В середине 1951 года по настоятельному совету, даже требованию Елизаветы Константиновны - матери мамы Юры Карпова, того, кого мы звали «Мыслете», я всё же подал документы на поступление в Дальневосточный педагогический институт на физико-математический факультет. Как видно, мне и в голову не приходило становиться гуманитарием. Почему? Не знаю.
В то время матросам разрешалось во время службы учиться в заочных ВУЗах. К образованию тогда все относились, как к чему-то необходимому. Власти делали всё, что могли, вернее многое, (фраза «всё, что могли» сейчас приобрела иронический, даже издевательский смысл), чтобы поднять планку образования народа. СССР стал страной всеобщей грамотности. Было объявлено о необходимости всеобщего среднего образования. Правительство заботилось о высшем образовании, труд профессоров высшей школы оплачивался достойно. Государство помогало, насколько могло, студентам жильём, дешёвым питанием. «Насколько могло» - ведь во время Войны была полностью разрушена наиболее экономически развитая часть территории страны с многомиллионным населением. Её необходимо было восстанавливать, что и делалось в невероятные, небывалые в истории, сроки.
В одно из увольнений в город, я узнал о датах приёма экзаменов, но какие именно предметы будут принимать в эти дни, пока не было известно. Для живущих в городе это не имело значения, но не для меня. Так или иначе, к первому экзамену мне пришлось готовиться по всем требуемым, насколько я помню, четырём предметам. А они были вовсе не легки: математика, физика, химия, русский язык и литература, Экзамены я сдал неблестяще, даже с тройками. Не помню, были ли у меня учебники и откуда они взялись. Но я был принят в Педагогический Институт. Никак я не подозревал тогда, что впоследствии в течение 45 лет буду работать педагогом, правда, в Высшей школе.
* * *
В 1951 году бои в Корее несколько утихли, обстановка стабилизировалась, армии Юга (руководимые американцами) и Севера (поддержанные «1 миллионом китайских добровольцев», как тогда говорилось) выстроились примерно вдоль 38 параллели. Никто не хотел уступать.
Осенью вышел указ о демобилизации старших возрастов. Для береговой обороны к ним относились отслужившие 4 года, т.е. матросы рождения 1927 года. Я в их число не попал, хотя был зачислен в воинскую часть 26 августа, а присягу принял 3 ноября 1947г., т.е. отслужил свой срок. Но про меня, как обычно, забыли.
Однажды, когда я в очередной раз был в гостях у Карповых, они и на этот раз приняли мою проблему близко к сердцу, как свою. На этом «семейном совете» Елизавета Николаевна при молчаливом согласии своего мужа - начальника Политотдела Русского Острова, выступила с предложением:
- А почему бы тебе не написать рапорт (в этом слове ударение она поставила на последнем слоге, как это принято и неукоснительно соблюдается на флоте) на имя командующего флотом?
И я последовал этому совету. Почему бы нет? Ведь писал же я письмо о восстановлении справедливости (с моей точки зрения) даже самому товарищу Сталину!
Командование батареи не возражало. Не возражали и более высшие инстанции. По крайней мере, никаких запретов я не ощутил.
В какой уже раз я столкнулся с таким неожиданно положительным, благоприятным, участливым отношением многих, зачастую незнакомых людей, для которых не было никакой корысти помогать мне, и, тем не менее, они это делали, старались помочь, или, по крайней мере, не мешать! Не означает ли это, что нравственность, несмотря на свою экономическую нецелесообразность, всё-таки жива среди людей?
Я написал рапорт без особой надежды на успех.
* * *
Жизнь на батарее продолжалась своим чередом.
Моего непосредственного командира лейтенанта Вершинина перевели служить в бухту Улисс на противоположном берегу пролива Босфор Восточный. Нас многое связывало, я его очень уважал, мы одинаково любили искусство, спорт, природу. Конечно, всё это было на фоне строгой субординации в вопросах службы. Мне нравилась его жена Нина, а с пятилетней дочкой Олей у нас были дружеские отношения. Захотелось их повидать. Однажды не выдержал и в одно из своих увольнений в город отправился туда на поиски. Зачем? Не знаю, впрочем, поиски мои всё равно не увенчались успехом. Кого я не спрашивал, никто не мог мне помочь найти никого из Вершининых.
Возвращаясь из увольнения, решил чем-нибудь порадовать своего друга по несчастью тоже бывшего курсанта ТОВВМУ Максимова. Долго выбирал в продовольственном магазине, что бы такое вкусненькое купить. Денег было очень мало – ведь моё довольно хорошее денежное содержание по-прежнему перечисляли в счёт недостачи, связанной с баталером Бобровым. Наконец, я остановился на консервной банке с красивым названием «Релиш кисло-сладкий» (консервы в любом виде у нас считались деликатесом). Прибыл на батарею поздним вечером. Морозов, да и все остальные, уже были в койках. Открыли, попробовали… Релиш оказался соусом, наверное, к жареному мясу, но жареного мяса, и даже хлеба у нас не оказалось. Вот такой кисло-сладкий день!
Зато на следующий день нам повезло. В свободное, специально выделяемое для матросов время, мы с Максимовым и Куницыным пошли на прогулку в сторону бухты Житкова. Это от нас совсем близко, около километра. Прекрасная погода, синий залив, на противоположном берегу база катеров «морских охотников». Наш берег пологий. Кругом зелёная трава. Море совершенно прозрачное, видны мельчайшие существа, хлопочущие по своим делам. Вода даже на вкус приятна, хотя и «крепкая»: солёность - 35 промилле. Искупались, поплавали, сидим на бережку, отдыхаем. Горностаев - солдат из другой части, расположенной неподалёку. Мы с ним сдружились по земляческому принципу: все трое мы из Москвы. Горностаев наполовину француз – фамилия его матери Пиньо. В его характере есть что-то французское, хотя он там никогда не был. Тогда это было почти невозможно. Куницын рассказывал нам что-то остроумное и интересное из своей допризывной жизни (не французской). Конечно, главную роль там играла красавица (француз!). Впоследствии уже в Москве я с нею познакомился, действительно она была хороша.
Вдруг мы заметили в водной глади бухты на расстоянии нескольких кабельтовых (кабельтов – 185,2м) непонятный плавающий предмет. Что это? Оторвавшаяся от минрепа мина? Или остатки подводной лодки – ведь морские охотники бомбят на подступах к главной базе тихоокеанского флота любую подводную цель, не приславшую «оповещения» о своём намерении? Как ни странно, чёрный предмет приближался. Мы гадаем, и с любопытством и нетерпением стараемся как можно быстрее определить, что это. Возможно, потребуется предупредить командование.
Предмет тем временем приближался. Он был похож на ящик, по крайней мере, одна из вершин, которая торчала над водой, была прямоугольной.
Наконец, мы смогли определить, что это – ящик, и выловили его, пустившись вплавь. Ящик оказался с свежезасоленной селёдкой, чем нас на камбузе не баловали. Так что и для батарейцев, и для военнослужащих части Куницына был большой праздник. А то какой-то кисло-сладкий релиш? И кто такой был Релиш, в честь которого, возможно, был назван соус?
А примерно в то же время в бухте Житкова появился мой одноклассник и будущий близкий друг Фёдор Дмитриевич Поленов – внук одного из выдающихся художников, автора непревзойдённого высказывания об искусстве: «Если искусство не зовёт к добру, то оно ничего не стоит». Его внук только что окончил Высшее военно-морское училище им. Фрунзе в Ленинграде и прибыл на морские охотники для несения своей офицерской службы. Федя Поленов впоследствии директором музея «Поленово», депутатом расстрелянного Ельциным последнего Верховного Совета, даже председателем комиссии Верховного Совета по культуре. А самое главное, он стал выдающимся, с моей точки зрения, русским писателем, ранга Паустовского и, может быть, даже Тургенева. В своих теперешних попытках описать эпизоды моей тогдашней жизни, я считаю Фёдора Поленова моим учителем. Но всё это узнал я много лет спустя.
* * *
Тем временем, 22 сентября 1951 года мои однокурсники окончили Тихоокеанское Высшее Военно-морское Училище (ТОВВМУ) и по приказу наркома ВМФ Н. Г. Кузнецова стали лейтенантами советского военно-морского флота. Связь я с ними поддерживал в основном через обоих Карповых. От них я и получил приглашение на выпускной банкет в Дом офицеров. Туда, однако, матросам был путь заказан. Но это не остановило моих друзей. Один из них, Дима Костюков – земляк по Красноярскому краю (он был из Канска) дал мне свой китель с погонами лейтенанта. Так что, однажды, я целый вечер был офицером. Сами выпускники были одеты в блестящую парадную форму с кортиками и золотым шитьём.
На банкете присутствовали примерно 180 моих бывших одноклассников. И, конечно, командование. Все меня хорошо знали. Но, странное дело, ни один из них никак не осудил ни меня, ни моих друзей, пригласивших матроса, переодетого в форму офицера (!). Ведь они нарушают Устав практически сразу же, только что став офицерами. Как это объяснить? Неужели все они считали неправильным решение о моём отчислении? И это несмотря на жёсткую политическую пропаганду?
Наступила осень. Ответа на мой рапорт, конечно, не было.
Снова октябрь. Здравствуй осень Приморья,
Голые сопки и неба лазурь,
Синее, рябью подёрнуто море
Ветром – предвестником будущих бурь.
Лист осыпается. Солнышко летнее
Ласково дарит последним теплом,
Лесом покрытые сопки соседние
Зелень теряют свою с каждым днём.
Лес поредел. Между ветками голыми
Небо лазурной глядит синевой,
Дуб, преклонив обнажённую голову,
С грустью взирает на лес вековой.
Некогда в чаще своей непролазной,
Девственных столько таивший красот,
Нынче стоит он пустой, несуразный,
Словно уставший от летних забот.
* * *
Наступила зима.
Ответа всё не было. Жизнь на батарее продолжалась как в хорошо выверенном корабельном хронометре.
Каждую субботу выделенные в наряд матросы драили палубу, для чего койки сдвигались к одному торцу помещения, а другая половина оставалась совершенно свободной. Её поливали морской водой. Пресную воду экономили, её привозили с источника, расположенного в километре от кубрика, на водовозной повозке, запряженной нашей штатной батарейной лошадкой. Политую водой досчатую палубу драили голиками (ударение моряки ставят на а) – вениками из ивовых и других прутьев. Затем снова поливали и грязную воду сгоняли «лопатами». Лопата для палубы представляла собой подобие «сэндвича» из двух досочек длиной 20 – 30 см и шириной 10 – 15 см, плотно сжимающих толстую резиновую пластину – вставку, ширина которой была на 2 – 3см больше, чем у дощечек. Конструкция эта имела длинную ручку, как у обычной лопаты, прикреплённую к ней под некоторым углом, удобным для работы стоя. Резиновая прокладка начисто выжимала сгоняемую грязную воду к краю палубы, где вода удалялась. По мере необходимости койки перемещались.
На зимнее время в кубрике мы, как всегда, установили печи из металлических корпусов морских мин, взрывчатое вещество из которых, естественно, было удалено. Мины имели форму эллипсоида. Их размеры составляли примерно два метра высотой и полтора метра диаметром. Топились углём. Раскалялись докрасна. Не помню, чтобы мы мёрзли.
Закружила вихрем зимушка летучим,
Всё покрыла снегом: и леса и кручи,
Скрыло сине море белым покрывалом,
Бухту запрудила всю студёным салом,
Льдом сковало речки, ручейки, озёра,
Гордые укутала с головою горы…
И вдруг…
Меня вызывает командир батареи капитан Нижельский.
- Могу Вас обрадовать. Пришёл приказ о Вашей демобилизации. Собирайтесь. Оформляйте документы.
Описание восторга!!! Кто это опишет? Где тот Гоголь? Демобилизация! Я свободен!
Да вы понимаете, что это значит? Я свободен, свободен! Куда хочу, туда и еду, что хочу, то и делаю! Кого хочу, того и вижу! Сколько хочу, столько и зарабатываю! Куда хочу туда и трачу. Что хочу, то и покупаю. С кем хочу, с тем и дружу. Кого хочу, того и люблю! Где хочу, там и живу! Вот что такое свобода! Да неужели я свободен? Нет, со мной этого не может быть! У других, возможно так и бывает. Но не со мной. Жизнь мне таких радостей давно не приносила, наверное, забыла, а может быть и помнит, да баловать не хочет… Да и понимает свободу всякая жизнь по-своему…
* * *
Я иду по дороге на соседнюю батарею. На нашей я не нашёл, с кем бы обменяться ремнями – матросскими, широкими, кожаными, с медной (латунной) бляхой, на которой изображён якорь – символ флота, совмещённый с пятиконечной звездой – военным символом. Впрочем, бляху было менять необязательно, а ремень мой за 5 лет очень даже поистрепался, потерял боевой вид, необходимый возвращающемуся с флотской службы матросу. Поэтому я иду туда. Надо сказать, что на той батарее у меня не только не было знакомых, но и вообще я там никогда не бывал. Впрочем, отношения тогда между людьми, тем более между матросами были более добрыми, чем сейчас. Как мне кажется.
Что же касается так называемой «дедовщины», т.е. «систематическим издевательством над слабым при попустительстве командования» - так бы я определил это понятие, то о ней мы никогда даже и не слыхивали. Представить это в то время было совершенно невозможно, офицеры были другими, устав жёстко соблюдался.
Конечно, в отдельных случаях могли происходить и происходили эксцессы между начальником и подчинённым в пределах Устава, ведь характеры у людей могут быть несовместимыми. Такое случилось, например, с нашим одноклассником по ТОВВМУ Олегом Даниловым, который погиб во сне от руки матроса. Видимо жёсткие требования устава, которые совершенно правильно предъявлял Олег, довели подчинённого до крайности. И на нашей батарее только в мою бытность было 2 таких случая: со старослужащим матросом Нелидовым, ударившим кочергой старшину и получившим за это 5 лет, а также с новобранцем, не помню его фамилии, который застрелился, не выдержав жёстких требований Устава. Устава, но не издевательств. Странно, но почему-то оба случая произошли в праздничные дни Военно-морского флота.
Так или иначе, но я без особого труда обменял мой видавший виды ремень на более новый.
* * *
При оформлении документов писарь-шифровальщик старшина Постников – хмурый, неулыбчивый, холодный (профессия такая!) спросил меня, куда я хочу демобилизоваться.
- В Москву.
- В Москву нельзя.
В то время в Москву и другие главные города СССР могли демобилизоваться только те, которые были оттуда призваны, а я был призван из Красноярска.
Я представил себе, как мне с мамой и Казиком будет трудно выбраться из Красноярска, если уже я туда снова попаду. Придётся ведь устраиваться на работу, может быть поступать в вечерний институт, возможно, жениться, втягиваться в красноярскую жизнь. Смогу ли я тогда осуществить моё желание вернуться нам всем в Москву? Ведь это даже административно, уже не говоря о финансовой стороне, было, ох, как трудно! А вот если сразу ехать в Москву, (военнослужащие при демобилизации получают бесплатный проезд в плацкартном вагоне скорого поезда до самого места демобилизации), то волей неволей, я уже буду на месте и оттуда буду вытаскивать своих близких. Как? Я об этом не думал. Жёсткое время ещё не прошло.
- А в Малаховку можно? – с некоторой опаской спросил я.
В Малаховке в 30 км от Москвы, на зимней даче жили сёстры мамы, мы у них в своё время часто бывали, все нас любили, и не было необходимости испрашивать их о разрешении. Их ответ я знал заранее.
- В Малаховку можно!
Японское море, твои берега
Я скоро совсем покидаю,
Быть может, теперь уж не ступит нога
Моя по Приморскому краю,
И я не увижу твои островки,
И шум твоих волн не услышу,
Лишь вспомню о них, когда дождь будет бить
В мою подмосковную крышу.
* * *
Вокзальная площадь Владивостока – одно из самых красивых его мест. Сюда мы прибыли с Жигановым из Красноярска четыре с половиной года назад, 25 августа 1947 года в солнечный день. Здесь нас поразили красивый вокзал, море за домами, пропорциональные черты площади, зелень почти тропическая, памятник приамурским партизанам – один из шедевров революционной эпохи в искусстве. Здесь мы, взяв чемоданы из камеры хранения, вкусно пообедали красноярским ещё четырёхдневным ржаным хлебом, домашним топлёным русским маслом и мёдом. Маслом и мёдом снабдили своего любимого сыночка Жигановы – у них, несмотря ни на что, было крепкое хозяйство, коровы, даже кони. Отсюда началась моя служба. Давно уже нет во Владивостоке и вообще на флоте Жиганова, я уже побывал и в Училище и на кораблях, и в Корее, и в Порт Артуре, и на Русском острове, и вот я снова здесь. Отсюда началась, здесь и заканчивается моя служба. Тот же вокзал, та же площадь, то же море, только зелени нет – уже зима на дворе.
По военному «требованию» я получил бесплатный билет, закомпостировал его на поезд Владивосток – Иркутск – Красноярск. Да, не в Москву, а в Красноярск, ведь я должен был повидаться с семьёй прежде, чем ехать в Москву. Когда-то их снова увижу? Что с нами будет, никто тогда бы не ответил. Есть непреодолимые обстоятельства, они тогда и были весьма и весьма непреодолимыми. Но есть и воля человека. А я и воля моя не сомневались, что нужно ехать в Москву. Хотя меня никто туда не отпускал.
Несложный скарб мой снова лежал в той же камере хранения, может быть в той же ячейке даже. Оставалось еще некоторое время до отхода поезда, и я решил прокатиться на трамвае по городу, в последний раз посмотреть на него, мне он всегда очень нравился, и попрощаться со своею юностью. Все мои однокурсники получили направление на службу по всему побережью Советского Союза, во Владивостоке почти никого нет, а если и есть, то я не знаю, где их отыскать.
Трамвай здесь «делает круг», вагоны совершенно свободны. Вхожу на заднюю площадку. Там стоят несколько человек. Один из них – лейтенант в морской форме показался мне знакомым. Уж не Белоус ли это? Пожалуй, очень похож. Но откуда он может тут быть? Ведь он сын лично известного тов. Сталину капитана флагмана ледокольного флота «Иосиф Сталин», Белоусова! Героя Советского Союза с довоенных времён. Друга и соратника начальника Главсевморпути Папанина! Вряд ли он мог тут за 10 тысяч вёрст от столицы оказаться. Он меня не видит. А если и увидит, вряд ли узнает, ведь и он никак не ожидает меня здесь встретить. Как поступить? Спросить? Неудобно, вдруг это не он? Всё-таки офицер, а я матрос? А, кроме того, захочет ли он со мною иметь дело? Не подведу ли я его своим знакомством?
Но ведь он один из моих ближайших друзей по 110 школе! Мы с ним учились в одном классе с 1 сентября 1937 года! Ведь именно его последним из своих друзей я видел 11 ноября1944 года, когда покидал Москву!
Но ведь я-то его и мог тогда 11ноября подвести, и возможно подвёл, когда позвал его на нашу квартиру, чтобы отдать взятые у него учебники, в то время, когда в квартире шёл обыск…
Пока я раздумывал, Игорь, а это, как я узнал впоследствии, был он, вышел из трамвая…
И, как я тоже узнал впоследствии, в своё время просил отца похлопотать за нас, что было, конечно, рискованно, а главное, безнадёжно.
Сколько раз в нашей жизни случаются такие моменты, когда мы можем подойти к своему другу, сказать ему несколько слов, просто поприветствовать его лишний раз, а мы по каким-то незначительным причинам этого не делаем… То ли некогда, то ли неудобно, то ли настроение не то, то ли… А потом, потеряв следы друга надолго, корим себя…
* * *
Я гружу свой нехитрый багаж в поезд, занимаю своё плацкартное место, сажусь около окна. Прозвучал свисток кондуктора. Поезд даёт прощальный гудок.
Прощай, Владивосток!