловно отравляли войсковой организм.
Если среди офицеров и раздавались голоса о необходимости как можно скорее отступить к Артуру, то это уже безусловно (это подтвердит масса офицеров с комендантом крепости во главе) было благодаря Фоку, который при каждом удобном и неудобном случае говорил о необходимости отступить, доказывая, что все те «изменники», кто за упорную защиту передовых позиций.
Об этом знали не только офицеры, но и масса нижних чинов.
Удивительно ли после этого, что войска так упорно оглядывались назад?»

После того как русские войска оказались запертыми в Порт-Артуре, Стессель вознамерился было отправить строптивого Кондратенко в отставку. Однако этому решительно воспротивился Смирнов, к которому присоединились и многие другие высшие чины, в том числе флотские. Таким образом Роман Исидорович был назначен начальником сухопутной обороны крепости. Фоку же вверили командовать резервами.

***

Из-за усилившихся обстрелов городской гавани осадной артиллерией контр-адмирал Витгефт 28 июля предпринял вторую попытку прорыва из Порт-Артура во Владивосток.
На сей раз русским морякам пришлось принять бой в Жёлтом море, в ходе которого контр-адмирал погиб на флагманском броненосце «Цесаревич», а его лишившаяся управления эскадра была рассеяна: часть кораблей вернулась в Порт-Артур, а часть спаслась в иностранных портах.
Одному лишь крейсеру «Новик» удалось, вырвавшись из окружения, обогнуть восточное побережье Японии и добраться до поста Корсакова на юге Сахалина. Здесь командир корабля Максимилиан Фёдорович фон Шульц намеревался пополнить запасы угля и плыть далее до Владивостока. Но японцам о движении «Новика» сообщил встреченный им в пути британский пассажирский лайнер «Селтик»; и Камимура послал в погоню за русским судном два быстроходных крейсера - «Цусиму» и «Читозе».
Неприятельские крейсера вошли в пролив Лаперуза; «Читозе» остался караулить у входа в него, a «Цусима» обнаружил «Новик» на рейде Корсаковского поста. Завязался бой, продолжавшийся около часа. Оба корабля получили серьёзные повреждения, однако русский крейсер уже не мог двигаться дальше (он получил десяток пробоин, через три из которых хлестала вода; кроме того, в исправности оставались только шесть котлов из двенадцати - на такой тяге от вражеских кораблей не уйти). Потому лейтенант Шульц принял решение затопить «Новик», дабы тот не достался врагу.
Ночью команда высадилась на берег, сняв с судна всё представлявшее ценность, после чего были открыты кингстоны, и крейсер лёг на дно на глубине девяти метров. Над поверхностью воды остались видны трубы, мачта и часть верхней палубы.
На следующий день к затопленному «Новику» подошёл «Читозе» и долго обстреливал выступавшие из воды части корабля. А потом выпустил около сотни снарядов по Корсакову, разрушив много домов и повредив церковь.
…Ещё одна трагедия в эти дни разыгралась в Корейском проливе, куда 30 июля по приказу наместника Алексеева отправился Владивостокский отряд крейсеров контр-адмирала К. П. Иессена. Ему была поставлена задача оказать содействие прорыву Первой Тихоокеанской эскадры Витгефта (о её поражении в Жёлтом море пока никто не знал). Близ острова Ульсан 1-го августа «Россия», «Рюрик» и «Громобой» встретились с японской эскадрой в составе четырёх броненосных и двух бронепалубных крейсеров. Завязалось морское сражение, в результате которого после пятичасовой артиллерийской дуэли «Рюрик» потерял управление, на нём погибли большинство офицеров и значительная часть экипажа, а последнее неповреждённое орудие расстреляло весь боезапас. Тогда старший из оставшихся в живых офицеров лейтенант Константин Петрович Иванов-Тринадцатый* - трижды раненый, с осколком в голове - приказал морякам сбросить раненых за борт, открыть кингстоны и покинуть судно. Сам же задержался для уничтожения секретных документов - и оставил крейсер последним… «Рюрик» медленно погружался в волны Корейского пролива с поднятым Андреевским флагом и развёрнутым гюйсом, что означало: «Погибаю, но не сдаюсь» - а затем опрокинулся на левый борт и затонул.
«Россия» и «Громобой» к этому времени уже были далеко. После двух часов боя, поняв, что «Рюрику» помочь не в силах, контр-адмирал Иессен решил спасти два оставшихся крейсера. И несмотря на многочисленные повреждения, русским кораблям удалось-таки оторваться от противника и вернуться во Владивосток.
Лейтенанта Иванова-Тринадцато вместе с другими уцелевшими моряками подняли на борт японского крейсера. Позже император наградил его орденом Святого Георгия IV степени и даровал ему право передачи двойной фамилии по наследству.

***

Более месяца потребовалось, чтобы весть о неудачном прорыве 1-й Тихоокеанской эскадры достигла «большой земли».
- Какое несчастье! - воскликнул Куропаткин. - И Витгефт погиб! Нет, определённо злой рок преследует нас…
Это было 4 сентября в Ляояне. Вечером, занеся в дневник произошедшее за день, он не обошёл вниманием и упомянутое выше событие. А далее высказал свои тревоги относительно военных перспектив в свете складывавшейся обстановки:

«…Мы, если всё это верно, почти лишились Тихоокеанской эскадры. Положение сухопутной армии усложняется. Война затянется. Без превосходства на море победить Японию очень трудно. Мы можем оттеснить её армию до Фузана, а эта армия сядет на суда и высадится где-либо у нас в тылу. Надо усиливать железную дорогу и прибавлять войска. Сегодня получил депешу, что государь соизволил на моё представление и приказал мобилизовать 8-й армейский корпус и послать нам 61-ю резервную дивизию, 8 Сибирских резервных батальонов и 8 сибирских дружин ополчения. Боюсь, что всего этого окажется мало. Мы уже из третьего источника получаем известие, что японцы довели численность своих дивизий до 22 000 человек в каждой, а гвардейских - до 27 000.
Но что меня всего более пугает - это как бы у нас не явилось желание покончить войну кое-как, только бы покончить. Это будет тяжёлый непоправимый удар для России. Мы можем кончить войну только тогда, когда станем полными победителями. Надо воевать несколько лет, но победить. Надо сейчас же делать заём на постройку новой эскадры. Главное, надо усиливать железную дорогу. Надо класть вторую колею и общее число поездов доводить до двадцати четырёх, в том числе шестнадцать воинских. Мы попали из-за фантазии негодяев Безобразовых, Абазы, Вогака и прочих в скверную историю. Война и ныне ненавистна. Но если она не окончится победно, то положение внутреннее России так ухудшится, что можно будет ждать огромной важности внутренних беспорядков.
Очень тревожат меня мои ближайшие помощники - командиры корпусов. Не вижу должной в них опоры. Не вижу, чтобы они при равных условиях с полным успехом могли бы бороться в этой чуждой для них обстановке с японцами. В Европейской России на полях Польши, Литвы, Волыни они были бы не только не хуже, но лучше наших средних корпусных командиров, но тут, среди гор или даже в море гаоляна, они чувствуют себя сбитыми с толку, несколько потерянными и после первого неудачного для них столкновения с японцами начинают их усиленно побаиваться».

***

А Порт-Артур продолжал сражаться. Из штатских, не призванных по мобилизации, но способных носить оружие, были сформированы три дружины общей численностью полторы тысячи человек. Дружины использовались для несения караульной службы, доставки боеприпасов на передовую и строительства укреплений. Чтобы во время боёв иметь бесперебойную связь штаба с боевыми позициями, из местного населения набрали добровольцев в велосипедную «летучую почту». А для быстрой транспортировки раненых придумали своеобразные велоэкипажи: носилки размещали между двумя велосипедами, скреплёнными между собой разборной рамой. Сдав раненого в лазарет, велосипедисты разбирали соединительную раму и таким образом могли быстро вернуться на передовую за следующим, кому требовалась помощь.
Лейтенант Шрейбер пытался наладить разведку позиций противника с помощью воздушных змеев. Вот что он писал подполковнику В. А. Семковскому о первом опыте боевого применения воздушных змеев 12 мая 1904 года: «…12-го их запустили, но как только пять штук были в воздухе, - неприятель сосредоточил по ним такой шрапнельный огонь, что людям пришлось ретироваться - никого, благополучно, не ранили, а змеи летали и расстреливались старательно часа полтора. Таким образом, они отвлекали огонь с других пунктов, и своё дело сделали. (Нельзя было допускать и мысли, что на них сразу можно было подыматься, тем более что меня не было)…» Николай Николаевич Шрейбер в мае-июне 1904 года поднимался на воздушных змеях с палубы минного крейсер «Всадник», а в июле произвёл несколько подъёмов на берегу, укрепив на змее фотоаппарат. Увы, все снимки получились неудачными.
Предпринимал попытки организовать разведку с воздуха и лейтенант Михаил Иванович Лавров. Вместе с командой из семидесяти матросов он изготовил два сферических аэростата: «Попугай» и «Орёл». Но из-за недостатка водорода удалось совершить лишь два подъёма на «Попугае» - практически безрезультатно...
А жизнь есть жизнь, и она продолжалась в осаждённом городе. Вокруг ресторана «Звёздочка» - одного из немногих заведений, в коих начальник укрепрайона позволил продавать спиртное, - располагался «весёлый квартал». Из окон дешёвых мебелированных комнат доносились смех, звон бокалов, гитарные переборы. В самом же ресторане офицеры крепко выпивали и закусывали. Впрочем, собирались за столиками и партикулярные служащие. У всех разговоры, как правило, вертелись вокруг насущного:
- Японец-то как прёт, конца не видно.
- Ничего. Зато они кладут людей втрое против нашего.
- Так уж и втрое.
- Ладно, пускай не втрое, но вдвое - это совершенно точно.
- Чему удивляться, в Азии цена человеческой жизни - ломаный грош. Микадо здесь хоть миллион своих подданных положит, ему и горя мало.
- Истинно так. Но штыкового боя макаки боятся. Не выдерживают штыков, сколь раз проверяли: кишка тонка.
- Зато артиллерией и винтовочным огнём наши позиции заливают. Рекогносцировка у них обыкновенно точная, разведка налажена.
- Потому что шпионы на каждом шагу: сигналят. Уж сколько этих сигнальщиков расстреляли, а всё новые объявляются.
- Ничего, время работает в нашу пользу. Нам бы только до подхода Куропаткина продержаться, а там уж возьмём прикуп. За всё отыграемся.
- Ах, оставьте бога ради. Наши храбрецы в Петербурге только и твердят: «продержаться». Им бы сюда, на передовые позиции; пусть бы прочувствовали кабинетные шаркуны, чего стоит каждый день такого «продержания»! Вольно этим прохвостам в столице, прочитав газету после чашки кофе, рассуждать о героизме. А у нас уже терпение лопается.
- Лопается-лопается, да не лопнуло же.
- Вот они этим и пользуются.
- Кто?
- Да все, кто желают на наших горбах в рай въехать.
- Если б остался жив Макаров, всё могло бы обернуться иначе.
- Чересчур много у нас этих «если бы да кабы». На каждый конфуз найдётся своя причина, да что проку? Разве мало над нами вышестоящих командиров? Нет уж, увольте от бесплодных сожалений.
- Бесплодных, но не беспочвенных.
- Пусть так, всё едино. Дай-то бог, чтобы дальнейшие действия на военном театре не развеяли окончательно наши иллюзии относительно своих возможностей.
- Не знаю у кого как, а у меня уже ни в чём нет уверенности.
- Между прочим, я с самого начала утверждал, что Артур не готов к осаде.
- Это многим было ясно. Что же делать, худо-бедно простоим несколько месяцев. До последней крайности ещё неблизко. Однако, право слово, лучше бы Куропаткин поторопился.
- Если только он вовсе не махнул на нас рукой.
- А мне вот что непонятно, господа: ну, допустим, косоглазые возьмут наконец Артур, да что им за радость с этого? Ведь главный противник японцев сейчас на севере - а они распыляют силы. Разумно ли?
- Так-то оно так, но у нас база Тихоокеанской эскадры. Не станет базы - куда флоту деваться? Дважды пытались прорваться во Владивосток - япошки не пустили. Если паче чаяния одолеют нас, то смогут взять остатки эскадры голыми руками.
- Ну, положим, чтобы нас одолеть, им придётся ещё вдоволь кровушки пролить - это во-первых…
- Вот именно. Зубы обломают!
- А во-вторых, кто же им корабли отдаст? Не таковы наши традиции. Если дойдёт до крайности - всё, что ещё способно держаться на плаву, можно затопить прямо здесь, в бухте.
- Дальний-то преподнесли макакам почти в целости.
- Как яичко ко Христову дню.
- И орудия на перешейке, говорят, оставили во вполне пригодном виде. Больше, чем полсотни штук, это определённо. Со Стесселя и Фока станется и не таких подвигов натворить.
- Да, с талантами наших генералов уже не знаешь, чего ждать.
- Полно вам разводить мерехлюндию. Преждевременно рассуждать о поражении.
- Как же преждевременно, когда город уже вовсю бомбардируют с моря! А здесь, между прочим, тысячи гражданских лиц, женщины и дети! Госпитали переполнены! Нет уж, слуга покорный! Я рассуждал и буду рассуждать о том, что вижу, и о том, к чему идёт дело!
- Воля ваша, сударь, но я бы предпочёл рассчитывать на лучшее. Не то, в самом деле, как бы не накликать беду с эдакими настроениями.
- А и впрямь, господа, мы здесь собрались не для того, чтобы предаваться унынию. Будь что будет, а пока не пришёл наш час. Пусть неприятель утверждает, что долго нам не продержаться, а мы ему на это - кукиш под нос! Бросили орудия на позициях - ну что же, бывает и на старуху проруха. Ничего, имеется ещё в крепости и артиллерия, и снарядов запас!
- И штыки, и сабли, и провиант небось не весь интендантские чины разворовали!
- А главное - быть такого не может, чтобы Россия оставила нас на произвол судьбы. Потому давайте надеяться на лучшее…
И многие надеялись.
В конце концов, что им ещё оставалось…

Часть вторая.
Под ударами жестокой реальности

Да, Порт-Артур продолжал сражаться.
На суше обороной руководили начальник Квантунского укрепрайона генерал Анатолий Михайлович Стессель, комендант крепости генерал Константин Николаевич Смирнов, командующий 4-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизией Александр Викторович Фок и начальник 7-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады генерал Роман Исидорович Кондратенко. Но, как гласит пословица, у семи нянек дитя без глаза. Так вышло и с обороной Порт-Артура: между командирами постоянно шла борьба амбиций. Генерал Кондратенко, единственный из троих толковый военачальник, порой в сердцах восклицал:
- В Порт-Артуре трудно маневрировать силами и оружием, но ещё труднее маневрировать между этими превосходительствами!
Кондратенко неустанно заботился об укреплении подступов к фортам, батареям и редутам, об устройстве траншей и стрелковых окопов, о создании проволочных заграждений. Между прочим, защитники Порт-Артура впервые в истории пустили по «проволочному забору» на передовой позиции электрический ток напряжением 3 000 вольт.
Коль речь коснулась изобретений, то в осаждённой крепости русские умельцы под руководством генерала Кондратенко - по принципу «голь на выдумки хитра» - создали много оборонительных новшеств, которые затем были переняты армиями всего мира. Так, здесь родился прототип нынешней осветительной ракеты - «сигнальный огонь» поручика Дебогория-Мокриевича или «бомба-звезда», как окрестили хитроумную придумку солдаты. Будучи впервые применён, «сигнальный огонь» навёл ужас на японские войска.
Когда участились ночные атаки, русские ввели ещё одно новшество: они развернули на передовой систему прожекторов, снятых с кораблей, и таким образом лишили противника фактора внезапности.
Из стреляных гильз мелкокалиберных орудий в Порт-Артуре изготавливали самодельные ручные гранаты: гильзы наполняли пироксилином или порохом, а в качестве запала присоединяли бикфордов шнур. Такие устройства солдаты называли «бомбочками». В крепости производство гранат кустарным способом организовали штабс-капитан минной роты Николай Александрович Мелик-Парсаданов и поручик Квантунской крепостной сапёрной роты Леонид Иванович Дебогорий-Мокриевич. Морское ведомство тоже наладило изготовление гранат под руководством капитана 2-го ранга Александра Михайловича Герасимова и лейтенанта Николая Люциановича Подгурского.
Штабс-капитан Карасёв изобрёл шрапнельные фугасы, представлявшие собой противопехотные, выпрыгивающие из земли мины, с которыми много общего имеют современные мины-»лягушки». А унтер-офицер Семёнов разработал гибкий удлинённый взрывной заряд для проделывания проходов в проволочных заграждениях.
На передовых позициях применялись морские гальваноударные шаровые мины, скатывавшиеся по желобам на противника - своеобразный прототип подвижных мин. Впервые на суше применил шаровую мину лейтенант Подгурский, скатив её из форта по сколоченному из досок жёлобу на японских сапёров. Эффект от взрыва был огромен. На месте проведения сапёрных работ возникла огромная воронка, вокруг которой лежали десятки вражеских трупов. Ошеломлённые мощным взрывом, японцы долго не предпринимали активных действий на этом участке фронта. Несколькими днями позже шаровые мины Подгурского фактически решили в пользу русских исход трёхдневного сражения за Высокую Гору, отсрочив на два месяца падение Порт-Артура. За эти бои Николай Люцианович Подгурский был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени.
Вообще что касается мин, то этим портартурцы отличились особенно. Они придумали камнемётные фугасы - как приводившиеся в действие электричеством, так и самовзрывные, нажимного действия. Один из подобных образцов представлял собой деревянный ящик размером 30 х 30 сантиметров, под крышкой которого находился свободно катающийся стальной шарик, который - при наклоне ящика или прогибании крышки под весом наступившего на него солдата - замыкал контакты электрической цепи. Провода от этого ящика уходили - с одной стороны - к русским позициям, а с другой - к рядом лежавшему ящику с пироксилиновым зарядом. Фактически это была фугасная противопехотная неизвлекаемая управляемая мина нажимного действия. То есть, с пульта управления мина легко приводилась в боевое или безопасное положение, что обеспечивало свободу действий русской пехоты, но исключало возможность её обезвреживания врагом (поскольку каждая такая мина находились под постоянным наблюдением с русских позиций, и в любой момент её можно было взорвать).
В Порт-Артуре не хватало пулемётов, и капитан 26-го пехотного полка Игнатий Брониславович Шметилло сконструировал «артурский пулемёт» - приспособление, позволявшее человеку стрелять одновременно из пяти-восьми спаренных винтовок, которые закреплялись на деревянной раме с колёсами. При помощи колёс и заднего упора «артурские пулемёты» можно было не только перемещать на позициях, но и корректировать вертикальную и горизонтальную наводку во время боя.
Но самым удивительным оказалось изобретение начальника артиллерийских мастерских капитана Леонида Николаевича Гобято и мичмана Сергея Николаевича Власьева… Окопы японцев находились совсем близко от русских позиций, местами это расстояние измерялось несколькими десятками метров. Вести огонь в таких условиях из артиллерийских орудий по вражеским позициям было опасно, так как в результате большого рассеивания снарядов часть их могла попасть в свои окопы. И тогда мичман Власьев и инженер-капитан Гобято придумали новый способ борьбы с укрывшимся противником: лёгкие 47-миллиметровые морские пушки установили на колёса таким образом, что они могли стрелять непосредственно из окопов при больших углах возвышения, причём самодельными шестовыми минами, а не обычными снарядами. Так снятые с кораблей орудия превратили в новый, доселе не существовавший ни в одной армии мира грозный вид оружия - миномёты, которые позволяли вести навесной огонь с закрытых позиций, что резко повысило живучесть артиллерии в бою.
Рождение РЭБ - радиоэлектронной борьбы, без которой немыслимы современные боевые действия, - тоже произошло благодаря смекалке защитников крепости: в апреле 1904 года во время артобстрела японской эскадрой Порт-Артура радиостанции российского броненосца «Победа» и берегового поста «Золотая Гора» создали помехи в эфире, затруднив связь вражеских кораблей-корректировщиков с основной эскадрой. Об эффективности первого в мировой истории случая постановки радиопомех свидетельствовал контр-адмирал Ухтомский в докладе адмиралу Алексееву: «Неприятелем выпущено более 60 снарядов большого калибра. Попаданий в суда не было».
А капитан броненосца «Ретвизан» Эдуард Николаевич Щенснович вспоминал в своих мемуарах о попытках создания в Порт-Артуре боевых субмарин:

 «Некоторые офицеры стремились сделать подводные лодки. К числу попыток относится установка полковником Меллером бензиновых двигателей на лодку Джевецкого сухопутного ведомства, каким-то образом очутившуюся в порту.
Результатов это не имело - лодка бездействовала. Техник Налётов строил подводную лодку, которая была спущена на воду и даже один раз затоплялась в Артурском доке, но не была закончена и никакой пользы осаждённому городу не принесла…»

И действительно подлодка, построенная в Порт-Артуре талантливым изобретателем Михаилом Петровичем Налётовым, успешно прошла испытания, но сразиться с врагом не успела, ибо осаждённая крепость пала, и «потаённое судно» пришлось взорвать… Позже М. П. Налётов спроектировал первый в мире подводный минный заградитель «Краб». На минах, выставленных «Крабом» у Босфора летом 1915 года, подорвётся германский крейсер «Бреслау»…

***

После неудачной попытки прорваться к Порт-Артуру Южная группа русских войск заняла позиции у города Дашичао. Здесь её передали под командование генералу Н. П. Зарубаеву.
Между тем в Маньчжурии, на фронте и в тылу, получили широкое хождение пущенные в оборот японцами поддельные денежные купюры. Об этом свидетельствовал Н. Э. Гейнце:

«На улицах Ляояна, для предупреждения населения, выставлены в рамках за стеклом фальшивые рубли, которые японцы ещё перед войной с Россией выпустили в большом количестве в Маньчжурии.
Кредитные рубли, надо отдать справедливость, подделаны очень тщательно.
Они гуляют по Маньчжурии, и я не поручусь, что и у меня в бумажнике нет рубля японского производства».

Однако офицеры по данному поводу не особенно переживали. Высказывались примерно таким образом:
- Если я эти ассигнации от настоящих отличить не смогу, то китаец в лавке и подавно не исхитрится. А уж в карты проигрывать - это мне и подавно безразлично, фальшивые они или подлинные.
- Пожалуй, фальшивые сбыть с рук даже не столь обидно, как подлинные.
- По большому счёту, ни те, ни другие в сырую землю с собой не заберёшь. Деньги что? Деньги - прах.
- Интендантские, поди, так не думают.
- Но мы-то не ровня этим гнилым подмёткам.
- Что ж, ; la guerre, comme ; la guerre*. У каждого своя планида.
- Совершеннейшая истина. Особенно в условиях нашей кутерьмы и неразберихи. Одним мошну набивать, а другим - не в карты, так на ханшин* спустить всё до последнего рубля. Мечи банк, не жалей целковых - пусть уходят что вода сквозь пальцы, всё едино!
Впрочем, офицеры спускали деньги не только на карты и выпивку. Словно бабочки на огонь лампы, со всей России слетелись в Маньчжурию девицы известного поведения. С отечественными жрицами любви успешно соперничали англичанки и француженки, и американки - ни одна не оставалась невостребованной. По вечерам в кабаках и ресторанах гремели оркестры, шампанское и ханшин лились рекой, из окон обшарпанных заштатных гостиниц разносились женский смех, игривые взвизги, звуки необузданных плотских игрищ… Невообразимая смесь веселья и тревоги витала в воздухе здесь, на краю света, в богом забытом дальневосточном захолустье. Офицеры прожигали жизнь, оказавшись перед лицом неизвестности, и спешили избавиться от денег, которые теперь почти ничего не стоили.
Разумеется, для нижних чинов развлечения подобного рода были недоступны. Грошей, составлявших солдатское жалованье, едва хватало на удовлетворение самых насущных потребностей. Многие вконец обносились. Поскольку казённое обеспечение оставляло желать лучшего, иные не гнушались поживой за счёт местного населения. За продукты и скот, изымаемые у китайцев на нужды армии, командование худо-бедно расплачивалось; однако уследить за всеми случаями самовольных реквизиций и прочих бесчинств было трудно - подчас приходилось вмешиваться самому Куропаткину. Об этом можно судить, например, по его дневниковой записи от 9 июля:

«В Аньпине* потребовал старшину, который заявил, что несколько дней тому назад убили двух китайцев, были и штыковые раны за то, что они не хотели отдать солдатам и казакам (следовавшим отдельно, без части) своих ослов. Назначил расследование»…

***

К Дашичао быстро подтянулась армия генерала Оку - и обрушилась на Южную группу войск генерала Зарубаева. Бои продолжались 10 и 11 июля, после чего атаки японцев захлебнулись. В донесении от 13 июля Николай Платонович Зарубаев отчитался Куропаткину:

«По долгу службы свидетельствую о выдающейся стойкости войск 1-го и 4-го корпусов в этом тяжёлом 15-часовом бою; в особенности выразилась несокрушимая стойкость сибирских полков, на которые обрушился главный удар японцев. Ни одна пядь на позициях не была уступлена, несмотря на огромное численное превосходство неприятеля и повторные атаки на центр, где дело 4 раза доходило до штыкового боя, которого японцы не выдерживали…
Все батареи обоих корпусов, работавшие под непрерывным огнём в продолжение 15,5 часа, стоят выше всякой похвалы.
Потери японцев цифрой выразить не могу, но смело докладываю, что они были значительнее наших.
По окончании боя выяснилось, что против 18 батальонов 4-го корпуса действовало не менее 2 японских дивизий и подавляющее количество батарей. В общем резерве обоих корпусов оставалось всего 3 батальона красноярцев и 3 батальона 36-го стрелкового полка с одной батареей. Общая длина позиции обоих корпусов была 16 вёрст. При таких условиях я не признал возможным принять бой на следующий день и решил отойти на Хайчен».

Южная группа отошла, но у японцев более не имелось ни сил, ни решимости атаковать. Однако от Куропаткина поступил приказ с осторожной формулировкой: «…Если отступление необходимо, то оно должно быть произведено без боя» - и Н. П. Зарубаев не стал искушать судьбу, предпочёл уйти к Ляояну. Сюда же отступила от реки Ялу и Восточная группа генерала А. А. Бильдерлинга.
Продолжавшиеся на периферии стычки не меняли обстановку кардинальным образом. А госпитали уже были полны ранеными. Среди которых, к слову, попадались пленные. Вот как 26 июля описал в «Дневнике во время войны» Н. Г. Гарин-Михайловский встречу с последними во время своего посещения усадьбы «Красного Креста»:

«…В числе раненых - один японец и один китаец. Они сидят в одной комнате; окно открыто, у окна часовой.
- А китаец при чём?
- Сигнальщиком был.
- Это плохо для него кончится?
- Очень плохо.
Молодой японец смотрит угрюмо, а китаец, тоже молодой, в прекрасном настроении духа, о чём-то очень оживлённо разговаривает и, вероятно, не предугадывает своей участи.
У японца - словарь, по которому он разговаривает. При нём же была карта и записная книжка, по которой и узнали, из какой он части…».

Затем писателя отвели ещё к одному раненому - на сей раз не лазутчику, а простому японскому солдату:

«…В одной из палат мы нашли японца. Тоже молодой, из северных провинций, стройный, нервный, то смотрит пытливо, иногда, под впечатлением боли, откидывает голову и закрывает глаза.
Тогда сосед его, угрюмый бородач-солдат, утешает:
- Ну, Бог милостив - поправишься. Ещё раз тебя, Бог даст, запырнём…
Все смеются, японец вопросительно смотрит, а сосед ласково говорит ему:
- Вишь, глупый, ничего не понимаешь.
На руке у японца браслеткой часы и компас.
Как его ранили, рассказывают разно. Когда наша пехота бросилась на передовой пост, он успел спрятаться в кусты и стал стрелять. Тогда на него бросились и подняли на 11 штыков. А другие говорят, что он не стрелял.
- А раненых прикалывают японцы?
- Колют… К примеру скажем так: два раненых - свой и чужой, а сила не берёт, - своего возьмёт, а того что ж бросать? Так же пропадёт, так хотя скорый конец. И со мной случись такое дело: неужели своего бросил бы?
- Видно, кому смерть, так смерть - не объедешь.
- А то и в сердцах, - разойдётся рука, и себя не помнишь…»

Остервенение. Так Н. Э. Гейнце определил настроения, постепенно овладевавшие бойцами обеих воюющих сторон. Впрочем, закономерным образом писатель винил во всём японцев:

«Азиатская натура японцев проявляется на войне во всей своей отвратительной откровенности.
Мне рассказывал уполномоченный воронежского отдела Красного Креста В. И. Стемпковский со слов раненых, находившихся в лазарете, расположенном в Тьелине, что раненые японцы по окончании сражения стараются подползти к раненым русским и стреляют по ним.
- В меня желтолицый выстрелил, да промахнулся, - говорил один из раненых, - ну да я его ошарашил так, что было моих сил, шанцевым инструментом…
Какое зверское остервенение!»

Николай Эдуардович Гейнце продолжал верить в грядущую победу русского оружия. Но со временем он всё яснее постигал жестокую реальность боевых действий. Это хорошо видно из описания одной из ночей, проведённых им на передовой - когда на русских позициях произошла стычка с японским разъездом:

«…впереди нас послышалось несколько выстрелов, по звуку японских. на них отвечали наши.
Офицер вскочил и бросился вперёд.
Выстрелы на несколько минуть смолкли, но затем с горы началась трескотня.
Это японцы стреляли пачками прямо в нашу сторону.
Стреляли они на звуки выстрелов, или же по сигналам - неизвестно.
Но вот выстрелы стихли и лишь несколько пуль просвистало над нами.
Мой сосед-офицер возвратился.
- Что случилось?
- Подкрался японский разъезд и начал стрелять, его угостили, как следует… Едва ли все ушли… Ведь наглость-то какая, думают ночью спят… Лезут на целый передовой отряд…
- Да, мальчики удалые… - заметил я.
- Тем скорей себе сломят голову… - сказал мой собеседник, укладываясь снова рядом со мной.
На востоке заалела светлая полоса.
Здесь как быстро темнеет, так быстро и рассветает.
Скоро из-за сопок брызнули на землю первые лучи яркого, жгучего солнца.
Настал день.
Мой сосед-офицер оказался правым.
Японский отрядец, действительно, угостили как следует.
Шесть человек японцев лежали убитыми, но совершенно раздетыми.
- Что это значит?..
- Их раздели китайцы… Это всегда бывает… Они по ночам шастают, как гиены, и видят так же, как они.
Мне бросился в глаза один убитый японский солдат, лежавший с распростёртыми руками.
Худенький, маленький, совершенно мальчик с широко раскрытыми глазами, в которых мне показалось, остановились слёзы.
Кажется, до конца моей жизни я не забуду этой ужасной картины, достойной кисти, увы, покойного Верещагина, как протест против страшного общечеловеческого зла - войны».

***

В середине августа по всему Петербургу покатились пересуды об из ряда вон выходящем поступке великого князя Бориса Владимировича Романова. Если его старший брат Кирилл Владимирович удосужился хотя бы искупаться в холодных волнах Жёлтого моря после гибели броненосца «Петропавловск», прежде чем отправиться в тыл «на лечение», то Бориса Владимировича удалили из действующей армии едва ли не под конвоем.
Но обо всём по порядку.
Человек недалёкий, зато полный энергии, великий князь отчаянно маялся в войсках, не находя себе «достойного» применения. Пил как все, этим в офицерском кругу никого не удивишь. Однако Борис Владимирович, вдобавок к прочим неудобствам страдавший от отсутствия женского внимания, взялся подбивать клинья к сестре милосердия княгине Гагариной. Последнюю нимало не прельщал плюгавый тридцатилетний ухажёр с уже наметившимися залысинами и замашками заносчивого юнца; и когда настойчивость великого князя перешла грань приличия, княгиня отвесила ему звонкую оплеуху. А затем пожаловалась Куропаткину на поведение представителя августейшей фамилии.
В принципе, генерал притерпелся к тому, что из столицы к нему присылали светских хлыщей в погонах: проведя месяц-другой на театре военных действий, они затем благополучно убывали восвояси, а высокопоставленные покровители поспешествовали представлению своих протеже к наградам и продвигали их в чинах. Но случай с непомерно жовиальным отпрыском великокняжеского рода выходил за все мыслимые рамки. Спустить это было никак невозможно.
Делать нечего, Куропаткин призвал к себе Бориса Владимировича и, стараясь подбирать дипломатические выражения, принялся выговаривать тому за недостойное поведение. А его высочество, будучи изрядно подшофе, состроил оскорблённую мину:
- Позвольте, Алексей Николаевич, по-моему, вы забываетесь. Перед вами стоит не какой-нибудь парвеню, а великий князь…
- Молча-а-ать! - оборвал наглеца Куропаткин, не в силах более сдерживать клокотавшее в нём негодование. - Руки по швам! Я приказываю молчать и слушать, когда перед вами стоит генерал-адьютант!
- Ах так? - вскричал, в свою очередь, его визави, не привыкший к подобному обращению. Однако более слов не сумел подобрать - и лишь повторил, сорвавшись на нелепый фальцет:
- Ах, так?! Да я вас!
После чего выхватил револьвер и, выстрелив в генерала, бросился прочь.
К счастью, смертоубийством дело не закончилось: командующий получил лишь лёгкое ранение в руку.
Куропаткин отправил императору срочную депешу, в которой кратко изложил суть происшествия, поинтересовавшись в заключение, как ему следует поступить с великим князем. Николай II откликнулся телеграммой: «Поступайте по закону».
Это была форменная головоломка. По закону преступник несомненно подлежал преданию суду, а затем - смертной казни. Однако расстрелять члена императорского дома - это генералу представлялось немыслимым!
И Алексей Николаевич в итоге мучительных раздумий отыскал выход из щекотливого положения. Распорядился собрать медицинскую комиссию для проведения экспертизы умственных способностей не в меру ретивого поручика. Врачи побеседовали с Борисом Владимировичем - и признали у него временное помешательство. Засим от греха подальше великого князя спровадили в Петербург.
По иронии судьбы вышеописанный курьёз имел место 10 августа, накануне грозного события, во многом предопределившего дальнейший ход военной кампании…

***

Маньчжурская армия генерала Куропаткина до 11 августа занимала оборонительные позиции на дальних подступах к Ляояну, когда настал час одного из крупнейших сражений этой войны. После мощной артподготовки в наступление пошли три японских армии, которыми командовали маршал Ивао Ояма и генералы Ясуката Оку и Тамэмото Куроки.
Три дня наседали японцы, не считаясь с потерями, но их атаки на всех направлениях оказались безуспешными. Тем не менее Куропаткин приказал войскам отойти на второй оборонительный рубеж. Маньчжурская армия отступала под проливным дождём по размытым дорогам - и, заняв подготовленные заранее позиции, на рассвете 17 августа приняла на себя новый удар трёх японских армий.
- Ничего, скоро неприятель истощится, - мрачно повторял Куропаткин. - От Ляояна я не уйду, здесь моя могила!
Опять неприятель с криком «Банзай!» бросался в атаки, следовавшие одна за другой - и русские два дня кряду отражали их решительными контратаками. В ночь на 18 августа 1-й армии генерала Куроки удалось, переправившись через переполненную дождями реку Тайцзыхэ, занять деревню Сыквантунь и несколько сопок восточнее Ляояна. И снова Куропаткин отвёл русские части на третью - оборудованную лучше двух предыдущих - линию оборонительных позиций.
- Здесь мы непременно выстоим, - уверял он. - А потом отбросим противника и погоним так далеко, как только сможем.
Сражение, возобновившись, не прекращалось ещё четверо суток. Японцы наседали, а русские бросались в штыковые контратаки. Огромные пространства перед траншеями были усеяны убитыми; кровь вытекала из множества ран и смешивалась с грязью. Деревня Сыквантунь и прилегающие высоты переходили из рук в руки. Русские войска основательно выдохлись, но японские солдаты тоже едва держались на ногах; а исход боёв по-прежнему оставался неясным.
Дело решило полученное Куропаткиным донесение о том, что армия генерала Куроки предприняла обходной манёвр, угрожая ударить по русским позициям с тыла. После этого Алексей Николаевич дрогнул: испугавшись окружения, в ночь на 21 августа он приказал войскам отходить к Мукдену.
В общей сложности десять дней продолжалось сражение за Ляоян; его исход не был определён, и противник нёс большие потери - и всё же, невзирая на численное превосходство своей армии, Куропаткин отдал приказ об отступлении. Русские войска ушли на север, не потерпев под Ляояном поражения!
Для японцев это явилось полной неожиданностью.
Впоследствии стало известно, что Ивао Ояма тоже приказал готовиться к отступлению. Увы, генерал Куропаткин его опередил. Хвалёного терпения у него оказалось меньше, чем у японского маршала, подтвердившего в этот день справедливость старинной военной максимы страны восходящего солнца: победа достаётся тому, кто умеет вытерпеть на полчаса больше, чем его противник.
«Отступая из горящего Ляояна, мы не успели вывезти оттуда своих раненых, - писал Максим Горький, - и они зажарились там, - это вчера говорили военные. Вообще - на войне творится что-то ужасающее. Ко мне приходят раненые, возвратившиеся оттуда, и рассказывают такие вещи, точно молотками по голове бьют».
Константин Иванович Дружинин, в ту пору полковник Приморского драгунского полка, участвовал в сражении при Ляояне. После войны он издал книгу мемуаров «Воспоминания о Русско-Японской 1904-1905 гг. войне участника-добровольца», в которой горько сокрушался:

«Мы просто развратили войска непрерывными отступлениями, систематически приучили их не сражаться упорно, подорвали в них доверие к их собственным силам; старшие начальники, офицеры и солдаты привыкли смотреть на оставление позиций как на нечто неизбежное и правильное: только начинается перестрелка, и все уже смотрят назад и заботятся только о том (бывали, конечно, и счастливые исключения, был элемент, который не развращался, но он во всяком случае был очень невелик), как бы поскорее выйти из-под огня и оставить побольше расстояния между собою и противником».

Японцы 22 августа заняли Ляоян без единого выстрела. Им достались брошенные в спешке склады с оружием, боеприпасами и продовольствием.
Маршал Ояма не решился преследовать русскую армию, опасаясь, как бы Куропаткин не предпринял контрнаступления. С него было довольно и этой победы.
…А японское общество в эти дни стало свидетелем «рождения» своего нового национального героя. Пишу это в ироническом ключе, поскольку ниже представляю читателю пример того, как государственная пропаганда может превратить глупую смерть неумелого командира во всенародно прославляемый подвиг. Это случилось накануне падения Ляояна: 21 августа командир 1-го батальона 34-го пехотного полка майор Сюта Татибана отказался выполнить приказ вышестоящего командира прекратить штурм русских укреплений и переждать в окопах интенсивный огонь противника. Разгорячённый боем Татибана, проигнорировав соображения осторожности, решил повести своих бойцов в атаку - и, ринувшись вперёд во главе батальона, тотчас был сражён наповал. Японские газеты не замедлили расписать самоубийственный поступок майора как пример беззаветной отваги и доблести. Военным командованием он был посмертно повышен в звании до подполковника и награждён орденом Золотого коршуна 4-й степени, а также орденом Восходящего солнца 4-го класса; 34-й пехотный полк, в котором служил столь безглуздо погибший комбат, назвали «полком Татибаны».
Так Сюта Татибана превратился в «божественного героя» японского народа, вровень с генералом Марэсукэ Ноги и капитаном Такэо Хиросэ.
В честь подполковника Татибана будут сочинять стихи и песни; ему воздвигнут памятники в нескольких городах - и, разумеется, в его родной деревне. В 1940 году закончится строительство посвящённого ему синтоистского святилища Татибана-дзиндзя, настоятелем которого станет Татибана Итиродзаэмон, сын погибшего под Ляояном комбата. А в середине семидесятых годов подле святилища устроят музей, представляющий собой реконструированную часть дома, в коем родился «божественный герой».

***

В русских войсках росли недоумение и растерянность. Повсеместно в тянувшихся от Ляояна на север колоннах усталых бойцов клубились разговоры:
- После стольких грозных речей пятимся, ровно раки.
- Разве что стремглав не улепётываем.
- Как же поулепётываешь по этим хлябям: от дождей под ногами море грязюки, чистое болото!
- А из штаба, поди, поныне умудряются отправлять наверх бравые реляции. Обещают, что скоро мы загоним японцев в море, как стадо баранов.
- С них станется.
- Господь как-то уж больно криво промыслил: одним - из штабов бестолковые приказы рассылать да невзирая на все промахи обвешивать наградами себя и присных, а другим - грудь подставлять под пули. Можно ли позволять столько издеваться над собой?
- Кабы грудь под пули подставлять - это ещё ничего, а то ведь всё спину да спину, просто срам господний, а не войско.
- С этакой удалью и до самого Владивостока допятимся.
- Да-да, с шутками-прибаутками.
- И с песнями про русскую силушку богатырскую.
- Тогда уж не до Владивостока: скорее до Харбина.
- Ну, это вы хватили, голубчики. Владивосток и Харбин далеко, до Мукдена-то поближе будет.
- А меня любой из этих пунктов устроит! Лишь бы добраться до железной дороги, а там сесть в вагон - и укатить домой, прочь от этой треклятой войны.
- Беспочвенные мечтанья.
- Говорят, в тылу подготовлены мощные укрепления: оттуда нас уже не стронуть с места никакой силой.
- Было бы сказано!
- Действительно, блажен кто верует. Ляоян тоже превозносили как нерушимую твердыню, а вон до чего плачевно всё обернулось.
- Но должен ведь быть где-то предел!
- Поживём - увидим. Пророчествовать в нашем положении решился бы только безумец…
Впрочем, не только в армии, но и во всей России общество недоумевало и задавалось вопросами - такими же, какие сформулировал в своих «Воспоминаниях…» полковник Дружинин:

«Может быть, Куропаткин хотел уподобиться Кутузову и, отступая, заманивать противника подобно тому, как это было в 1812 году; но можно ли сравнивать эти два отступления? Французы углублялись в неведомую для них страну, с враждебным населением, уничтожавшим все средства продовольствия армии; с каждым шагом они ослабляли себя увеличением крайне опасного тылового района. Во время же Ляоянской операции противник наступал по стране ему отлично известной (во всяком случае в большей степени, чем нам), богатой и населённой элементом скорее сочувствующим, чем нейтральным, обладавшим огромными средствами продовольствия, которые мы не уничтожали; японцы не опасались за свой тыл, a арьергардные бои, нами разыгрываемые, были вредны только для нас…»

***

- …Терпение, терпение и терпение, - не уставал повторять генерал Куропаткин, подразумевая тем самым, что победы ещё ждут его впереди, когда неприятель будет измотан. Эта излюбленная фраза командующего стала притчей во языцех, по её поводу в боевых частях сочинили немало баек и анекдотов - наподобие нижеприведённых:

Генерал Куропаткин, провозглашавший «терпение, терпение и терпение», снова отводит войска с театра военных действий. Спрашивается, когда уже государь наконец потеряет терпение и отправит его в отставку?

Объявление: Куропаткин, ретируясь из Ляояна, потерял терпение. Нашедшего просят доставить утерянное в штаб Маньчжурской армии за приличное вознаграждение.

- Почему Куропаткин всё время повторяет: «Терпение, терпение и терпение»?
- Очень просто: на кой ему торопиться, если на должности командующего армией он получает министерское жалованье!

Поговаривали, будто Куропаткин привечает штабных лизоблюдов и угодников, оттого зачастую и ордена раздаёт не столько за боевые отличия, сколько за мелкие личные услуги. По данному поводу бытовал следующий анекдот:

- Скажите, за какую такую кампанию полковник N увешан отличиями?
- Да просто за компанию…

И ещё один штрих к портрету Александра Николаевича Куропаткина. Назначенный на должность командующего 7 февраля 1904 года, генерал долго не мог добраться до своей ставки, поскольку день за днём посещал прощальные обеды и принимал депутации от городов и земств с иконами и образами. При этом свежеиспечённый командующий всячески подчёркивал свою набожность, утверждая, что исполнение церковных обрядов приносит ему большую отраду. В конце концов он прибыл в армию с неимоверным количеством икон и образов. Стоит ли удивляться, что в газете «Искра» не замедлили опубликовать карикатуру в лубочном стиле, на которой был изображён генерал Куропатки, обвешанный иконами, верхом на коне и с флагом в руке, на котором красовалась надпись: «Терпение, терпение, терпение!». А рядом с карикатурой поместили стихотворение:

На страх японского народа
Как в наказанье за вину,
Был самый храбрый воевода
Отправлен нами на войну.
Врагам готовя пораженье
И предвкушая грозный бой,
Не пушки он повёз с собой,
А святцы, ладан и терпенье.

Однако этим дело не кончилось. На протяжении всех дальнейших месяцев войны на фронт продолжали везти вагонами иконы и образа, в то время как железная дорога не справлялась с доставкой должного количества боеприпасов. Некоторые считали это форменным издевательством - вполне закономерно, что к фамилии главнокомандующему приклеились приставки: Куропаткин-благочинный, Куропаткин-благотерпеливый и другие в подобном духе. А в народе получила широкое распространение сатира анонимного автора:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром,
Подобно ракам и омарам,
В душе с отвагой, в сердце с жаром,
Мы пятились назад?
И что при каждой новой схватке
Мы от японцев без оглядки,
Но в полном боевом порядке
Бежим, бежим во все лопатки,
Пускай нам целят в зад...

- Ну, что ж, мой друг? Чего же проще?!
Ведь мы надеялись на мощи,
С утра ходили до полночи
Всё по местам святым.
И клали низкие поклоны,
А вместо пуль для обороны
Везли с собой одни иконы.
Подвёл нас Серафим!

В последней строке содержится неприкрытый укор царской семье, ибо императрица Александра чрезвычайно поклонялась Серафиму Саровскому, а незадолго до войны по инициативе Николая II старец был канонизирован в лике преподобных.

***

А генерала Марэсукэ Ноги торопили из Токио: его 3-я армия слишком долго топталась на Ляодунском полуострове, в то время как её помощь требовалась на севере, против главных сил русских.
Но защитники Порт-Артура упорствовали в обороне, и близкого конца осаде не предвиделось.
Крепость стала камнем преткновения, занозой, пульсирующим нарывом; обладание ею сделалось фикс-идеей для всего японского общества. Корреспондент лондонской «Дейли Мэйл» Бенджамен Норригаард хорошо уловил это настроение - и выразил отношение японцев к Порт-Артуру следующим нарративом:

«Солдаты, бывшие здесь и пристально глядевшие в направлении Порт-Артура, знали в каком напряжённом ожидании находится родной народ и как сильно надеется он на взятие крепости; так сложилось в их уме понятие о необходимости взятия Порт-Артура, в нём они видели венец всей славной кампании. С гордостью выслушивали на родине вести о многих победах храброй армии и флота, а когда бюллетени о войне распространялись по всему городу проворными разносчиками, громко выкрикивавшими о новых битвах и победах, о подвигах храбрости и отваги, тогда устраивались шествия с факелами, повсюду слышались крики «банзай» и раздавалось пение. Но энтузиазм свой они сдерживали до того дня, когда весть о падении Порт-Артура разнесётся по всей стране и будет зажжена, как греческий огонь, иллюминация во всех городах и деревнях. Какое тогда будет настроение! Все от мала до велика, мужчины, женщины и дети возьмут свои фонари и миллионные толпы сольются в сплошном крике «банзай», который пронесётся по всей Японии, как буря с грозой. Уже заранее шли приготовления к великому дню: правительство взяло это дело в свои руки. Каждый знал, где сойтись и что делать, к какой процессии присоединиться, какой фонарь или ярко расписанный транспарант нести, какой надеть костюм. Повсюду собирались устраивать большие обеды и ужины, все рестораны и чайные домики будут переполнены, здесь будет пир и радостный праздник всей великой нации, каких ещё не видел мир.
Битва на Ялу, истребление русского флота, поражение целой армии А. Н. Куропаткина, конечно всё это были великие вести, наполнявшие сердце народа радостью и весельем, но пока Порт-Артур находился в руках неприятеля, казалось, ещё ничего не сделано. Для народа Порт-Артур являлся не только сильной крепостью, нет, он для него был символом - символом владычества. Нация, владеющая Порт-Артуром, представляется преобладающей на Дальнем Востоке. Вот что было истинной целью японских вожделений, и пока русский флаг развивался над крепостью, честолюбие оставалось неудовлетворённым».

Однако чаяния жителей страны восходящего солнца расходились с действительностью. Гарнизон Порт-Артура продолжал крепко держать оборону, не желая сдаваться.
Генерал Ноги сердился, но понимал, что не в его силах ускорить события в одночасье. Он и так предпринимал всё, что было возможно. Его солдаты не знали устали: ходили в атаки, рыли окопы, изнемогали на боевых учениях. Он и сам был готов повести их на приступ неприятельских позиций - Марэсукэ Ноги давно перестал бояться смерти; однако он не забывал старую пословицу: легче найти десять тысяч солдат, чем одного генерала.
- Ничего, - повторял генерал Ноги. - Света не бывает без тени, но я должен быть спокоен, чтобы не утратить ясность мысли. Говорят же: сделай всё, что можешь, а в остальном положись на судьбу…

***

Пост Корсаковский на Сахалине в конце лета снова стал ареной боевых действий.
Капитан фон Шульц с большей частью команды «Новика» отправился во Владивосток, оставив для разоружения крейсера сорок два матроса под началом лейтенанта Максимова.
Корпус «Новика» был весь скрыт под водой, над ней возвышались только верхняя палуба и надпалубные постройки. Получив от тюремного ведомства две старые баржи, команда А. П. Максимова тщательно их проконопатила и превратила в основу для создания плавучего подъёмного крана. С помощью последнего принялись снимать с крейсера артиллерийские орудия и прочее ценное оборудование. Однако 24 августа размеренный ход работ был нарушен: утром в пяти милях от Корсаковского встали на якорь два японских миноносца - они выслали диверсионную группу на двух паровых катерах, чтобы уничтожить «Новик» окончательно.
Пока собравшиеся на берегу местные жители наблюдали за происходящим и обменивались взволнованными репликами, строя предположения относительно дальнейшего развития событий, матросы и солдаты корсаковского гарнизона вооружились винтовками, чтобы дать отпор врагу. О том, как это происходило, можно судить по донесению Александра Прокофьевича Максимова начальнику Главного морского штаба:

«Занял со своей командой одну из гор, с которой удобно мог обстреливать катера и крейсер продольно. Через час оба катера, подойдя к крейсеру на 2 кабельтова, открыли ружейный огонь. Обстреляв его, один катер подошёл к баку с правой стороны, а другой с левой стороны к средним машинам. Один офицер и два матроса взошли на мостик и стали осматривать берег, а прочая команда в количестве 11 человек, раздевшись, разошлась по палубе и стала закладывать мины. Пользуясь трубой, разглядев и убедившись в том, что люди спустились в люк, счёл удобным открыть огонь. Дав прицел 1600 шагов, открыл огонь одновременно с местной командой, которая заняла маячную гору. Дал залп, получился малый недолёт. Установив прицел на 1800 шагов, дал второй залп, которым свалил людей, стоявших на катере и продолжал поражать неприятеля, покуда он не вышел из сферы моего огня. После первого залпа как катер, так и транспорты подняли кормовые флаги, а последние и стеньговые. На катерах поднялся ужасный крик и беспорядочная ружейная стрельба, которая после меткого нашего залпа тотчас же прекратилась. Катера стали задним ходом отступать и, выйдя из сферы нашего огня, повернули в море и отправились к транспортам, куда и прибыли через час. Потом удалось узнать от айнцев, что на катерах было трое убитых и 6 человек раненых. Транспорты, подняв катера, снялись с якоря и, взяв курс на зюйд, через 2,5 часа скрылись за горизонтом. Тотчас же отправился на крейсер, где нашёл винтовку и проводники от мин. Инженер-механик Пото, одев водолазный костюм, спустился во 2-ю кочегарку и вытащил 3-пудовую мину. В это время я с минёрами и фельдфебелем вытащил из первой палубы, из первой кочегарки, из средних машин и из кают-компании четыре 3-пудовых мины. О прибытии неприятельских транспортов и об извлечённых минах донёс командующему флотом».

Избавив «Новик» от заложенных диверсантами мин, моряки продолжили работы по снятию с него оборудования. Получив уведомление о том, что на Сахалине предполагается высадка неприятеля, Максимов организовал на возвышавшейся над морем горе артиллерийскую батарею - там установили четыре снятых с крейсера орудия: два 120-миллиметровых и два 47-миллиметровых.
Эти орудия встретили огнём японские корабли с десантом спустя десять месяцев, когда началось вторжение на остров…

***

В Порт-Артуре таяли запасы продовольствия. В конце сентября бойцы гарнизона получали по 1/3 фунта конины на человека два раза в неделю, а хлеба - по 3 фунта в день. Ещё хуже было положение гражданского населения. На базаре продавалось собачье и ослиное мясо, а конина считалась большой роскошью. Зато поговаривали, будто Вера Алексеевна Стессель спекулировала провиантом, наживая на этом огромные барыши. Бог весть, правда ли это, но известно, что бойкая генеральша сразу после своего возвращения в Санкт-Петербург купила доходный дом.
Над крепостью витал призрак близкого голода. Особенно страдали местные китайцы, которые составляли основную массу населения Порт-Артура: в их рационе уже давно не водилось ничего, кроме лепёшек и каши из чумизы* и гаоляна. Нехватку продовольствия можно было в значительной мере восполнить за счёт рыболовства, но Стессель запретил местному населению выходить на рыбный промысел, приказав уничтожать все джонки, обнаруженные в море: генерал подозревал китайских рыбаков в шпионаже в пользу Японии.
Всё теснее сжималось кольцо осады.
Общее истощение, цинга, дизентерия и тиф уносили едва ли не больше жизней, чем собственно боевые действия. Погибших и умерших от болезней хоронили в нескольких местах города; со временем всё больше оставляли братских могил непосредственно на местах сражений. Но имелись и свежеобустроенные кладбища, кои день ото дня разрастались. Одно из них было возле маяка Ляотешань: поначалу там хоронили убитых морских офицеров, а позже - всех без разбору. Далеко тянулись ровные ряды могильных холмиков с воткнутыми в них досками, на которых химическим карандашом надписывали фамилии усопших. На одной из таких досок - в качестве своеобразной артурской эпитафии - начертали:

Ты прости, любимая, больше нам с тобою
Не бродить под звёздами вешнею порою.
Адрес мой отныне: Дальняя земля -
Порт-Артур, Маньчжурия, смертные поля.

По всей видимости, знали боевые товарищи погибшего, что у него осталась дома та, которой не суждено его дождаться…
Однако химический карандаш - ненадёжный инструмент: ливни скоро смывали новые надписи с досок, так что к концу обороны города все могилы сделались безымянными.
…Мёртвые обретали покой, а живые продолжали ждать помощи с севера, от русской армии. Пытались найти объяснение промедлению командующего, измышляли обнадёживающие приметы или, наоборот, ругали высокое начальство. Нескончаемо строили предположения:
- Видно, не зря нас здесь маринуют. Не может быть, чтобы у Куропаткина не имелось какого-нибудь хитрого плана.
- Чересчур долго маневрирует его превосходительство, как бы не заигрался. Пока что меня ход событий нисколько не обнадёживает.
- Нам-то все обстоятельства неизвестны: мы видим только собственные позиции, оттого не отличаемся глубиною суждений. А у командования могут быть иные резоны.
- У одних никому не ведомые высокие соображения, а другим на месте всё же виднее. Особенно когда каждый день приходится рисковать собственной шкурой под пулями и шрапнелью.
- Что поделать, воинское подчинение имеет обратную сторону. Однако же как без него?
- Да никак - и с ним, и без него. Угодили мы как куры в ощип - не иначе, за грехи наши тяжкие. Уж больно заковыристым получается этот хитрый план Куропаткина: первым делом он попятился из Кореи, потом не удержался на Ялу, а после того ещё и Ляоян оставил. Как можно достигнуть победы, непрестанно отступая? Мы тоже сдаём позицию за позицией, но положение наше от этого нимало не улучшилось… Нет, вы как хотите, а я сколь ни думаю обо всём, что происходит - положительным образом ничего не постигаю.
- На то имеются другие умы, чтобы постигать. Они, уж верно, рассчитали все действия войск, а наше дело маленькое.
- Вестимо, наше дело держаться. Ничего, когда с двух сторон зажмём японца - тогда и сочтёмся с супостатом. Цыплят по осени считают.
- Кабы по осени, это куда ни шло: осень - вот она уже. Лишь бы не привелось и зиму куковать в окопах да блиндажах.
- А я бы не исключал подобного вероятия.
- Ну нет, это вряд ли.
- Отчего же. С точки зрения стратегии, по-моему, вполне резонным было бы желание Куропаткина, чтобы мы обескровили японцев. Или как минимум оттянули на себя возможно большие силы неприятеля, пока он готовит генеральный удар.
- Но всему есть предел. Если главные силы ещё раз попятятся на север, то можно будет оставить всякую мысль о спасении Артура… Готовит удар - так пусть наносит, пока не поздно. Дорога ложка к обеду!
- Ведь он уже пытался, да вотще. Что делать, если все его поползновения жестоко пресекаются неприятельской стороной?
- Да полноте. Неужто у Маньчжурской армии сил не достаёт?
- Кабы доставало, то не уступили б японцам и пяди земли.
- А если и достаёт, но Куропаткин считает, что силы целесообразнее поберечь до поры? Добивается верной концентрации войск - чтобы не вышло очередной осечки? Вот и перестраховывается Алексей Николаич: накапливает всё, что Россия шлёт эшелонами.
- Кто бы ещё и нам дополнительных сил подбросил.
- Орудий калибром побольше. И снарядов к ним.
- Да и провианта не помешало бы…
В общем, судили-рядили кто во что горазд. У каждого в голове царил туман относительно перспектив обороны Порт-Артура. А окружающая обстановка не способствовала подъёму боевого духа.
Для полноты картины вновь обращусь к воспоминаниям капитана Э. Н. Щенсновича:

«…Число больных всё увеличивалось, и недели через две дошло до того, что на Тигровом Хвосте больных было 200 в одной только команде Ретвизана. Вскоре начались смертные случаи, повторявшиеся каждый день. На дачных местах в это время были только одни больные.
Цинга быстро распространялась и подкашивала силы человека. Болезнь обыкновенно начиналась с опухания дёсен, наступало кровотечение дёсен, опухоль ног, появлялись на ногах пятна, ноги болели, человек не мог совсем двигаться, впадал в забытьё и тихо умирал.
Из десанта возвращались больные, которые не могли двигаться.
По берегу от Крестовой горы к дачным местам ежедневно тянулись больные на перевязку к домику, занятому перевязочным пунктом.
Таковы были условия, в которых мы жили. Мы ожидали помощи с севера. После получения известия об отступлении наших войск на север от Ляояна, надежды на выручку стало мало, хотя всё-таки уверенность в силе нашего оружия поддерживалась и жила между нами настолько, что большинство верило, что наши войска не так сильно разбиты (как об этом передавали) и, получив подкрепление, генерал Куропаткин отбросит японцев и придёт к нам на выручку…»

Но Куропаткин, не будучи ни разу по-настоящему разгромлен, тем не менее осторожничал и не предпринимал решительного прорыва. Русские войска топтались далеко на севере, и боевые действия там большей частью носили локальный характер. В Маньчжурской армии по этому поводу перефразировали старую поговорку: «Терпение и труд всё перетрут, кроме неприятеля»
Защитники Порт-Артура оставались предоставлены самим себе. Наместник Алексеев периодически возобновлял попытки побудить Куропаткина направить войска им на выручку, однако тот был твёрд в своём нежелании распылять силы армии. Неприязнь между генералом и адмиралом росла. Оба регулярно жаловались императору друг на друга, а заодно и на своих подчинённых, и на разнообразные тяготы и нехватки. А Николай II, желая развязать замысловатый узел их соперничества, давал импульсивные, зачастую весьма противоречивые указания - и только больше всё запутывал.
Сергей Юльевич Витте, в описываемое время занимавший пост председателя Комитета министров, впоследствии на сей счёт вспоминал:

«Командующий войсками Куропаткин не без основания считал Алексеева полным ничтожеством, гражданским моряком, а главное, карьеристом. Главнокомандующий же Алексеев ненавидел Куропаткина и желал ему в душе всяких неудач. Первый телеграфировал в Петербург одно, второй другое, но первый всё-таки не хотел разрыва со вторым, а потому шёл на полумеры, а второй покрывался высочайшими повелениями, иногда сам их внушая.
Мне Куропаткин после войны говорил, что у него есть телеграммы из Петербурга, которые могли бы представить в истинном свете неудачи первой части кампании. Вероятно, когда-нибудь они появятся в свет.
Государь также желал в душе наступлений, но по обыкновению двоился: сегодня - направо, завтра - налево, а главное, желал, как всегда, обоих провести. Проводил же Он всегда больше всего Самого Себя. Я не знаю подробностей первой части кампании, покуда Алексеев не был вызван в Петербург и Куропаткин не был назначен главнокомандующим, но могу безошибочно утверждать, что первая часть, кампании разыгралась бы совершенно иначе, если бы не было этой двойственности; она была бы более для нас благоприятной. А неудача вначале несомненно имела влияние на вторую часть действий.
Затем Куропаткин мне говорил также в оправдание своё, что ему назначили бездарных генералов помимо его воли и вмешивались всё время из Петербурга».

***

Летом японские войска высадились на Камчатке. Однако в ночь на 17 июля отряд народных ополченцев под командованием старшего унтер-офицера Сотникова, совершив марш из Петропавловска-Камчатского, внезапно атаковал и разгромил главный японский десант в посёлке Явино. Командир японского отряда лейтенант Сечу Гундзи был взят в плен. За этот бой Максиму Ивановичу Сотникову присвоили чин подпоручика.
Высаживались на полуострове и другие японские отряды, но ни один из них не имел успеха: камчадалы, прирождённые следопыты и охотники, неслышно подкрадывались к ним под покровом ночной темноты и разили супостатов без промаха из своих стареньких ружей…
По сути, оборона Камчатки явилась единственной заметной победой России в этой войне.
…А в июне 1904 года как врач запаса был направлен в Маньчжурскую армию Викентий Викентьевич Смидович. Такова была его фамилия по формулярным спискам, но гораздо более широкую известность он обрёл под писательским псевдонимом - Викентий Вересаев. В сентябре он прибыл к месту службы, и его определили младшим ординатором в 38-й полевой подвижной госпиталь при 72-й дивизии 6-го Сибирского армейского корпуса в Мукдене.
Вскоре Вересаев получил письмо от Максима Горького: «…Очень грустно и больно, дорогой и уважаемый товарищ, за Вас. Эта идиотская, несчастная, постыдная война - какой-то дикий кошмар, и Ваше участие в ней - обидно, тяжело. И - боязно за Вас - за Ваши нервы, за жизнь. Есть и хорошая сторона в Вашем присутствии там - события будут иметь трезвого, честного свидетеля, но - я всё же хотел бы, чтоб этот свидетель был - не Вы…».
Горький как в воду глядел: Викентию Вересаеву предстояли нелёгкие дни. Потому что вскоре после его прибытия в действующую армию разразилось кровопролитное и бесславное сражение у реки Шахэ…

***

В Порт-Артуре после гибели Витгефта командующим эскадрой был назначен контр-адмирал Павел Петрович Ухтомский. Хотя о прорыве во Владивосток речь уже не шла, тем не менее Алексеев побуждал его к активным действия против японского флота. Но Павел Петрович упорно кормил наместника отговорками, а потом и вовсе заявил, что выход в открытое море невозможен, и что корабли нужны обороняющемуся городу для обстрела неприятельских позиций на суше.
Кончилось тем, что Алексеев снял Ухтомского с должности и поставил во главе эскадры командира броненосца «Баян», контр-адмирала Роберта Николаевича Вирена. Однако и за этим морских операций не последовало. Эскадра ограничивалась дежурством у входа в гавань и отражением японских торпедных атак при поддержке береговых батарей, а также тралением рейда, постановкой мин и проведением огневых дуэлей с японскими осадными батареями, вслепую обстреливавшими город.
Несколько раз из корабельных экипажей формировались десантные отряды, которые принимали участие в боях на суше.
А 14 сентября три японских корабельных катера, ставившие мины близ полуострова Тигровый, были обстреляны русскими канонерками, а затем атакованы двумя торпедными катерами. Одному японцу удалось уйти, а два неприятельских катера задержали, причём первый взяли на абордаж, а команда второго сдалась после попадания в него снаряда.

***

Порт-Артур продолжал держаться, и это обескураживало генерала Ноги. Он ожидал падения крепости самое позднее к лету, однако этого не произошло. Сражения пожирали всё новые и новые жизни японских солдат, а продвижение армии микадо к намеченной цели было чрезвычайно медленным, и каждый шаг вперёд оплачивался дорогой ценой… Как переломить ситуацию? Когда наконец истощатся воля и терпение защитников города? Неужели ещё не скоро удастся исчерпать их силы?
Размышляя об этом, Марэсукэ Ноги часто поднимался на одну из высот, коими изобиловала местность вокруг осаждённого Порт-Артура, и подолгу всматривался вдаль - туда, где расположились позиции противника с угрожающе устремлёнными на него стволами артиллерийских орудий. Чёрные от копоти, орудийные жерла были подобны разинутым пастям голодных драконов, решивших немного отдохнуть, перед тем как снова приняться изрыгать огонь и сеять смерть в рядах воинов микадо... В подобные минуты генерал не был расположен к досужим разговорам. Но должность обязывала, потому пришлось изобразить любезность, когда на высоту поднялись иностранные газетчики и стали интересоваться, как скоро ждать следующего наступления.
- Очень скоро, - ответил Ноги. Затем немного помедлил и, огладив ладонью седую бороду, добавил полным решимости голосом:
- Мои солдаты будут штурмовать крепость до тех пор, пока не сломят сопротивление русских. Рано или поздно это случится, можете не сомневаться. Для японской армии не существует ничего невозможного.
Генерал понимал английский язык, но говорил на нём плохо, оттого общался с представителями прессы через переводчика.
- Вам ведь уже приходилось сражаться в этих местах, - напомнили ему. - Десять лет назад вы заняли этот город гораздо быстрее. Правда, он назывался тогда по-другому.
- Его китайское название было Люйшунь, - кивнул Ноги. И, протянув руку, указал на юго-запад:
- Видите вон там, на холме причудливой формы, форт Итцзешан*, с его мощными валами? Десять лет назад, ночью, я повёл свою бригаду на приступ этого форта, и к полудню мы уже вошли в город.
Это было во время японо-китайской войны. Цзян Гуйти, китайский комендант крепости, а вместе с ним многие офицеры и чиновники бежали из Люйшуня, прихватив с собой все ценности. Генерал Сюй Бандао, сохранивший верность императорскому дому, пытался организовать отпор японцам и даже сделал успешную вылазку, захватив пленных. Однако, не получив поддержки от остального руководства гарнизона, он с частью войск вышел из крепости и сумел прорваться на север. Генералы, оставшиеся в Люйшуне, были деморализованы и не организовали должного отпора неприятелю… Легко заняв город, японцы истребили всё его двадцатитысячное население. Оставили в живых лишь тридцать шесть местных жителей, которых заставили собирать тела убитых. Затем огромную гору трупов облили маслом и подожгли - огонь пришлось поддерживать в течение десяти дней, пока человеческие тела превратились в пепел.
- Командовал штурмом города маршал Ивао Ояма, - сказал генерал, - но микадо оценил и мои скромные заслуги в этой войне, удостоив меня титулом дансяку*… Да, десять лет назад мы взяли Люйшунь за один день, но тогда противник был другой. И крепость - она теперь тоже стала совсем не такой, как прежде.
С этими словами Ноги снова простёр руку в сторону Порт-Артура:
- Форты Тигрового Хвоста, Эрлунг*, форт на Золотой Горе - многие укрепления я помню со времён китайской кампании. Однако русские с тех пор, как крепость досталась им, произвели в ней усовершенствования, которые усложняют задачи штурма… Ничего, мы в последнее время накопили достаточно резервов, чтобы преодолеть все трудности. Скоро мои солдаты пойдут на приступ: в первой волне наступления, разумеется, все погибнут или будут ранены, но за ней ударит вторая волна - пусть и от неё мало что останется; за второй волной последуют третья и четвёртая, и пятая, и шестая, постепенно продвигаясь вперёд и с каждой новой волной всё более обескровливая неприятеля, перемалывая и истощая его и без того скудные резервы…
Генерал говорил, но мысли его в эти минуты были далеко. Он знал, что император и вся Япония ждут его победы… «Будь, словно скала, спокоен и неподвижен, и противники сами упадут к твоим ногам, будто облетевшая с дерева листва» - таково высшее искусство, которым должен владеть настоящий воина. Однако сейчас неподвижными, словно скала, оставались русские. А Марэсукэ Ноги не мог сохранять спокойствие; время текло, как вода сквозь пальцы, и обстоятельства торопили его. Зато он был готов не щадить собственных солдат и положить здесь столько жизней, сколько потребуется. В конце концов, каждый человек - всего лишь пылинка; но пыль, нагромождаясь, образует горы, способные раздавить врага.

***

Нет, Марэсукэ Ноги не скупился на жизни своих солдат и гнал их в лобовые атаки с маниакальным упорством, намереваясь сколь возможно скорее овладеть Порт-Артуром. Японцы обрушивались русские редуты и крепостные форты, проваливаясь в широкие рвы и «волчьи ямы», оставляя сотни трупов на заграждениях из колючей проволоки и на проволочных сетях с пропущенным через них электрическим током.
Каждый день на подступах к крепости разыгрывались жестокие трагедии - подобные той, о которой поведал читателям Бенджамен Норригаард, описав неудачный штурм японским 12-м полком русских позиций на вершине одного из холмов:

«…Это было тяжёлое дело, и русские шрапнели и винтовочные пули страшно опустошили их ряды. Число людей, которые всё ещё поднимались в гору, быстро уменьшалось, пока весь склон холма не покрылся телами убитых и раненых. Несмотря на это, они всё подвигались вперёд, пока, задыхаясь и с подгибающимися от усталости коленями, не достигли вершины и не свернули вправо, к перешейку, соединяющему обе батареи, так как не могло быть и речи о попытке атаковать через бруствер.
Здесь они были встречены так же, как и их товарищи 44-го полка - штыками и ручными гранатами. Схватка была непродолжительна, так как у японцев не было никакой надежды на успех. Мы недолго видели на горизонте их силуэты, наносящие и парирующие удары. Потом они внезапно дрогнули. Некоторые бежали в диком беспорядке вниз по склону к форту Кобу, большая же часть пала под безжалостным огнём, направленным на них со всех сторон. Другой отряд начал отступать по тому же пути, по которому наступал, но скоро японцы заметили, что путь отступления для них отрезан. Русские послали отряд с позиции к востоку, вдоль «Трагической траншеи», и беспомощные японцы оказались между двух огней. Случайно они набрели на безопасное место, где можно было хорошо укрыться от огня с форта и из траншей; здесь, на небольшой площадке, на склоне холма собрался отряд в 100-150 человек, выкинувший два маленьких белых флага.
Склон холма вокруг них был усеян телами их убитых и раненых товарищей. Ветер посвежел и стал очень холодным, а у них не имелось шинелей, и пищи было очень мало. Многие из этих людей уже получили ранения, и, кроме того, с отдалённых позиций их расстреливали русские стрелки. Они знали, что их не скоро выручат. Не могло быть и речи о посылке к ним носильщиков, и отпор, который они получили при первой атаке, не мог побудить японцев предпринять новую попытку. Единственная надежда оставалась на ночь, но и она оказалась тщетной.
В продолжение всей ночи русский прожектор был направлен на них и на тропинки, ведущие к ним, и уроки, вынесенные из августовских атак, были слишком свежи в памяти японцев, чтобы они рискнули пойти в ночную атаку под лучами неприятельских прожекторов. На следующий день этот несчастный отрядик был ещё там, оба флажка развевались, и весь день мы могли видеть их молчаливый призыв, но помощь не приходила, и они были осуждены на смерть. Одни из них были безжалостно убиты русскими пулями, другие умерли от ран, но большая часть погибла от холода и голода. На следующее утро флаги уже лежали на земле, но число людей, по-видимому, не уменьшилось. Сколько времени они прожили, я не могу сказать, но насколько мне удалось узнать, всех их постигла одинаковая судьба - ужасная медленная смерть после страданий, которые легче вообразить, чем описать».

***

К осени 1904 года русская армия в Маньчжурии, получив подкрепления, обрела заметное численное превосходство над противником.
Генерал Куропаткин 6 сентября записал в дневник:

«Готовлюсь дать упорный бой под Мукденом, и бой этот может иметь самые решительные последствия. Если нам удастся отразить японцев, на что я надеюсь, то перейду в наступление немедленно, чтобы использовать победу.
На случай неудачи все распоряжения к отступлению к Телину и Кайюаньсяню сделаны…»

Он надеялся отразить натиск врага, однако внутренне был готов к очередному фиаско. И - в тот же день - не преминул посетовать на отсутствие должного боевого духа у вверенных ему войск:

«К сожалению, масса офицеров тяготится войной, участвует в делах без боевого одушевления, а многие, даже в крупных чинах, стремятся притвориться больными и уехать в тыл. Из крупных начальников я тотчас отчисляю от должностей, кто плохо заявил себя в этом отношении.
Масса нижних чинов хороша. Но тоже война им чужда. Одушевления нет….»

Тем не менее подкрепления продолжали прибывать по железной дороге в Маньчжурию. И 22 сентября генерал Куропаткин наконец попытался оказать помощь Порт-Артуру, поскольку становилось ясно, что людские и материальные ресурсы города истощаются, и продолжительное время его гарнизон не продержится.
Наступление было предпринято превосходящими силами у реки Шахэ. Главный удар по фронту наносили Восточный отряд генерала Г. К. Штакельберга и отряд генерала П. К. Ренненкампфа. Вспомогательный удар вдоль железной дороги Мукден-Ляоян был возложен на Западный отряд генерала А. А. Бильдерлинга.
Отряд Штакельберга начал движение в гористой местности и, сблизившись с пехотной бригадой императорской гвардии генерала Умэсавы, не предпринял атаки - ограничился разведкой. Бильдерлинг со своими частями достиг Шахэ и распорядился приступить к строительству укреплений. Бригада Умэсавы отступила, но Штакельберг догнал её на следующий день - и снова не стал атаковать. Таким образом, он упустил шанс разгромить передовые части противника. Тем временем отряд Бильдерлинга, не встречая сопротивления, переправился через Шахэ и достиг её правого притока Шилихэ, где в опять приостановил наступление. За это время главнокомандующий японской армией маршал Ояма успел подтянуть в фронту свои резервы. Видя нерешительность противника, он бросил свои войска в контрнаступление.
Русская и японская армии сошлись в упорном сражении, которое во многом должно было определить дальнейший ход войны.
Поэт Серебряного века Владимир Шуф, командированный на Дальний Восток в качестве военного корреспондента и не раз бывавший под огнём, описал фронтовую страду той поры следующим образом:

Звучит труба, холмы заговорили,
Среди огней, среди взметённой пыли,
В папахах чёрных движутся полки.
Они как зверь, оскаливший клыки,
Щетинятся...
Японцы близко были,
Безмолвные в траншеях, как в могиле.
Но вот «Ура!». Сибирские стрелки
Через окоп ударили в штыки.

Полна стремленья, топота и гула,
Волна солдат через окоп хлестнула,
Штыками гребень бешеный блестел.

И жёлтых карликов, простёртых тел
Лежат ряды, - всех смерть к земле пригнула.
То с Севера буран наш налетел!

К сожалению, бравурный сонет военного корреспондента отразил лишь первоначальную наступательную интенцию русских, однако неумолимый стратегический вектор событий не оправдал упований автора. Ибо в ходе встречных боёв японцы к 29 сентября отбросили Западный отряд генерала Бильдерлинга за реку Шахэ. На следующий день начали отступление и войска генералов Штакельберга и Ренненкампфа…
В Мукдене Гарин-Михайловский писал 1 октября:

«Двойной грохот от орудий и от бесконечных обозов с ранеными. Их везут на четырёхколёсных фурах - по два, по три, по четыре человека.
   На вокзале стоит только что пришедший с юга поезд с 1250 человек ранеными. Раненые из 3-го Сибирского корпуса, из Омского и Тобольского полков, на нашем левом фланге. Но ещё больше убитыми осталось на месте из этих двух полков. Их окружили, патроны вышли у них, надеялись, что первый сибирский корпус придёт на помощь, но обстоятельства оттянули его вправо. Тогда какой-то офицер сказал:
   - Умереть, братцы, осталось с честью.
   - И бились же мы! - рассказывает раненый. - Бились до последнего. До ночи. Кто мог, ушёл ночью: из двух полков и двух рот не осталось.
   - Раненых подобрали?
   - Нет. Кто мог, как я, идти, шёл сам. Один с двумя пулями в голов.
   Этот с двумя пулями здесь же, в поезде. С русой бородой, с повязанной головой, сидит и о чём-то бойко рассказывает. Стоящий доктор говорит:
   - У меня на практике здесь был офицер с пробитой насквозь головой. Тоже несколько дней чувствовал себя отлично, даже без повышения температуры. А затем сразу: воспаление мозга и смерть. И это, конечно, самое лучшее, потому что, если бы и выжил, то стал бы идиотом.
   Описываемый бой происходил 28-го сентября левее Шахэ.
   Сегодня общее наступление у нас.
   Только бы снаряды поспевали.
   Десять или восемь вагонов снарядов сегодня должны прибыть. Восемьдесят вагонов уже прошли станцию Маньчжурия.
   Как пример отчаянности японцев - атака ими Воронежского полка 10-го корпуса. Они окружили его, врезавшись своей бригадой в центр наших войск.
   Эту бригаду почти всю уничтожили.
   Получено предупреждение быть наготове и очистить Мукден. Задача очень трудная ввиду того, что весь подвижной состав едва успевает увозить раненых.
   Точно сыплются на платформу откуда-то эти десятки тысяч людей с перебитыми руками и ногами, с пробитыми животами, грудями, черепами. Сгорбленные, сморщенные, скривленные фигуры, страшные лица.
   - У вас что?
   - А-ва-ва.
   И вспухшее лицо показывает разорванный кровяной язык и пальцем объясняет, что пуля куда-то чрез затылок прошла дальше.
   Но ничего не может быть страшнее и ужаснее, когда никакого лица не видно. Какой-то офицер неподвижно, как мумия, лежит, и всё лицо его и глаза забинтованы. Только рот и ноздри видны. Плотно-плотно забинтовано и зашито. На бинтах сверху синим карандашом написано столько, что исписана вся голова.
   - Ах, Боже мой, - говорит француз, - но такой ад возможен только у вас, у азиатов. По нескольку раз в сутки позиция переходит из рук в руки и всё с тем же безумным ожесточением, с той же ненасытностью и осатанелостью. Я наблюдал, я видел, как в полном изнеможении падали наконец обе стороны и лежали так, ожидая прилива сил и соображая, как и куда, вскочив, опять ринуться друг на друга. Ведь десятые сутки поход и седьмые - сражение днём и ночью. Никогда история ещё не знала такого генерального сражения. Это только азиатам и доступно. Наш нервный европеец давно бы с ума сошёл, и только теперь я вижу, насколько и вы, русские, ещё азиаты…»

Двенадцать дней продолжались ожесточённые схватки у реки Шахэ, а к 5 октября шестидесятикилометровый фронт встал намертво: ни туда, ни сюда.
Надо сказать, что и на сей раз Куропаткин, перестраховавшись по своему обыкновению, значительные силы оставил в резерве: более половины его войск пребывали в бездействии, так и не приняв участия в сражении. Генерал снова проявил нерешительность, за которую заплатили жизнями сорок тысяч русских солдат и офицеров. Японцы потеряли убитыми вдвое меньше.
Таким образом, сражение ничего не принесло русской армии, кроме потерь. После того как наступление захлебнулось, и обе стороны приступили к укреплению занимаемых рубежей, началось продолжительное позиционное противостояние.

***

Теперь практически ни у кого не осталось сомнений: после неудачного для русской армии сражения на реке Шахэ осаждённый, истекающий кровью Порт-Артур был обречён.
Это не могло не отразиться на состоянии боевого духа в войсках.
Неудивительно, что настроением обречённости наполнен цикл рассказов о войне Викентия Вересаева, равно как и очерковая повесть «На японской войне», за которую писатель принялся сразу после своего возвращения из Маньчжурии в январе 1906 года. Критики признают его повесть наиболее значительным художественным произведением о боевых действиях 1904-1905 гг.
Настроением обречённости пропитан и написанный в эти дни сонет военного корреспондента Владимира Шуфа:

КТО ИДЁТ?

На поле мгла. С винтовкой часовой
Среди ветвей на дереве, как птица,
Как сокол, в тёмной зелени гнездится,
До полночи дозор свершая свой.

Не ветер ли колышет там травой?
Солдат глядит, - всё поле шевелится.
Мерещатся знамёна, тени, лица...
- «Эй, кто идёт?» - Безмолвен мрак ночной.

- «Кто там идёт?» - он окрик повторяет,
Прицелился винтовкой: «Кто идёт?»
- «Смерть!» - шепчет ночь,
- «Смерть!» - ветер отвечает.

Луна взошла, горит среди высот,
На поле битвы мёртвых озаряет.
Он крестится, он видит - Смерть идёт.

***

Чтобы понять причину поражений русской армии, следует упомянуть о хорошо организованной разведке японцев.
Немалую роль в шпионаже сыграла военизированная тайная организация японских националистов «Кокурюкай» (Общество чёрного дракона), нацеленная на завоевание Маньчжурии, Кореи и русского Дальнего Востока. В преддверии экспансии на континенте «Общество чёрного дракона» подготовило подробные топографические карты мест грядущих боевых действий и наладило контакты с многочисленными китайскими тайными обществами, дабы использовать их в своих целях. С началом войны «Кокурюкай» активизировалось и, помимо информирования штаба японской императорской армии о передвижении войск и об организации тылового обеспечения противника, оно стало осуществлять диверсии, акты саботажа и дезинформации, а кроме того, поставляло в армию микадо проводников и переводчиков. «Общество» владело большим количеством борделей, в которых проститутки были обучены выуживать полезные данные у своих клиентов. На острове Хоккайдо, в городе Саппоро, «Кокурюкай» имело специальную школу для подготовки тайных агентов.
Ещё одна организация - «Гэнъёся» (Общество тёмного океана) - ставила перед собой задачи, схожие с теми, которые решало «Общество чёрного дракона». Она тоже имела специальные бордели с проститутками-шпионками, её членам удалось даже проникнуть в китайские триады. Эти две организации тесно взаимодействовали друг с другом, равно как и с японской разведкой. Созданная ими разветвлённая агентурная сеть в Маньчжурии, Корее и на русском Дальнем Востоке оказала неоценимую помощь армии микадо в добыче полезной информации и в разного рода подрывной деятельности.
Прифронтовая полоса кишела засланными диверсантами и вражескими соглядатаями. Н. Э. Гейнце записал рассказ одного офицера о вполне рядовом случае поимки японского шпиона:

«Стою я с моим разъездом из восьми спешившихся казаков на сопке, смотрю - в гаоляне, уже сильно подросшем, мелькает подозрительная чёрная фигурка. Я начал следить за ней в бинокль: то скроется, то снова вынырнет в зелени… Вот спряталась в куст и что-то там закопошилась… Я неотводно гляжу в бинокль на этот куст и вдруг вижу - из-за него выходит китаец. Я тотчас сообразил, что это японец, переодевшийся за кустом в китайское платье. Приказать уряднику поймать этого китайца было, конечно, делом одного мгновения… Урядник побежал… Я следил за этой охотой с напряжённым вниманием… Вот китаец повернул в сторону… «Эх, - думаю, - уйдёт!» Нет, смотрю китаец пошёл наперерез уряднику, последний пустился бегом и схватил китайца за шиворот… Через каких-нибудь три четверти часа урядник с китайцем был передо мной… По виду это оказался китайский бонза с несколькими книгами буддийской религии. «Это ваш бонза?» - спрашиваю я у нескольких подошедших к нам китайцев. - «Бонза, бонза!» - кричат они. - «Бонза ли?» - задаёт китайцам вопрос урядник, показывая свой увесистый кулак. Китайцы смеются и молчат. Я отправил подозрительного бонзу в штаб. Там на допросе он сознался, что он японец, капитан генерального штаба. Он, как я слышал - уже расстрелян.
- Японцы любят переодеваться бонзами, - добавил мой собеседник, - потому что бонзы стригут голову, японцам не нужно подвязывать косу, которая может выдать, оставшись в руках казака… Много таких переодетых бонз бродит по Маньчжурии вообще, а по театру войны в частности…»

Задолго до начала войны Порт-Артур и Владивосток наводнили агенты под видом торговцев, носильщиков, мастеровых и прочего рабочего люда. Они нанимались прачками, парикмахерами, поварами, судовыми стюардами и домашней прислугой. Рядились даже в бродячих артистов и фокусников. Местные власти обращали на них мало внимания. После войны журнал «Сибирские вопросы» писал, что фактически «крепость Владивосток и крепость Порт-Артур были построены руками японских шпионов».
Китайская прислуга многих полков порт-артурского гарнизона была завербована японцами. Вполне закономерно, что во время осады крепости неприятелю моментально становились известными все изменения в схеме русских боевых позиций и минных полей. Тайными курьерами, доставлявшими эти сведения на японскую сторону, были оголодавшие китайцы из беднейших слоёв городского населения: им платили по пять рублей за одно донесение, и они были довольны: ведь в осаждённой крепости фунт собачины стоил на базаре пятьдесят копеек, а курица - двадцать пять рублей.
В качестве иллюстрации приведу свидетельство венесуэльского мошенника и авантюриста Рафаэля де Ногалеса, жившего в описываемую пору в Порт-Артуре и работавшего на японскую разведку. Вот что он рассказал о шпионских приёмах китайца по имени Вау-Лин, который имел несколько полых золотых зубов: «Каждую ночь Лин вычерчивал при свече на грязном полу нашей комнаты план линии окопов, которые наблюдал в течение дня. После этого он заносил с помощью лупы наши заметки и рисунки на крохотный кусочек чрезвычайно тонкой бумаги, толщиной приблизительно в одну треть папиросной. После прочтения и одобрения мною записанного Лин сворачивал бумажку, вынимал изо рта один из трёх или четырёх своих золотых зубов, клал туда шарик, заклеивал зуб кусочком воска и вставлял его на место». В таком виде Лин переправлял разведдонесения японцам…
В ходе боевых действий в Маньчжурии, как правило, впереди японских частей двигались китайцы, чтобы установить, есть ли поблизости русские войска. Подобное содействие местного населения объяснялось очень просто. Японцы отбирали у китайских семей отцов и сыновей, причём отцов оставляли заложниками, учитывая традиционное почитание старших в китайских семьях, - а сыновей отправляли шпионить.
Через своих китайских агентов японская разведка умело распространяла всевозможную дезинформацию. В частности, возымели действие слухи о предстоящей осаде Владивостока - их распустили, дабы заставить русское командование перебросить часть своих войск туда, где на самом деле не планировалось боевых операций. Встревоженный Куропаткин и в самом деле приказал отправить во Владивосток специально сформированную сводную бригаду. Впрочем, к месту назначения бригада так и не добралась: её задействовали на охране железной дороги.
Глубоко в русские тылы пробирались диверсионные группы неприятеля. Так 30 марта 1904 года разъездом отдельного корпуса пограничной стражи в двадцати верстах от железнодорожной станции Турчиха был обнаружен отряд подполковника Шязо Юкоки, под началом которого состояли пехотный капитан Тейско Оси и четверо мобилизованных японских студентов из числа обучавшихся китайскому языку в Пекине. Подполковник обрядился тибетским ламой, а на остальных были монгольские одежды. Студентам удалось бежать (вскоре их убили монголы), а при задержанных Шязо Юкоки и Тейско Оси обнаружили полтора пуда пироксилина, бикфордовы шнуры с запалами, литографированную инструкцию по подрывному делу, винтовку, палку-кинжал, карты, записные книжки, привязные китайские косы и приспособления для порчи телеграфа. Изобличённых диверсантов препроводили в Харбин и передали в руки военных юристов. На состоявшемся спустя восемь дней судебном заседании Шязо Юкока признался, что он, полковник высшей военной школы, получил от своего генерала приказ добраться до железной дороги, взорвать мост и нарушить телеграфное сообщение.
- Отправляя меня, генерал объяснил, что на родину я могу вернуться лишь в том случае, если выполню задание, - сказал Юкока. - Или если выполнить его окажется совершенно невозможным.
Капитан Оки, в свою очередь, заявил:
- Знаю, что мне грозит смерть. Когда меня задержали, я намеревался лишить себя жизни, но у меня отобрали оружие. Если б я теперь вернулся на родину, то утратил бы честь, поскольку задание осталось невыполненным. Теперь мне стыдно быть подсудимым, и я прошу скорее кончить дело.
Резолюция суда оказалась вполне предсказуемой:

«7 апреля 1904 г.
1904 г. апреля 7 дня по указу Его Императорского Величества Временный Военный Суд в городе Харбине в составе:
Председательствующий - Военный судья полковник Афанасьев.
Временные члены: 18-го Восточно-Сибирского стрелкового полка подполковник Карибчевский и Амурского казачьего полка войсковой старшина Плотников.

Выслушав дело о японских подданных Шязо Юкока 44-х лет и Тейско Оки 31-го года, именующих себя первый - подполковником, а второй - капитаном японской армии, признал их виновными в преступлении, предусмотренном 2 частью 271 статьи XXII книги СВП* 1869 г. издание 3-е и на основании 10 и 12 ст. той же книги; 253 и 254 статей Уложения о наказаниях уголовных и исправительных и 3 пункта 910, 1 пункта 915, 916, 2 пункта 1409 примечаний к XXIV книге того же свода.
Приговорил: 1) Названных подсудимых за означенное преступление подвергнуть лишению всех прав состояния и смертной казни через повешение. 2) С вещественными по делу доказательствами поступить согласно 323 ст. Устава о предупреждении и пресечении преступлений и 3) Приговор по сему делу в окончательной форме представить на усмотрение командующего Маньчжурской армией.
Полковник Афанасьев
Подполковник Карибчевский
Войсковой старшина Плотников».

Спустя ещё неделю в суд поступил последний документ, касающийся упомянутого дела:

«Исполняющий Военно-Прокурорские обязанности при Временном Военном Суде Северной Маньчжурии
14 апреля 1904 г.
№ 0402
г. Харбин
Временному Военному Суду г. Харбин
Приговор суда по делу японских подданных Юкока и Оки в исполнение приведен.
Исполняющий военно-прокурорские обязанности
полковник Микашин».

Как бы то ни было, Россия откровенно проигрывала Японии на «невидимом фронте». Война уже достигла своего апогея, когда в Маньчжурию откомандировали чиновника иностранного отдела русской политической полиции генерала А. М. Гартинга, коему надлежало организовать контрразведку в районе боевых действий. Но хотя ему удалось изловить нескольких японских шпионов, сколько-нибудь ощутимых результатов генерал не добился.
Заметнее были успехи русской разведки в Европе. Так, летом 1904 года военный агент в Германии полковник Шебеко сумел наладить регулярную добычу сведений о японских военных заказах на заводах Круппа, подкупив одного из крупповских служащих в Эссене. А начальник Отделения по розыску о международном шпионстве И. Ф. Манасевич-Мануйлов осенью 1904 года внедрил своих агентов в японские посольства в Париже, Лондоне и Гааге, что позволило ему раздобыть часть вражеского дипломатического шифра - и, как следствие, быть в курсе «всех японских дипломатических сношений».
Манасевича-Мануйлова наградили орденом Святого Владимира 4-й степени… Помимо служебного жалованья он получал крупные ассигнования – на «почтовые», «экстренные», «личные» и прочие расходы, которые никто не контролировал. Это ему нравилось. Но чтобы получать деньги, надо постоянно выдавать какие-то результаты своей работы. И Манасевич-Мануйлов буквально завалил Департамент полиции документами, якобы добытыми разведывательным путём. Однако при ближайшем рассмотрении все эти документы оказались лишёнными какого-либо значения «склеенными обрывками бумаг на японском языке из японских миссий в Париже и Гааге». Среди разведывательной «добычи» оказались даже фотокопии… страниц китайского словаря! Был большой скандал, но с Манасевичем-Мануйловым обошлись довольно мягко: его просто уволили из Департамента полиции…
Ещё один печально прославившийся мошенник от разведки - полковник Николай Александрович Ухач-Огорович, начальник центрального разведывательного отделения при штабе главнокомандующего. Создавая имитацию разведдействий, он попросту присваивал казённые средства, выделенные на оплату агентов. Но этих денег полковнику показалось мало… Поскольку Ухач-Огорович совмещал руководство разведкой с должностью начальника управления транспортов Маньчжурской армии, в его обязанности входило нанимать подрядчиков, которые должны были закупать у китайцев продовольствие и на лошадях и мулах доставлять его в действующую армию. Для реализации своих преступных замыслов полковнику потребовался помощник, и он привлёк к делу Мераба Иоселиани, отбывшего двенадцать лет на Сахалинской каторге за грабежи банков. Иоселиани официально назначался начальником транспортов с продовольствием - и устраивал инсценировки ограблений, в которых участвовала шайка его подручных. Затем всё «награбленное» привозили полковнику, и тот вторично продавал продовольствие Маньчжурской армии… Вскоре после окончания войны Ухач-Огорович ушёл в отставку в чине генерал-майора и осел в Киеве. Но возмездие настигло хапугу: в 1912 году он был предан военному суду, разжалован, лишён орденов и дворянства и послан на три с половиной года в арестантские роты. Между прочим, в ходе следствия обнаружили записную книжку, в которой Ухач-Огорович фиксировал все денежные поступления на свой счёт. За время войны сумма поступлений составила 1 миллион 125 тысяч рублей. Сюда вошли и казённые средства, выделенные на разведывательные цели…
Стоит ли удивляться, что с подобными горе-организаторами русская разведка пребывала в плачевном состоянии.

***

Неистребимое воровство в русской армии стало притчей во языцех. Даже в зажатом неприятелем Порт-Артуре оно цвело махровым цветом. Об этом свидетельствовали многие, в том числе и Михаил Лилье, записавший в дневнике 14 сентября 1904 года:

«Сегодня мне рассказывали очень интересную историю, которая ярко характеризует порядки нашего порта.
Некто К. (еврей) предложил поставить для нужд порта 7000 фут проводника в свинцовой оболочке по 3 руб. 30 коп. за фут. Главный минёр порта, лейтенант Савинский, нашёл, однако, эту цену безмерно высокой. Комендант крепости генерал-лейтенант Смирнов, узнав о существовании проводника, крайне необходимого для минных работ, велел его купить по нормальной цене, а в случае упорства г-на К. - взять реквизицией.
К., вызывавшийся ранее доставить проводник в порт, на другой же день теперь заявил, что берётся доставить заказ не ранее как через неделю, когда таковой будет получен из Чифу от некоего г-на Ф. (тоже еврея).
Эти увёртки показались начальству подозрительными и заставили его предположить, что г-н К. почему-то не желает продать крепости необходимый для неё материал. Генерал Смирнов приказал взять проводник реквизицией.
Появление жандармов сильно смутило г-на К. и заставило его открыть свои проделки. В действительности оказалось, что у него никакого проводника нет, а что он должен был его получить из казённых складов от портового чиновника Д. Полученный таким образом материал он рассчитывал поставить обратно в порт, причём приёмку его брал на себя сам же г-н, который был членом приёмной комиссии.
В случае удачного исхода дела г-н Д. обязался уплатить г-ну К. за его помощь 1000 руб. куртажа. Но радужные мечтания г-на Д. не сбылись. Он был посажен на гауптвахту, но до суда дело не дошло. Обвиняемый заявил, что если дело будет передано суду, то он разоблачит все проделки в порту и выведет на сцену многих сильных мира сего…»

Позже вышеприведённую историю обнародовал в своих мемуарах и Евгений Ножин, назвав фамилии мошенников: это были местный коммерсант Коган и портовый чиновник Донец.
Позже - потому что военной цензурой ему не позволялось публиковать в газете разоблачительные материалы подобного рода во время боевых действий. У военного корреспондента были связаны руки.
А вот как Ножин описал масштабы хищений в госпиталях и признания на сей счёт генерала Викентия Викентьевича Церпицкого:

«…Несут очень тяжело раненого. Страдалец стонет - видимо, страшно мучается.
Вдруг брусья ломаются, и раненый летит на землю или застревает в самом неудобном положении.
Запасных носилок, конечно, нет, и несчастного вёрст 10-15 несут на руках.
Тот, кто был когда-нибудь ранен, поймёт, что это за муки.
Возмущённый такими порядками, я сообщил об этом в редакцию, хотел написать громоносную статью. Напрасные волнения и труд - цензура считала, что опубликование таких сообщений может повредить обороне крепости.
Говорил я об этом инспектору госпиталей, покойному генерал-майору Церпицкому; указывал ему, что это не единичные случаи, что это наблюдается мной очень часто.
- Скажите мне, что я могу поделать с этими мошенниками? Ведь это целая строго организованная каста. Все воруют, от старшего до младшего. Наворовались, кажется, достаточно в мирное время - куда ни взглянешь, всюду и везде недохват или рухлядь; казалось бы, можно успокоиться - так нет. Не хотят пожалеть людей теперь, когда люди умирают, страдают от ужасных ран. Теперь... вы понимаете? - теперь, когда льётся кровь, мне приходится бороться с хищениями и не маленькими, а большими хищениями в госпиталях.
Ведь это не люди, а звери какие-то.
Хочу уволить какого-нибудь мерзавца смотрителя - чуть ли не с поличным поймал - вы думаете я, инспектор госпиталей, в силах это сделать? Нет! Паршивец лезет к Стесселю, к Вере Алексеевне, те заступаются, и молодец остаётся на месе;, посвистывая себе в кулак.
Представьте, каково моё положение!
Капитан Бондарев, смотритель сводного госпиталя - ведь это убеждённый мошенник, но он безответствен.
Почему? Потому, что в дом Стесселя он свой человек и любимец Веры Алексеевны. Он доставляет туда вино, консервы, всё, всё, что необходимо. Посмотрите, он ещё наградами будет осыпан.
А сколько у нас таких Бондаревых, только масштабом поменьше!
Теперь вы понимаете, что я могу сделать, как официальное лицо, инспектор госпиталей крепости Порт-Артур?
Всё сказанное покойным было совершенно верно - грабили все, кто только хотел. Это так.
Но генералу не следовало опускать рук. Он, очевидно, забывал, что он генерал русской армии, следовательно её офицер, и поэтому не мог, не должен был допускать этого грабежа. Генерал - старший офицер; старший воин не может допустить, чтобы младшие, подчинённые ему, воины грабили.
Он должен был протестовать до тех пор, пока был в силах. Протестовать на словах и на бумаге, настаивать, требовать увольнения грязных людей, предания их суду.
Как бы генерал Стессель ни вёл себя дико, он в конце концов сдался бы.
Были же люди в Артуре, истинные офицеры, которые его поддержали бы и сообща заставили Стесселя уступить.
Наконец, он мог бы доносить, непрестанно доносить о всех злоупотреблениях своему непосредственному начальнику, коменданту крепости генерал-лейтенанту Смирнову.
В делах штаба, по крайней мере, остался бы материал, который, богато иллюстрируя деятельность этих ненасытных кровопийц и лучших союзников японцев, дал бы возможность теперь потребовать их к ответу.
Широкое разоблачение всех этих злоупотреблений показало бы, что переносили защитники Порт-Артура от внутренних врагов…».

К слову, конфликт властолюбивого и ограниченного генерала Стесселя с нелояльными ему военными корреспондентами нарастал, сделавшись предметом широких пересудов.
- На боевых позициях нужны солдаты, а не продажные щелкопёры, - презрительно заявлял он. - Эти протобестии готовы вынюхивать и писать для всех, кто им больше заплатит. Так и норовят в своём «Новом крае» что-нибудь разгласить!
Иной раз ему пытались возразить:
- Позвольте, ведь газета выходил под двойной цензурой - сухопутной и морской. Уж после двух-то цензоров японцы определённо не найдут в ней ничего интересного из сферы военных интересов.
- Если не найдут, то исключительно потому что я не даю спуску бумажным душонкам. Поди цензоры не более моего понимают в этих сферах…
Дошло до того, что Стессель решил наказать газету - и временно запретил её выпуск, издав приказ, который послужил поводом для немалого изумления горожан:

«Приказ
по войскам Квантунского укреплённого района
26 августа 1904 года
№ 578

Ввиду того, что, несмотря на неоднократные указания, в газете «Новый край» продолжают печататься не подлежащие оглашению сведения о расположении и действиях наших войск, издание газеты прекращаю на один месяц.

Начальник Квантунского укреплённого района
генерал-адьютант Стессель».

Миновало немногим менее месяца, когда генерал сменил гнев на милость: 18 сентября он позволил редакции «Нового края» продолжать выпуск газеты, но без права публикации в ней статей корреспондента Ножина. На следующий день другой сотрудник «Нового края», Павел Лассман, возмущённый самоуправством Стесселя, сделал дневниковую запись:

«Новая узурпация власти - захват внутренней жизни газеты. До сей поры никто никогда не вмешивался в эту область газетного мира - никому не было никакого дела, кто бы ни сотрудничал в газете - на то существуют ответственные редакторы. Газету могут карать, но её внутренний мир должен оставаться неприкосновенным. Ни управлением по делам печати, ни каким бы то ни было министерством, даже именем государя, никогда не запрещалось какому-либо Иванову или Петрову сотрудничать в газетах; нет такого закона, в силу которого можно запретить писать писателю, а газете печатать написанное этим писателем. На что же цензура?!
Но то, что другие не находят возможным, то оказывается возможным для генерала Стесселя и его начальника штаба полковника Рейса или для тех, кто там ещё орудует за кулисами.
Причина этого небывалого запрещения ясна - господин Ножин в последнее время нередко сопровождал по позициям генерала Смирнова и его немногочисленный штаб и затем писал об этих поездках и деятельности генерала Смирнова; это не нравилось генералу Стесселю потому, что деятельность коменданта умаляла значение начальника укреплённого района, который ничего не делал.
Так как газета не стала упоминать имени генерала Стесселя, то он напоминал о себе приказами, печатаемыми в газете по особому требованию. Но этого казалось ему недостаточным для деланья истории защиты Артура, благоприятной для него. Он желает искоренить всякое другое мнение. Желание, впрочем, наивное: ведь господин Ножин не один знает положение, весь состав редакции и вся прочая пишущая братия давно уяснили себе, что центром, руководящим обороной крепости, ни в коем случае нельзя считать генерала Стесселя».

Однако на этом конфликт начальника укрепрайона с Евгением Ножиным не завершился. Узнав, что строптивого газетчика опять видели на передовых позициях с блокнотом, да ещё в компании коменданта Смирнова, Стессель взбеленился пуще прежнего. И выдал на гора новый безапелляционный документ:

«Приказ
по войскам Квантунского укреплённого района
20 сентября 1904 года. Крепость Порт-Артур
№ 678

Военного корреспондента Ножина я лишаю права быть военным корреспондентом.
Свидетельство на право быть военным корреспондентом сдать в штаб крепости, а сему штабу представить в штаб укреплённого района. Вместе с тем лишается права посещать батареи, форты и позиции.

Начальник Квантунского укреплённого района
генерал-адъютант Стессель».

Более того, вскоре генерал объявил Евгения Ножина вне закона, обвинив того в шпионаже. Разыскиваемого жандармами газетчика военные моряки две недели укрывали на своих судах, а в начале ноября его посадили на борт миноносца «Расторопный», коему по решению совета флагманов предстояло прорвать блокаду и доставить русскому командованию донесения из Порт-Артура. Командир миноносца лейтенант П. М. Плен выполнил задание, доставив депеши, а заодно и репортёра в нейтральный порт Чифу, а затем открыл кингстоны и одновременно подорвал «Расторопный», поскольку выход из гавани заблокировала японская эскадра.
От Стесселя данное предприятие держали втайне, и он узнал о случившемся уже после гибели миноносца. Он негодовал:
- Подлецы! Разве мне было нечего сообщить командующему? Это они из-за бумагомараки скрыли от меня отправку судна! Спасли иуду! Понимают, что теперь этот борзописец станет очернять меня в прессе, а их выставлять героями!
- Всенепременно будет мутить воду и описывать наши действия в искажённом свете, - вторил ему Фок. - Общественное мнение и так не слишком к нам благосклонно в свете сложившейся обстановки. А Ножин - совершеннейший шельмец, с него станется представить нас японскими агентами. Газетчикам только словцо подкинь - уж они раздуют бурю из малого ветерка…
Пожалуй, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предвидеть нечто в подобном роде.
О спасённом моряками от начальственной кары военном репортёре упомянул в своём дневнике и М. И. Лилье:

«16 ноября.
Слыхал, что корреспондент Ножин, которому генерал-адъютант Стессель запретил участвовать в нашей газете «Новый край», а также велел отобрать от него и билет военного корреспондента на право посещения позиции, неожиданно исчез из крепости. Вся полиция и жандармы были поставлены на ноги, обшарили все уголки крепости, но всё было тщетно: г-н Ножин как в воду канул...
Недавно только совершенно случайно узнали, что он преспокойно уехал из Артура на миноносце «Расторопный» в Чифу.
По этому поводу в крепости говорили, что высшие морские чины и кое-кто из Военного ведомства нарочно оказали содействие г-ну Ножину и дали ему возможность выехать в Чифу.
Делалось всё это в пику генерал-адъютанту Стесселю, так как Ножин, будучи оскорблён генерал-адъютантом Стесселем, был, конечно, крайне против него настроен и, приехав в Чифу, мог многое написать не в его пользу».

И в самом деле, много нелицеприятных фактов из жизни начальника Квантунского укрепрайона обнародовал впоследствии Евгений Константинович Ножин. Правда, японскими агентами Стесселя и Фока впрямую не назвал. Однако не обошёлся без прозрачных намёков.
А Стессель, не в силах дотянуться до газетчика, всё-таки нашёл на ком отыграться. Узнав, что брандмейстер пожарной команды Вейканен укрывал у себя Ножина и давал тому для поездок пожарных лошадей, генерал издал приказ, согласно коему несчастный брандмейстер отрешался от должности и подлежал привлечению к суду «за неисполнение приказа» и «за незаконное пользование казёнными лошадьми».
Мы же по этому случаю можем судить, сколь взрывоопасного градуса достигла борьба амбиций между командными чинами осаждённого гарнизона, а также между всеми, кто был в неё вовлечён.

***

Надо отдать должное генералу Куропаткину, никто не обвинял его в столь мелочных дрязгах и самодурстве, как Стесселя. Однако несть числа едким эпиграммам на главнокомандующего, кои получили хождение в войсках - наподобие этой:

В Маньчжурии Куроки
На практике
Даёт Куропаткину уроки
По тактике!

В российском обществе день ото дня убывала надежда на победу над Японией. В городах теперь дискутировали не о земельных приобретениях и репарациях, коими прирастут богатства Российской империи, а о том, удастся ли не упустить из рук своё, кровное, и сколь долго ещё сможет держать оборону Порт-Артур, а если он паче чаяния падёт, то что станется с Тихоокеанской эскадрой и сколь велика будет угроза Владивостоку. А в деревнях и сёлах, откуда мобилизовали на фронт изрядную часть мужского населения, и куда уже нет-нет да возвращались с фронта инвалиды с культями вместо рук и ног, пели тоскливые бабьи куплеты:

Пресвятая богородица,
Милёночка спаси!
На войне летают пули,
Ты их ветром унеси!

Время тяжкое приспело:
Стал японец воевать.
Мой милёночек уехал
Супостатов побивать!

Дома дети, дома дети,
Дома свёкор-батюшко,
Только нету мужа дома -
На войне солдатушко!

Милый мой, пойдём домой,
Пойдём, моя кровиночка!
Тебя угонят в Порт-Артур,
Останусь сиротиночка!

Мой милёнок далеко,
Снится белое лицо:
Навалился на винтовочку -
Читает письмецо!

Закатилося светило
За высоки ели.
Ах, зачем я полюбила
Солдатика в шинели!

Ох, японская война,
Что же ты наделала!
На войну угнали дролю -
Румяного, белого!

Ягодиночка в окопах
Заморозил ноженьки!
Побежала бы в окопы -
Не нашла дороженьки!

Купила беленький платок,
Да некому показывать.
Пошлю милому на фронт -
Раны перевязывать!

Вместе с тем чрезвычайную силу повсюду набрала шпиономания. Бдительность обывателей нередко приводила к досадным курьёзам. Так, журнал «Разведчик» описывал случившееся в Кронштадте задержание полицией «неизвестного юноши в солдатском платье, вид которого напоминал японца». Тот оказался российским подданным - крещёным китайцем, который обучался в солдатской школе Кавалергардского полка.
А на Ярославском вокзале задержали пожилых супругов, обладавших восточной внешностью. Те действительно оказались японцами: прежде они жили в Хабаровске, держали известную в городе фотографию, а с началом войны их выслали в Пермь. Впрочем, в Москву супруги приехали с разрешения властей, по каким-то своим - вполне законным - надобностям.
Подобные случаи множились в геометрической прогрессии.
Немногим позже Александр Куприн написал рассказ «Штабс-капитан Рыбников», который хорошо отразил царившую в стране атмосферу подозрительности. Поводом к созданию произведения послужила встреча писателя с настоящим капитаном Рыбниковым, полукровкой из Сибири, к которому Куприн буквально прилип и повсюду таскал его с собой, как в рассказе: водил в ресторан, на скачки - и далее по тексту. Александр Иванович не сомневался, что Рыбников шпион, однако не нашёл способа его изобличить; в итоге штабс-капитан преспокойно укатил восвояси…
На фронте - того хуже. Маньчжурия действительно была наводнена неприятельскими лазутчиками и шпионами. Кроме того, довольно щедрым источником разведывательной информации являлись русские газеты, публиковавшие репортажи о движении войск и о проводах новых частей на поля сражений. 
В прифронтовой полосе японцы размещали на возвышенностях мощные телескопы для наблюдения за боевыми позициями и ближними тылами. При такой постановке дела большинство перемещений, осуществлявшихся русскими, не являлось для них секретом. Особенно большое внимание уделяли кавалерийским подразделениям: те обнаруживали броды через реки, и затем, когда у японцев возникала надобность, они пользовались этими переправами.
Что касается русской фронтовой разведки, то здесь тоже полагались на конницу: казаки на бешеном аллюре врывались в расположение неприятеля, устраивали кровавую мясорубку, хватали «языка» - и, отстреливаясь, мчались восвояси… С контрразведкой обстояло сложнее. Что называется, гребли частым гребнем, да чаще всего безрезультатно. Поскольку китайцы заплетали волосы в косы, казаки то и дело хватали местных жителей и с усердием проверяли на прочность их причёски… В войсках судачили по данному поводу:
- Фальшивые косицы - это ерунда. Длинные волосы можно и отрастить при надобности.
- А я слыхал, япошки ещё хитрость придумали: обриваются наголо под буддистских монахов. Отряд лысых - вот и вся маскировка.
- По мне что китайцы, что японцы. Одних от других не отличишь.
- Есть одно верное отличие: китайцы после того как потрапезничают, непременно принимаются лузгать арбузные семечки, а японцев от подобного воротит.
- Ну, это ещё попробуй подкарауль их после трапезы! А так-то все они на одно лицо. Тем более местные хунхузы за малую мзду готовы исполнить что угодно - и рекогносцировки, и прочие разведочные задания.
- Да и ночью пострелять в нас находится достаточно охотников. Дело простое: спрятался за какой-нибудь фанзой*- и пуляй себе. Где уж там его углядишь впотьмах, когда от страха себя не помнишь и спешишь забиться в ближайшую щель, чтобы он тебя не выцелил. А и углядишь, так не догонишь: он-то в родной местности хорошо знает, где схорониться.
- Сигнальщики - вот бич нынешней войны. Иной раз едва успеешь занять новую позицию, как с приходом темноты на гребнях сопок начинают перемигиваться огни.
- По ночам огни, а днём точно так же кострами дымы пускают. У них загодя выкопаны ямы на сопках, а в ямах сложена прелая гаоляновая солома - вот её и поджигают в случае надобности.
- Китайцы стараются за малую мзду. Все они из одной глины слеплены.
- Давно уже ни для кого не секрет, что о любой нашей передислокации противник бывает моментально оповещён. Мы у них как на ладони.
- Уж сколько наши казачки переловили сигнальщиков-шпионов - иной раз пучками связывали манзов этих за косицы, чтобы те не сбежали - да всё их не убывает.
- Дьяволы желтолицые.
- Азия, что вы хотите. Давно пора перестать с ними миндальничать. Тут ведь как: или мы их, или они нас, иного не дано. А в подобных делах любые средства хороши.
- Действительно, с какой стати нам отличать их одного от другого? Гуманизм хорош на столичных паркетах, для штафирок, не нюхавших пороху. А мы тут имеем дело с другими существами, без острастки с ними никак не возможно.
- Верно, надобно брать к ногтю всех без разбору, пока они нас не перерезали!
- Неуютно воевать в такой обстановке. Да ещё вокруг эти сопки бесконечные. Словно в другой мир угодил.
- Так другой мир и есть. Зато япошки здесь чувствуют себя как дома: в каждую дыру успевают носы засунуть, любую мелочь про нас умудряются выведать.
- При нашем умении скрываться, прошу прощения, удивляться подобному не приходится. Такой уж мы народ.
- Какой это - такой?
- Прямодушный. Скрытность не в нашем характере.
- Истинно так. Мы прямодушные, а они криводушные и косорылые, ха-ха-ха!
- Добро бы только это. Но ведь канальи вёрткие и хитрые, что обезьяны. По правде сказать, нам бы не помешало многому у них поучиться.
- Да уж они научат. Погодите, нахлебаемся ещё…
Неудивительно, что многим мерещились японские лазутчики едва ли не во всех китайцах. Ныне за далью времени трудно сказать, сколько в ту пору изловили реальных шпионов, а сколько - мнимых; но в обоих случаях это влекло за собой скорые расправы. Об одной из них свидетельствовал Немирович-Данченко, описав в газетном репортаже свой диалог с защитниками Порт-Артура:

- Видите вы эти рёбра Ляотешана*?
- Да... синие совсем...
- Вот именно. Там мы накрыли у японцев голубиную почту.
- Это не басня?
- Нет. Китайцы оттуда выпускали доставляемых им неведомо какими путями пернатых почтальонов.
- Что же сделали с ними?
- Голубей съели, а китайцы... Не говори с тоской: их нет, а с благодарностию: были...

Немало свидетельств о шпионаже местных жителей в пользу японцев содержится и в записках других участников обороны Порт-Артура. Вот, к примеру, две небольшие выдержки из дневника  Павла Ларенко-Лассмана:

15 февраля:
«…В один из первых вечеров после начала войны было поймано 8 китайцев, подававших с берега какие-то сигналы. При этом выяснилось, что их было всего 11 человек, но трое успели скрыться и остались неразысканными. Эти 8 китайцев отказались сказать, кто были убежавшие, отговариваясь незнанием их. Что же касается сигнализации - поднимания и опускания фонаря, они объясняли, что молились богу, молились своему Будде и подымали фонарь для того, чтобы Будда лучше заметил, услышал их молитву...
Чуть не каждую ночь то в одном, то в другом месте появлялись подозрительные огни; иногда удавалось изловить китайцев на месте преступления; но чаще всего, покуда дозоры подоспевали к месту сигнализации, там уже не было никого. Эти неудачи страшно раздражали.»

10 октября:
«…Узнал характерный факт: в последнее время стало почти невозможным работать днём в портовых мастерских, вследствие частых бомбардировок было уже много убитых и раненых. Поэтому начали работать по вечерам. Вскоре японцы начали бомбардировать порт по вечерам. На днях портовое начальство отменило вечерние работы и приказало начинать работы с половины первого часа ночи.
В первую же ночь, ровно в половине первого, японцы начали бомбардировку порта...
Ясно, что тут имеем дело со шпионами среди китайцев - мастеровых и рабочих. Удивительно, как они ухитряются передавать эти сведения японцам! Мы бессильны бороться с ними.»

О том же, сколь плохо была поставлена русская фронтовая разведка в Маньчжурской армии, спустя годы вспоминал граф Алексей Игнатьев:

«Войска готовились наступать вслепую.
В разведывательном отделении дела шли не лучше. Там гадали и разгадывали: куда делись японцы, почему о них больше ничего не слышно? Думали даже, что часть армии ушла для атаки Порт-Артура. Китайцы-агенты продолжали свои враки, а конница предпочитала охранять деревни, которым никто не угрожал. Неизвестность тягостно отражалась не только на всём командном составе, но находила свои отклики даже среди солдатской массы.
Затишье и ожидание на фронте были не по сердцу некоторым смельчакам; они сами вызывались пойти на разведку, и имя одного из них попало в историю старой русской армии.
Разъезд 3-й сотни 1-го Оренбургского казачьего полка доставил однажды письмо, положенное на видном месте. Около письма была найдена также записка на китайском языке, в которой было сказано, что китайцы не должны уничтожать этого письма, адресованного в русскую армию. Оно было написано на русском языке. Вот его подлинный текст:
«Запасный солдат Василий Рябов, 33 лет, из охотничьей команды 84-го пехотного Чембарского полка, уроженец Пензенской губернии, Пензенского уезда, села Лебедевки, одетый как китайский крестьянин, 27 сентября сего года был пойман нашими солдатами в пределах передовой линии. По его устному показанию, выяснилось, что он, по изъявленному им желанию, был послан к нам для разведывания о местоположениях и действиях нашей армии и пробрался в нашу цепь 27 (по русскому стилю 14) сентября через Янтай, по юго-восточному направлению. После рассмотрения дела установленным порядком Рябов приговорён к смертной казни. Последняя была совершена 30 сентября (по русскому стилю 17 сентября) ружейным выстрелом. Доводя об этом событии до сведения русской армии, наша армия не может не высказать наше искреннейшее пожелание уважаемой армии, чтобы последняя побольше воспитывала таких истинно прекрасных, достойных полного уважения воинов, как означенный рядовой Рябов. На вопрос, не имеет ли что высказать перед смертью, он ответил: «Готов умереть за царя, за отечество, за веру». На предложение: мы вполне входим в твоё положение, обещаемся постараться, чтобы ты так храбро и твёрдо шёл на подвиг смерти за «царя и отечество», притом, если есть что передать им от тебя, пусть будет сказано, он ответил «покорнейше благодарю, передайте, что было...» и не мог удержаться от слёз. Перекрестившись, помолился долго в четыре стороны света, с коленопреклонениями, и сам вполне спокойно стал на своё место... Присутствовавшие не могли удержаться от горячих слёз. Сочувствие этому искренно храброму, преисполненному чувства своего долга, примерному солдату достигло высшего предела». Подписано: «С почтением капитан штаба японской армии».
Бедный Рябов! Ты как раз служил в том Чембарском полку, который мы все предали позору за бегство под Ляояном. Ты совершил подвиг и погиб за внушённые тебе, бедному, безграмотному солдату, идеалы.
За смерть твою ответственны те, кто допустил тебя перейти переодетым, с китайской косой через наши линии, а за темноту твою уже ответил царский режим».

***

Патриотическая инерция была ещё сильна в обществе. Однако всё больше дурных предчувствий появлялось в сердцах, и всё печальнее становились песни. Откликнулся на общие настроения и пожилой генерал-композитор Цезарь Кюи. В октябре 1904 года зазвучала его песня «В эти дни испытанья»*:

В эти дни испытанья и муки
Смерть близка нам... И ночью и днём,
С каждым часом ждём вечной разлуки
С сыном, с братом, с любимым отцом...

Гром ударил над жизненной нивой!
Нет кругом ни единой семьи,
Где бы смерть, как рыбак молчаливый,
Не раскинула сети свои!

Плачь, о Родина! Лучшие дети,
В блеске юных стремлений и сил,
В эти страшные ловятся сети
И ряды пополняют могил.

Плачь над ними, но духу живого
Не губи! В эти тяжкие дни
Там, средь ужасов края чужого,
Не сгубили его и они!

С сердцем, чуждым тоски и смятенья,
За тебя они крест свой несли,
С скромным мужеством в грозном сраженье
За тебя они в поле легли.

С твёрдой верой в победу России,
В новой славы грядущий восход...
Не страшны нам могилы такие,
В них народная доблесть живёт!

В общей сложности Цезарь Антонович Кюи сочинил девять песен о событиях на полях Маньчжурии, которые объединил в вокальный цикл «Отзвуки войны».

***

А на выручку защитникам Порт-Артура отправилась Вторая Тихоокеанская эскадра Российского императорского флота под началом контр-адмирал Зиновия Петровича Рожественского. Первоначально она была предназначена для усиления Первой Тихоокеанской эскадры, базировавшейся в Порт-Артуре. Скоро стало ясно, что дни Первой Тихоокеанской сочтены; но тут уж не повернёшь назад. Тем более что окружённый город продолжал сражаться.
Впрочем, адмирал Рожественский заранее был настроен на провал вверенного ему предприятия. Едва выведя свою эскадру в открытое море, он писал жене:

«Каждый день мелкие поломки, даже и во время стоянок, чего же ждать в пути, да ещё в октябрьския погоды, которые здесь вступили в свои права.
Провожают-то нас очень уж ласково.
Тем позорнее будет провал…».

Разве способен флотоводец со столь угрожающим душевным креном одержать верх над неприятелем? Полагаю, только чудо могло спасти от поражения командующего эскадрой, который, не успев встретиться с вражеским флотом, настойчиво предупреждал супругу:

«Может быть, на днях ты услышишь и по моему адресу - подлец и мерзавец.
Не особенно этому верь, скажи им, что я ни то, ни другое, а просто человек, не обладающий нужными данными, чтобы справиться с задачею.
Я даже думаю, что не дай Бог со мною что приключится, остальные мои адмиралы ещё плоше справятся с этою задачею, и прошу заблаговременно прислать Чухнина, чтоб, чего доброго, не оставить эскадру в безначалии».

И ещё:

«Да, каковы бы ни были события ближайших дней, в конечном результате - ничего кроме новой страницы позора Российского».

По вышеприведённым строкам из писем может сложиться впечатление, будто Зиновий Петрович Рожественский - этакая робкая овечка в контр-адмиральской шкуре, человек, поставленный во главе грозной морской армады едва ли не против своей воли. На самом же деле был он человеком властным, амбициозным, а по отношению к подчинённым - откровенным самодуром.
Вот каким запомнил Рожественского Новиков-Прибой:

«Болезненно самолюбивый, невероятно самонадеянный, вспыльчивый, не знающий удержа в своём произволе, адмирал наводил страх не только на матросов, но и на офицеров. Он презирал их, убивал в них волю, всякую инициативу. Даже командиров кораблей он всячески третировал и, не стесняясь в выражениях, хлестал их отборной руганью. А те, нарядные, сами в орденах и штаб-офицерских чинах, пожилые и солидные, тянулись перед ним, как школьники. Во время манёвров или стрельбы учебно-артиллерийского отряда мне самому нередко приходилось видеть, как на мачтах нашего крейсера взвивались флаги с названием провинившегося корабля и с прибавкой какого-нибудь позорящего слова: «гадко», «мерзко», «по-турецки», «по-бабьи». Подобные издевательства выносили командиры без протеста, терпеливо и молча, как наезженные лошади.
За всё время службы я ни разу не видел, чтобы мрачное лицо адмирала когда-либо озарилось улыбкой».

Как бы то ни было, Вторая Тихоокеанская эскадра двигалась на восток, туда, где грохотали сражения. Её ждали и надеялись на чудо.

***

В ночь с 12 на 13 октября над Порт-Артуром стояла давно уже ставшая привычной артиллерийская канонада: город обстреливали 11-дюймовыми снарядами. Прямые попадания пришлись на склады офицерского экономического общества, гостиницу Никобадзе, квартиру военного прокурора Тыртова. От взрыва в лесопромышленном товариществе загорелись керосин и масло - здание охватил пожар. Языки пламени вздымались высоко к небу, с которого бесстрастно взирала вниз полная луна.
Один из снарядов угодил в типографию газеты, прямо в машину, на которой как раз печатали свежий номер «Нового края». Под грудами кирпича были погребены несколько печатников-китайцев. Русские репортёры в эту пору отдыхали по домам, оттого никто из них не погиб… Наутро вся редакция собрались подле дымящихся развалин.
- Вот и оставили нас японцы без газеты, братцы, - растерянно развёл руками полковник Артемьев.
- Что ж, Пётр Александрович, по крайней мере они добрались до «Нового края» позже, чем наши внутренние супостаты, - сказал своему редактору Павел Лассман, имея в виду недавнее закрытие газеты Стесселем.
Из-за их спин раздались хмурые голоса репортёров:
- Вот уж теперь-то генерал порадуется.
- Станет руки потирать.
- Остались мы при пиковом интересе.
- Нет, но как же мы теперь? Неужели артурской прессе больше не бывать?
- Пойду к коменданту, - откликнулся Артемьев. - Смирнов человек понимающий. Возможно, что-нибудь придумаем сообща.
Немногим после того как газетчики разошлись, проезжал мимо руин и начальник укрепрайона.
- Сказать по правде, я не удивлён, - заметил Стессель философским тоном. - Этот район города обстреливается чуть не каждый день. Ничего, газета на войне - предмет не самый насущный. К тому же, в этом учреждении врали немилосердно и не всегда блюли секретность должным образом.
Сопровождавшие его офицеры присоединились к генеральскому мнению:
- Может, всё и к лучшему.
- Не то время ныне, чтобы газеты почитывать. Уж как-нибудь без прессы обойдёмся.
Весь этот день японцы упорно штурмовали форт № 3 и сумели занять последний окоп в его предполье, потеряв более двух тысяч человек убитыми и ранеными.
А на следующее утро во время посещения Стесселем одной из артиллерийских батарей поодаль разорвался снаряд - и начальнику укрепрайона шальным осколком на излёте оцарапало голову. Без ложной скромности он поторопился оповестить всех о своём «ранении». Правда, без газеты это представлялось сложным. И тогда генерал издал нижеследующий документ:

Приказ
по войскам Квантунского укреплённого района
14 октября 1904 года. Крепость Порт-Артур
№ 769

Объявляю благодарность фельдшеру 4-й роты 7-го Запасного батальона Иосифу Сенетовскому, сделавшему мне сего числа перевязку под Зубчатой батареей.

Начальник Квантунского укреплённого района
генерал-адьютант Стессель

Начальник укрепрайона ходил повсюду с забинтованной головой, а слух о его геройском посещении боевых позиций распространялся не столь широко, как ему хотелось. Вот когда он по-настоящему сожалел о том, что японцы разбомбили редакцию «Нового края». Эта новость, по его мнению, заслуживала опубликования на страницах газеты… Через несколько дней генерал издал ещё один примечательный документ:

Приказ
по войскам Квантунского укреплённого района
18 октября 1904 года. Крепость Порт-Артур
№ 779

14-го сего октября, находясь в окопах 26-го Восточно-Сибирского стрелкового полка у Зубчатой батареи, я был ранен неприятельскою пулею из окопов внизу временного укрепления № 3 в правую теменную область с повреждением кожного покрова и ушибом теменной кости. - Поранение это внести в мой послужной список.
Основание: Перевязочное свидетельство за № 20 и ст. 901 кн. VIII Св. Воен. Пост. изд. 1892 года».

Начальник Квантунского укреплённого района
генерал-адьютант Стессель

А выпуск газеты всё-таки удалось возобновить. Причём произошло это довольно скоро - уже утром 28 октября был напечатан свежий номер. Павел Петрович Лассман оставил об этом запись в дневнике:

«Сегодня «Новый край» вышел вновь. Оказывается, что при катастрофе одна небольшая ножная печатная машина-американка уцелела настолько, что оказалось возможным её исправить. Где-то в портовых мастерских исправили её. Из разбитого и рассыпанного шрифта собрали столько, что хватит на газету небольших размеров. Редакция перебралась в Новый город, нашла там себе помещение в новом, не совсем достроенном доме. Хотя в газете и нет ничего нового из внешнего мира, всё же есть что почитать; описываются события, которые немыслимо подвести под статью «военная тайна», помещаются некрологи павших офицеров и всё то, о чём имеются сведения и о чём разрешается писать. Она оживляет жизнь осаждённых».

***

Осаду Порт-Артура вела 3-я армия генерала Маресукэ Ноги. Уже несколько массированных штурмов выдержала крепость; её защитники восстанавливали укрепления прямо под огнём противника, бросались в контратаки, устраивали ночные вылазки. Армия генерала Ноги несла большие потери в живой силе. Так и не добившись желаемого успеха, японцы прибегли к последнему средству: они стали рыть подкопы под русские укрепления с целью их подрыва туннельным минами. Противодействуя этому, порт-артурцы вели контрподкопы и подрывали японских сапёров удачно поставленными камуфлетами*.
Подземной контрминной борьбой руководили начальник инженеров крепости полковник А. А. Григоренко и участковый инженер полковник С. А. Рашевский. В октябре 1904 года японцы пытались подвести несколько минных галерей к форту № 2, но русская служба прослушивания была начеку - и вражеские подкопы обрушивали взрывами. Однако несколько взрывов произвели слишком близко от крепостных укреплений, в результате чего грунт возле форта осел и в одном месте обнажилась стена капонира, а в другом - часть бетонной стены контрэскарпной галереи. Не замедлив этим воспользоваться, японцы проделали с помощью пироксилина проломы в бетоне и получили доступ к подземным сооружениям форта. Наконец 17 ноября русские сапёры просчитались с очередным подкопом и, взорвав контрмину, обрушили часть углового каземата собственного форта. Японцы без промедления ворвались сквозь пролом в галерею напольного вала. Затем они стали методично взрывать из галереи сооружения форта, день за днём с боями занимая всё новые укрепления. Так значительная часть форта № 2 для русских была потеряна.
При обороне форта № 3 русские солдаты успешно использовали морские гальваноударные мины: скатывали их по желобам на атакующего неприятеля, а затем нередко бросались в контратаки. Они сражались столь яростно, что до самого императора Муцухито дошла весть о бое, который защитники Порт-Артура окрестили «контратакой Тапсашара»...
Враги были потрясены мужеством поручика Марка Фёдоровича Тапсашара, который в ночь с 15 на 16 октября во главе роты морского резерва атаковал японцев, выбил их из окопов и обратил в бегство. Почти сутки рота с боями удерживала занятые позиции и ночью передала их смене, потеряв убитыми и ранеными практически весь свой состав: остались невредимыми только два матроса… Вскоре на подступах к форту № 3 погиб один из японских принцев крови. Из штаба 3-й японской армии прислали парламентёров с просьбой позволить отыскать его тело, и защитники крепости дали согласие. Однако поиски оказались тщетными. Командир русской батареи, близ которой происходила церемония заключения перемирия, возвратил японцам снятый с мёртвого самурая меч, пояснив, что тело погибшего зарыли в братскую могилу. Когда японские переговорщики увидели меч, на котором были начертаны какие-то надписи, они стали кланяться ему в пояс, как живому человеку. Старший из японцев, полковник генштаба Ватанабе, объявил командиру батареи на хорошем русском языке:
- По окончании войны, если вы окажете честь посетить нашу страну, перед вами будут открыты в ней двери всех домов.
После этого по его сигналу из японского окопа выбрались несколько солдат - и, взвалив на плечи сколоченный из досок ящик, принесли его к месту встречи парламентёров.
- Здесь останки вашего героя, которые мы сохранили, - пояснил Ватанабе. - Он с горстью людей выбил наших солдат из трёх рядов окопов, и о его подвиге доложили микадо. В воздаяние за меч принца крови возвращаем вам тело русского храбреца.
Не ведал японец, что поручик Тапсашар был вовсе не русским, а караимом, окончившим Одесское юнкерское училище и не отделявшим свою судьбу от судьбы России. Рядом с его телом враги обнаружили десятки убитых японских солдат… По повелению императора Муцухито окровавленную шашку Марка Фёдоровича Тапсашара доставили в Японию и выставили в военном музее в Токио.
…Почти до конца артурской обороны продержится форт № 3. Лишь в декабре неприятелю удастся подвести под него минную галерею - правда, заложенный заряд окажется столь мощным, что поднятые взрывом обломки стены погребут под собой изготовившуюся к штурму японскую пехоту. Однако дальнейшую защиту разрушенных сооружений командование сочтёт невозможным, и русская пехота оставит форт № 3.

***

О том, как постепенно истощались припасы, а вместе с ними и силы защитников крепости, как со временем угасала у многих воля к сопротивлению, уступая место апатии и фатализму, хорошо видно из дневниковых записей М. И. Лилье:

20 сентября:
«…Солдатам скоромный обед дают только три раза в неделю. Каждый тогда получает борщ с зеленью и 1/3 банки мясных консервов. В остальные же четыре дня в неделю дают так называемый «постный борщ», состоящий из воды, небольшого количества сухих овощей и масла. Взамен гречневой каши, которой в крепости нет, дают рисовую, изредка лишь заправляя её маслом и луком. Так кормят солдат только в более заботливых частях. Зато там, где начальство мало об этом заботится, я видел такие «рисовые супы», что в Петербурге о них вряд ли кто сможет составить себе даже отдалённое представление.
Офицерство на позициях тоже сильно бедствует с пищей и терпит всякие лишения. Правда, около Ляотешаня удаётся иногда покупать у местных китайцев перепелов, но это уже представляет собой лакомство…»

25 сентября:
«…Ввиду обстреливания флота офицеры его и команда отпущены на берег. Эти полуголодные, не имеющие приюта и пристанища, они бродят по всей крепости. Теперь наши моряки принуждены с берега наблюдать ужасную картину расстреливания своих судов. Несчастные наши корабли, не принёсшие никакой пользы крепости, постепенно наполняются мутной водой приливов и постепенно опускаются на илистое дно Западного бассейна.
Сегодня на предложение начальства уничтожить 11-дюймовую батарею японцев вызвались три охотника. Эти смельчаки должны были на шаланде заехать в тыл японского расположения, высадиться там и, пробравшись на японскую батарею, заклепать орудия. Несмотря на всю очевидную нелепость подобного предприятия, сегодня ночью этих несчастных солдатиков, идущих на верную смерть, высадили где-то за бухтой Тахэ.
Надо же было додуматься до такого абсурда, будто три стрелка в состоянии пробраться по незнакомой местности, пройти незамеченными мимо массы часовых и, найдя батарею, взорвать или заклепать орудия под самым носом у японцев!
К несчастью, я не имел возможности узнать фамилии этих трёх безвестных героев. Участь их также осталась неизвестной...»

28 сентября:
«…Сегодня случайно пришлось проезжать по дачным местам. Здесь я встретил молодого мичмана, который из «монтекристо» стрелял воробьёв...
- Что это вы делаете? - спрашиваю.
- Да вот хочу из воробьёв устроить себе завтрак, давно никакого свежего мяса не ел, - отвечал мичман…»

2 октября:
«…Ввиду почти поголовного бегства китайцев отбросы в городе никем не убираются и не увозятся, отчего в некоторых местах скопились целые горы навозу и мусора.
Благодаря страшной грязи и зловонию заболеваемость в гарнизоне сильно увеличилась…»

18 октября:
«Масса народу переселилась на так называемые дачные места, как самые безопасные уголки крепости.
Многие даже вырыли, говорят, себе здесь пещеры и живут в них, почему шутники называют всех обитателей дачных мест «пещерниками…».

19 октября:
«…Сегодня, будучи на Тигровом полуострове, я узнал, что в казармах Морского ведомства, построенных на 800 человек, теперь помещается 2-й запасный госпиталь. В нем находится до 1200 больных тифом, дизентерией и цингой. Несмотря на столь большое число больных, этот госпиталь почему-то совершенно никого не интересует и всеми как бы забыт. Весь докторский персонал его состоит из 5 врачей, 4 сестёр и 2 фельдшеров. От непомерных трудов и ужасной обстановки большинство врачей сами полубольные и многие из них даже имеют явные признаки цинги.
Ни подходящей пищи, ни лекарств, ни прислуги в госпитале нет. Службу санитаров и служителей несут бывшие раненые и неспособные к службе и труду калеки. Ввиду всех этих неблагоприятных условий в госпитале ежедневно умирает 5-12 человек, и он вполне справедливо может называться «госпиталем смерти».
Солдаты страшно боятся попасть в этот госпиталь, так как хорошо знают, что отсюда нет возврата...
Почти такую же картину представляет и 5-й полевой госпиталь, помещённый в казармах Военного ведомства на Тигровом полуострове у перешейка. Весь он переполнен тифозными, дизентериками и цинготными...»

21 октября:
«…Сегодня обедал в офицерском собрании под Высокой горой. Председательское место за столом занимал общий любимец, полковник Ирман.
Стол был сервирован очень скромно, даже без скатерти, одними эмалированными тарелками.
На первое подали рисовый суп, представляющий собой мутную водицу с несколькими плавающими жирными пятнами, на второе - отчаянные котлеты из консервированного мяса, которые были посыпаны зелёным горошком, и на третье - чай.
В крепости начинает ощущаться сильный недостаток в офицерах. Ротами сплошь и рядом командуют подпоручики. Все утомлены и жаждут отдыха. Охотников на рискованные предприятия более уже не находится. Вообще замечается полный упадок одушевления. Все, очевидно, пресытились испытанными впечатлениями всех ужасов войны.
Количество цинготных все растёт.
Чувствуется крайний недостаток в предметах первой необходимости. Так, у солдат уже нет мыла.
Сегодня я узнал, что подпоручик Квантунской крепостной артиллерии Эсаулов, очень симпатичный и воспитанный юноша, убит во время штурма на 3-м временном укреплении. Снаряд попал прямо в него и разорвал его на куски, которые и разбросал по всему укреплению.
Сегодня в Старом Городе целый день горит магазин и склады Лангелитье…»

26 октября:
«…Так как батарея Золотой горы истратила все свои снаряды, то её командир капитан Зейц собирает по городу неразорвавшиеся 11-дюймовые японские снаряды, меняет в них ударную трубку и со своей батареи отсылает их обратно к японцам...»

28 октября:
«Ввиду постоянных усиленных работ, отсутствия хорошего отдыха и приличной пищи гарнизон страшно изнурён.
Однако такое тяжёлое положение крепости не мешает нашему офицерству иногда в расстоянии всего нескольких сот шагов от неприятеля предаваться азартной игре в карты.
Японцы стреляли сегодня по порту с часу до четырёх часов дня.
Лейтенант Лавров, приехавший в Артур для полётов на воздушном шаре, встретился с большими затруднениями. Необходимые для этого принадлежности и снасти были, как известно, захвачены японцами на пароходе «Манджурия» и не доехали до Порт-Артура.
Лейтенант Лавров потратил массу денег, труда, энергии и материалов для постройки воздушного шара здесь на месте из материала, находящегося под руками, но все его труды не увенчались успехом. Правда, шар был сделан, но добыть нужного количества водорода оказалось невозможно.
В последнее время лейтенант Лавров оставил мысль о воздухоплавании и занялся мыловарением, которое у него идёт гораздо успешнее и является теперь весьма кстати. Мыла в крепости уже довольно давно почти нет, и солдаты и матросы терпят от этого большие лишения.
Пища у солдат с каждым днём ухудшается.»

31 октября:
«…Очень холодно.
В крепости появилась ещё новая гостья - инфлуэнца.
Заболевания цингой всё учащаются…»

2 ноября:
«…Вся водка из магазинов Порт-Артура недавно забрана в интендантство, откуда и выдаётся каждый раз по особому разрешению, получение которого сопряжено с довольно сложной перепиской…»

3 ноября:
«…Слыхал, что отдан секретный приказ беречь патроны. Их запасы сильно истощились, и поговаривают даже, будто на ружьё приходится теперь не более 800 патронов.
Положение наших войск на позициях крайне тяжёлое. Ввиду сильной скученности солдат, расположенных в разных блиндажах и казематах, где им приходится целыми месяцами сидеть, не переменяя белья, развелось страшное количество паразитов, и наших солдат положительно «вошь заела». Положение офицеров нисколько не лучше.
Я лично знаю одного, который на днях пошёл в баню и принуждён был сжечь всё своё платье и бельё, кроме шапки, сапог и пальто. Вся его одежда прямо кишела тысячами вшей...»

5 ноября;
«…Побывав в Старом Городе, я поражён был представившейся мне картиной разрушения. Особенно пострадали Театральная и Артиллерийская улицы. Редкий дом не носит на себе следов японских снарядов. Пьянство и азартная игра между офицерами сильно увеличивается.
Сегодня поручик Квантунской крепостной артиллерии Васильев обвенчался с сестрой милосердия Пустынниковой…»

7 ноября:
«…Днём японцы довольно слабо обстреливали город, но мы не доверяем этому затишью и деятельно продолжаем готовиться к штурму.
Так как во время штурма нужно ожидать в госпитали большого наплыва раненых, то в настоящее время отдан приказ выписать немедленно из госпиталей всех мало-мальски оправившихся как нижних чинов, так равно и офицеров и отослать их в свои части. Приказание это немедленно было приведено в исполнение, и уже сегодня многие калеки и полубольные вернулись на свои места.
Я лично видел некогда здоровенного рядового Мизгунова, который, заболев дизентерией, полубольным выписан из 2-го запасного госпиталя. Путь от госпиталя до 6-го форта, то есть около 2 вёрст, он шёл почти целый день, а теперь, ввиду полного упадка сил, лежит в бараке.
Правда, и в госпиталях положение больных было ужасно. Например, всех дизентериков, за отсутствием белого, кормят черным хлебом.
Во 2-м запасном госпитале на 800 больных тифом, дизентерией и цингой дают всего 25-35 бутылок молока в день.
Перевязочных средств почти нет. Например, сегодня я нигде не мог достать простой марли. Вместо неё на раны начали класть раскрученные пеньковые смоляные канаты.
Весь гарнизон страшно утомлён. Тяжёлое осадное положение и полная неизвестность о том, что делается в остальном мире, страшно угнетает всех.
Продовольственные припасы всё уменьшаются. Пища с каждым днём становится хуже и хуже…»

10 ноября:
«…Число больных растёт с ужасающей быстротой.
Сегодня первый раз ел за обедом мулятину. Сколько я себя ни убеждал, что мул гораздо чище коровы, однако организм не вынес и меня целый вечер тошнило».

11 ноября:
«…Ввиду крайнего недостатка в снарядах в инженерных мастерских и порту всё время идут спешные работы по их отливке. Ежедневно изготовляют до 20 чугунных снарядов и до 30 бронзовых.
Весь подрывной материал, то есть рокорок и пироксилин продолжают перевозить в укрытую лощину под Соляной батареей, как наиболее безопасное место.
Всего подрывного материала, из которого у нас главным образом выделываются ручные гранаты, осталось до 2000 пудов.
На днях случилось несчастье с зауряд-прапорщиком 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Ильичевским, который за свою выдающуюся храбрость был уже награждён тремя солдатскими Георгиями. Бросая в японцев ручные гранаты, он по неосторожности слишком долго задержал одну из них у себя в руке, она разорвалась... Говорят, что у несчастного оторвало кисть руки, выбило один глаз, сильно повредило другой, страшно изуродовало нижнюю челюсть и все лицо, на котором было до 11 ран.
Этим же взрывом убито трое и ранено четверо стрелков.
Поручик 25-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Рабэ, у которого пулей выбит глаз, на днях женится на одной из сестёр милосердия…»

12 ноября:
«…Сегодня опять пришлось есть рагу из мулятины. Почти все ослы в окрестностях левого фланга скуплены и съедены.
Ввиду страшного разрушения в Старом Городе интендантство оставшиеся сухари и муку начало перевозить в Новый Город и складывать в недостроенном доме купца Тифонтая…»

13 ноября:
«…Слыхал, что несколько дней назад японцы срубили почти все деревья и кустарники у головы нашего водопровода и, сделав из них род фашин, закидали ими ров 3-го форта, но славные защитники его не растерялись, облили всё это керосином и зажгли. Таким образом, этот способ перехода через ров не удался.
В казармах под батареей Лит. А устроено новое помещение для больных скорбутом (цингой), которых насчитывается пока 120 человек.
Сегодня отдан по Квантунской крепостной артиллерии приказ о разрешении поручику Иванову вступить в брак с сестрой милосердия Серебряниковой.
Оказывается, немало находится людей, которые могут в эти тяжёлые дни думать о женитьбе!..»

23 ноября:
«…В последнее время сильно возбуждает всеобщее негодование преступное поведение наших санитаров, которые сплошь и рядом обкрадывают тяжело раненных и убитых наших офицеров и затем сбрасывают их куда-нибудь в овраги или братские могилы…»

24 ноября:
«…Сегодня я беседовал с одним из защитников 3-го временного укрепления и могу привести несколько из рассказанных им эпизодов.
Однажды комендант форта заметил, что после взрыва брошенной в наружный ров форта ручной гранаты в форт прилетел кусок человеческого мяса.
- Петров! Посмотри, что, тёплое мясо? - приказывает офицер.
- Никак нет, Ваше Высокоблагородие, холодное, - докладывает солдат.
Публика недовольна, значит, граната разорвала труп, а не живого человека. Дело в том, что во рву форта уже более месяца сидят японцы, но вылезти оттуда на самый форт не могут. Скалистый же грунт местности не даёт им возможности устроить подкоп и взорвать форт.
Другой раз на том же форту военному инженеру капитану Затурскому, ведущему контрминную систему, понадобилось посмотреть в наружный ров, что там делают японцы.
На вызов охотников не оказалось.
- Всё равно, Ваше Высокоблагородие, креста не дадут, а сами изволите знать, дело это очень опасное, - говорили солдаты.
- Ну, а за 5 рублей полезешь посмотреть? - предлагает капитан Затурский.
- За 5 рублей - это с большим удовольствием, - отозвалось несколько человек сразу.
С тех пор наши стрелки за 5 рублей производят рекогносцировки наружного рва, постоянно рискуя своей жизнью.
Сегодня слыхал, что в крепости вполне способных носить оружие осталось не более 12 600 человек…»

30 ноября:
«…Сегодня я лично наблюдал, как японцы лиддитовыми снарядами расстреливали 11-й полевой запасный госпиталь на Тигровом полуострове.
Я видел, как два снаряда попали в самое здание, а около восьми снарядов легли перелетами и недолетами.
Трудно описать картину паники и ужаса несчастных больных.
В этом госпитале лежало до 1000 больных тифом, дизентерией и цингой.
Эти страдальцы, кто в состоянии был ещё двигаться, бежали из госпиталя в чем были - в туфлях на босу ногу, в серых халатах и закутанные в одеяла, бедные больные разбегались во все стороны, спасаясь от новых японских снарядов. Но многие прикованные к кровати должны были спокойно ждать своей участи...
Японцы сегодня расстреливали также пароход Красного Креста «Монголия», а в полдень своей стрельбой зажгли один коммерческий пароход, который и горел целую ночь …»

4 декабря:
«…Сегодня егермейстер Балашов поехал к японцам и просил их не стрелять по нашему Красному Кресту.
Японцы ответили изысканным письмом на английском языке на имя генерал-адъютанта Стесселя, в котором сообщали ему, что установки их орудий расшатались, а сами орудия сильно расстреляны, вследствие чего некоторые снаряды и попадают в здания Красного Креста.
Несмотря на столь явную ложь, японцам все-таки, по их просьбе, был отправлен план с обозначением всех госпиталей…»

9 декабря:
«…Смертность в госпиталях необыкновенная. Так, в 5-м и 2-м запасных госпиталях за одну прошлую неделю умерло от тифа, дизентерии и главным образом от цинги 275 человек».

17 декабря:
«…Сегодня мне пришлось беседовать с двумя докторами 6-го госпиталя, Белоусовым и Абрамовичем. Раньше их госпиталь помещался в здании областных управлений в Новом Городе. После последних бомбардировок здание это оказалось почти совершенно разрушенным, так как получило до ста 11-дюймовых лиддитовых бомб. После этого госпиталь был переведён в полуоконченные казармы 28-го В.-С. стрелкового полка и в настоящую минуту битком набит ранеными и больными.
Положение больных очень тяжёлое, так как цинготные заболевания не позволяют зарубцеваться ранам. Цинга ещё более увеличивается от холода, который постоянно царит в помещении госпиталя.
Крепости угрожает голод...
Последние продовольственные припасы приходят к концу. Завтра режут у нас в коммуне последнего осла…»

***

К ноябрю в штабе японского Соединённого флота стало известно, что эскадра адмирала Рожественского, спешившая на выручку Порт-Артуру, достигла берегов Марокко и там разделилась: отряд кораблей контр-адмирала Фёлькерзама двинулся через Средиземное море к Суэцкому каналу, остальные суда под командованием вице-адмирала Рожественского направились вокруг Африки. 
Адмирал Того занервничал - и поторопился отправить своего флагманского офицера к генералу Ноги:
- Передай, что в январе здесь может появиться несметная армада русских кораблей. К этому времени крепость должна быть нашей. Но в первую очередь мне нужна гора Нирейсан!*
…Новый штурм был страшен. Утром 14 ноября, словно цунами, хлынули из японских траншей четыре с половиной тысячи японских солдат, огласив окрестности дружным боевым кличем:
- Банза-а-а-а-ай!
Чёрные мундиры японцев были перевязаны на груди крест-накрест белыми лентами, означавшими, что в бой пошёл «отряд последней надежды»*. Возглавлял его полковник Сатору Накамура, набравший для этого штурма добровольцев. Они намеревались взять Высокую или найти геройскую смерть на её склонах.
Гора не была укреплена долговременными фортами, на ней лишь вырыли траншеи и оборудовали блиндажи, а на вершине установили четыре артиллерийских орудия. Японцы устремились к этим позициям, окружённым ограждением из колючей проволоки, - однако не выдержали встретившего их шквального огня: залегли, а затем отступили. Второй приступ «белоленточников» последовал после полудня, и третий – ближе к вечеру. Неприятель рвался вперёд, не считаясь с потерями. Русский гарнизон отражал атаки залпами картечи, винтовочным огнём, ручными гранатами. Раз за разом защитники Высокой бросались в штыковые контратаки, и в эти минуты выстрелы, лязг металла, крики и стоны раненых перекрывало яростное русское:
- Ур-р-ра-а-а!
Самоубийственные атаки не принесли японцам успеха: почти все они полегли на склоне, убитые. Получил ранение и полковник Накамура - правда, ему с жалкой горсткой бойцов удалось ретироваться на исходные позиции.
Вечером генерал Ноги приказал приостановить штурм и сосредоточить огонь всей своей осадной артиллерии на горе Нирейсан и примыкавшей к ней горе Акасака*.
Следуя этому приказу, осадные орудия на протяжении нескольких часов посылали снаряды на русские позиции. На следующее утро артобстрел возобновился. И лишь после того как на Высокой и Плоской все имевшиеся стрелковые траншеи, блиндажи и проволочные заграждения были разрушены и смешаны с землёй и камнем, солдаты микадо снова ринулись на приступ.
Комендантом Высокой был полковник Третьяков*. Он лично водил своих бойцов в контратаки; а упавших духом подбадривал:
- Крепись, с нами бог! Ты же видишь: японцу теперь похуже твоего приходится!
Если словесная острастка не помогала - мог и огреть плашмя саблей по голове, дабы привести в чувство. Впрочем, был случай, когда дезертировавшие матросы затем одумались и вернулись на Высокую. Их полагалось сопроводить в тыл и отдать под суд, но полковник на стал наказывать флотских за минутную трусость - снова поставил на позиции. Три дня следовали штурм за штурмом, и всякий раз волны японской пехоты, словно разбившись о несокрушимую стену, откатывалась назад; но затем, собравшись с силами, солдаты в чёрных мундирах снова бросались на приступ… В конце концов люди потеряли счёт времени. Число погибших было огромно; с обеих сторон некоторые стрелковые роты просто перестали существовать.
В одну из японских атак, когда русские солдаты уже были готовы отступить и стали выбираться из окопа, полковник Третьяков обернулся и прокричал, перекрывая грохот сражения:
- Братцы, посмотрите на меня! Я ведь не побегу с вами! Неужели вот так и бросите старика?
Бойцы, устыдившись, вернулись в окоп - и в очередной раз сумели отразить натиск неприятеля.
Когда получившего тяжёлое ранение Третьякова отправили в госпиталь, обязанности коменданта временно исполнял капитан 26-го Восточно-Сибирского полка Веселовский, а его помощниками состояли поручики Рафалович и Оболенский. Осколком снаряда Веселовскому оторвало голову, и находившегося рядом Рафаловича окатило кровью и мозгами капитана. Поручик отправился к своему командиру полка - полковнику Семёнову*:
- Владимир Григорьевич, бога ради, смените меня хотя бы на три часа. Сил моих нет, скоро с ног свалюсь.
- Да вы весь дрожите! - воскликнул полковник. - И лицо в крови! Что с вами, голубчик: вы ранены?
- Никак нет, это кровь капитана Веселовского. Ему голову снесло, царствие небесное.
Глаза Рафаловича туманились. Семёнов понял, что тот пребывает на грани нервного срыва - и отправил поручика отдохнуть до конца дня.
Однако по прошествии нескольких часов посыльный сообщил, что оставшегося за коменданта поручика Оболенского настигла пуля. Пришлось Рафаловичу возвращаться в окопы. Миновал ещё час, и он тоже погиб. По просьбе генерала Кондратенко Смирнов отозвал из тыла подполковника Бутусова, который недавно был на несколько дней отпущен с передовой для отдыха. Когда тот отправился комендантом на Высокую гору, полковник Смирнов со вздохом сказал своему адьютанту:
- И он вряд ли вернётся. Тяжело посылать людей в дело, не рассчитывая на их благополучное возвращение.
Внутреннее чувство его не обмануло. На следующий день Пётр Дмитриевич Бутусов разделил участь своих предшественников - получил смертельное ранение и через сутки скончался.
«Положение крепости становилось опасным, - вспоминал об этих днях участвовавший в защите Порт-Артура генерал Костенко*, - люди постоянными боями были измучены до крайности, так как перемены не было, и одним и тем же частям приходилось драться беспрерывно; резервы все иссякли, и люди с одного пункта позиции перебегали на другой оказать помощь товарищам, а полевые орудия передвигались крупной рысью».
Огромные потери вынудили Ноги 17 ноября ввести в действие 7-ю дивизию генерал-лейтенанта Озака, которую он держал в резерве. Эта дивизия прибыла в начале месяца с Хоккайдо и состояла из молодых солдат, уроженцев упомянутого острова: все они рвались в бой, но после первой же атаки были вынуждены отступить с огромными потерями.
Склоны Высокой сплошь устилали разлагавшиеся тела солдат обеих армий, и над позициями оборонявшихся стоял чудовищный смрад. На вершине горы всё было изрыто воронками от снарядов. Среди груд земли и камня, обломков дерева и искорёженной стали ползали защитники Высокой, прикрываясь телами погибших товарищей, как брустверами. Из-за нехватки людей сюда прислали из лазаретов всю больничную прислугу, состоявшую из солдат, а также калек и раненых - каждого, кто ещё мог держать в руках оружие. Оборонявшимся уже не хватало боеприпасов, которые доставляли на Высокую под покровом ночной темноты в недостаточном количестве: приходилось экономить патроны.
До полудня 18 ноября продолжались атаки японцев. В три часа пополудни предполагалось предпринять очередной штурм, однако ввиду крайнего истощения сил генерал Ноги решил приостановить боевые действия, чтобы дать войскам отдых. До 22-го числа Высокую и Плоскую обстреливала осадная артиллерия, а японские части приводили себя в порядок.
Получившая свежие подкрепления армия генерала Ноги насчитывала сто тысяч бойцов, а число оборонявшихся во всём Порт-Артуре было втрое меньше. На главном же острие вражеской атаки сейчас находились остатки двухтысячного гарнизона: израненные, оглохшие от непрестанной артиллерийской канонады, изъеденные вшами - эти бойцы могли рассчитывать разве только на чудо.
Однако чуда не случилось.
В полдень 22 ноября - после хорошего отдыха и устройства своих частей - японцы бросились на окончательный штурм русских позиций. Двенадцать часов боя продолжался последний смертный бой на гребне горы. А затем, ранним утром 23 ноября, те немногие, кому посчастливилось уцелеть, отступили к форту № 4.
Плоская тоже была потеряна.
Японская армия за эту победу заплатила жизнями одиннадцати тысяч солдат.
Кроме того, здесь был убит младший сын генерала Ноги, его любимец Ясусуке: юноше поручили доставить срочное донесение в штаб полка - и по дороге русская пуля угодила ему в голову (старший сын генерала тоже погиб в первых сражениях войны, ещё до прибытия Ноги в Маньчжурию). Узнав об этом, генерал хотел совершить сэппуку - но от самоубийства его отговорил сам император Муцухито*.

***

В 3-й японской армии царило ликование:
- Гора Нирейсан в наших руках!
- И Акасака наша! Ещё немного поднажмём, и врагу не выстоять!
- До победы рукой подать!
- Верно говорят: воля даже сквозь скалу сумеет пройти! Так скоро и мы проломимся через все русские форты и редуты!
- Пройдём по трупам врагов!
- Город будет наш!
- Да уж! Теперь никто не скажет, что мы оцениваем шкуру неубитого тануки!*
Спустя недолгое время репортёрам иностранных газет позволили осмотреть место сражения. Бенджамен Норригаард поднялся по склону горы Высокой и был потрясён картиной, открывшейся его взору. Впоследствии он изложил свои впечатления на бумаге:

«…На нижних откосах большая часть трупов была убрана, и я поднялся почти наполовину к вершине, пока не получил предупреждения о том, что меня ожидало.
Первая вещь, которая привлекла моё внимание, была обыкновенная японская фуражка, лежавшая на земле. Я поднял её, она показалась тяжёлой, затем, взглянув ближе, я немедленно её отбросил: в ней был скальп и часть мозгов солдата, которому она принадлежала.
Вскоре после этого я дошёл до небольшого рва перед нижними проволочными заграждениями, которые были придавлены к земле снарядами, а проволока была скручена и спутана в бесформенную груду. Пятнадцать или двадцать трупов лежали здесь в навалку: очевидно, люди искали убежища на короткое время в неглубоком рву, желая перевести дух и докарабкаться до траншей, когда в середину этой группы попала динамитная граната, которая всех их убила, и теперь они здесь лежали так перемешавшись, что трудно было догадаться, какая часть тела кому принадлежала. Силой взрыва было разорвано в клочки их обмундирование; одни лишь башмаки, сапоги и носки остались целыми, а в одном или двух случаях я заметил кожаный пояс вокруг талии солдата, вся остальная одежда была сорвана.
Я не видел ни одного трупа, у которого, по крайней мере, одна жизненная часть тела не была бы оторвана; у большинства не хватало руки или ноги; одни лежали с распоротым желудком или развороченной грудью, другие совсем без головы; одна голова откатилась на несколько шагов, отвратительно оскалив зубы. Все эти трупы или части трупов сбились в кучу высотой в 4 или 5 футов, в самом отчаянном беспорядке. Из этой пирамиды рук и ног выделялась рука с кистью и пальцами, простёртыми к небу, как бы в безмолвной мольбе.
Далее к югу, прямо под проволочными заграждениями, тела лежали уже не десятками, а сотнями, все небольшими кучами в пятнадцать или двадцать человек; от разрыва каждой ручной гранаты или снаряда, брошенного в середину атакующего отряда, трупы разрывались на куски, и получился вид какого-то рагу из изуродованных человеческих тел и оторванных частей в соусе из крови, мозгов и внутренностей. Лица трупов не были обезображены до неузнаваемости и почти все носили выражение ужаса, вообще вся эта картина представлялась донельзя страшной.
Много мёртвых тел лежало поодиночке на склонах высоты, а оторванные части тела валялись почти повсюду. Казалось странным, что действие разрыва было так строго рассчитано. Я видел людей с оторванной головой, рукой или ногой, а между тем остальная часть тела оказывалась неповреждённой. Голова одного солдата была разрезана пополам от темени до подбородка, точно пилой, причём правая половина была абсолютно нетронута, а левая совершенно исковеркана.
Таково было действие сильно разрывающихся снарядов, которые очень часто разлетались на тонкие, похожие на нож осколки, свиставшие по воздуху с огромной силой и приносившие смерть этим беднягам. Я видел ещё человека, разрезанного пополам у пояса, в него, должно быть, угодил весь снаряд; верхняя часть тела лежала, не имея никаких повреждений, от нижней же не осталось и следа.
Траншеи, как я упоминал, были совершенно сровнены с землёй; только кучи насыпанной мягкой земли, перемешанной с щепками от брёвен и остатками сгоревших мешков, давали некоторое указание на то, что здесь находились укрепления. Из этих обломков высовывались отовсюду части тел, доказывающие, как упорно защитники отстаивали свои позиции и как неустрашимо атаковали их японцы. Сотни храбрых солдат были погребены в этих тесных могилах, вырытых русскими, а японские снаряды наполняли их снова доверху мёртвыми телами.
Картины, которые я видел на поле сражения, были достаточно жестокие, но те, что я наблюдал в госпиталях были ещё ужаснее, и они до сих пор меня преследуют во сне. На самом деле люди, лежавшие мёртвыми на склонах и в траншеях высоты 203 м, не испытывали уже страданий; они умирали, хотя и страшно, но сразу и потому легче. Но оставшиеся в живых, те, кого не убило на месте, эти остатки людей, которые страдали в предсмертной агонии по несколько недель, или те, которые вынуждены жить, или, лучше сказать, влачить существование годами, подправленные и залеченные искусными хирургами, как будто похожие на живые существа, без рук и ног, часто слепые, с искалеченными телами и совершенно расстроенной нервной системой от ужасного потрясения - вот те люди, которых надо пожалеть. Я видел их - но что же, ничего не поделаешь...».

***

На следующий день после успешного штурма Высокой японцы установили на горе тяжёлую артиллерию. И приступили к массированному обстрелу Порт-Артура и остатков эскадры в городской гавани.
К вечеру был потоплен броненосец «Ретвизан» и получил тяжёлые повреждения броненосец «Пересвет». Эскадренный броненосец «Севастополь», канонерская лодка «Отважный» и миноносцы вышли из-под огня на внешний рейд.
Несколько дней потребовалось японцам, чтобы снарядами из одиннадцатидюймовых гаубиц потопить ещё семь оставшихся в гавани кораблей. Эта участь постигла крейсера «Паллада» и «Баян», броненосец «Победа», минный заградитель «Амур», канонерки «Бобр» и «Гиляк», пароход Красного Креста «Монголия». На броненосце «Пересвет» после попадания очередного снаряда начался сильный пожар, и командовавший им капитан 2-го ранга Дмитриев, опасаясь взрыва погребов, приказал открыть кингстоны. Корабль сел на грунт, погрузившись в воду почти по самую верхнюю палубу.
А 15 декабря в результате попадания японского снаряда в группу офицеров в момент награждения отличившихся защитников форта № 2 погибли восемь офицеров, в том числе генерал Кондратенко и инженер-полковник Рашевский.
Через два дня, несмотря на продолжавшиеся бои, на похороны любимого командира собралось множество солдат. Одни молча утирали слёзы; другие малоразборчиво роптали с угрюмо окаменевшими лицами; третьи, невзирая на присутствие старших чинов, высказывались вполголоса:
- Без Исидорыча нам амба. Стессель с Верой Алексеевной продадут Артур ни за понюх табаку.
- Этой парочке незачем торопиться. Они и здесь презамечательно ведут весёлую жисть: устраивают приёмы да раскатывают на экипажах. Пока наша кровушка имеется в запасе - пущай льётся, им-то что.
- Всё одно продадут, помянете моё слово.
- А Фок им поможет. Мастер отступления, едрит его в дышло.
- Таких мастеров прибавляется с каждым днём. Изуверились, никакой моготы не осталось переносить творящиеся здесь непотребства.
- Кто изуверился, об тех речи нет. А которые с самого начала вели дело от отступления к отступлению?
- Какая-то неправильная война получается, подлая.
- До того подлая, что осатанеть недолго. Глядишь вокруг, и душа болит… Я вот чего не пойму: неужто государю не известно в доподлинности наше положение? Неужто генералы ему не докладывают всей правды?
- Станут они докладывать, как же. Небось каждую свою конфузию представляют наверх в победном образе: дескать, дали примерный отпор, а что малость отступили - это ничего, сподручнее станет оборону выдерживать.
- То-то у них орденов прибавляется.
- Да и звания растут.
- Кабы за дело, тогда пусть бы их, не жалко, а то ведь чёрт знает за что - за срамоту. Кто хорошо умеет наводить тень на плетень, тот и герой.
- Да-а-а, не повезло Артуру с начальством, прямо наказание господне.
- Вот-вот, бурбон на бурбоне сидит и бурбоном погоняет. Нас морят голодом, а сами закатывают банкеты и кутежи с дамочками. У одних зубы шатаются и кровавый понос, а у других - танцевальные вечера и афинские ночи. Угар, чисто угар… И откуда только этакие командиры берутся.
- Известно откуда: земля русская рожает. У неё в запасе всякой твари в достатке.
- Не скажи, брат: на подобных Исидорычу недород. Зато на трусов и подлецов ныне бога-а-атый урожай.
- Нешто им не воздастся?
- В свой срок, может, и воздастся, только нам с тобой от этого нимало не утешно. Поляжем тут все, пока в России про нас изволят вспомнить.
- Больно нужны мы им. Россия - она столь огромадная, что малый кус можно и бросить собакам косоглазым на растерзание.
- Видать, к тому дело идёт. Спасения ждать неоткуда.
- Господи, воля твоя…
Так высказывались солдаты, не желая держать в себе наболевшие думы. А невдалеке раздавались винтовочные залпы, да время от времени всё содрогалось от разрывов артиллерийских снарядов.

***

Вместо погибшего Кондратенко Стессель назначил начальником сухопутной обороны генерала Фока.
Не скрывая, сколь обескуражен этим назначением, генерал Смирнов заявил в кругу своих товарищей:
- И в страшном сне мне привидеться не могло, что доживу до такого дня. Похоже, господа, скоро мы станем свидетелями сдачи фортов Александром Викторычем!
И действительно, первым действием Фока на новой должности явилось распоряжение уменьшить вдвое гарнизоны фортов и узлов обороны - ради «сокращения ненужных потерь». Японцы не замедлили атаковать ослабленный форт № 2, а когда атака была отбита, подвергли его ураганному артобстрелу. Генерал Фок, заручившись согласием Стесселя, приказал оставить форт. Командующий восточным фронтом крепости генерал Горбатовский, не подчинившись приказу, дважды посылал подкрепления защитникам форта: сначала роту морского десанта под началом старшего лейтенанта Витгефта (сына погибшего контр-адмирала), а затем стрелковую роту. До ночи бойцы отражали приступ за приступом, следовавшие один за другим; двести человек погибли, двадцать один - продолжали держать оборону. Поскольку резервов у Горбатовского больше не имелось, он передал приказ на отступление. Лишь после этого гарнизон, взорвав остатки укреплений, покинул форт № 2.
Японцы за день штурма потеряли убитыми полтысячи человек.
Но если бы не Александр Викторович Фок с его стремлением к «сокращению ненужных потерь» - эти жертвы солдат микадо могли бы оказаться напрасными.

***

После гибели на форту № 2 инженер-полковника С. А. Рашевского среди его вещей был обнаружен дневник.
Сергей Александрович начал вести записи 26 января, после первой атаки японских миноносцев на артурскую эскадру. Когда он упомянул об этом своему товарищу капитану Лилье, тот воскликнул:
- Экая у нас с вами синхронность получилась: я ведь тоже с началом войны завёл дневник!
- В сущности, ничего удивительного, Михаил Иванович, - рассудительно заметил Рашевский. - Историческое для России время: немудрено было нам обоим прийти к мысли фиксировать, так сказать, текущие события.
- Выходит, и записи наши окажутся сходными. События-то одинаковые станем заносить на бумагу.
- В описании главных событий определённо пересечёмся, спору нет. Но ведь угол зрения у каждого свой… Любопытно будет сравнить постфактум…
Увы, довести свои записи до конца войны довелось только капитану Лилье. А оборвавшийся 29 ноября дневник полковника Рашевского передали его вдове.
…В апреле 1905 года Поликсена Владимировна Рашевская предложит Главному инженерному управлению выкупить дневник покойного мужа. Казалось бы, какой интерес для военного ведомства может представлять столь личный документ? Но реакция последует незамедлительно. Военный министр генерал В. В. Сахаров отправит записку Николаю II, в которой сообщит, что приобрести дневник полковника Рашевского имеются желающие не только в России, но и за рубежом. И по высочайшей резолюции рукопись будет куплена у вдовы за пятнадцать тысяч рублей, после чего её - в запечатанном виде - отправят в архив Главного инженерного управления.
Однако этим дело не закончится. Вскоре военное руководство назначит расследование по факту имевшего место разглашения сведений о приобретении многострадального дневника. Все чиновники управления, участвовавшие в составлении проекта записки для военного министра, подвергнутся допросам под протокол, но установить виновного так и не удастся.
После этого дневник полвека пролежит на полке. И лишь в 1954 году его извлекут из Российского государственного военно-исторического архива и опубликуют со значительными купюрами. К упомянутому времени он уже станет представлять интерес лишь для историков. Которые вполне резонно рассудят, что военное ведомство выкупило дневник у вдовы инженер-полковника во избежание новых разоблачений и скандалов - слишком уж много неудобоприятных фактов изложено в нём, и выводы из этих фактов Сергей Александрович Рашевский делал весьма крамольные, не красящие российское командование.
Некоторые из них я представляю ниже:

20 марта
«…В 9 час. утра наместник приехал на Электрический утёс и раздавал награды за дело 27 января. Более всего наград получили, конечно, моряки. Но дело не в количестве наград, а в том, что ни за что ни про что раздаются знаки отличия военного ордена; вот и сегодня выдали их по 2 на роту, причём большинство рот - почти вся сухопутная линия - даже не видели кораблей японской эскадры, почти что не слышали выстрелов. Ротные командиры в тупик становятся - кому же выдавать кресты; некоторые решают бросать жребий, причём часто жребий падает на кашеваров, мастеровых и проч. Просто обидно, до чего обесценили крест св. Георгия; теперь уже солдатики смотрят на него без всякой зависти, и получившие не гордятся или чуть ли не стараются прятать их».

18 мая
«…Стессель прекрасно сознаёт, что он ничего не сделал для крепости, поэтому и не знает её сил и не надеется на успешное и продолжительное сопротивление. Таким образом, крепость с 40000-м гарнизоном, прекрасно вооружённая, просит помощи, не сделавши ещё ни одного выстрела по осаждающему противнику.
Полная неосведомлённость в военной науке и даже пренебрежение ею со стороны генерала Стесселя приводят к тому, что он, отрицая полезность участия в обороне офицеров Генерального штаба, не имеет около себя (в своём штабе) никого, кто бы знаком был с планом крепости, со всеми её новыми укреплениями, вооружением, дорогами и проч., так что случись во время штурма послать куда-нибудь подкрепление людьми или орудиями, - почти никто не будет знать, куда же идти, а будет это в ночное время, то выйдет одно недоразумение».

21 мая
«…Насколько дезорганизован наш флот, можно судить по тому обстоятельству, что командиры судов просто отказываются идти в море. На днях был отдан приказ лодкам «Гремящий» и «Отважный» выйти, и оба командира тотчас же по выходе подняли сигналы, что у одного нет снарядов, а у другого пресной воды, и вернулись обратно, а затем в разговоре цинично оправдывали свой поступок тем, «что не могли же они идти на явную погибель». Обоих их (капитаны Николаев и Лебедев) отрешали от командования. Посмотрели бы мы, как в подобном случае поступили бы с командирами сухопутных сил, - очевидно, расстреляли бы, не задумываясь ни на минуту».

26 мая
«…Насколько наши моряки, в дополнение к своим доблестям, беззастенчивы, доказывает нижеследующий случай. Накануне ночью, как я описывал, батарея No 22 потопила минный транспорт, - это все мы видели собственными глазами. Теперь командиры тех двух миноносцев, которые дежурили в Тахэ, донесли: один - что он выпустил мину, а другой - что не только выпустил, но этой миной попал в транспорт и потопил его и что при этом командир батареи, освещая их прожектором, мешал им в этом случае. На днях командир батареи действительно их освещал, чтобы но ошибке не стрелять по своим, и стал стрелять по транспорту только тогда, когда убедился, что наши доблестные стоят, оба прижавшись как можно ближе к берегу. Подобный поступок моряков глубоко всех возмущает».

1 июня
«…Вчера вечером приехал китаец от Куропаткина с шифрованной депешей на имя Стесселя, явившейся ответом на просьбу о подкреплении. Главным в депеше слова Куропаткина, что его удивляет, «как может такая сильная крепость, как Артур, просить помощи, не видевши ещё с суши перед укреплениями своими ни одного врага». Мысль высказана в такой форме, что по расшифровке депеши не решались сразу передать её Стесселю».

8 июня
«…Флот, конечно, не вышел, помешал ветер.
Сегодня опять целый день держали пары - жгли уголь, будто бы хотят выйти.
Дошло до того, что вчера в порту один из рабочих Балтийского завода во всеуслышание заявил Витгефту, что он и все моряки - изменники, а не слуги царские».

19 июня
«…Наступление, предположенное вчера, отменили и главным образом оттого, что всё наше начальство окончательно переругалось. Стессель на ножах с Смирновым, которого он хотел совершенно отстранить от должности, но не решился, имея в виду, что на таковую генерал Смирнов назначен высочайшим приказом. Генерал Смирнов рассорился с генералом Кондратенко из-за того, что последний считает существенно необходимым выполнение всего, что вздумает предварить какой-нибудь подпоручик, и поэтому ставит на очередь всевозможные фантазии. Наконец, генерал Фок выжил из ума и всех и вся ругает. Словом, царит ерунда невероятная и нет не только офицера, пожалуй солдата, который относился бы к нашим руководителям с доверием и уважением…»

30 июня
«…Сегодня удалось слышать довольно злой каламбур Драгомирова, который говорит, что нынешняя война - это война «макак с коекаками». Действительно, у нас всё как-то кое-как: после неудачи все спохватятся, успеют сделать немало, но стоит японцам замедлить ход операций, и снова беспечны и только кое-как, не спеша, готовимся к дальнейшим событиям».

5 июля
«…Снова состоялось совещание командиров судов по предложенному адмиралом Внтгефтом вопросу о необходимости выйти в море; большинством голосов решено пока не выходить. Надолго опозорил и продолжает позорить себя наш флот своей бездеятельностью».

19 июля
«…Как чувствуется в эту войну недостаток талантливых военачальников! Тот же жданный и хвалёный Куропаткин, что он сделал в течение почти 5 месяцев? - ровно ничего. Неужели же высшая стратегическая мудрость в том, чтобы сидеть инертно и ждать, пока не будет вдвое сильнее противник, рискуя в это время потерять Артур? Какое он имеет право думать, что для России, гордившейся до сего момента приобретением Артура, потеря Артура не играет роли; как мог он взять на себя решение подобного вопроса и чем ответит он России в случае потери Артура; ведь возврат Артура (превосходными силами) ни в коем случае не может даже сколько-нибудь смягчить тяжесть его утраты и восстановить в глазах всего мира военно-политическое значение России. Какой же он стратег, когда с приездом в Ляоян не отправил в Артур ни одного солдата, когда должен был сделать это, зная, что Артуру с момента, когда он будет отрезан, уже нельзя будет послать подкрепления ни людьми, ни запасами; к нему же они прибывают ежедневно. Ведь не было бы особой беды, если бы вследствие ослаблении его войск отсылкой подкрепления Артуру ему пришлось бы отойти к северу и отложить на лишнюю неделю начало активных действий против неприятеля. Должен же был, наконец, он знать, какие военачальники в Артуре, т. е. в чьём распоряжении этот драгоценный для всей России пункт. Да, тяжела для России эта война, нет у неё верных и способных людей на бранном поле».

11 августа
«…К вечеру из Ляояна от Куропаткина прибыл гонец-китаец с письмом нижеследующего содержания: «Я отступаю к Ляояну под сильным натиском превосходных сил трёх японских корпусов. У Ляояна думаю дать генеральное сражение. Через месяц с небольшим рассчитываю перейти в наступление. Надеюсь, что славные защитники Артура продержатся до тех пор в крепости против атак неприятеля, и тогда мне удастся оказать им помощь».
Это известие главнокомандующего буквально нас всех возмутило. Он себе даже не потрудился выяснить тяжесть нашего положения; видимо, ему совершенно не ясна обстановка крепостной войны и положение Артура, совершенно почти не подготовленного к противодействию нынешним бризантным снарядам, да ещё с слишком малым по величине крепости гарнизоном. И без того он слишком непопулярен неудачей своих действий, скорее даже полной бездеятельностью в течение более 5 месяцев, своей наглой расчётливостью - допустить высадку японцев, чтобы затем ни одного уже не выпустить обратно; теперь же этот новый, точный расчёт - начать наступление через месяц с небольшим - и холодное отношение его к участи Артура окончательно дискредитировали его в глазах нашего гарнизона. Уж лучше он ничего не писал бы, а то это его послание отняло у нас последнюю надежду на помощь, в момент, когда все мы сознаём, что держаться нельзя будет, - разве только сами японцы, понеся огромные потери при штурмах, станут менее активными, чем были до сих пор, а то скоро у нас не будет ни людей, ни снарядов. В госпиталях сейчас 4700 человек, и число их увеличивается ежедневно».

27 сентября
«…Большое удовольствие нам всем доставила злая острота одной из английских газет по адресу Куропаткина; она говорит: «Мы, конечно, далеки от мысли критиковать действия великого стратега, но мнение своё рискуем высказать, что ему было бы много выгоднее держаться к югу от японцев; по крайней мере, тогда при его умении... отступать он имел бы надежду соединиться, наконец, с генералом Стесселем».

 23 октября
«…О Куропаткине не имеем никаких известий и все изверились, чтобы он мог нам помочь. Все его самоуверенные фразы и обещания скорой и энергичной помощи оказались пуфом».

25 ноября
«…Трагедия приходит к концу, многочисленная наша эскадра гибнет беспомощно, даже не попытавшись выйти, чтобы причинить хоть какой-нибудь вред противнику. Пассивность возмутительная, никакого сознания своего долга и назначения. Кроме вреда, корабли наши никакой пользы не принесли Артуру и делу обороны интересов России. Надолго изменится у всех нас взгляд на доблесть наших моряков и исчезнет продолжительное обаяние их на всех нас».

26 ноября
«…По случаю Георгиевского праздника сегодня в крепости парад, а затем завтрак у генерала Стесселя. Японцы не рушили торжества, весь день снова было совершенно тихо, но по остаткам эскадры и по городу они стреляли из всех своих 11 батарей, добивая «Баяна» и «Гиляка». Уцелел от погрома пока один только «Севастополь», которого его энергичный командир капитан Эссен вывел на рейд, доказавши воочию, что выйти и спасти суда при некоторой решимости вполне было возможно. Да, со стороны наших адмиралов большое преступление перед Россией - это напрасная гибель наших дорогих судов».

***

На заседании военного совета, состоявшемся 16 декабря, Стессель, Фок и начальник штаба полковник Рейс предложили сдать Порт-Артур неприятелю, но большинство офицеров отвергли это предложение, высказавшись за продолжение борьбы.
Новый штурм крепости японцы предприняли 18 декабря. Два дня непрерывных атак закончились тем, что японцы овладели русскими позициями на горе Большое Орлиное Гнездо. После этого перспективы обороны стали плачевны. Впрочем, мнения историков на сей счёт разнятся: одни считают, что крепость была обречена, другие же полагают, что оборонять Порт-Артур можно было ещё довольно продолжительное время. Однако случилось то, что случилось. Стессель, уже ни с кем не советуясь, решил сдать Порт-Артур. И отправил к неприятелю парламентёра с флагом перемирия. Встреченный штабным офицером, тот вручил японцу послание, написанное по-английски:

«Его превосходительству, барону М. Ноги, главнокомандующему японской армией, осаждающей Порт-Артур.
Милостивый государь,
Принимая в соображение положение дел на театре военных действий вообще, я нахожу дальнейшее сопротивление Порт-Артура бесполезным и, во избежание напрасной гибели людей, я желал бы вступить в переговоры относительно капитуляции. Если вы согласитесь на это, я прошу вас назначить для этой цели делегатов, которые обсудили бы вопрос об условиях и порядке капитуляции, и выбрать место, где мои делегаты с ними встретятся.
Пользуюсь случаем выразить вам чувство моего уважения.
Стессель».

Бенджамен Норригаард свидетельствовал о настроениях японского командования в описываемое время:

«…никто, даже из наилучше осведомлённых офицеров японской главной квартиры, не мечтал о том, что конец так близок. Внутренняя линия обороны, которая ещё отделяла осаждающих от Старого города, была очень слабой, и предполагалось, что русские едва ли попытаются оказать здесь решительное сопротивление. Вновь взятые позиции вполне господствовали над оборонительными укреплениями, и Старый город был всецело во власти осаждающих с того момента, как их орудия были поставлены на русских батарейных позициях. Японцы вообразили, что очень заметное ослабление обороны указывало на то, что русские намерены были сдать весь восточный ряд фортов со Старым городом, вероятно, за исключением фортов морского фронта. Они предполагали, что генерал А. М. Стессель пришёл к убеждению о невозможности с таким слабым гарнизоном отстаивать длинную оборонительную линию, но, если сосредоточить войска на западном и южном секторах, которые действительно ещё были нетронуты, они окажутся достаточно сильны, чтобы удержать осаждающих у бухты ещё некоторое время. В день Нового года, когда я делал обычные визиты, офицеры штаба главной квартиры мне говорили, что падение крепости ожидается не ранее, чем через полтора-два месяца. Предложение русских о сдаче явилось поэтому неожиданным, хотя и очень приятным сюрпризом для японцев».

***

Весть о предательской сдаче крепости явилась для большинства её защитников громом среди ясного неба. Матросы принялись спешно взрывать свои корабли, находившиеся в ремонте. Просочиться сквозь кольцо блокады, захватив знамёна полков, сумели под покровом ночи шесть уцелевших миноносцев… Тем временем Стессель названивал в порт и грозил военным судом всякому, кто станет что-либо уничтожать, ведь он честным генеральским словом поручился сдать японцам имущество и вооружение в сохранности!
Два дня в городе царили безвластие и хаос. Генерал Костенко описывал обстановку той поры в следующих безрадостных красках:

«Матросы со слезами на глазах и с каким-то особенным озлоблением - разбивали на судах и в портовых зданиях мраморные и зеркальные вещи, топили снаряды (всего в крепости оставалось их большого калибра до 60 т.), провиант, части орудий и производили взрывы броненосцев и крейсеров, ещё уцелевших от действия неприятельских снарядов; в ту же ночь был подорван и «чудо-богатырь» русского флота - броненосец «Ретвизан», так старательно оберегавшийся долгое время. Что касается фортов, то они не были взорваны или хотя бы повреждены; не повреждённых годных орудий было сдано до 600, а в складах оставалось до 4 мил. патронов.
На другой день, с самого раннего утра, начались пожары и разграбления магазинов, к защите которых никем не были приняты меры. Прежде всего пострадали самые богатые - именно Кунста и Альберса, Чурина, Соловья, имевшие наибольший запас водок и вин. Остановить всё это не было средств; притом нижние чины и матросы, как это лично сообщили мне некоторые из офицеров, приняли по отношению к ним угрожающее положение и, по поводу замечаний, осыпали их непристойными шутками и остротами, называя изменниками. В тот же день подверглись разгрому и опечатанные склады офицерских чинов частей войск, ушедших на Ялу. Грабили только бельё; остальные же вещи ломали и разбивали, чтобы не достались японцам. Такое настроение и озлобление совершенно понятно; оно соответствовало ценности подарка.
В приказе по укреплённому району вечером 21 декабря была объявлена телеграмма Государя Императора, которой желающим разрешалось возвратиться в Россию на предложенных японцами условиях*; не пожелавшие же воспользоваться этим, - должны были разделить участь гарнизона. Благодаря этой телеграмме решение многих уехать в Россию изменилось на добровольный плен.
Все были убеждены, что, при наличных условиях, крепость могла держаться ещё 2-3 месяца…»

Впрочем, теперь уже ничего нельзя было изменить. На 329-й день после начала войны город был сдан неприятелю.
…Истекли последние дни старого года - горькие, полные разочарований и потерь. Наступил 1905 год, а вместе с ним новые грозные события. Россия была придавлена грузом тревожных ожиданий. И многие уже видели в грядущем роковые знаки, как прозревал их Валерий Брюсов, написавший в эти дни стихотворение «На новый 1905 год»:

Весь год прошёл как сон кровавый,
Как глухо душащий кошмар,
На облаках, как отблеск лавы,
Грядущих дней горит пожар.

Как исполин в ночном тумане
Встал новый год, суров и слеп,
Он держит в беспощадной длани
Весы таинственных судеб.

Качнулись роковые чаши,
При свете молний взнесены:
Там жребии врага и наши,
Знамёна тяжкие войны.

Молчи и никни, ум надменный!
Се - высшей истины пора!
Пред миром на доске вселенной
Веков азартная игра.

И в упоении и в страхе
Мы, современники, следим,
Как вьётся кость, в крови и прахе,
Чтоб выпасть знаком роковым.

Часть третья
ПОСЛЕ ПОРТ-АРТУРА

Итак, Порт-Артур пал.
За время осады города-крепости русские войска потеряли тридцать одну тысячу человек убитыми и ранеными, тридцать две с половиной тысячи - пленными. А также лишились всей Тихоокеанской эскадры. Потери японцев составили девяносто три тысячи человек и пятнадцать боевых кораблей.
Для большинства россиян это явилось чудовищной неожиданностью и не поддавалось постижению.
В российских газетах тон публицистики о войне теперь разительно отличался от того, каким он был год назад. В частности, в январе нового 1905 года Михаил Осипович Меньшиков писал в статье «Благодарность»:

«Год войны. Земля успела обежать вокруг солнца и во всех частях неба показала позор наш и торжество Японии. Погибли лучшие генералы наши и адмиралы, Кондратенко, Келлер, Макаров, Витгефт. Целая дюжина генералов и адмиралов попала в плен. А те, кто ехали за славой и победой, грустно возвращаются назад. Вернулся наместник, потерявший наместничество, вернулся главнокомандующий флотом, потерявший флот, возвращается начальник крепости, потерявший крепость. Возвращается командующий 2-й армией. Печать начинает доказывать необходимость перемены главнокомандующего...
Отчего все это произошло? Мне кажется, нет вопроса более огромного, более решающего судьбу России, как этот…»

Да, упомянутый вопрос теперь задавали себе все в России. Скорбя и негодуя, искали виноватых в столь неожиданных и - по единодушному мнению общества, ничем не оправданных - поражениях. Искали - и находили.
Ответить за всё предстояло военному руководству.
После войны генералов Стесселя, Смирнова, Фока и полковника Рейса предадут суду. Правда, Фок отделается выговором, Смирнова и Рейса оправдают, однако всех троих уволят со службы. А Стесселя суд признает виновным в преступной сдаче крепости, и тот будет приговорён к расстрелу.
Что же касается нижних чинов и простых офицеров, то их никто не станет винить. Напротив, одни отнесутся с сочувствием, а другие назовут их героями - будут превозносить подвиги защитников Порт-Артура в газетных и журнальных очерках, в романах и стихах… Примерно таким духом пропитано стихотворение Бориса Никонова, опубликованное во втором номере журнала «Нива» за 1905 год:

ГЕРОЯМ ПОРТ-АРТУРА

Твердыня рухнула!.. Последний пал оплот.
Из взорванных фортов идёте вы понуро.
Немного вас спаслось... Вы все наперечёт,
Страдальцы - ратники, Герои Порт-Артура!

Вся кровью залита земля, где бились вы.
Семь тяжких месяцев, не ведая покоя,
И в битвах падали под смертною косою,
Как стебли стройные подкошенной травы...

Железное кольцо сдвигалось всё теснее,
Всё яростней гремел над вами вражий гром.
Болезни, немощи и голод с каждым днём
Страдальцев-воинов терзали все больнее.

Гнездо орлиное!.. Семья богатырей!
Мы твёрдо верим вам: вас не враги сразили!
Их злые полчища давно вы победили
И твёрдой волею, и стойкостью своей!

Всегда о ваш оплот их разбивались груди,
Пока владели вы запасом боевым...
Но вот запасов нет - и строй ваш уязвим.
Богатыри вы все... Но вы ведь все же люди!

Для опустевших рук уж неравна борьба!
И падают на вас взрываемые скалы...
Довольно, ратники! И без того судьба
Венцами светлыми дарит ваш сонм усталый!

Что вами сделано - не совершить другим!
И сонмом вашим мы гордимся знаменитым.
И славу вечную мы воздаём живым
И память вечную - убитым.

А генерал-адьютант Стессель избежит смертной казни. Расстрельный приговор Николай II заменит ему на десятилетнее заточение в Петропавловской крепости. По этому случаю В. М. Пуришкевич, будущий депутат Государственной думы и участник убийства Григория Распутина, сочинит эпиграмму:

Я слышал - Стессель Анатоль
Посажен за измену в крепость.
Какая, говорю, нелепость:
Он сдаст и эту, ma parole*!

Правда, отсидеть Анатолию Михайловичу Стесселю приведётся немногим больше года, после чего по монаршему соизволению он будет помилован.
Бог ему судья, как говорится.

***

Падение Порт-Артура высвободило 3-ю армию генерала Ноги. Чтобы воспрепятствовать её переброске на север, Куропаткин отправил в рейд по японским тылам сводный казачий отряд генерала Мищенко с целью вывода из строя железной дороги и захвата порта Инкоу.
Перед выступлением Павел Иванович Мищенко объявил:
- Если кто питает сомнения, ему пока не поздно переменить решение и остаться: в набег пойдут только охотники.
Охотников - то есть добровольцев - набралось семь с половиной тысяч сабель из 4-й Донской казачьей дивизии, Урало-Забайкальской казачьей дивизии, Кавказской конной бригады, Приморского драгунского полка; присоединились также бойцы из конной пограничной стражи, сотня из дивизиона разведчиков главнокомандующего, сборная конно-охотничья команда сибирских стрелков, конные сапёры и артиллерия. В таком составе 27 декабря сводный отряд двинулся по вражеским тылам (к слову, раненых Мищенко по дороге всё-таки не бросал).
К сожалению, о предстоящем рейде казаков в ставке маршала Оямы знали задолго до его начала. Войсковой старшина Николай Львович Свешников вспоминал: «Всё дeло заключалось в скрытности, неожиданности и быстротe дeйствий, на самом же дeлe произошло слeдующее: о набeгe Мищенко стали говорить ещё в концe октября, и до конца декабря все только и говорили об этом предприятии, любезно предоставляя неприятелю время достаточно обдумать наше намeрение и достаточно к нему подготовиться». Кроме того, у отряда по пути происходили стычки с неприятельскими разъездами и хунхузами, а шпионы из местного населения зажигали огни, сигнализируя японцам о приближении русских. Немудрено, что в Инкоу отряд генерала Мищенко уже ждали - и встретили его винтовочными залпами и пулемётными очередями. После нескольких часов конных атак овладеть городом так и не удалось. Правда, казаки успели поджечь армейские склады и разрушить артиллерийским огнём железнодорожную станцию. Мищенко собирался, сконцентрировав силы, предпринять новую атаку, но внезапно с линии дозоров ему сообщили, что на выручку японскому гарнизону торопятся подкрепления.
Дабы избежать окружения, отряд был вынужден 31 декабря прекратить штурм города и, перейдя по льду реку Ляохэ, начать отход в расположение Маньчжурской армии. После этого Инкоу горел ещё несколько дней… Во время отступления в деревне Синюпученза часть отряда всё-таки была окружена японскими войсками, однако 24-й и 26-й донские полки сумели отбросить противника и прорваться к своим.
За восемь дней похода казаки уничтожили более шестисот вражеских солдат и потеряли четыреста восемь своих «охотников». Кроме того, они разрушили несколько участков железнодорожного полотна, прервали сообщение по телеграфным и телефонным линиям, пустили под откос два поезда, захватили шестьдесят девять пленных и шесть сотен повозок с различным имуществом. Особенно интересен один из трофеев: телега с установленным на ней крупнокалиберным станковым пулемётом - из этого можно сделать вывод, что японцы предвосхитили создание тачанок, грозного оружия гражданской войны.
Потери отряда Мищенко оказались тоже немалыми: четыреста восемь человек.
В скором времени кто-то из казаков сочинил песню, посвящённую набегу на Инкоу. Имя автора ныне уже никогда не удастся установить с достоверностью, но песню народ сохранил:

За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали,
Сотни храбрых орлов
Из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали.

Пробиралися там день и ночь казаки,
Одолели и горы, и степи.
Вдруг вдали, у реки,
Засверкали штыки,
Это были японские цепи.

И без страха отряд поскакал на врага,
На кровавую страшную битву,
И урядник из рук
Пику выронил вдруг...
Удалецкое сердце пробито.

Он упал под копыта в атаке лихой,
Кровью снег заливая горячей.
Ты, конёк вороной,
Передай, дорогой,
Пусть не ждёт понапрасну казачка.

За рекой Ляохэ угасали огни -
Там Инкоу в ночи догорало.
Из набега назад
Возвратился отряд,
Только в нём казаков было мало...

Любопытна дальнейшая история песни. В 1924 году её присвоил Николай Мартынович Кооль, слегка переиначив текст: у него уже «сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала» - и пробито было, конечно же, «комсомольское сердце»… Биография Кооля тоже весьма любопытна. Белгородский чоновец, собиравший по уезду продразвёрстку, он отказался от отца, эстонского «кулака». Войдя в состав бюро укома комсомола, возглавлял уездный политпросвет, и тут впервые проявилось его литературное «дарование»: юноша сочинил сценарий «Комсомольской пасхи». Согласно этому сценарию на Пасху комсомольцы, впрягшись в повозку, возили по городу тряпичную куклу, на которой было написано: «Бог». Выехав на площадь, они бросили куклу на мостовую, обложили её вязанками хвороста и подожгли. После чего принялись приплясывать вокруг костра, выкрикивая: «Долой монахов, раввинов, попов! На небо мы залезем - разгоним всех богов!» Рвение Кооля было замечено, и в 1923 году его назначили заведовать политпросветотделом в райкоме комсомола города Курска. В курских газетах стали появляться его первые стихи и комсомольские частушки за подписью «Колька-булочник»… А вскоре была украдена и испохаблена печальная казачья песня о набеге на Инкоу - свой «римейк» «Колька-булочник» назвал «Смерть комсомольца».
Однако вернёмся к событиям Русско-японской войны.
В морозную ночь с 11 на 12 января 1905 года главком Куропаткин предпринял наступление у деревни Сандепу. Операцию начала 2-я армия генерала Оскара-Фердинанда Казимировича Гриппенберга, которой надлежало обойти левый фланг японских войск, а далее действовать в зависимости от складывающейся обстановки. Неприятель не ожидал удара, и за день 1-й Сибирский корпус генерал-лейтенанта Штакельберга сумел захватить несколько деревень; однако 13 января атака русской 14-й дивизии 8-го стрелкового корпуса на хорошо укреплённую Сандепу была отбита. Дальнейшие попытки овладеть позициями противника тоже потерпели фиаско, и 14-я пехотная дивизия генерал-майора С. И. Русанова отошла на исходные позиции, потеряв более тысячи человек убитыми и замёрзшими.
Куропаткин по своему обыкновению приказал барону Г. К. Штакельбергу прекратить наступление, но тот не подчинился, и 14 января его корпус при поддержке 1-й Сибирской дивизии А. А. Гернгросса и кавалерийского отряда П. И. Мищенко после упорного сражения выбил японцев из деревни Сумапу. Однако пассивность остальной части русских войск позволила японскому командованию к утру 15 августа сосредоточить войска для контрудара, в результате которого отряд Гернгросса с большими потерями отошёл из Сумапу. И всё же после целого дня яростных атак и контратак русским снова удалось продвинуться вперёд, заняв ещё несколько деревень и выйдя во вражеский тыл.
Положение японцев в Сандепу стало критическим: ещё немного - и они потерпели бы поражение. Но Алексей Николаевич Куропаткин остался верен себе: посчитав дальнейшее наступление чересчур рискованным, он приказал отвести армию на исходные позиции, воспретил Гриппенбергу ставить войскам боевые задачи без его позволения, а Штакельберга вообще отстранил от командования корпусом.
Возмущённый Гриппенберг обвинил генерала Куропаткина в бездарном пораженчестве и 17 января отправил императору телеграмму, в которой просил разрешения оставить свою должность из-за расстроенного здоровья. В ответной телеграмме Николай II потребовал сообщить истинные причины ходатайства об отчислении из армии - и Гриппенберг телеграфировал в Петербург: «Истинная причина, кроме болезни, заставившая меня просить об отчислении меня от командования 2-й Маньчжурской армией, заключается в полном лишении меня предоставленной мне законом самостоятельности и инициативы и в тяжёлом состоянии невозможности принести пользу делу, которое находится в безотрадном положении. Благоволите, Государь, разрешить мне приехать в СПб для полного и откровенного доклада о положении дела».
После этого император удовлетворил ходатайство Гриппенберга, и тот уехал в столицу.
…Через несколько лет отставной генерал-адъютант Оскар-Фердинанд Казимирович Гриппенберг издаст две брошюры - «Изнанка операций охвата левого фланга расположения армии Оку в январе 1905 г.» и «Ответ О. Гриппенберга на обвинения генерал-адъютанта Куропаткина» - с массой доводов в пользу того, что главным виновником неудач русской армии явился генерал Куропаткин.

***

Общественное мнение постепенно отворачивалось от Алексея Николаевича Куропаткина. Многие из тех, кто прежде превозносил его достоинства, теперь были склонны винить главнокомандующего в поражениях на фронте.
В народе с каждым днём всё большую популярность обретали частушки насмешливо-уничижительные, наподобие нижеприведённых:

Куропаткин-генерал
Всё иконы собирал.
Пил да ел, да жарил кур -
И профукал Порт-Артур!

Ой, командующий бравый,
От тебя одна беда -
Левой-правой, левой-правой -
Что ж ты драпаешь всегда?

Вы спросите, я скажу,
Почто заморенный хожу:
Нету мочи поспевать
От японца убегать!

Куропаткин, наш отец,
Всех солдат извёл вконец:
По Маньчжурии шагаем,
Прямо роздыха не знаем!

На востоке злые тучи -
Собирается гроза,
На трусливых генералов
Не смотрели бы глаза!

Куропаткину судьбина
Ох, не улыбается:
Каждый орден ему кровью
Нашей отливается!

В ближнем кругу Куропаткин признавался:
- Однажды - когда я оставил пост военного министра и получил под своё начало армию, но ещё оставался в Петербурге - встретился мне фон Плеве*. Попенял я ему за то, что он призывал государя к войне, преждевременность которой очевидна. А убиенный в ответ с иезуитской усмешкой этак сощурился и говорит: «Алексей Николаевич, плохо вы знаете внутреннее положение Россия. Откройте глаза да оглянитесь вокруг: революция давно витает в воздухе. Чтобы удержать народ от непотребства, нам нужна маленькая победоносная война».
- А вы ему - что же?
- Да ничего, только рукой махнул. Ну что тут скажешь? Не сомневаюсь, рано или поздно Япония будет повержена, однако разве так делается - с кондачка да с бухты-барахты? Разве стоило дело такой крови? Не по-государственному вышло, со множеством огрехов. Напрасно государь поспешил - поддался уговорам авантюристов. А ведь я его предупреждал.
- Против войны?
- Не сказать, чтобы против войны совершенно. Я убеждал его в необходимости соразмерять наступательную политику с действительной расстановкой сил. А Николая Александровича заносили фантазии. И, к слову, со временем всё выше в небеса заносили: он желал, окончательно утвердившись в Маньчжурии, взять для России Корею, а затем - и Тибет. После мечтал присоединить Персию, а ещё - Босфор и Дарданеллы. Грандиозные прожекты! Но это он имел в уме на будущее, а начинать собирался с Дальнего Востока. Только я выступал против поспешных действий и говорил его величеству, что ныне война с Японией будет непопулярна в России.
- По всей видимости, государю досада не давала покоя. Взыграла старая нелюбовь к японской народности.
- Да уж, его антипатия к сему племени давно известна…
Тут пришла пора несколько подробнее вспомнить про обиду Николая на японцев.
В далёком 1891 году, завершая девятимесячное морское путешествие на борту фрегата «Память Азова», двадцатидвухлетний цесаревич Николай Александрович прибыл в страну восходящего солнца. Он успел посетить Грецию, Египет, Индию, Цейлон, Сиам, Яву, Сингапур, Китай, много диковинных мест; а теперь ему предстояло провести месяц в Японии. Компанию наследнику престола составлял греческий принц Георг, приходившийся ему двоюродным братом. Радушно принятые на японских островах, Николай и Георг вояжировали по разным городам, осматривали дворцы, синтоистские и буддийские храмы, покупали сувениры, катались на рикшах, а остановившись в Нагасаки, каждый сделал себе по татуировке (молодому Романову набили на предплечье дракона с красным брюхом, зелёными лапами и жёлтыми рожками). Здесь же, в Нагасаки, они повстречались с русскими моряками: те рассказали, что каждый из них успел обзавестись «временной женой» - в Японии такое позволялось, если составить соответствующий брачный контракт. Николай загорелся было последовать их примеру, однако вспомнил, что наступила страстная неделя - и поборол в себе плотские устремления. После Пасхи двоюродных братья посетили ресторан, хозяйка которого предложила им развлечься с двумя девицами на втором этаже - тут уж молодые люди не стали отказываться. Николаю досталась гейша по имени Моорока Омацу… Позже по поручению японского императора знаменитый мастер Кавасима Дзимбэй изготовил куклу из папье-маше, имевшую полное портретное сходство с упомянутой гейшей, и кукла была преподнесена в дар цесаревичу*.
В Кагосиме путешественников встретил местный князь в сопровождении ста семидесяти пожилых самураев. Последние продемонстрировали самурайские танцы и искусство верховой стрельбы из лука. А в Киото к братьям присоединился японский принц Арисугава Такэхито… Долго ли коротко, но тут произошёл инцидент, едва не закончившийся трагедией. Когда цесаревич с двумя принцами и немалой свитой проезжал на рикше по городку Оцу, их встречали толпы народа; внезапно на Николая Александровича набросился маленький юркий человечек с воздетой над головой саблей - и нанёс наследнику российского престола два удара сверкающим клинком по голове. К счастью, оба удара пришлись вскользь. Перепуганный цесаревич, выскочив из коляски, пустился наутёк.
Нападавшего мгновенно скрутили. Им оказался местный полицейский Цуда Сандзо*, сбрендивший на почве национализма и боязни иностранцев… На следующий день всполошившийся японский император примчался на поезде в Киото, где в гостинице приходил в себя Николай с зашитой и перевязанной головой. Микадо привёз с собой лучших врачей, а также по его просьбе в Киото приехал православный епископ Николай Касаткин. Съехались и многие члены правительства для улаживания конфликта. Николай успокоил императора, заверив того, что раны пустяковые, а сумасшедшие люди имеются в каждой стране. Однако в Токио, куда был запланирован визит, он предпочёл не ездить. Неделю выздоравливал на борту своего фрегата. Затем настал день его рождения, в честь которого в городе устроили фейерверк. Прибыли с поздравлениями принц Китасиракава Ёсихиса и министр иностранных дел Аоки Сюдзо. А ещё через день, когда «Память Азова» готовили к выходу из гавани, чтобы направиться наконец во Владивосток, цесаревичу снова нанёс прощальный визит император в сопровождении принцев Китасиракавы Ёсихиса и Арисугавы Тарухито…
Хотя Николай уверял японского монарха в незначительности своих ран, а всё-таки кожа на его голове в двух местах была разрублена до кости. Во время обработки одной из ран врачи даже извлекли небольшой кусок кости, отколовшейся от черепа… С тех пор Николая до конца жизни мучили регулярные головные боли.
Словом, инцидент с сумасшедшим полицейским не прошёл даром.
И ни для кого в окружении российского самодержца не было секретом, сколь стойкую неприязнь тот испытывал по отношению ко всему японскому...

***

…Затишье на фронте было обманчивым. Да и в тылу русских войск не следовало терять бдительность, поскольку там продолжали рыскать неприятельские лазутчики и диверсионные отряды. Последние подчас поднимали нешуточную панику.
Один японский эскадрон, поддержанный ватагой хунхузов, в начале февраля 1905 года совершил весьма успешный налёт на железную дорогу севернее города Телина. В поднявшейся неразберихе начальник Заамурского округа корпуса пограничной стражи генерал-лейтенант Н. М. Чичагов вообразил, будто подвергся атаке несметных вражеских полчищ, невесть откуда свалившихся ему на голову. Двадцати пяти тысяч казаков, имевшихся под его началом, Николаю Михайловичу показалось недостаточно, и Чичагов принялся посылать Куропаткину донесение за донесением, требуя незамедлительной подмоги. Делать нечего, обеспокоенный главнокомандующий был вынужден в преддверии генерального сражения снять с фронта тридцать тысяч штыков и сабель, дабы отправить их в глубокий тыл во спасение своих коммуникаций, а заодно и перепуганного генерала. Позже выяснилось, что налёт без труда удалось отразить небольшому отряду пограничников.
Как ни странно, после упомянутого инцидента никаких оргвыводов относительно генерала Чичагова не последовало, и он благополучно оставался в своей должности до 1910 года...
Впрочем, в целом пограничная стража несла службу вполне достойно. За время войны заамурцам удалось предотвратить сто двадцать восемь железнодорожных диверсий и с честью выйти более чем из двухсот боевых столкновений с противником.

***

А 6 февраля под Мукденом ударили японцы. Бои развернулись на фронте в полтораста километров. Двадцать дней бросались навстречу граду пуль и шрапнели пять армий маршала Оямы, постепенно тесня русских. В конце концов на правом фланге японцы вышибли с позиций 2-ю армию генерала А. В. Каульбарса и принялись обходить русских, стремясь замкнуть их в кольцо окружения.
Опасаясь за свои линии коммуникаций, Куропаткин отдал приказ об отступлении вдоль железной дороги на город Телин, где он намеревался закрепиться.
Мукден был занят, и две русские армии - генералов Бильдерлинга и Каульбарса - отходили в тяжёлых условиях, по узкому простреливаемому коридору, грозившему вот-вот сомкнуться. Позже Антон Иванович Деникин вспоминал этот драматический момент в своей книге «Путь русского офицера»:

«…Восточные корпуса отступали в порядке, но в центре, у Киузани, японцы прорвали наш фронт и хлынули к Мукдену, приближаясь к нему с юго-востока. Три восточных корпуса, в том числе и Ренненкампфа, были поэтому на время отрезаны от остальной армии. А у Мукдена войска наши очутились «в бутылке», узкое горлышко которой всё более и более суживалось к северу от Мукдена. Находясь с конницей у западного края этого «горлышка», я имел печальную возможность наблюдать краешек картины - финального акта мукденской драмы.
Одни части пробивались с боем, сохраняя порядок, другие - расстроенные, дезориентированные - сновали по полю взад и вперёд, натыкаясь на огонь японцев. Отдельные люди, то собираясь в группы, то вновь разбегаясь, беспомощно искали выхода из мёртвой петли. Наши разъезды служили для многих маяком… А всё поле, насколько видно было глазу, усеяно было мчавшимися в разных направлениях повозками обоза, лазаретными фургонами, лошадьми без всадников, брошенными зарядными ящиками и грудами развороченного валявшегося багажа, даже из обоза главнокомандующего…
Первый раз за время войны я видел панику…»

С большими потерями отошли русские войска к Телину, однако и там удержать фронт не удалось. Японцы напирали с неослабевающей силой, и Куропаткин приказал продолжить отступление. Лишь у города Сыпингай - ещё через два дня - удалось наконец остановить противника.
Подполковник Деникин был потрясён фатальной бездарностью высшего командования, благодаря которому русская армия терпела поражение за поражением, и впоследствии изложил в мемуарах свои соображения по сему поводу:

«Я не закрываю глаза на недочёты нашей тогдашней армии, в особенности на недостаточную подготовку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь при глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни тем более в вооружении и снаряжении их не было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить беспримерную в русской истории мукденскую катастрофу. Никогда ещё судьба сражения не зависела в такой фатальной степени от причин не общих, органических, а частных. Я убеждён, что стоило лишь заменить заранее несколько лиц, стоявших на различных ступенях командной лестницы, и вся операция приняла бы другой оборот, быть может даже гибельный для зарвавшегося противника».
Так было проиграно самое продолжительное и кровопролитное сражение этой войны.
Россия потеряла под Мукденом 8700 человек убитыми, 7100 пропавшими без вести; более 50 тысяч солдат получили ранения и контузии, а более 20 тысяч попали в плен.
Потери японской стороны составили 15900 убитыми, 59612 ранеными и 2000 попавшими в плен.
Русские солдаты принялись оборудовать оборонительные позиции под Сыпингаем. А генерал Куропаткин не замедлил 26-го февраля отправить императору телеграмму с оправданиями:
«Непрерывные бои в течение многих дней вывели из строя только раненными около 50,000. Отступление от Мукдена совершалось при исключительно тяжёлых условиях. Войска, составляющие арьергард, шли в полном порядке, останавливаясь на указанных им позициях. Движение же обозов, вследствие обстреливания японской артиллерией Мандаринской дороги, совершалось с затруднениями. Днём шли без дорог. Так как местность у Мукдена и Телина пересекается несколькими речками с крутыми берегами, то обозы, двигавшиеся таборами, без дорог, должны были останавливаться, ожидая очереди перехода по переездам, что ночью, несмотря на принятые меры, шло медленно. Наш противник перед переходом в наступление получил значительные подкрепления. Как выяснилось из осмотра убитых и опроса пленных, в боях против нас, кроме трёх армий, принимала участие и вся армия Ноги. Сверх того, части вновь сформированной дивизии тоже были подтянуты к Мукдену. При лёгкости доставки морем укомплектований, японская армия поддерживается в составе не только штатном, но во многих частях и сверхкомплектном. Кроме того, благодаря широкой организации ещё в мирное время системы разведок, японцам постоянно известно расположение наших войск».

***

Измотанный тяготами войны и повседневным фронтовым бытом, отступал вместе с русскими войсками младший ординатор полевого госпиталя Викентий Смидович-Вересаев. Вот как отложились в его памяти дни, последовавшие за мукденским поражением:

«…Начало марта 1905 года. Мы отступали от Мукдена. Давно уже назади остался Телин. В потоке отступающих войск дошли мы до Сыпингая. Целые сутки я ничего не ел. Смертельно усталый, весь осыпанный едкою жёлтою маньчжурскою пылью я сидел, сгорбившись, на скамейке перрона. Буфета не было. Сверкал зеркальными стёклами поезд главнокомандующего, по перрону разгуливали чистенькие, щеголеватые штабные, и их упитанные, самодовольные физиономии, с высокомерием оглядывавшие нас, ощущались как пощёчина от презренного человека.
Проходит щеголевато одетый инженер с седою бородкою. Остановился, вгляделся в меня молодыми, быстрыми глазами.
- Викентий Викентьевич?
- Николай Георгиевич!
Как? Что? Расспрашивает, рассказывает про себя: занимает какой-то важный пост в железнодорожном ведомстве. Протянул руку.
- Ну, до свидания! Как-нибудь заходите. У меня тут на путях свой вагон. Поболтаем, чайку попьём с коньячком.
Конечно, сейчас он куда-нибудь спешил. Но как, как мог он, глядя на меня, не почувствовать, чем был бы для меня, - вот теперь, сейчас, - стакан чаю?»

Постеснялся Вересаев попросить чаю у коллеги по писательскому цеху. А тот не догадался предложить. Что ж, бывает.
А свой, отдельный вагон на войне в ту пору, кроме Куропаткина, мог иметь разве только наместник. И, разумеется, главный железнодорожный начальник, Гарин-Михайловский.

***

Следующая катастрофа разразилась на море. Поскольку Порт-Артур был занят неприятелем, у двигавшейся с Балтики эскадры адмирала Рожественского оставалась одна дорога: во Владивосток. Но подхода русских кораблей дожидался флот адмирала Того. И 14 мая близ острова Цусима две морских армады сошлись на расстояние пушечного выстрела: 30 русских боевых кораблей против 121 японского. Силы были неравны, и в результате двухдневного сражения русская эскадра была разгромлена, адмирал Рожественский попал в плен, а прорваться во Владивосток смогли лишь два крейсера и два миноносца. Причём одному из них - миноносцу «Бравому» - удалось спастись благодаря воздушному змею: 17 мая, израсходовав весь запас угля, «Бравый» не дотянул нескольких десятков миль до владивостокской гавани, однако моряки с помощью змея подняли радиоантенну на высоту, достаточную для того, чтобы связаться со штабом, и вызвали помощь…
К слову, японский флот не рисковал показываться вблизи Владивостока с тех пор, как неприятельской разведке стало известно о том, что в порт доставили по железной дороге семь подводных лодок*. Это были первые в истории военные субмарины, и подготовить их к реальному боевому применению удалось только в самом конце войны. Однако страх перед «потайными чудовищами», способными пустить ко дну любой броненосец, сковывал активность японцев на подступах к городу.
Дело усугубила хитрость контр-адмирала В. К. Витгефта: ещё в мае 1904 года, когда подле Порт-Артура подорвались на минах броненосцы «Хатцусё» и «Яшима», он распорядился дать радиограмму, в которой выражал благодарность экипажам подлодок за удачное дело. Его расчёт на то, что неприятель перехватит это сообщение, оказался верным: японские корабли тотчас открыли яростный артиллерийский огонь по воде, расстреливая мифические субмарины, а затем не замедлили ретироваться…
За всю войну был только один случай реальной встречи русской подводной лодки с японским флотом. При ведении разведки в семидесяти милях от Владивостока командир подлодки «Сом» лейтенант В. В. Трубецкой увидел в перископ неприятельские суда и решил предпринять атаку. Однако японцы обнаружили субмарину, стали обстреливать её и пошли на таран. «Сом» погрузилась на двенадцать метров и произвела манёвр, уклоняясь от огня, чтобы снова занять удобную позицию для торпедного залпа. Тут на море внезапно опустился туман, и это позволило кораблям противника скрыться… Пусть упомянутая встреча и не привела к боевому столкновению, но положительную роль она всё же сыграла, ибо враг воочию убедился в наличии субмарин у российских берегов.
По мнению многих моряков того времени, именно японская боязнь подлодок спасла Владивосток от неприятельского штурма с моря.

***

Сокрушительный разгром при Цусиме явился третьим страшным ударом после сдачи врагу Порт-Артура и Мукдена. Ударом, который одним махом погрузил всю Россию в пучину безысходности.
Спустя год после этого фиаско - к которому прибавятся события первой русской революции - Константин Бальмонт сочтёт, что имеет полное моральное право заявить:

Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима,
Наш царь кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
в котором разуму темно…

Наш царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, - час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот.

…Многие не хотели верить в случившееся.
Никто не понимал, как это могло произойти. В головах у людей не укладывалось, что российские армия и флот не сумели выиграть у «бамбуковой» страны ни одного сражения.
Вопросы, подобные тем, какие в эти дни задавали себе миллионы россиян, воплотил в стихотворные строки начинающий поэт Игорь Лотарёв, ещё не успевший взять себе псевдоним Игорь Северянин:

Чему приписать этот страшный погром?
Чем всё объяснить пораженье?
Напрасно хочу разобраться я в том
Кровавом Цусимском сраженьи…

Стихотворение, которое он назвал «Сражение при Цусиме», получилось по-юношески запальчивым и чрезвычайно неровным, что вполне простительно восемнадцатилетнему юноше, делавшему первые шаги на поэтической ниве. Тем не менее оно не миновало запрета цензуры, ибо вопросы оказались неудобными для власти, а позже его позволили опубликовать с изъятиями.
Зато никому не пришло бы в голову запретить произведение признанного мастера слова - лучшее, на мой взгляд, стихотворение Александра Блока, толчком к написанию которого послужила Цусимская трагедия:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, - плакал ребёнок
О том, что никто не вернётся назад…

Между тем среди соотечественников Игоря Лотарёва и Александра Блока нашлись и такие, кто не предавался печали и не задавался вопросами, а откровенно радовался поражениям российских армии и флота на Дальнем Востоке. Так Владимир Ильич Ленин в статье «Падение Порт-Артура» не скрывал своего торжества:

«Считают, что одна материальная потеря России на одном только флоте составляет сумму в триста миллионов рублей. Но ещё важнее потеря десятка тысяч лучшего флотского экипажа, потеря целой сухопутной армии. Многие европейские газеты стараются теперь ослабить значение этих потерь, усердствуя при этом до смешного, договариваясь до того, что Куропаткин “облегчён”, “освобождён” от забот о Порт-Артуре! Русское войско освобождено также от целой армии. Число пленных достигает, по последним английским данным, 48 000 человек, а сколько тысяч ещё погибло в битвах под Кинчау и под самой крепостью. Японцы окончательно овладевают всем Ляодуном, приобретают опорный пункт неизмеримой важности для воздействия на Корею, Китай и Маньчжурию, освобождают для борьбы с Куропаткиным закаленную армию в 80-100 тысяч человек и притом с громадной тяжёлой артиллерией, доставка которой на реку Шахэ даст им подавляющий перевес над главными русскими силами.
Самодержавное правительство, по известиям заграничных газет, решило продолжать войну во что бы то ни стало и послать 200 000 войска Куропаткину. Очень может быть, что война протянется ещё долго, но её безнадёжность уже очевидна, и все оттяжки будут только обострять те неисчислимые бедствия, которые несёт русский народ за то, что терпит ещё у себя на шее самодержавие…»

Нет, Ленин не задавал вопросов. Он судил и пророчествовал:

«Не русский народ, а русское самодержавие начало эту колониальную войну, превратившуюся в войну старого и нового буржуазного мира. Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма. Война далеко ещё не кончена, но всякий шаг в её продолжении расширяет необъятно брожение и возмущение в русском народе, приближает момент новой великой войны, войны народа против самодержавия, войны пролетариата за свободу…».

В ту пору во всём мире существовала лишь горстка людей, которые верили, что эти пророчества сбудутся.
Как бы то ни было, в России отношение общества к войне с Японией кардинально переменилось. На смену патриотическому подъёму пришли неприятие и озлобление. Теперь эту войну воспринимали как антинародную, жестокую и бессмысленную. Почти не было уже добровольцев - напротив, росло число дезертиров. А те, кому не удалось отвертеться от мобилизации, ехали на фронт, распевая уже далеко не победные песни, рождённые в гуще народа:

Братцы, гонят нас далёко
От родимой стороны,
В степи Дальнего Востока, -
Ах, вернёмся ли с войны?
Ждут нас стужа, лютый холод,
Лютый жар нас будет печь;
Ждёт безводье, ждёт нас голод,
Вражьи пули и картечь.
Эх, на всё пошёл бы смело.
Всё б стерпел: не смерть страшна!
Знать бы только, что за дело,
Знать, что правая война!
Да обидно то, ребята,
Что без нужды без лихой
Гонят русского солдата
Как скотину на убой!
В дураках кругом мы, братцы,
Распроклятая война!
И видать, не глядя в святцы,
Для кого она нужна.
Распостылое начальство
С жиру бесится, а мы
Отвечай за их бахвальство,
Подставляй под пули лбы!

***

Всё меньше появлялось в российской прессе карикатур, высмеивавших армию противника. Зато этот жанр переживал расцвет в Стране восходящего солнца. Так большую известность обрели сатирические гравюры художника Кобаяси Киётика, каждую из которых снабжал пространным юмористическим пояснением писатель Хонэкава Додзин (псевдоним Нисимори Такэки). Вот сюжеты нескольких из них:
Генерал Куропаткин, сидя на лошади, уверяет провожающую его жену, что в случае встречи с японской армией он сумеет спастись бегством. Но предусмотрительная супруга протягивает ему белый флаг, дабы тот не медлил с капитуляцией.
Император Николай II привстал в постели, пробудившись от ночного кошмара - но кошмар не развеялся: император всё ещё продолжает видеть покалеченных русских солдат, возвращающихся с войны. Солдаты рассказывают ему, что рапорты о русских победах были лживыми.
Русский морской офицер, выглядывая из сапога, льёт слёзы и рассказывает трём смеющимся японским морякам о том, что он спасся бегством из Порт-Артура, однако его обнаружили и взорвали.
Толстая японка изгоняет русских солдат - рогатых, клыкастых и с длинными когтями. Женщина осыпает их пулями, подобно тому как японцы во время Сэцубун (праздника разбрасывания бобов) изгоняют злых духов из своих домов.
В плошке и на тарелке лежат утонувшие моряки. Вокруг собрались рыбы в костюмах. Одна из них приглашает гостей на обед «из русских», принося извинения, что те плохи на вкус и не имеют ничего внутри, невзирая на производимое ими хорошее впечатление.
На гравюре изображены три русских солдата. Один из них, привстав на цыпочки, поднял белый флаг. Второй солдат протягивает флаг с красным крестом, а третий спешно дорисовывает японский флаг с изображением восходящего солнца.
Трусливый казак, сидя на лошади, вооружился до зубов, чтобы защитить себя со всех сторон. Он выражает беспокойство, что упадёт с лошади в случае нападения сзади.
Русским солдатам японские дети показывают кукольных японских солдатиков и смеются, видя, как русские в панике бросают оружие и молят о пощаде.
…А в России о победе уже никто не помышлял. Если кто о ней и заикался - рисковал быть осмеянным… Хотя именно в это время - после всех горьких поражений - царское правительство выпустило специальную медаль на случай победы. Одну такую медаль где-то раздобыл Максим Горький - и спустя годы показывал её гостившему на Капри писателю Д. Н. Семеновскому. Автор «Песни о буревестнике» поведал коллеге следующее:
- Проект медали с надписью «Да вознесёт вас Господь» был представлен на высочайшее утверждение. Как ни скудоумен был Николай Второй, однако после Цусимы даже он чувствовал, что такая медаль не ко времени. Поэтому он написал на проекте «В своё время». Резолюция оказалась под словами изречения и была сочтена министрами за добавление к нему. Памятник самодержавной глупости со звоном лёг в ящик.

***

Несмотря на то, что Россия терпела поражение за поражением, в боях с японцами доблестно проявили себя многие из тех, чьим именам предстояло взойти над полями сражений грядущих войн. Так, подал рапорт с просьбой о своём направлении в действующую армию капитан Антон Иванович Деникин. В  историю русско-японской войны вошло название «Деникинская сопка»: на ней Антон Иванович поднял казаков в штыковую атаку и отбил неприятельское наступление. Закончил войну тридцатитрёхлетний Деникин полковником, в должности начальника штаба дивизии знаменитого генерала Мищенко.
Подполковник Генштаба Лавр Георгиевич Корнилов с небольшим отрядом китайцев и маньчжуров, замаскировавшись под местных жителей (узкоглазый и коренастый Корнилов смахивал на азиата) пробирался в неприятельский тыл и совершал диверсии. А в ходе Мукденского сражения, собрав три русских полка, отставших от основных сил и угодивших в окружение, он принял на себя командование и поднял солдат в штыковую атаку. Вражеское кольцо удалось прорвать, сохранив знамёна и вынеся раненых с поля боя. За это Лавр Георгиевич был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени и получил звание полковника.
Пётр Николаевич Врангель с началом войны по собственному желанию был определён во 2-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска и «за отличие в делах против японцев» произведён в сотники.
Александр Васильевич Колчак в Порт-Артуре командовал миноносцем «Сердитый» - тралил мины, нёс сторожевую службу, ставил минные заграждения, участвовал в морских боях. Затем его перевели на сушу - командовать морской батареей вооруженного сектора Скалистых гор. Вместе со своими матросами и солдатами Колчак участвовал в боевых вылазках, отражая атаки японцев. Когда Порт-Артур пал, он с острым приступом суставного ревматизма был направлен в госпиталь, откуда вместе с другими ранеными и больными офицерами эвакуирован японцами в Нагасаки, а  оттуда в апреле 1905 года отправлен через Америку в Россию… Боевая доблесть Колчака была вознаграждена орденами Святой Анны 4-й степени, Святого Станислава 2-й степени и Золотым оружием с надписью «За храбрость».
Подполковник 52-ro драгунского Нежинского полка Карл Густав Маннергейм командовал двумя эскадронами и в боях показал себя храбрым офицером. В начале 1905 года за успешные разведоперации в окрестностях Мукдена Маннергейм произведён в полковники.
Получил боевое крещение в Маньчжурии и будущий советский маршал Семён Михайлович Будённый. Впрочем, генерал Куропаткин отметил его удаль ещё в 1900 году: в ту пору, будучи военным министром, он при посещении станицы Платовской пожаловал семнадцатилетнему Сёме Будённому рубль серебром в награду превосходную джигитовку. А осенью 1903 года вошедшего в призывной возраст казачину взяли в кавалерию и отправили на Дальний Восток. «Познаю службу с потом и кровью, - писал Будённый отцу, - но духом не падаю, потому что дело своё понимаю… Когда наберусь опыта - и служба пойдёт веселей. Я твёрдо решил стать военным. Чего я дома не видел? Али нрав старосты? Здесь же, если стать справным солдатом, никто изгаляться не будет. Задумка у меня есть: отслужу своё и останусь на сверхсрочную… Определят меня в школу, и стану потом унтер-офицером»… В Маньчжурии Будённый служил в 26-м Донском казачьем полку, охранявшем коммуникации русской армии. Он не раз участвовал в боевых стычках, ходил в набег на Инкоу и прослыл среди казаков лихим рубакой. А в минуты передышек брал в руки гармонь и с охотливым задором принимался развлекать земляков-однополчан боевитыми частушками.

Не пошёл бы я в пехоту,
В артилерью - тоже!
На скаку я самурая
Долбану по роже!

Нынче год настал тяжёлый,
Но не надо горевать:
Микаду мы поколотим -
Орденов не миновать!

Нынче год такой хороший,
драчки всё да битвы:
Мы япошкам рубим бошки -
Как гнилые тыквы!

Много было смелых, самоотверженных и во всех отношениях достойных воинов у России. Не их воля - а значит, и не их вина в том, как начались события этой войны, и тем более в том, как им было суждено завершиться.

***

После Мукдена японцы не отваживались на новое наступление. Армия была измотана, в ней росли антивоенные настроения. Если в начале боевых действий японские солдаты предпочитали плену смерть, то теперь они складывали оружие и сдавались при первой удобной возможности. Впрочем, подобные случаи выдавались не столь уж часто, поскольку на фронтах в Маньчжурии установилось позиционное затишье: ни одна из сторон не двигалась с места.
- Терпение! - не уставал повторять генерал Куропаткин. - Терпение и терпение! Нам осталось подождать совсем немного.
Офицеры злословили у него за спиной:
- Дотерпимся скоро до ручки.
- До очередного конфуза, ни до чего больше.
- С нашим командующим, пожалуй, и до того дотерпимся, что окосеем, пожелтеем и в макак превратимся.
- Господа, а вы слышали свежую новость от неприятеля?
- Какую именно?
- В Токио собираются поставить памятник трём великим героям, кои споспешествовали наибольшему числу побед японского оружия. Попробуйте-ка угадать их имена.
- Ояма?
- И Того, вероятно?
- О нет, берите ближе. Эти герои - Стессель, Алексеев и Куропаткин!
- Экий камуфлет. Метко, ничего не скажешь.
- Так ведь заслужили почёт у шимозников, право слово.
- Поистине заслужили так заслужили.
- А о том, как Куропаткин встречался с газетчиками - слыхали?
- Нет.
- Что-то не припомню. Ну-ка, извольте поделиться.
- Французский корреспондент поинтересовался у Алексея Николаича причиной наших неудач на фронте, и тот ответил: «Как главнокомандующий, я не могу не признать, что более всего виноват в нашей неподготовленности бывший военный министр, но, как бывший военный министр, я не могу оправдать и действий главнокомандующего».
- Да уж, не зря когда генералу Драгомирову сказали, что Куропаткин назначен главнокомандующим, тот саркастически воскликнул: «Помилуйте, кто же будет при нём Скобелевым?»
- И всё-таки надо отдать справедливость Алексею Николаевичу: полного разгрома наших войск он не допустил при всех обходных манёврах японцев.
- Полноте, отступать с такими потерями, как у нас - это надо умудриться.
- А я считаю, что оставить Порт-Артур без помощи было преступно с его стороны. По-хорошему, за подобное надо предавать суду.
- Помилуйте, при вашей взыскательности мало не половину командного состава следовало бы отправить под суд. Воевать станет некому.
- Пустое. Чем столь бездарно воевать - уж лучше не начинали бы.
- Если на то пошло, командующий и не скрывал, что не собирается помогать артурскому гарнизону. Повсюду твердил: «Действия армии нельзя ставить в зависимость от флота»! И вот итог: ни флотской базы у нас в Артуре, ни Ляояна с Мукденом.
- По-моему, он сам не знает, чего хочет.
- Да уж теперь-то, пожалуй, и мы не знаем, чего хотим: то ли победы, то ли чтобы эта бестолковая война поскорее закончилась. Всё равно табак наше дело, ждать ничего хорошего не приходится.
- Эх, маньчжурская тоска…

***

В Японии после всех побед на суше и на море многие уверовали в несокрушимость армии и флота Страны восходящего солнца. Неудивительно, что там пели бодрые, полные оптимизма песни - наподобие этого произведения безымянного автора:

Как ничтожна России эскадра,
Как ничтожны форты Порт-Артура!
Укреплённая кровью народа,
Гордо режет прозрачные воды
Флот могучий наш, гордость Ниппона!
Под лучом восходящего солнца
Лёд российской эскадры растает -
На высотах седого Урала
Водрузим мы японское знамя!

Однако песни подобного рода были популярны в тылу. На фронте же царили иные настроения. Оттого на японских передовых позициях солдаты микадо тайком от офицеров переписывали друг у друга стихотворение «Не отдавай, любимый, жизнь свою!», которое поэтесса Акико Ёсано* адресовала призванному на войну брату:

Ах, брат мой, слёзы я сдержать не в силах.
Не отдавай, любимый, жизнь свою!
На то ль последним мать тебя носила?
Не отдавай, любимый, жизнь свою!

Нет, не родители твои вложили
Меч в руку сына, чтоб разить людей!
Не для того они тебя растили,
Чтоб дать наказ: погибни, но убей!

Твой славен род не беспощадной бойней,
Он кровь ещё не проливал ничью,
Ты призван продолжать его достойно.
Не отдавай, любимый, жизнь свою!

И что тебе твердыня Порт-Артура?
Пускай падёт, иль устоит вовек.
Купец - твой предок, а не воин хмурый,
Не завещал разбойничий набег!

Сам государь нейдёт на поле брани,
В бой не ведёт вас во главе колонн.
Когда ж и вправду он сердец избранник,
То разве может слепо верить он,

Что доблестно лить кровь людей, как воду,
За жертвой в поле рыскать, как зверью,
И пасть таким велениям в угоду?
Не отдавай, любимый, жизнь свою!*

Вышеприведённые строки произвели в японском обществе эффект разорвавшейся бомбы. Дом поэтессы неоднократно подвергался нападениям «патриотически настроенной общественности». Муж Акико, поэт Тэккан Ёсано*, подбадривал её:
- Отныне ты самый популярный враг народа!
- Наверное, сейчас я похожа на муравья, вздумавшего сдвинуть гору Фудзи. Как бы не накликать беды на обе наши головы.
- Ничего. Надеюсь, обойдётся…
А японские солдаты успели вдоволь хлебнуть лиха и, в отличие от записных патриотов, хорошо знали, что такое война. Потому они переписывали друг у друга и заучивали наизусть стихотворение Акико Ёсано, невзирая на то, что за это можно было подвергнуться суровому наказанию.

***

Россия, обладая гигантскими материальными и людскими ресурсами, посылала всё новые пополнения в Маньчжурию. А возможности Страны восходящего солнца были истощены, и продолжение боевых действий грозило ей экономическим крахом. Оставался единственный выход: раскачать внутриполитическую обстановку в России настолько, чтобы та уже не могла вести войну.
И здесь снова выступает на сцену японская разведка… С 1904 года она щедро финансировала наиболее радикальные российские партии, подталкивая их к революционным выступлениям. От одного только военного атташе полковника Мотодзиро Акаси, в связи с войной перебравшегося из Петербурга в Стокгольм, более миллиона йен получили эсеры, Грузинская партия социалистов-федералистов-революционеров, Финляндская партия активного сопротивления и Польская социалистическая партия. Кстати, от последней Юзеф Пилсудский примчался в Токио в начале войны, опасаясь, как бы его никто не опередил с предложением своих услуг японской разведке. Но его опасения были напрасны: японцы старались использовать всех, кто  разделял идею вооружённого восстания в России. Получали деньги от полковника Акаси и Дашнакцутюн, и Бунд, и польская Лига Народова. При посредничестве Веры Засулич Акаси встретился с Лениным и выделил Владимиру Ильичу пятьдесят тысяч йен. «Коллеги-социалисты считают Ленина способным на все методы борьбы для достижения своих целей, - докладывал полковник Акаси в Токио. - У меня о нём сложилось впечатление как об искреннем человеке, лишённом эгоизма. Он пойдёт на всё ради своей доктрины. Ленин - это личность, способная вызвать революцию».
Кроме всего прочего, японская разведка помогала революционерам переправлять из Европы в Россию оружие и нелегальную литературу.
И в январе 1905 года, после «Кровавого воскресенья», началась первая русская революция. Страну захлестнули забастовки и демонстрации. Ширились вооружённые столкновения рабочих дружин с правительственными войсками; в городах вырастали баррикады... Россия быстро погружалась в хаос. Императору Николаю II срочно требовалось развязать себе руки на Дальнем Востоке для  борьбы с  внутренними врагами. Сложившаяся обстановка вынуждала его как можно скорее заканчивать эту войну - искать мира с Японией ценой унизительных уступок.
А ведь ещё немного - и Россия одолела бы Японию! Так уж исстари сложилось, что победа сразу не даётся нашей армии: сначала учимся воевать, а потом начинаем ломить врага… Кем бы мы считали Кутузова, если б Александр I заключил с Наполеоном мир сразу после взятия французами Москвы? «Будущий историк, подводя итоги Русско-японской войне, спокойно решит, - писал Куропаткин, - что наша сухопутная армия в этой войне, хотя несла неудачи в первую кампанию, но, всё возрастая в числе и опыте, наконец достигла такой силы, что победа могла быть ей обеспечена, и что поэтому мир был заключён в то время, когда наша сухопутная армия не была ещё побеждена японцами ни материально, ни морально».
Увы, Куропаткину не было суждено стать вторым Кутузовым: Япония переиграла Россию на невидимом фронте. И этот опыт не канул втуне: в октябре 1917 года изнемогшая от войны Германия подкинула денег большевикам - и покатилась по России новая революция.

***

Потерпев поражение при Мукдене, Куропаткин просил императора о замене его на должности главнокомандующего. Его просьба была удовлетворена. Главнокомандующим Николай II назначил генерала от инфантерии Николая Петровича Линевича, а Куропаткина поставил командовать 1-й Маньчжурской армией.
…Уже в конце мая 1905 года, вскоре после Цусимской катастрофы, германский кайзер обратился к Николаю II с письмом, в котором настоятельно советовал тому заключить мир с Японией. «Совместимо ли с ответственностью правителя упорствовать и против ясно выраженной воли нации продолжать посылать её сынов на смерть только ради своего личного дела, только потому, что он так понимает национальную честь, - писал Вильгельм II. - Национальная честь сама по себе вещь прекрасная, но только если вся нация сама решила её защищать…».
По поручению американского президента Теодора Рузвельта 25 мая в Царскосельский дворец явился посол Джордж Мейер и долго убеждал императора пойти на мирные переговоры.
- Мир легче заключить, пока нога неприятеля ещё нигде не ступила на русскую землю! - напористо заявил он в конце своей пространной речи.
Николай II согласился с доводами посла. Правда, не преминул оговориться:
- Я пойду на переговоры лишь при условии такого же предварительного согласия со стороны Японии: никоим образом не должно создаться представление, будто Россия просит мира.
Впрочем, он всё ещё колебался. Потому после ухода американского посла созвал экстренное совещание с участием военного министра В. В. Сахарова, морского министра Ф. К. Авелана, адмирала Е. И. Алексеева, министра двора В. Б. Фредерикса, командующего войсками Приамурского округа генерала Гродекова, генерал-адьютанта Ф. В. Дубасова, генералов О. Ф. Гриппенберга, Х. Х. Роопа и П. Л. Лобко, а также великих князей Владимира Александровича и Алексея Александровича.
На совещании разгорелась бурная полемика.
- Россия не должна кончать войну на Мукдене и Цусиме! - горячо заявлял Дубасов. И приводил многочисленные доводы в пользу продолжения боевых действий в Маньчжурии.
- Дух в армии подорван, - возражал ему Алексеев с мрачным видом. - Без флота нам не отстоять Камчатку, Сахалин и устье Амура.
К Алексееву присоединились Гриппенберг и великие князья.
Дубасова поддержали Сахаров, Фредерикс и Рооп.
К единому мнению прийти так и не смогли.

***

Жадно следил по газетам за ходом военных действий студент Казанского университета Виктор Хлебников. Вот уже год он изучал японский язык, хотя не слишком далеко продвинулся на этом поприще, а заодно делал первые стихотворные опыты. Война чрезвычайно будоражила воображение девятнадцатилетнего поэта, который впоследствии станет всем известен под именем Велимир Хлебников. Под тяжким грузом поражений и бессчётного числа смертей русских солдат он не находил себе покоя - и однажды заявил:
- Я должен найти объяснение смертям и открыть законы времени, по которым можно было бы избежать подобных бессмысленных трагедий в будущем!
И в день Святой Троицы, пришедшейся на воскресенье 5 июня, вырезал на коре берёзы свой обет, облечённый в стихотворную форму:

Слушай! Когда многие умерли
В глубине большой воды
И родине ржаных полей
Некому было писать писем,
Я дал обещание,
Я нацарапал на синей коре
Болотной берёзы
Взятые из летописи
Имена судов,
На голубоватой коре
Начертил тела и трубы, волны, -
Кудесник, я хитр, -
И ввёл в бой далёкое море
И родную берёзу и болотце.
Что сильнее: простодушная берёза
Или ярость железного моря?
Я дал обещанье всё понять,
Чтобы простить всем и всё
И научить их этому.

А в российских либеральных кругах получила широкое хождение в списках и стала бурно обсуждаться статья «Одумайтесь», опубликованная в Британии*. Ещё бы, ведь она вышла из-под пера самого Льва Толстого. Статья была полна горечи и антивоенного пафоса:

«Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей.
Люди, десятками тысяч вёрст отделённые друг от друга, сотни тысяч таких людей, с одной стороны буддисты, закон которых запрещает убийство не только людей, но животных, с другой стороны христиане, исповедующие закон братства и любви, как дикие звери, на суше и на море ищут друг друга, чтобы убить, замучить, искалечить самым жестоким образом.
Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, - хочется верить, что это сон, и проснуться.
Но нет, это не сон, а ужасная действительность…».

В июле с Толстым в Ясной Поляне встретился крестьянин М. П. Новиков, который затем вспоминал, что когда их разговор коснулся войны, Лев Николаевич воскликнул:
- Ужасно, ужасно! И сегодня, и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только не для осуждения, но для явного восхваления их… Но домашние иногда читают мне, и я плачу… Не могу не плакать…
Затем Толстой дал Новикову письмо и попросил прочесть его вслух. В этом послании незнакомый человек описывал, как он охотно ехал на фронт из родного города, и как его настроение падало по мере приближения к Маньчжурии: «Ехали день, два, неделю, месяц, - всё пустые поля да леса. Чай, семь тысяч проехали, а десяти деревень не видали. Степи и степи. Да на этой земле ещё десять Рассеев поселить можно, и то полноты не будет, а китайской землёй поехали - одни горы да камни. И кой рожон нам здесь было нужно, ради чего кровь проливать из-за каких-то гор да камней? Добро бы своей земли не было. Вот когда всё это увидели да раздумали, и мысли другие пошли, и охоты не стало».
- Каково? - спросил Лев Николаевич, когда Новиков кончил чтение. - Народ обмануть хотят, дипломаты уверяют, что иначе никак нельзя было, а мужики едут и решают по-своему, что воевать не из-за чего было!
Да, в России уже никто не хотел воевать.
И Николаю II пришлось согласиться на переговоры о заключении мира.

***

Пока шла подготовка к переговорам и войска обеих сторон в Маньчжурии бездействовали, японцы высадили десант на Сахалине.
Военный губернатор острова генерал-лейтенант М. Н. Ляпунов с начала войны ждал вторжения. Поскольку войск в его распоряжении было мало, для отпора врагу были сформированы двенадцать дружин из добровольцев, среди которых подавляющее большинство составляли ссыльнопоселенцы и каторжники. Для привлечения последних им обещали амнистию или сокращение срока наказания. Разумеется, боеспособность такого ополчения, вооружённого берданками, оставляло желать лучшего. Усугубляло ситуацию то, что ополченцами командовали бывшие тюремные надзиратели и чиновники, отнюдь не вызывавшие почтения у своих подчинённых и зачастую вместо занятий по боевой подготовке привлекавшие личный состав на различные хозяйственные работы.
После мобилизации вооружённые силы всего Сахалина составили немногим более семи тысяч человек. Японская же дивизия генерал-лейтенанта Кэнсаи Харагучи, высадившаяся на каторжном острове, насчитывала четырнадцать тысяч штыков при восемнадцати артиллерийских орудиях.
Первый бой состоялся 24 июня: установленная на горе батарея лейтенанта Максимова вступила в артиллерийскую дуэль с приблизившимися японскими миноносцами и, нанеся повреждения одному из них, заставила врага ретироваться. В этот же день отряд командира Корсаковского гарнизона полковника И. А. Арцишевского до вечера отражал атаки десанта, высадившегося на берегу залива Анива, а затем отступил. На следующий день к нему присоединились моряки лейтенанта Максимова, успевшие выдержать ещё одну артиллерийскую перестрелку с десантной флотилией неприятеля, а затем уничтожить все местные плавсредства и поджечь Корсаков. Далее они отходили на север, периодически устраивая засады врагу. А 3 июля, потеряв более половины отряда, полковник Арцишевский сдался японцам.
На севере Сахалина неприятельский десант высадился 11 июля в окрестностях поста Александровского. Генерал-лейтенант Ляпунов сдал город, не оказав сопротивления, и с пятитысячным отрядом отступил вглубь острова. А 17 июля отправил с парламентёром письмо генерал-лейтенанту Харагучи: «Ваше превосходительство! Недостаток медикаментов и перевязочного материала и вследствие этого отсутствие возможности оказания помощи раненым вынудили меня предложить Вашему превосходительству прекратить военные действия из чисто гуманных соображений».
В ответном письме Кэнсаи Харагучи потребовал сдать ему всё вооружение и государственное имущество в неповреждённом виде, а также карты и документы, относящиеся к военному ведомству. И сахалинский губернатор подчинился.
Однако не все вели себя столь же робко, как Михаил Николаевич Ляпунов. Спустя ровно месяц после того дня, когда имярек вручил парламентёру письмо со своим согласием капитулировать, дал врагу последний бой Ильяс-Девлет Мирза Даирский…
Отряд из ста восьмидесяти добровольцев под началом штабс-капитана Даирского действовал на юге Сахалина, в окрестностях села Петропавловское. После полутора месяцев вылазок и стычек он отступил к западному побережью острова, а затем направился на север, чтобы соединиться с главными силами в районе поста Александровского. По пути отряд обстреляли японские крейсера, а затем высадили десант для преследования партизан. Штабс-капитан повёл своих «охотников» в долину реки Найбы; в Уртайском урочище они столкнулись с двигавшимся навстречу отрядом лейтенанта Каваи и разгромили его. После боя Ильяс-Девлет Даирский стал собирать бойцов, чтобы пересчитать оставшихся в живых, но тут на них обрушилась шедшая по пятам рота капитана Отава Кацуске. Силы были слишком неравны, и после короткого боя большинство партизан погибло, лишь горстка защитников острова во главе с командиром была захвачена в плен. В тот же день всех их расстреляли, а штабс-капитана изрубили мечами.
…Когда на Сахалине отгремели последние бои, в США близилась к завершению Портсмутская конференция, на которой Россия и Япония договаривались о мире.
В результате мир был достигнут ценой унизительных уступок, а главное - ценой отторжения в пользу Японии южной части Сахалина и Ляодунского полуострова с Порт-Артуром и Дальним.

ЭПИЛОГ

Что ж, Япония переиграла Россию, факт остаётся фактом, ничего не попишешь.
Войска возвращались с фронта. В российских городах и сёлах прибавилось калек: безногим и безруким, обожжённым на полях сражений в далёкой Маньчжурии, теперь им предстояло до конца жизни пребывать в плену прошлого, сетуя на судьбу. Многие офицеры, разочаровавшись в патриотических надеждах, написали прошения об отставке.
Впереди у страны было девять лет мирной жизни. Затем - новая война, мировая. Двадцатый век, начавшийся столь кроваво, не сулил в грядущем покоя России.
…А вот какими словами заканчивается старый вальс, услышанный мною в Лиепае в исполнении военного оркестра:

Так спите ж, сыны,
Вы погибли за Русь, за Отчизну.
Но верьте: ещё мы за вас отомстим
И справим кровавую тризну.

И ведь отомстили. И справили… 9 августа 1945 года - в тот самый день, когда американцы сбросили атомную бомбу на Нагасаки - советские войска нанесли удар по Маньчжурии, Корее, Южному Сахалину и Курилам… «Летом 1945 года, дойдя до Порт-Артура,* - вспоминал один из ветеранов, - мы поклонились праху погибших там в начале века русских солдат и сказали: мы вернулись, мы рассчитались за вас»...
И 3 сентября - день победы над Японией - Сталин объявил праздничным днём. И пили моряки и солдаты уже не «наркомовские» сто грамм, а на полную катушку! И пели грустные песни:

У дальней восточной границы,
В морях азиатской земли,
Там дремлют стальные гробницы,
Там русские есть корабли.

В пучине немой и холодной,
В угрюмой, седой глубине
Эскадрою стали подводной,
Без якоря встали на дне.

Упали высокие трубы,
Угасли навеки огни,
И ядра, как острые зубы,
Изгрызли защиту брони.

У каждого мёртвого судна
В рассыпанном вольном строю
Там спят моряки беспробудно,
Окончили вахту свою.

Их тысячи, сильных и юных,
Отборная русская рать...
На грудах обломков чугунных
Они улеглись отдыхать.

Седые лежат адмиралы,
И дремлют матросы вокруг,
У них прорастают кораллы
Сквозь пальцы раскинутых рук.

Когда засыпает природа,
И яркая светит луна,
Герои погибшего флота
Встают, пробуждаясь от сна.

Они начинают беседу -
И, яростно сжав кулаки,
О тех, кто их продал и предал,
Всю ночь говорят моряки...

-------------------------------------------------
* Гаолян - вид сорго; продовольственная, кормовая и поделочная культура. Из зерна получают крупу и муку; водка из гаоляна популярна в Китае.
* Песня «Hа сопках Маньчжурии». Музыка Ильи Шатрова, слова Степана Скитальца (текст песни имеет много вариантов, написанных разными авторами).
* «Город, где рождается ветер» - применительно к Лиепае (а до этого - Либаве) распространённый среди местных жителей метоним. По всей видимости, возник из-за довольно устойчивого здесь морского бриза.
* Здесь и далее все даты даны по старому стилю.
* Наместни - имеется в виду наместник императора на Дальнем Востоке Евгений Иванович Алексеев.
* Чемульпо - ныне: Инчхон, крупный город и порт в Корее.
* Павел Ларенко - псевдоним Павла Петровича Лассмана, секретаря редакции порт-артурской газеты «Новый край». Свой дневник он опубликовал в 1906 году под упомянутым псевдонимом, назвав книгу  «Страдные дни Порт-Артура».
* Туман войны - термин, введённый в 1832 г. в трактате «О войне» прусским военачальником и теоретиком Карлом фон Клаузевицем и обозначающий отсутствие достоверной информации о текущей обстановке на поле боя. В широком смысле подразумевает неизвестность состояния сил и занимаемых позиций на театре военных действий
* Белый генерал - прозвище М. Д. Скобелева, которое он получил за появление в сражениях на белом коне и в белом мундире.
* Инженер-полковник Веселаго всплывёт в «Дневнике…» М. И. Лилье 6 ноября, когда тот запишет:
«Сегодня случайно попал в Новый Город и обедал там в компании одних моих знакомых коммерсантов, которых судьба принудила остаться в Порт-Артуре и испытать все ужасы осады.
Вместе с ними преспокойно проживает и строитель Порта, военный инженер полковник Веселаго, который живёт в особой комнате, расположенной под вертикальным откосом скалы, и вот уже несколько месяцев, кажется, даже и не выглядывает из дома.
Полковник Веселаго совершенно чистосердечно заявляет, что его нервы не переносят звуков орудийной стрельбы...»
* Маньчжурская железная дорога - после 1917 года КВЖД (Китайская восточная железная дорога).
* Кайдзан Накадзато - псевдоним; настоящее имя писателя: Яноскэ Накадзато.
* Вербное воскресенье в 1904 году пришлось на 3 апреля.
* Такубоку Исикава – псевдоним (Такубоку означает «Дятел»). Настоящее имя поэта - Хадзимэ Исикава.
* «Памяти адмирала Макарова» - перевод Веры Марковой.
* «Пирамида черепов» - Кунитаро Косуги таким образом перефразировал название картины В. В. Верещагина «Апофеоз войны».
* Капитан Хиросэ - Такэо Хиросэ, японский офицер, погибший в ходе морского сражения при атаке на гавань Порт-Артура, разыскивая матроса на тонущем корабле. За столь жертвенную заботу о подчинённом посмертно повышен в звании до капитана 2-го ранга и возведён в ранг «божественного героя».
* «Плач по Верещагину» - перевод с японского Масанори Готоу, Михо Сибукура, Сергея Небольсина и Муцуми Кога.
* Брандер - судно, гружённое камнями, цементом, легковоспламеняющимися веществами и предназначенное для затопления в фарватере, чтобы загородить вход в порт.
* Великий Князь Борис Владиимирович - третий сын великого князя Владимира Александровича и великой княгини Марии Павловны, внук императора Александра II.
* Цзиньчжоуская позиция - располагалась на группе холмов в самой узкой части Ляодунского полуострова, шириной в 4 км. Запирала единственный путь наступления на Порт-Артур. Была оборудована телефонной связью, имела два яруса траншей, три люнета, пять редутов и тринадцать артиллерийских батарей. Предполье перекрывали закопанные в землю фугасы и проволочные заграждения в несколько рядов. От Цзиньчжоуской позиции до самого Порт-Артура более не было оборудованных рубежей.
* Бенджамен Норригаард - после войны Б. В. Норригаард опубликовал книгу «Великая осада. Порт-Артур и его падение», которая в 1906 году была издана в Санкт-Петербурге.
* …вечером 26 мая - дата Б. Норригаардом отмечена по Григорианскому календарю.
* Хунхузы - члены организованных банд в Китае. В широком смысле - преступники, промышлявшие разбоем. 
* Константин Петрович Иванов-Тринадцатый - в российском флоте была принята нумерация однофамильцев.
* ; la guerre comme ; la guerre - на войне как на войне (франц.).
* Ханшин - китайская водка.
* Аньпин - китайская деревня.
* Чумиза - злаковое растение; используется как продовольственная и кормовая культура. Из зерна чумизы производят крупу и муку.
* Форт Ицзешан - у русских: форт № 4.
* Дансяку - барон.
* Эрлунг - у русских форт № 3.
* СВП - Свод Военных Постановлений.
* Фанза - традиционное сельское жилище с соломенными, саманными или кирпичными стенами и двускатной крышей из соломы, тростника или черепицы.
* Ляотешань - скаоистый массив.
* «В эти дни испытанья» - слова Е. Никонова.
* Камуфлеты - контрмины.
* Нирейсан - русские называли её горой Высокой. Возвышаясь на 203 метра над уровнем моря, гора господствовала над городом, и с неё можно было обстреливать гавань, в которой укрывались уцелевшие корабли порт-артурской эскадры.
* Отряд последней надежды - так называли группу солдат и других комбатантов, согласившихся идти в авангарде рискованной военной операции; фактически смертники.
* Акасака – русские называли её горой Плоской.
* Полковник Третьяков - за боевые отличия Николай Александрович Третьяков в конце октября получио звание генерал-майора, но ко времени сражения за Высокую весть об этом не успела дойти до Порт-Артура.
* Полковник Семёнов - 7 ноября 1904 года Владимир Григорьевич Семёнов произведён в генерал-майоры с зачислением в Свиту Его Величества и оставлением в должности командира полка. Но в дни сражения за Высокую ещё не знал об этом.
* Костенко Михаил Иванович - генерал-майор, председатель военного суда крепости Порт-Артур. В 1907 году издал книгу «Осада и сдача крепости Порт-Артур. Мои впечатления».
* «…от самоубийства его отговорил сам император Муцухито» - После войны Ноги был пожалован графский титул хакусяку. В 1908-1912 годах он возглавил элитарную школу для детей высшей аристократии и был воспитателем будущего императора Хирохито. А после смерти императора Маресукэ Ноги посчитал себя свободным от обещания и решил-таки совершить ритуальное самоубийство. Его супруга Сидзуко пожелала уйти вместе с мужем. Перед смертью они сфотографировались: на последнем снимке шестидесятидвухлетний Ноги сидел и читал газету, а его супруга, облачённая в траурное кимоно, стояла рядом. После этого 13 сентября 1912 года они покончили с собой: Марэсукэ Ноги совершил сэппуку, а Сидзуко вонзила клинок себе в горло.
* Тануки - мифический зверь-оборотень, способный принимать образ енотовидной собаки и символизирующий счастье и благополучие. В старину японцы верили, что если в шкуру убитого тануки завернуть кусок золота и поколотить его - тот увеличится в размерах.
* «…желающим разрешалось возвратиться в Россию на предложенных японцами условиях» - по заявленным условиям, офицерам было предложено оставить оружие и освободить из плена всех, кто даст подписку не воевать против Японии.
* ma parole - честное слово (фр.)
* фон Плеве, Вячеслав Константинович - министр внутренних дел. Убит в Петербурге 15 июля 1904 года: эсер Егор Созонов бросил бомбу в его карету.
* «…она была преподнесена в дар цесаревичу» - по возвращении в Петербург Николай передал куклу в Кунсткамеру, где она хранится по сей день.
* Цуда Сандзо - был приговорён к пожизненному заключению, но через несколько месяцев после суда скончался в тюрьме, уморив себя голодом. Согласно другой версии, умер от пневмонии.
* «…в порт доставили по железной дороге семь подводных лодок» - из субмарин «Касатка», «Дельфин», «Налим», «Скат» «Форель», «Сом» и «Шереметев» в январе 1905 года сформировали «отдельный отряд миноносцев» (так поначалу назывались подлодки) в составе Владивостокского отряда крейсеров. 29 января на крейсере «Громобой» состоялось совещание по вопросу боевого использования подводных лодок. Председательствовал контр-адмирал К. П. Иессен. Командир отряда подводных лодок капитан 2-го ранга А. В. фон Плотто доложил, что полностью готова к походам лодка «Сом», но у неё нет торпед; почти готова лодка «Дельфин»; остальные субмарины могут быть подготовлены к плаванию лишь к 1 марта 1905 г., после чего им потребуется две недели для тренировки команд.
* Акико Ёсано - псевдоним; настоящее имя поэтессы - Хо Сёко.
* «Не отдавай, любимый, жизнь свою!» - перевод с японского В. Н. Марковой.
* Тэккан Ёсано - псевдоним (Тэккан означает «Тигр»). Настоящее имя поэта - Хироси Ёсано.
* Статья Л. Н. Толстого «Одумайтесь» была опубликована в 1904 году в Британии. В России же она впервые вышла в 1906 году отдельной брошюрой, которая тотчас была конфискована.
* Порт-Артур снова стал русским портом, и туда перебазировалась часть кораблей Тихоокеанского флота. После подписания 14 февраля 1950 г. договора о взаимопомощи, дружбе и сотрудничестве между СССР и КНР Порт-Артур стал советско-китайским военным портом, в мае 1955 г. город, уже как Люйшунь, возвращён Китайской Народной Республике.