Я рисую тебя. Каждый день, каждую ночь, каждый раз, как в поле моего зрения попадают карандаш и бумага. Я нисколько не устал выводить всё те изгибы твоего тела, примерять на тебя самые разные образы, каждый раз заставлять тебя представать передо мной в новых ипостасях. Сегодня ты царица Клеопатра, завтра — несчастная рабыня. Послезавтра ты — отважная звёздная воительница, мчащаяся на сверхскоростном звездолёте бороться с галактической несправедливостью. На следующий день — нежная и хрупкая певичка из салуна, ждущая своего Клинта Иствуда.
Сегодня ты была соблазнительной вампирессой в изысканном чёрном нижнем белье. Твои губы были запачканы кровью, но натуралистические подробности не могли скрыть за собой твою неземную красоту. Ты стояла на ступенях древнего, пока ещё схематически набросанного, замка и держала в руке зелёное яблоко. Я исступлённо добавлял к тебе все пропущенные складки, тени, штрихи, словно моей рукой водил кто-то другой. Я мог бы назвать тебя своей музой, но они лишь символизируют, представляют собой вдохновение. Ты — и есть вдохновение. Если в один злосчастный день тебя не станет, я больше никогда не возьму в руку карандаш.
Я отодвинул альбомный лист и закурил. Коль уж в голове роились такие мысли, следовало сделать перерыв. Я подумал о том, насколько бедственным было моё положение. Ты самим фактом своего существования вдохновляешь меня, но ты никогда не узнаешь об этом. Так уж распорядилась судьба, что ты никогда не будешь моей, потому что я — совсем не тот, кто тебе нужен. Ты не будешь счастлива с полусумасшедшим художником-самоучкой, ибо ты достойна красивой жизни. Я видел тебя в окружении золотистых лучей, танцующей на кончике шипа розы. Я хочу подарить тебе розу, букет, сто букетов, все розы в мире.
Сегодня я решил порисовать дома. Обычно я делаю это на природе, под размеренный шум проезжающих автомобилей, лай собак и щебет птиц. Моё рисование привлекает много любопытных взглядов, но меня это нисколько не раздражает — я знаю, что мой стиль уникален и неповторим, ибо когда-то давно, у меня в голове, в ожесточённой ментальной борьбе реализма и почерка победил последний.
В один из таких солнечных дней, сидя на скамейке у пирса, я увидел ту, другую девушку. Её светлые волосы изящно развевались в порывах необычйно сильного ветра. На ней было лёгкое, воздушное белое платье, опоясанное голубой лентой. Я смотрел на неё, не решаясь двинуть рукой, сжимавшей шариковую ручку. После минутного раздумья — о чём, уже не помню — я медленно опустил взгляд на лист альбома. Уже были выведены знакомые чёрные волосы, аккуратная чёлка, большие глубокие глаза, полные губы, округлый нос...
- Это ваша девушка? - спросила тем временем светловолосая незнакомка, опустившись рядом.
- Нет... - я отвёл глаза и поспешно перевернул лист. - Это неважно.
- Простите за любопытство, но вы так красиво рисуете! - как ни в чём не бывало, произнесла она.
- Спасибо большое. - устало улыбнулся я.
- Я тоже немного рисую, учусь в художественной школе. Но мой стиль на ваш не похож совершенно. Даже не представляю, чей мог бы быть.
Мы проговорили ещё какое-то время о всяких пустяках, после чего она сказала, что ей нужно идти. Я тоже не собирался здесь сидеть, и, проводив её взглядом, я собрал свои вещи в сумку и, перекинув её через плечо, пошёл в сторону остановки городского транспорта. Когда подъехал автобус, я неспеша опустился на одно из свободных мест в салоне и, выглянув в окно, снова принялся думать о тебе. Где ты сейчас, не прячешься ли ты за углом, чтобы, как это уже бывало сотни раз, выйти оттуда внезапно, заставив моё сердце бешено биться, а слова застревать в горле? Я вздохнул.
Моя новая знакомая сидела по диагонали от меня, подперев голову ладонью. Я заметил на следующей же остановке, как она заходит и идёт по салону в поисках места. Я не стал указывать ей на соседнее со мной, потому что в тот момент мне совершенно не хотелось разговаривать. Бывает, люди жалуются на недостаток или отсутствие общения. У меня чаще бывает наоборот — пресыщение вербальным мусором, мигрень, отсутствие вдохновения. Все мысли изгажены приземлёнными разговорами ни о чём, и твои вожделенные очертания теряются за ними, словно экран телевизора за слоем пыли. Я неотрывно смотрел в окно на залитый солнцем город, прокручивающийся за стеклом словно рулон с декорациями в кукольном театре.
Я вышел из автобуса. Медленные неуверенные шаги зашаркали в сторону дома. Уже стоя под воротами, я обернулся. Моя новая знакомая жила в соседнем доме, а я, оказывается, всё это время ни разу с ней не пересекался.
Удивлённо улыбнувшись и кивнув друг другу, мы почти одновременно открыли ворота и скрылись в дворах. Я зашёл в дом и опустился в кресло. Есть и пить совершенно не хотелось, да и рисовать тоже. Часы бездушно тикали в коридоре.
Она пришла ко мне на следующий день. Мы обменялись именами, я сделал ей и себе чаю, и мы заговорили об искусстве. Подобно роялю в кустах, у неё был с собой альбом с её работами. Полистав его, я почувствовал себя редкостным убожеством. Она рисовала прекрасно, очень живо и насыщенно. Я никогда не любил однообразные натюрморты, но сейчас это было неактуально — я готов был протянуть руку и прикоснуться к нарисованным фруктам, выпить ненастоящей воды и вдохнуть несуществующий аромат бумажных цветов. Я не так хорошо рисовал.
Ещё через пару дней мы пересеклись в супермаркете, где я покупал карандаши.
Чуть погодя она решилась дать мне номер своего телефона, и я ответил тем же.
Прошло ещё несколько дней, и она попросила меня нарисовать что-нибудь в её присутствии. Я нарисовал тебя, сексапильную бизнес-леди в деловом костюме. Она была в восторге. Мне хотелось плакать.
Ещё через неделю она пригласила меня к себе домой.
Она долго расспрашивала меня о тебе, ибо имела неосторожность видеть огромную стопку листов, испещрённых рисунками, которые я посвящал тебе зная, что ты их никогда не увидишь. В конце концов я сдался.
- Эта девушка существует в жизни?
- Да. - смиренно кивнул я.
- Ты любишь её?
- Я дышу ей... - вроде однозначно, а вроде и уклончиво отреагировал я.
- У тебя такой прекрасный талант... - её глаза всё ближе, я чувствую её сладкое дыхание. - Вдохни меня.
С тех пор каждую неделю я рисовал что-то в её присутствии, порой забивая до отказа очередной альбом, а она дарила мне незабываемые вечер и ночь, отпуская из мягкой белоснежной постели только утром. Несколько раз и она была у меня в гостях, однако, стоило паре раз исчерпаться, как её энтузиазм начал потихоньку угасать.
Я помню этот дождливый день. То ли во сне это было, то ли наяву, но я впервые увидел, как она плачет. Я спросил, в чём дело. Она сказала, что не может быть моей, осознавая, что я всё время рисую и думаю о другой. Её нервы сдали, казалось, она готова была найти и убить тебя. Я не хотел такого исхода и пообещал избавиться от всех рисунков, где запечатлена ты.
Проводив взглядом растрёпанного неопрятного рыдающего ангела, я медленно вошёл в дом. Я не мог решиться на то, что так горячо обещал ещё десять минут назад. Расстаться с вдохновением, чтобы быть счастливым с кем-то, кто сейчас находится здесь, сейчас, поблизости? Если у меня не будет вдохновения, не будет и смысла творить. А что я из себя представляю, когда не рисую? Только ты, будучи не менее живой, но находясь где-то вдалеке за горизонтом, давала мне смысл рисовать и, за счёт этого, представлять из себя хоть что-то.
Горизонт пошатнулся. За окном мелькнула чья-то тень. Но мои безжизненные глаза туда не смотрели. Я сидел перед зеркалом, глядя на своё отражение, выхваченное из зловещей ревущей темноты одиноким пламенем свечи. Я не знаю, было ли это во сне или наяву, но в одной руке я держал лист с одним из твоих бесчисленных портретов, а в другой — острый канцелярский нож. Может, я и вправду затем поднёс его к альбомному листу, а, может, этого и не было. Может, треугольное лезвие никогда не прикасалось к твоей нарисованной щеке, не скользило вниз по тонкой шее, не соскакивало с листа бумаги, миновав ключицу. Я, может быть, нашёл в себе силы провести лезвием по твоему образу, но сил надавить и начать резать пока ещё не было.
По стеклу стекали жирные ленивые капли, подгоняемые более мелкими и шустрыми. Я закрыл глаза, но вся картина была ещё передо мной, в моём больном воображении. Нож вошёл в твой лоб, медленно опустившись к брови. Я открыл один глаз. Посреди портрета той, кому я был готов отдать свою жизнь по первому требованию, посреди портрета идеальной женщины, посреди твоего портрета зиял уродливый разрез. И тут мне подумалось, что худшее уже позади. Я решился нанести воображаемую рану заочной даме своего сердца. Теперь будет легче. И вот твой красивый, чуть округлый нос перечёркнут осторожным, но не менее напористым движением ножа. Твой левый глаз, такой же бездонный и сияющий, как и правый, разрезан надвое. Твои чувственные губы, от поцелуя которых я всю жизнь мечтал запьянеть, изуродованы и исполосованы. Я не оставил на твоём ангельском лице, на прекрасном образе твоём ни одного живого места. На этом рисунке ты уже не была самой красивой женщиной среди живущих.
Я выронил нож, не отводя взгляд от рисунка. Как я мог так надругаться над тобой? Что толкало мою руку, когда она наносила эти кошмарные в своём уродстве порезы? Выражение моего лица было неизменным, но по щекам уже бежали скупые слёзы. Я поднял свои измученные глаза к зеркалу. Не знаю, грезилось ли мне всё, что было после, но я поверил в увиденное. Не знаю, настоящим ли был твой силуэт на фоне забрызганного ливнем окна, но я верил, что это ты стоишь. Я не могу сказать, правда ли на тебе не было никакой одежды, но я знал, что тебе нечего скрывать. Действительно ли ты медленными шагами подошла ко мне, обняла ли меня медленно за плечи, положила ли свою голову мне на плечо, прижав свою бархатную грудь к моей лопатке? Я не знаю, подняла ли ты своё лицо, чтобы посмотреть на отражение своего измученного воспевателя. Но я точно знал, что ужасные кровавые язвы и разрезы на нежном образе твоём точь-в-точь совпадали с теми, что я нанёс твоему портрету.
-- 3 сентября 2012 г.