ИГОРЬ МОЛЧАНОВ
БАУРСАКИ
Олежка Васильев мялся с ноги на ногу, стоя возле овощного магазина, пристроенного к торцу жилой «пятиэтажки» следующего «кубика». «Кубик» - это десяток панельных пяти- или девятиэтажных домов, образующих как бы прямоугольник, то есть большущий двор со своими игровыми площадками, качелями, песочницами, столбиками для сушки белья, тропинками между деревьев, трансформаторной будкой. Пацаны делили микрорайоны, из которых наполовину состоял молодой город, затерянный посреди холмистых ковыльных степей, на «кубики», чтобы точнее определять чужаков и своих, часто враждующих друг с другом. Вражда эта не смертельная, дрались до первой крови и расходились по домам.
Вообще-то не имелось у Олежки каких-то особых стычек с мальчишками из соседних дворов, но и дружбы тоже не складывалось. Все его друзья и приятели оказались неподалеку, в соседних домах или даже в своём, длинном восьмиподъездном сером, ничем не отличающемся от других, доме.
Плиты, из которых он сложен, снаружи усыпаны щебнем, накрепко въевшимся в когда-то жидкий бетон.
Лестничные клетки в подъездах: по три квартиры на площадке - одно- , двух - и трехкомнатные с типовой планировкой. У подъездов пристроились лавочки, на которых по вечерам засиживались бабушки. Палисадники под балконами от фасадной стены до самой проезжей части прилегающей дороги, огороженные металлическим забором из крашеной в разные цвета арматуры. Одинаковые козырьки над подъездными проёмами. Всё одинаково.
Разница между домами заключалась лишь в размерах деревьев, высаженных в палисадниках, и раскидистости их крон: у тех домов, что строились первыми, деревья уже достали высоты третьего-четвертого этажа, а кустарники приятно окрасили зеленью общий серый фон типовых многоэтажек.
Дом, в котором жили Васильевы, был сооружен шестым по счету в их «кубике» и пока что не имел столько растительности перед фасадом.
Вместе с родителями Олежка три года назад, первой весной, сажал тополя и клены, в палисаднике под своим балконом.
Он хорошо помнил худющие, длинные палки саженцев, без намека на жизнь внутри себя. Поливая их в течение первого лета, он все сомневался - оживут или нет. Они ожили, пустили корни и уже бросали тень от палящего в зной солнца на окна и балкон квартиры первого этажа.
Олежка пять лет жил в этом городе. Он оказался здесь после того, как его родители надумали уехать из поселка газовиков и лесорубов, схороненного в дремучей Приобской тайге. Единственное, что связывало их с Большой землей – железнодорожная ветка, проложенная через посёлок и заканчивавшаяся через сотню километров. Там «железка» упиралась блестяшками рельсов в холодную могучую мутную Обь, и далее начинались совершенно непроходимые места.
Несколько грунтовых автомобильных дорог описывали дуги вокруг поселка: на лесоразработки, в пустующие лагерные поселения, опутанные рядами хитрых проволок, да еще недалеко по округе. Добраться на автомобиле до ближайшего районного города можно лишь по «зимнику» когда наступали настоящие холода, стягивающие бесконечные болота с кишащими в них гнусом и мошкой, толстой ледяной коркой.
Надумали родители уехать в Казахстан и сделали это. Кто будет спрашивать восьмилетнего мальчишку и его пятилетнюю сестру? То ли климат матери не подходил, то ли надоела им тяжесть полудикой таёжной жизни... Выбрали город, там, где жил брат матери, съездили, пригляделись и ... айда.
Годы шли, Олежка быстро обжился в новом для себя мире с горячей водой из крана, удобствами в квартире (не нужно бежать по морозу в дальний край огорода к отдельно стоящему строению), телефоном, телевизором и газовой плитой.
Олежка поначалу очень боялся газовой плиты в доме, наслушавшись рассказов детворы о взрывах. И даже плохо спал первую ночь в доме, боясь аварии. Но ничего не произошло, привык к голубому огоньку над плитой, возникающему словно джин, по прихоти маленького властелина.
Телевизор - тот и вовсе казался чудом. У них в поселке не было телевизоров, а если у кого и имелись, то всё равно они ничего не показывали. Ретрансляторы не доставали до такой глуши. Поэтому слово-то такое Олежка слышал – телевизор, – да вот в чём его необходимость и полезность, не знал.
А здесь в городе родители сразу купили чёрно-белый «Крым», прикрутили к нему ножки и поставили в угол. Удобная штука – телевизор. Хочешь мультики – пожалуйста, хоккей – пожалуйста, кино – нате вам, парады – пожалуйста.
Но не он стал главным источником информации для Олежки. Книги – вот его страсть. Там, в глухой тайге, длинными вечерами он вовсю пристрастился к чтению, полюбил книги, полюбил представлять себе «вживую» разворачивающиеся в них действия, и никакой телевизор уже не мог вытеснить из его жизни книги. Из них он узнал о других странах, живущих за тридевять земель людях, их нравах и обычаях, о других мирах, которые где-то есть или были давным-давно. Это «давно» более всего интересовало Олежку, и он среди множества литературы всегда выискивал исторические романы, повести, хроники. Однажды прочитанная книга о Шлимане так взволновала его воображение, что Васильев всерьёз собирался найти некогда свою Трою.
Олежка разжал кулак, ещё раз пересчитал деньги: девяносто шесть копеек. Не прибавилось, не убавилось. Да, так и есть. Сашка Шнайдер дал двадцать пять, Олежка вложил столько же, Ступаков Серёга добавил - пять крупных грязных жёлтых пятаков, да Сухарев двадцать одну копейку. Вот она, малышка – одна копеечка, всё норовит затеряться, только не даст он ей пропасть, не отпустит.
Итого девяносто шесть копеек. Без четырёх копеек рубль. Большие деньги. По крайней мере, для Васильева.
- Что ж, скоро они подойдут, пора делать покупки, - подумал Олежка и пошел в «Овощной».
Вообще-то это не в чистом виде магазин «Овощи-Фрукты», как гласила его вывеска. Здесь располагались и другие отделы: в частности винный, блестевший рядами чёрных пузатых «огнетушителей» с дешёвым портвейном – любимым напитком дворовой шпаны, и бутылками с неизвестными для Олежки названиями – «Гамза», «Медвежья Кровь», «Рислинг», «Каберне».
Собственно, Васильев-младший никогда и не всматривался в то, что там стояло, на этих грязных полках винного отдела. Замечал, конечно, оплетённые лозой необычной формы бутыли и этикетки с медведями. Не заметить их было просто не возможно. Но не всматривался, потому что ненавидел эту мерзость – содержимое бутылок, алкоголь. Нельзя даже сказать, что он относился к нему терпимо. Конечно, Олежка знал, что когда он бывал с родителями в гостях, там во взрослых застольях, нельзя было вслух ругать вино. Взрослые это не любили. Но если их интересовало его мнение, то он всегда высказывал его: жёстко и безапелляционно. После чего подобные опросы ребёнка быстро заканчивались.
Случалось, что он видел пьяного отца и устроенные им дебоши, слушал его длинные занудные речи «о жизни», ругань, крики, сквернословие, слёзы, недосыпание. Как правило, в выходные от работы дни. Не всегда, конечно, но ... слишком часто.
Олежка знал, что началом всего этого служило содержимое бутылки. Поэтому он и ненавидел то, что было разлито в эти сами по себе безобидные посудины.
Мало того, они даже стоили денег – десять копеек за штуку платил за них усатый седой цыган, проезжавший по огромным асфальтированным дворам на телеге, с запряжённой в неё старой гнедой клячей. Телега всегда была полна разносортными бутылками разных цветов, дребезжащими от неровностей дороги. Мальчишки всей округи не гнушались подбирать и сдавать те бутылки, которые принимались в приёмном пункте стеклотары, пристроенном к «Овощному» или у молчаливого рябого цыгана. Он давал на две копейки меньше, чем приёмный пункт, но зато приезжал к самому дому.
Пункт приёма стал почти стратегическим объектом для Олежкиной компании: здесь они добывали досочки, из которых сбивались тарные ящики. Мальчишки же, из этих досочек выстругивали стрелы для луков, сабли и мечи - главное их оружие в летних играх. Иногда выпиливали из них муляжи пистолетов и винтовок. Всё зависело от того, какой фильм крутили в кинотеатрах, о какой эпохе вели в нём речь. Массовое превращение всех мальчишек из мушкетёров в индейцев (или наоборот) происходило только под впечатлением увлекательных кинолент.
Кроме винного в магазине также имелся бакалейный отдел. Сюда и направился Васильев. Он занял очередь и грустно смотрел по сторонам, не зная, что делать.
- Всё, больше не могу. Убегу из дома, - произнёс он вслух, удивляясь своей решимости.
Шнайдер повернул к нему вопросительное лицо: «А что случилось, Олег»?
Они сидели на большой плоской крыше своего дома, привалившись к одной из вентиляционных труб, симметрично делящих всю крышу на секторы. Хотя забираться наверх им запрещалось, всё же мальчишки регулярно приходили сюда просто посидеть или поиграть вдали от посторонних взглядов. Они приносили с собой пластилиновых солдат, крепости, корабли - сделанные своими руками. Всё это стреляло, плавало, двигалось, разбиралось и собиралось. Здесь, вдали от посторонних глаз, они устраивали многочасовые сражения между своими армиями.
Но сегодня мальчишки забрались сюда без игрушек, просто посидеть.
Было начало августа.
Шнайдер почему-то находился дома. Обычно родители отправляли его в пионерский лагерь, или в пригородный совхоз, раскинувший свои угодья в живописной местности среди холмистых сопок, исполосованной многочисленными поворотами узкой речки, дающей влагу чащам густого ивняка вдоль берегов.
Речка питала все окрестные поля водой, без которой местное земледелие не могло существовать. Многочисленные «Фрегаты» - длинные поливальные машины, орошали речной водой поля окрестных совхозов.
В одном из таких совхозов жили родственники отца. Посёлок почти полностью заселён этническими немцами, выходцами из Поволжья и Причерноморья, выселенными сюда в годы репрессий. Немцы в Казахстане всегда жили компактными поселениями в аккуратных посёлках с чистыми ухоженными домиками, дворами полными скота, неизменными «Жигулями» под крышей гаража, полученными без очереди за сдачу мяса государству. Их руками много лет назад рылись арыки для подвода речных потоков, создавались громадные ирригационные системы, ныне пришедшие в упадок. Они первыми освоили земледелие на этих никогда не знавших плуга землях.
Много немцев жило и в городе. Для мальчишек всё равно, кто какой национальности. Не по ней они выбирали себе друзей.
Олежка весь июнь находился в пионерском лагере с сестрой, в июле вместе с ней отдыхал у родителей отца в Предуралье. Собирал с бабушкой чернику, малину, грибы в труднопроходимых лесах, окружавших село, ходил на речку, парился с дедом в бане, играл в «войну» с ровесниками на улице.
В конце июля вернулись в город вместе с матерью, все трое перегруженные тяжёлыми сумками, в которых аккуратно обёрнутые газетами стояли банки с вареньем из ароматных лесных ягод.
- Опять отец напился. - Васильев всхлипнул от неожиданно подкатившего к горлу комка. Слёзы брызнули из глаз помимо воли. – Не могу больше так... Не могу... Пьёт, дерётся, - он заплакал.
Сашка Шнайдер, живший этажом ниже, прямо под Васильевым, конечно же, знал почти обо всём, происходившим над его головой. Безусловно, он мог слышать крики, ругань и плач. Да и сам Олежка делился с ним иногда своими переживаниями, стыдясь рассказывать всё до конца. Олежка пытался сдерживать себя, но не мог, продолжал реветь.
Шнайдер проникся Олежкиной проблемой, да так, что тоже стал всхлипывать. Васильев повернул зарёванное лицо к Сашке.
- Батя снова вчера би-и-и-л..., - натурально заревел Шнайдер.
Олежка знал, что отец Сашки дядя Стёпа, никогда не упивался, а если и бывал в подпитии, то становился добрым и вальяжным. Но знал Олежка и то, что дядя Стёпа бывал с сыном суров, порой жёстко воспитывал своё чадо, периодически беря в руки ремень, больно наказывая им Сашку за всякого рода провинности.
Сашка - добрый малый, но не любил учиться и работать, хотя и не особенно отлынивал от труда, когда приходилось что-то делать. Точнее сказать, он был малоинициативным, зато усидчивым мальчишкой. Любил сидеть за столом и ковыряться во всяких маленьких механизмах, типа наручных часов и микромоторов. Он проделывал это увлечённо, разбирая и собирая, а обнаруживая лишние детали, снова разбирал сложные механизмы.
У Олежки терпения на всякие «мелочи» не хватало: ему надо куда-то лететь, что-то совершать, реализовывать грандиозные планы, подобно героям прочитанных им книг. Даже в школе он с трудом сдерживал себя, просиживая по сорок пять минут на каждом уроке.
Шнайдер, в своей компании, оказался самым спокойным и покладистым. Наверное, оттого, что среди всех мальчишек был из самой материально обеспеченной семьи. Ну, по меркам их двора, конечно. Его отец успешно делал карьеру в своей строительной организации. Обеспеченность семьи чувствовалась во всём. В хорошей мебели, цветном телевизоре, добротном ремонте квартиры, в поездках на курорты, в качественной импортной одежде, во всякой всячине, переполнявшей холодильник, наконец, в собственном автомобиле.
Пацаны, конечно, слегка облизывались, глядя на такое изобилие, но Сашку любили за его доброту. За то, что частенько он, против запретов своих родителей, приглашал в дом друзей, слушал с ними многочисленные пластинки, магнитофонные записи (ни у кого из друзей не было магнитофона), угощал вкусненьким. За то, что увязывался с ними в разные приключения и походы, что чурался мата и выпивок, мелкого хулиганства, краж. То есть делал всё так же, как и все мальчишки их компании.
Хорошенько приглядевшись, над Сашкиной бровью можно было разглядеть шрам в форме буквы «Т». В прошлом году, когда все пацаны играли «в войну» в двухэтажном доме неподалёку, предназначенном под снос, после того, как все жильцы уже покинули его, кто-то кинул из окна металлический болт, угодивший Шнайдеру прямо в бровь.
Сашка закричал от боли, упал, схватившись за лицо, мгновенно окрасившееся алой кровью.
- Убили-и-и-и-и-и!!! Ой, убили-и-и-и!!! – заголосила его мать, подбегая к месту «сражения» и увидев окровавленного сына. Кто-то из ребят сразу же отправился звать её, после того, как Сашка свалился, как подкошенный.
В больнице ему наложили швы, и через несколько дней Сашок появился во дворе, словно раненый герой: лоб в бинтах и лейкопластырях. Когда же рана окончательно зажила, то все пацаны увидели шрам над бровью в форме буквы «Т»- чётко проглядывающийся след рассечённой кожи.
- Трус, - вот что это значит, авторитетно заявил Куканов, главный хулиган двора. И кукановская компания, отягощённая собственными кличками, пытавшаяся навязать клички всем мальчишкам во дворе, ещё некоторое время называла Сашка не иначе, как «трус». Но кличка не прижилась. Не был он трусом.
Правду сказать, одно время Шнайдер казался не особо смелым, но правильнее сказать, осторожничал. Не совался без особой нужды во всякие рискованные затеи. Скорее всего, несмелость его являлась результатом жёсткого воспитания волевого отца, и особенно усилилась под чутким родственным присмотром двоюродного брата матери, чудно проведшего целый летний месяц в прошлом году в роли Шуркиной няньки.
В то лето Шнайдеры неожиданно засобирались на Золотые пески. Предел мечтаний советского человека: путёвка в дружественную республику. Отец Сашки, каким-то образом получил её. Учитывая то, что он немец, это с его стороны равнялось подвигу. Но, возможно для подстраховки, одного из детей взять с собой не разрешили. Дочь Шнайдеров Ирина, младше сына на четыре года, укатила вместе с родителями, а Сашку оставили на срочно вызванного с Дальнего Востока двоюродного брата матери.
Витя. Витёк. Витька однорукий – семнадцатилетний паренёк, действительно лишившийся некогда правой руки в результате несчастного случая, быстро спелся и спился с местной шпаной, влился в нестройные ряды прожигателей жизни.
Квартира Шнайдеров начала оглашаться истошными воплями магнитофона под неразборчивый гогот компаний, звон бокалов, девичий смех да Сашкины испуганные крики. Вечеринки проходили почти ежедневно. Семнадцатилетние длинноволосые юноши и набравшие зрелость девушки в коротких юбочках избрали квартиру Шнайдеров своим временным пристанищем. Витёк, дабы не уподобиться Макаренко, при всяком удобном случае ловко отвешивал хлёсткие оплеухи и тычки своему опекаемому, оставшейся левой рукой, совсем забив и так не особо смелого Сашку.
Через две недели у Шнайдера-младшего выработался рефлекс: он втягивал голову в плечи, сжимался и вздрагивал при виде поднятой руки воспитателя. Витёк доволен. Сашку он приручил – теперь шага лишнего без разрешения не сделает, а значит, не потеряется и не попадёт в беду.
Все парни двора были без ума от Витьки. Он соблюдал все дворовые законы, легко и беззаботно тратил с новыми друзьями деньги, оставленные ему щедрой рукой сестры на попечение племянника, пел блатные песни, имел роскошную, по плечи, причёску «битлак», носил широкий клёш – в общем, жил, как хотел, без оглядок.
Племянник же, как забитый зверёк, прятался в своей комнате, когда Витёк находился дома и немного оживал, вызывая к себе Олежку и Аркадия, живописно рассказывал им очередные подробности проходивших кутежей и Витькиных побоев.
Неожиданно для Витьки (как это часто бывает в подобных ситуациях) в точно назначенное время с курорта вернулась семья Шнайдеров. Не протрезвевший с вечера Витька, запуганный сын, неубранная после гулянок квартира – словно разорённое гнездо, вот, что предстало взору вернувшихся отпускников. Не самая приятная картина, что и сказать.
Через пару часов, когда бдительные соседи рассказали всё, что знали, видели и слышали, и более того, о чём догадывались, Сашкина мать тётя Тамара, кричала на брата так, что каждое её слово слышали весь подъезд и вся улица. Вообще-то она была тихая, спокойная женщина, редко гневающаяся и повышающая голос. Это оказался единственный раз в жизни Олежки, когда он видел тётю Тамару в гневе.
На этом закончилось безраздельное Витькино правление, его с позором отправили назад, на Дальний Восток на радость соседям и Сашке.
Показывая Олежке новые болгарские почтовые марки, в большом количестве привезённые для коллекции сына родителями из путешествия, Сашок дышал свободно, не озираясь по сторонам. Но долго ещё потом втягивал голову в плечи при виде взметнувшейся вверх руки, чем и заработал мнение о себе, как не о самом храбром во дворе мальчишке. Тяжело выходила из него память о Витькиных подзатыльниках, пока не стёрлась окончательно, оставив в покое подсознание, освободив Сашку от рефлекса втягивать голову каждый раз, когда кто-то замахивался.
- Батя бил опять… ремнём… больно. Сказал, всё… в следующий раз ещё сильнее накажет, - всхлипывая, говорил Шнайдер, - убегу из дома тоже… Давай вместе!
- Давай, - перестал плакать Олежка. - Ему очень понравилось предложение друга. - Убежим в тёплые края, ближе к морю.
- Во-во, - вторил Сашок, тоже перестав плакать, - в тёплые края…
- Убежим, знаешь куда?
- Куда?
- В Краснодарский край!
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Я там жил, - многозначительно сказал Олежка, вспомнив рассказы родителей и коричневые фотографии разных мужчин и женщин, с младенцем на руках и без. Младенец и есть сам Олежка, кое-где его держала на руках улыбающаяся мать, счастливая своим первенцем, рядом стоял её отец, сухой жилистый пожилой мужчина болезненного вида. Олежка не помнил его, тот умер, когда внуку исполнилось два года.
- Он так любил тебя. Всё говорил, что если доживёт, то сделает из тебя человека, - иногда грустно вспоминала Олежкина мама.
- Когда мне исполнился один год,- подумав, прибавил Васильев.
- А ты знаешь, в какую сторону ехать? – спросил Шнайдер.
- Конечно. - Олежка представил карту Советского Союза, висевшую на стене в его комнате и атлас железных дорог, лежащий среди родительских книг. Хитросплетения линий атласа перепутались в голове, мелькали только какие-то обрывочные названия станций: почему-то вспомнился вокзал с надписью «Шадринск», длинные тоннели на перегонах в Уральских горах, когда дух захватывало от темноты и ощущения опасности в замкнутом пространстве. Вспомнились огромные вокзалы с длинными очередями в кассы; возгласы пассажиров: «Почему без очереди»? «Мне только закомпостировать»; неудобные перроны; беготня с чемоданами в сторону нужного вагона при посадке; железнодорожные плакаты с призывами не переходить пути, сопровождающиеся убогими стереотипными картинками; запах угля; старые паровозы, отслужившие свой срок, стоящие на запасных путях и многое другое из суетной вокзальной чехарды.
Олежка хорошо учился, ему было это интересно, а география вообще всегда давалась ему легко.
- Едем на север где-то до Свердловска или Челябинска, там нужно поменять направление на западное, ну, а дальше на юг до самой Кубани. – Олежка не знал, в каком месте делать пересадку в сторону Кубани, но верил, что на месте разберётся легко.
Насчёт направления Сашка успокоился: он доверял Олежкиным познаниям в науках. Пацаны утихли. Мысли их наполнились новой идеей, менявшей их детские представление о жизни, они обживались ею, привыкали к её новизне.
Получается, что можно прожить без чьей-то помощи, делать всё самим. Почти как Робинзон Крузо на необитаемом острове. Они становились Робинзонами, а островом – вся огромная страна с множеством людей, городов, сёл, разнообразием национальностей, культур, несхожестью ландшафтов и одинаковостью законов и денежных знаков.
- Смотри, смотри. - Шнайдер притих и глазами показал на соседнюю трубу. На неё сели две горлицы. Ребята наблюдали за ними, боясь пошевелиться, спугнуть робких птиц, внёсших своим появлением покой и умиротворение.
Тёплый восточный ветер обдувал их лица. Солнце ещё не дошло до зенита, и находилось за их спиной. Красивая панорама открывалась взгляду. Их дом стоял выше всех в округе, оттого что находился на самом высоком месте. Весь город построен на холмистой равнине, напичканной скальной породой, кое-где скрытой глиной и крохотным слоем почвы, порою проступавшей наружу между острыми прослойками гранита. Мелкие камни, раздробленные строительными механизмами при закладке фундаментов и прокладке тепломагистралей, обильно усеивали все окрестности.
Вдали, крыши домов плавно сливались в прямоугольники, перемежавшиеся зеленью деревьев. На северной стороне, вдоль всего края города весело блестело серебро водной глади. Озеро, дальнего края которого мальчишки не знали, манило искупаться. На противоположной стороне озера зеленели горы, покрытые пока ещё не пожухшей травой наверху, кустарниками и буйной порослью деревьев у подножья.
Горлицы неожиданно взмахнули крыльями и улетели.
- Во-от. Приедем... - продолжил мысль Васильев.
- На чём? – перебил дотошный Сашка. Олежка повернулся к нему, раздумывая.
- Нет, я просто спрашиваю, на чём доберёмся? На машинах, или...- испугавшись, что перетянул на себя руководство побегом, повторил Шнайдер.
- Да, да, правильно, - закивал головой Олежка, - поедем на поезде. А разве я не сказал?
- Нет, - отрицательно кивнул Сашок. На поезде – это хорошо. Я ещё ни разу на поезде не ездил. Вообще-то ехал, когда мне было два года, - спохватился он, - но не помню уже.
Васильев хмыкнул, улыбнувшись, уж он-то столько откатал на поездах с родителями, что знал почти все станционные и поездные порядки!
- Ехал с мамой с Дальнего Востока, но уже не помню, - добавил приятель, - мы больше самолётами летаем.
- То-то! Я знаю, как ехать! – Олежка уверенным тоном продолжал:- Поедем под вагонами. Там такие маленькие ящики есть. Я видел. В них можно забраться даже по двое и... спи себе всю дорогу, а поезд тебя везёт.
- А-а-а, по двое - это уже лучше, - согласился Шнайдер, - веселее... и теплее будет.
- Да сейчас лето, не замёрзнем.
- Вообще-то да, не замёрзнем.
- Ну, на всякий случай возьмём с собой, конечно, куртки или там ещё что-нибудь...
Мальчишки замолчали, представляя свою поездку, или бегство из дома, как лучше назвать?
- Можно в вагон попроситься к проводнику, – решил Сашок.
- Нет, это нельзя! – уверенно заявил Олежка.
- Почему?
- Не пустит … Вот если старушку, какую найти и попробовать поехать с ней.
- Ба-а-бу-у-шка-а, - заканючил Сашка, изображая попрошайку, - во-озьмите-е нас с собой. Мы бра-а-а-атья, - так жалобно выводил он, что Олежка начал смеяться, особенно над мыслью о том, что они – братья. Совсем не похожи. Братья!! – Мама с папой уехали, а мы отстали от поезда–а-а. Потеря-я-яли-и-и-сь, едем домой. Я лягу на лавочку, он под лавочку, а хвостик….
- Ха-ха-ха, хвостик, - смеялся Олежка, представив себя с пушистым лисьим хвостом, залезающим в вагонный рундук.
- А хвостик ха-ха-ха, повторял Сашка, - хвостик мы ему подрубим.
Они ещё долго веселились.
- Нет, не поверят, - перестал смеяться Олежка, - надо говорить, что мы детдомовские.
- Да, точно!
- Но братья.
- Правильно. Детдомовские – это почти братья.
«Братья» сидели рядом. Смуглый, тёмноволосый, зеленоглазый, коренастый Олежка и Шнайдер, перенявший от отца пепельный цвет волос, голубые глаза, прямоугольный саксонский подбородок и белоснежную кожу матери.
- А на место приедем, найдём какой-нибудь домик, в котором одинокая старушка живёт, и к ней попросимся, - продолжил Сашка.
- Точно. Молодец!
Они, вдохновляясь идеей, встали. Начали размахивать руками, представляя себя в конечной точке путешествия. Разыгрывали в лицах ещё не произошедшие действа. В «домике старушки» на краю земли, там, где начинается бесконечное море.
- А какое оно море? – мечтательно спросил Шнайдер у Олежки, однажды уже побывавшего в Новом Афоне вместе с семьёй.
- Оно? Оно, знаешь такое… такое…тёплое, – нашёл подходящее слово Васильев.
- Как что? Теплее, чем наше озеро?
- Теплее. А ещё оно огромное. И знаешь, когда шторм, волны такие высокие, с три этажа!
- Да ну?
- Точно. А когда тихо, то оно гладкое. Гладкое и бесконечное… А камни горячие, что даже ногам больно, и их там видимо-невидимо, вдоль всего берега, сколько глазу видно.
- А родители в Болгарии на песках были…
- А мы на камнях…
- Да-а-а-а.
«Братья» замолчали.
- Вот что. - Олежка взял инициативу в свои руки: всё ж таки он был старше Сашки на полгода, хотя учился старше аж на два класса, оттого что пошёл в школу с шести лет, а Шнайдера родители отправили в восемь, - Пойдём и приготовимся к поездке.
Васильев натянул пониже козырёк дешёвой бейсболки с видами Таллинна, и решительно направился к люку, ведущему с крыши внутрь подъезда.
- Надо купить еды в дорогу, собрать вещи, потом на автовокзал, до станции и... айда.
- Правильно, - поддержал друга Сашка, - пусть потом знают, - уже не так решительно произнёс Шнайдер.
- Да, - насупил брови Олежка, вспомнив вчерашний вечер дома, когда пьяный отец долго не мог уснуть, - не хотят по-хорошему… - Правда и ему не было уже столь горько, как до того, пока не поплакал. Он специально насупился, пытаясь всколыхнуть в себе то первоначальное болезненное чувство обиды и горечи. В некоторой степени ему это удалось.
Друзья поковырялись в карманах и решили скинуться по двадцать пять копеек на первичные расходы – на продукты.
Они вышли из шестого подъезда своего длинного дома, так как выход на крышу был в шестом и втором подъездах, и зашагали по двору.
Стояло прекрасное время, когда солнце ещё не до конца набрало всю палящую силу, листья, трава и остывшие за ночь камни отдавали последнюю прохладу, но птицы уже не щебетали. Пить ещё не хотелось, и жара не успела разморить тело. Детей во дворе было немного: большинство разъехалось по пионерским лагерям, к дедушкам и бабушкам, на курорты с родителями.
По двору навстречу им шёл Ступаков Серёжка. Правой рукой он держал надкусанную сдобную булку, левой ящерицу. Светловолосый, круглолицый, с покрасневшей кожей – не загорающий ни под каким солнцем мальчишка. Он учился в параллельном со Шнайдером классе.
- Куда это вы? – заинтересованно спросил он с набитым ртом, дожёвывая булку.
- Привет!
- Здорово! На озеро что ли собрались? Купаться? Я с вами.
Сашка и Олег переглянулись.
- Ну что молчите? Куда направились?
Говорить – не говорить? Их наполняла взрослая решимость и новое чувство, пришедшее вместе с взрослыми решениями – ответственность. Теперь они ответственны за их общее предприятие: за его успех, удачу, реализацию. За свои поступки, которые могут повлечь цепь всевозможных действий. Но всё это не обременяло их, наоборот, манило своей новизной.
- Ну, ладно, - прервал молчание Шнайдер, ещё раз взглянув на Олежку, - мы решили из дома убежать! Надоело всё.
- Ух, ты! – У Серёги загорелись глаза. - Ну? Ну? – Он жил без отца, с матерью и старшим братом и проблемы общения с отцом у него не существовало, за отсутствием последнего.
Олежка пожал плечами: - Что, ну?
- Ну, а мне можно с вами?
-Тебе-то зачем?
- Да я тоже давно хочу.
Сашка с Олегом степенно думали. У Ступакова не было явных причин к бегству. Его мать, невысокая раздражительная женщина, работавшая где-то на материально-технических складах товароведом, не казалась друзьям жёсткой и способной подтолкнуть Ступакова-младшего к побегу из дома. С другой стороны, Серёжка своим желанием участвовать в мероприятии, как бы одобрял его правильность.
Васильеву со Шнайдером стало приятно. Им льстили мысль о собственной взрослости, способности принимать решения самостоятельно.
- Ладно, пойдём с нами, - разрешил Васильев, как самый старший и самый ответственный.
Ступаков оживился, как всегда засуетившись. Он, то хотел отпустить ящерицу на волю, ввиду скорого отъезда, то раздумывал это делать – в городе сложно было поймать ещё одну, если только где-то ближе к озеру или на правом берегу, между скал. Всё-таки он принял решение и разжал ладонь. В последний раз взглянул на неё, потом на мальчишек, вспомнив, что, может, кто-нибудь из них захочет взять ящерицу себе.
Олежка протянул руку, погладил пальцем холодную гладкую спину ящерицы. Животное крутануло хвостом, Васильев отдёрнул руку. - Отпускай на волю.
- Пусть живёт динозавр, - добавил Сашок.
Ступаков присел на корточки, опустив ладонь к самой земле, поросшей молодой лебедой - августовской травой. Ящерица помедлила секунду и порывисто соскочила с ладони в поросль, качнув на прощание хвостом из стороны в сторону.
- Олег! – послышался крик. Мальчишки обернулись на голос, это крикнула сестра Олега с балкона их квартиры. – Ты не забудь, мама сказала тебе в два часа пойти занять очередь за мясом в «Курьи ножки».
«Курьими ножками» называли универмаг неподалёку, за то, что он был пристроен к горке и одной стороной нависал над уклоном. К этой стороне снизу были приспособлены бетонные опоры, напоминавшие сходство со сказочным домом Бабы-Яги.
Свободно мясо продавалось только на рынке, но покупать его было слишком дорого для Васильевых, поэтому приходилось Олежке два раза в неделю ходить к двум часам в магазин, чтобы занять очередь. К пяти мясо и колбасу начинали выносить. Очередь, в хвосте которой обычно оказывался Олежка, начинала волноваться, переливаться с края на край, как вода в тазике, шуметь и нервничать. Молча, Олежка дожидался той минуты, когда разгорячённая от работы, ненавидящая покупателей продавщица, обращала своё внимание на него. Брал суповой набор, состоящий из говяжьих костей, покрытых тонким мясным слоем, да батон варёной колбасы.
- Ёлки-палки, совсем забыл, - в сердцах сказал он. Его друзья вопросительно взглянули на него, мол, что, теперь всё отменяется?
Олежка махнул рукой сестре. - Пошли, – сказал он мальчишкам. Все трое зашагали к магазину.
- Куда мы теперь? – спросил новый член команды.
- Надо присмотреть что-нибудь в дорогу. Не голодать же, - ответил ему Сашок.
- Ну, да.
- Деньги у тебя есть?
- Есть, – Серёжка поковырялся в кармане и достал мятый рубль с мелочью.
И чего ему убегать? Такое богатство запросто в кармане носит, - подумал Олежка, у которого денег не водилось, в силу ненадобности и вообще не очень высокого материального достатка семьи. Олежку удовлетворяло то, что родители сами покупали ему всё необходимое, а ограничивать себя в желаниях он привык, хотя и смотрел на многие вещи с интересом. Понимал, что деньги отцу и матери даются тяжело, а иметь побочные источники доходов у родителей не получалось. Может, не умели, а может, не хотели, – не вдавался в подробности он. Так и жили: от зарплаты до зарплаты, откладывая немного на крупные покупки.
- Сколько нужно? – спросил Ступаков.
- Пока по двадцать пять копеек решили, - ответил Шнайдер.
- Держите. - Серёжка отсчитал мелочь и отдал деньги «главарю». Пять грязных жёлтых пятаков.
Васильев достал все деньги для мероприятия, добавил к ним новое поступления, у всех на глазах ещё раз пересчитал, – семьдесят пять.
Серёжка удовлетворённо хмыкнул от чувства полноценности в новом коллективе бегунов из-под родительского крыла и от той лёгкости, с какой решился вопрос его членства. Он улыбался во весь рот.
Васильеву улыбаться совсем не хотелось. Ему вдруг стало грустно оттого, что скоро он не увидит более этот двор, в котором он сам с ребятами ставил футбольные ворота на спортивной площадке, не сможет смотреть на город с балкона своей квартиры, не попадёт больше на причал, где стояли катера, отвозившие отдыхающих вдаль озера. И когда придёт зима, он не будет рыть пещеры в огромных снежных сугробах прямо перед домом, не побежит на лыжах с одноклассниками на уроках физкультуры в школе, забывая обо всём в захватывающей дух гонке.
Они зашли в «Овощной», потому что это был ближайший к их дому магазин.
Пережаренные пирожки с капустой, лежащие на грубой коричневой бумаге совсем не манили съесть себя. Да и сыты были ещё ребята. Они поглазели на витрины и выбрали румяные круглые баурсаки. Не пропадут, даже если подсохнут. Решили купить их, но лишь перед самым отъездом.
Мальчишки вышли на улицу, спрятавшись в тенёк под козырёк крыши.
Становилось душно, солнце поднялось к зениту. Редкие прохожие медленно плелись по своим делам. По проспекту проносились грузовики, таща за собой пыльные хвосты. Вдалеке над дорожками асфальта уже начинал плыть и качаться горячий воздух, размазывая очертания предметов.
Рядом продавали квас из большой жёлтой передвижной бочки на колёсах.
- Пойдём по стаканчику выпьем, - предложил Ступаков.
Олежка прикинул в уме свои финансовые запасы, шутка ли три копейки стаканчик. - Не-а, - сказал он, - не хочу.
Сашка Шнайдер, уже было согласившийся с Сергеем, тоже покачал головой. - Не-е, не буду. Ступаков отправился к бочке один. Он купил двойную порцию – бокал, и долго пил пенящийся прохладный напиток.
Друзья дождались его.
К магазину с авоськой в руке подошёл одноклассник Шнайдера, Сухарев.
- За картошкой? – спросил его Шнайдер.
- Ага, закончилась. – Он остановился возле ребят.
Сухарев был худощав, большие глаза с выжидательным пронзительным взглядом делали его в глазах Васильева, как бы скрытным. Олежка знал его, но общался неохотно. Скорее он был приятелем Ступакова и Шнайдера.
- О, привет! – громко поздоровался с ним Серёга.
- Привет, - вяло отозвался Сухарев.
- А мы собрались из дома убежать! В Крым! – сообщил Ступаков.
Олежка поморщился от болтливости Серёги и недружелюбно посмотрел на него.
- Что, правда? - спросил Сухарев.
- Правда, - выдохнул Олежка.
- В Крым?
- На Кубань.
- Меня с собой возьмёте? – спросил Сухарев.
Шнайдер обрадовался, что ситуация разрешилась таким способом, что секретная информация, выложенная Ступаковым первому встречному, по воле случая не вышла за пределы их группы, решившей бежать.
- А тебе зачем? – спросил Васильев.
- Да-а-а, надоело всё дома. Замучили все.
- Ну, давай, - разрешил Олежка.
- Веселее будет, - улыбнулся Сашок.
- Ага, - тускло согласился Сухарев.
- Только мы по двадцать пять копеек сложились, баурсаков купим на дорогу, - продолжил Серёга.
- По двадцать пять? Сейчас посмотрю. - Сухарев разжал кулак, обнажив горсть прилипших к вспотевшей ладони монеток, посчитал. - Двадцать одну могу дать. Остальное на продукты оставил, домой. - Он протянул деньги Шнайдеру, тот кивнул в сторону Олежки. Олежка принял деньги, пересчитал и добавил к кассе.
- Давайте решим, во сколько встречаемся и где, - предложил Олежка. Все молчали. – В три пойдёт?
- Пойдёт, - ответили все.
- Ну, тогда пошли по домам, собираться. Встречаемся здесь, возле магазина, ровно в три.
Сухарев кивнул головой и зашёл в «Овощной», Ступаков отправился в свой дом, а Олег с Сашкой, зашагали в сторону своего подъезда. Шли молча, щурясь от яркого полуденного солнца.
Расстались на площадке третьего этажа, возле квартиры Шнайдеров.
- Фонарик возьмёшь? – спросил Олежка, своего фонарика у него не было.
- Угу, - качнул головой приятель и закрыл за собой дверь.
Олежка поднялся на этаж выше и отворил дверь своей квартиры.
Сестра сидела на балконе и слушала радиолу, поставив в любимые пластинки. Она увидела Олежку и помахала ему рукой, продолжая заниматься каким-то своим делом.
Олежка поймал себя на мысли, что ему опять стало грустно. Убегать уже не хотелось. Квартира, всё в ней, было ему близким и даже родным. Вот эту скатерть на столе привёз брат отца из Германии, демобилизовавшись. Часы на пианино, механизм в прозрачном стеклянном корпусе зеленоватого оттенка, он помнил ещё из Сибири, их подарили отцу в какой-то праздник предприятие, на котором он работал. Половики, которыми застелены комнаты, Олежка вытряхивал каждую субботу с матерью. Кто теперь будет это делать вместо него? Письменный стол, лишь недавно куплен родителями. Дети поделили его пополам: один ящик занимали учебники сестры, другой учебники брата. Олежка любил этот стол, он долго мечтал иметь именно такой - удобный тёмно-коричневый. Отец принёс с работы толстое зеленоватое стекло с овальными краями, и дети положили его на крышку стола, а под стекло любимые картинки и фотографии.
Его пластилиновые солдатики сиротливо жались в углу под кроватью. Он часами сидел по вечерам дома и мастерил то солдат, то их амуницию, то строил крепости из того же пластилина, выкладывая стены из маленьких (размером с горошину) кирпичиков. Крепостные башни разбирались и собирались, чтобы пластилиновое войско могло занимать позиции у бойниц. Настоящие маленькие пушки, сделанные из медных трубок по принципу поджига, прикрученные на деревянные лафеты, заряжались спичечной серой и стреляли то свинцовыми ядрами, то картечью, извергая грохот и запах пороха.
Пластилиновая кавалерия склонилась в атаке, прикрывая щитами свои мягкие тела, выставив вперёд копья. Султаны из перьев на шлемах отличали командиров.
Родители радовались, что Олежка не маялся часами от безделья в дворовых компаниях, не пил и не курил. Его интересовала история, и все эти игры были оттуда. Они согласились ради этого терпеть многочасовые посиделки всех Олежкиных друзей у них в квартире, во время баталий между пластилиновыми армиями.
Как грустно было покидать всё это.
Васильев огляделся, прикидывая, что положить с собой в дорогу. Наверное, свитер понадобится – он достал свитер. Может быть спички – хотя зачем ему спички? Да и стоят они – одна копейка коробок. Всегда купить можно. Но решил прихватить. Вот носки пригодятся. Он незаметно взял носки. Ну что ещё? Фонарик прихватит Сашка. Сумку старенькую? В неё всё положить. Готово.
Он сел на стул, дотянулся до книги и ... погрузился в чтение.
Сестра ушла в музыкальную школу, она училась игре на фортепиано.
Олежка пребывал в своём ирреальном мире. Герои прочитанных им любимых исторических книг, события, разворачивающиеся вокруг них, стародавние годы очаровывали его.
- Эх, жить бы в те времена! – часто вздыхал он, идеализируя эпохи вслед за авторами. - Там бы я пригодился, там бы мне было легко и просто!
Раздался телефонный звонок. Васильев неохотно оторвался от чтения.
- Алло, - взял он трубку телефона.
- Олежка, сынок, как дела? – звонила его мама с работы. Временами в трубке приглушённо слышались шумы большого предприятия, объявления по громкой связи.
- Всё нормально, - вяло сказал он.
Мама помолчала, обдумывая к чему отнести его нежелание разговаривать: к обычному подростковому противостоянию родителям или к вчерашнему неспокойному вечеру в семье. На всякий случай она не стала беспокоить его. - Сынок, ты покушал? – Заботливо спросила она.
- Утром чай попил с чебуреками.
- Так уже третий час, пообедай, пожалуйста, и сходи в магазин.
- Уже третий час? – удивлённо спросил Олежка.
- Да, - ответила мама, - ты куда-то торопишься?
- М-м-м ... – замычал Олежка, не желая врать и в то же время, боясь проговориться.
- Ну, если не хочешь, не ходи в магазин. Приезжай ко мне, сходишь в нашу столовую, – она знала, что сыну нравиться приезжать к ней, в крупную автобазу, нравилось посещать их столовую, чувствовать себя взрослым, самому выбирать еду, самому оплачивать.
- Не-а. Пойду с мальчишками.
- Ну, пока, сынок. Целую, - мама повесила трубку.
Олежка посмотрел на часы, стоящие на пианино – так и есть, третий час. Он отправился на кухню и быстро съел щи и котлету с картофельным пюре, предварительно разогрев всё на плите.
Идти никуда не хотелось.
Мамин голос, такой добрый, скоро Олежка уже не услышит его. Она, наверное, будет грустить...
Тоска одолела Васильева. Уже не вспоминался ему вчерашний отцовский дебош, их с сестрой слёзы и уговаривания отца пойти лечь спать, его долгое хождения по квартире, громкие разговоры, не дававшие уснуть. А лезли в голову всё больше минорные нотки грустных песен, да картинки хороших семейных моментов, когда они все – отец, мать, сестра и Олежка весело проводили время вместе.
То вспоминалась их поездка на Чёрное море и первый в жизни полёт на самолёте – винтовом ИЛ-18; синева неба и блики воды в солнечной дымке, пальмы, лебеди в прудах; необычные, нависающие над водой рестораны; белые прогулочные катера с улыбающимися пассажирами; высокие поросшие лесом горы; толстые мегрелы в войлочных шляпах, продававшие вино на розлив, росписи монастыря в Новом Афоне. То их поездки в цирк шапито, гостивший в большом соседнем городе. В тот раз он впервые увидел лилипутов и поразился чему-то несуразному в их облике. То утренние воскресные дни, когда отец будил его и сестру, щекоча им пятки, а они смеялись от удовольствия, пряча ноги под одеяло.
Олежке вновь захотелось плакать, но уже не от обиды, а от грусти расставания и невозможности изменить своё слово.
Он взял свою сумку с приготовленными вещами, положил в карман деньги на покупку колбасы – эта нечестность с деньгами тяготила его - закрыл дверь, отнёс ключ соседям на пятый этаж (он часто оставлял ключ у соседей), теперь-то уж он ему долго не пригодится, и отправился к условленному месту встречи.
Васильев стоял в очереди и грустно смотрел по сторонам, не зная, что делать. Очередь была небольшой. Баурсаки всё так же аккуратными шариками лежали под стеклом витрины.
- Тебе что мальчик? – спросила толстая румяная продавщица, упёршись руками с короткими пальцами в прилавок.
- Мне баурсаков.
- Сколько?
- На все, - протянул Олежка девяносто шесть копеек.
Продавщица исподлобья взглянула на Олежку, убеждаясь, что он не шутит. Скрутила из грубой упаковочной бумаги (такой же самой, на какую выложила пирожки в витрине – подметил Олежка) большущий кулёк и высыпала в него, взвешенные баурсаки. Получилось много. Больше, чем требовалось для дороги.
Олежке захотелось попросить её ополовинить содержимое кулька, но постеснялся грубоватую продавщицу и людей, стоящих в очереди за ним. Пора становиться взрослым и не менять свои решения.
Он прижал кулёк к груди и вышел на улицу ожидать своих товарищей.
Солнце распалило всё вокруг, духота стояла неимоверная. Асфальт под ногами проседал, как трясина на болоте.
Баурсаки в кульке приятно благоухали сладким, жареным в масле, тестом.
Он взял один и надкусил. Шарики оказались слегка жестковаты. Кое-как Олежка дожевал баурсак, продолжая стоять в выросшей за день тени магазина.
- Знаешь, я, наверное, никуда не поеду. Что-то у меня не получается сегодня, давай в другой раз, - тянуло сказать его своему другу Сашке. Но Сашка не появлялся.
Ну, а если первыми придут Ступаков с Сухаревым, то он скажет им, что заболел, и плохо себя сегодня чувствует. Или не так? А как? Что сказать? Вот стыдно, так стыдно. Сам подбил всех и теперь, когда пришло время выполнять задуманное – нет желания, нет сил. Что это? Что со мной?
Противоречивые чувства раздирали Олежку: и стыд за слабохарактерность, и жалость к себе за предстоящее одиночество на чужбине, и прошедшее в душе прощение отца, и грусть по матери, и ...чего только не было в его неокрепшем сердце.
Он ожидал ребят со странным чувством, так и не зная, что сделает в следующий момент.
Вот из-за угла дома показался Сухарев. Васильев аж затрясся от обиды. Что делать? Что говорить? Не хочется прослыть болтуном и трусом. А удирать на Кубань пропало желание.
Мальчишка, подойдя ближе, оказался совсем не Сухаревым. Так, похож немного. У Олежки отлегло от сердца.
Он продолжал стоять и ждать, не зная, что будет дальше. Ребята всё не появлялись.
Олег решил спросить время у проходившего мимо мужчины.
- Пятнадцать минут пятого, - на ходу кинул он.
- Пятнадцать минут пятого? – чуть не закричал от счастья Васильев.
Вот оно его спасение - время. Они не пришли. Ни один. И уже точно не придут.
Только теперь Олежка представил, что все заговорщики, наверняка, испытывали чувства, подобные тем, которые переживал он. Испытывали и не смогли себя заставить появиться здесь. И, возможно, как и Олежка, они мучаются, только вдобавок и от стыда, за то, что не пришли. ... Свобода!!! Он свободен от своего слова и от всех обязательств!!! Он может идти куда хочет и делать, что хочет.
Так что же это: поражение или победа? Не сбежал, не осилил этой ноши, вдруг оказавшейся столь тяжёлой. Но зато оказался единственным из всех, кто хотя бы смог заставить себя придти в условленное место сбора.
Васильев запихнул кулёк с баурсаками в свою сумку и побежал в «Курьи ножки» вставать в хвост длинной очереди за мясом. Эх!!! Как он любил сейчас эту давку в мясном отделе гастронома! Как мила ему была ненавидящая покупателей продавщица!
Отец, мать, сестра – все были ему милы.
И неважно, что скажет завтра Сашок, Олежка простит ему всё на свете за то, что он не пришёл. А Сухарев и Ступаков? Какое ему дело до них! Они и вовсе ему лишь приятели.