1.
Связь с детством оборвалась несколько лет назад, после внезапной смерти матери. Прожив под ее надежным крылом почти до сорока, он внутренне оставался ребенком, эгоистичным и требовательным. Воля его была парализована вечной опекой, и он не то, чтобы смирился с этим, но сжился, съёжился, скрутился калачиком под уютным материнским крылом и мирно проспал своё возмужание, тот момент, который наступает у любого юноши почти одновременно с появлением первой поросли на щеках.
Всё изменилось, когда мама внезапно исчезла, навсегда. Такого подлого удара от жизни он не ожидал. С тех пор его не покидало гнетущее чувство обманутого ребенка, словно на новый год ему вместо игрушечного автомобиля, который ему давно был обещан, достался детский конструктор, и он не знает, как к нему подступиться, как извлечь из него радость созидания — не научен, к сожалению, как не верти.
Внезапно осиротев, Валера на всех обиделся за полное невнимание к своей особе, опустился до полного небрежения своей внешностью, даже умывался теперь крайне редко. Постоянной работы не было — то он сторожевал где-то, то на рынке приторговывал, а сейчас и это бросил, благо, от мамы осталась квартирка — сдавал ее, на что и существовал по сей день. На самое дно опускался он, и лишь врожденная интеллигентность не отпускала его в свободное плавание по подвалам и свалкам, хотя внешне его уже было трудно отличить от уличной бездомной братии.
Так и прошла бы его жизнь рябью на тихой глади ставка. Без крепкой мужской дружбы, без любви. Хотя однажды, давным-давно, он все-таки любил. Все было тогда — и бессонные ночи, и перепады настроения от эйфории до депрессии, и мысли о самоубийстве. Отчаяние его усугублялось тем, что объект его обожания был абсолютно к нему безразличен. Более того, сутью своею отрицал всякую возможность сближения. Валера умом это понимал, а душа его тянулась из последних сил к невозможному и почти угасала. Что касается предмета его обожания, то он бесстрастно смотрел на него со старинного портрета неизвестного мастера в местной картинной галерее, куда мальчик попал с мамой в начале учебного года.
Позже такие глаза он встречал только у ренуаровских женщин. Валера убегал с уроков и часами простаивал перед портретом. Разговаривал, делился самым сокровенным и ему ничего не нужно было от Неё, кроме простого счастья быть рядом. Возможно, его жизнь уже была предопределена той его невозможной влюбленностью.
Потом, как-то незаметно, все пошло обычным путем, только в душе мальчика осталась великая пустота, провал, в который он падал всю свою жизнь, ни в чем не находя опоры.
2.
В один из первых теплых дней весны, в день своего сорокалетия, Валера выбрался, наконец, из своей мрачной берлоги, долго и бесцельно бродил по городу, пока, неожиданно для себя самого, не оказался возле книжного супермаркета. Привычно взбежал на второй этаж магазина и тут же наткнулся на киоск дешевой бижутерии. Как здесь все изменилось! Когда-то огромный двухэтажный книжный монстр съежился, забился в уголок, где было всего три-четыре ряда полок, набитых стандартным хламом, к тому же безумно дорогим. Все остальное пространство, в соответствии с законами энтропии, заполнилось более нужными народу товарами: утюгами, трусами, бусами…
Бусами заведовала юное милое создание, стройное и легкомысленное, как манекен в витрине соседнего бутика. Валера точно прошел бы мимо, если бы не его сердцебиение, наверняка вызванное его стремительным взлетом по лестнице, которое он связал однако с этими большими глазами — они были так похожи на глаза его первой возлюбленной. Девушка стояла у стойки, слегка опираясь на нее, и смотрела сквозь Валеру куда-то вдаль. Ее мечтательная полуулыбка легкой дымкой кружилась над ним, заполняя весь огром полупустого помещения. Встретившись с нею взглядом, он смутился и быстро ретировался в привычный книжный мирок и даже зачем-то купил какую-то книжку. Выходил стремительно, стараясь не смотреть на девушку, лишь боковым зрением отметил, что она все также стояла, рассеянно глядя в пустоту.
Два дня Валера кружил возле магазина, боясь еще раз встретить этот отстраненный взгляд, вовлечься в круговорот ее улыбки… Но вот он снова взлетел на второй этаж, и снова застучал мотор в груди и перехватило дыхание, когда он остановился у киоска. Не зная, что делать дальше, он глупо застыл, рассматривая какие-то кольца на вертушке. Вам помочь? Девушка смотрела прямо на него. Мягкой, нежной волной охватил его этот голос, однако улыбка ее куда-то испарилась — бессмысленная отстраненность взгляда не оставляло надежды удержать его на себе. Да нет, спасибо, я… собственно… так, глазею. И он поспешил укрыться в книжном, долго прислушивался к себе, перебирая клавиши странного чувства тревоги, которое вновь испытал у киоска… С уцененным томиком Стругацких он бочком прошмыгнул на лестницу, только тогда обернулся и увидел, что она смотрит на него и уголки ее губ сложены в едва уловимую улыбку.
3.
Письменный стол, непривыкший к порядку, уже два дня праздновал свое возрождение. Стопки нелистанных газет и журналов отправились на лоджию, кипы нечитанных книг перебрались на пол. Поверхность стола была приведена в боевую готовность: в старой кружке выставили свои головы заточенные карандаши, шариковые ручки и даже новенькая металлическая линейка улеглась зачем-то рядом со стопкой чистой бумаги. За столом, запустив пальцы в бороду, застыл Валера. Лежащий перед ним лист бумаги был заполнен рядами каллиграфически безупречных вопросительных знаков:
Дилема — практически гамлетовское to be or not to be — стояла перед его невидящим взглядом. Да, он сидел за столом, добросовестно пытаясь разобраться в смятении своих чувств, растолковать себе их причины, разобраться в своих страхах и обрести, наконец, то состояние покоя и неведения, в котором он проспал большую часть своей жизни. Однако его по-прежнему окружало и держало тревожное чувство легкого постукивания в груди, этот почти неуловимый взгляд и вьющаяся улыбка. Я не хочу думать о ней, я запрещаю себе думать о ней. Но попытка самоанализа не удавалась: Попробуй не думать о белой обезьяне! Блок, нужно поставить блок.
Валера достал старый кассетник, поставил любимых битлов и комнату заполнили звуки Yellow submarine. По стене проплыла тень подводной лодки, и тонкая девушка со знакомыми глазами посмотрела сквозь него и подпела битлзам: «Yellow submarine, yellow submarine…»
4.
Валера предпринял определенные шаги, чтобы капитуляция прошла на должном уровне. Побрился, прибрал, как мог, в квартире, обновил свой гардероб, приобретя в секонд-хенде джинсы и прочую ерунду. Предчувствуя предстоящие расходы, попытался устроиться куда-нибудь, что с третьей попытки удалось: приятель взял к себе в магазин сторожем. Подняв, таким образом, свой социальный статус, он решился, наконец, вновь приблизиться к предмету, занимавшему его мысли последние два месяца.
Весна заканчивалась, лучшее время было упущено. На город спустилось облако тополиного пуха и предательски раздражало ноздри, глаза, скулы. Валера шагал по Центральной улице, торжественно-неловко держа в руках голландскую бордовую розу на длинном стебле. Долго шел пешком, оттягивая минуту, когда его судьба окажется в руках какой-то девчонки, навязчивая мысль о которой разрушила, можно сказать, основы его прежнего существования. Внутренний голос даже сейчас пытался предостеречь Валеру, а ноги продолжали двигаться в выбранном направлении и роза нахально демонстрировала, что себе он больше не принадлежит.
У магазина Валера задержался не больше чем на полчаса, потом шагнул внутрь, но не побежал, а стал медленно отсчитывать ступеньки. На тридцатой он уже увидел киоск, возвышающийся над ним и неуклонно приближающийся… Когда же остановился у прилавка и взглянул на девушку, то с ужасом понял, что ничего, абсолютно ничего к ней не испытывает. Кукольное лицо, прядь крашеных волос, прилипшая ко лбу, грубоватый подбородок и абсолютно пустой взгляд! Ее подменили! Это, наверное, ее глупая сестра, сама же она куда-то уехала.
Брошенная роза осталась сиротливо лежать на скамейке, Валера рассеянно бродил по скверу кованых фигур и пытался понять, что произошло. Не мог же он так долго обманываться. Чары рассеялись и ему было больно расставаться с иллюзией, которая владела им столько времени!
5.
Было еще несколько попыток найти ту, прежнюю, тот светлый колеблющийся образ, живший в нем, вернувший ему чувство влюбленности, пережитое в молодости. Вернуть ту, ради которой он пошел на такие жертвы. Ничего не помогало. Даже бег по ступенькам не заставлял более биться учащенно его мотор. Сестра не вернулась! Безумное, горькое разочарование охватило Валеру. Он хотел бросить работу, но было неудобно перед приятелем. Это хоть как-то удерживало его на плаву, но жил он вновь опущено, почти как раньше.
Однажды, спускаясь с Главной площади к Кальмиусу, Валера увидел рядом с компьютерным магазином вывеску «Лавка художника». В детстве он учился рисовать, однако как же давно это было! Зашел туда, несколько робея, и обомлел от обилия красок, кистей, материалов. От всего здесь исходило тепло и самодостаточность, витрины манили наборами карандашей, немецкой гуашью, масляными красками, белилами… В углу холсты на подрамниках светились грунтом и словно просили избавить их от этой белизны.
6.
Новые метаморфозы произошли с письменным столом. Теперь на нем лежал плотный картон, коробки с красками, банка с множеством беличьих кистей. Новенький мольберт оккупировал лучшее место в комнате. И, если на писчей бумаге у Валеры ничего, кроме вопросов не оставалось, то теперь руки сами вспоминали линии предметов и лиц, бежали по холсту и ложились то крупными мазками, то тонко и точно передавали неожиданный прищур глаз, случайный жест, улыбку.
Столько света, линий и красок влились в его жизнь, что он чуть не ослеп, но немея от радости, продолжал лихорадочно заполнять холсты своими несбывшимися мечтами, надеждами, болями. В комнате уже не хватало места для картин и эскизов, а он все писал и писал, забывая о еде, отдыхе. Что его гнало, зачем ему было это нужно, он не задавался такими вопросами, потому что просыпался для того, чтобы взяться за кисти, а ложился, когда сил не было даже брюки снять.
Однажды Валера весь день проработал в каком-то полузабытьи и ближе к полночи провалился в сон. Когда первые лучи осеннего солнца упали на мольберт, они осветили юную девушку. Она стояла у стойки, слегка опираясь на нее, и смотрела куда-то вдаль. Ее мечтательная полуулыбка легкой дымкой вилась над холстом и заполняла собою весь мир.