В 1950 году вместо Лазарева, который был послан военным советником в Корею, на батарею пришёл новый командир – капитан Нижельский.
Он разительно отличался от энергичного, властного, полного идей Лазарева – выглядел более мягким, более интеллигентным, даже вежливым, говорил медленнее, не очень громко. Но это была холодная строгость.
Служба наша особых изменений от этого не претерпела. Молодёжь, призванная в 1949 году, постепенно втягивалась в привычную уже для нас, старослужащих, лямку, «старики» (я с ними не мог тягаться: они служили уже шестой год) готовились к демобилизации, о которой говорилось всё громче и чаще, несмотря на бушующую рядом войну. А в войну эту уже были втянуты, кроме Кореи и США, и Китай, и ООН, и в какой-то мере СССР.
Только что во Владивосток из Одессы пришёл пассажирский теплоход «Ильич» (бывший германский «Гитлер», полученный нами в качестве военных репараций). В Корейском проливе он был атакован (по ошибке) американскими военными кораблями, некоторые пассажиры получили ранения. На одном из причалов бухты Золотой Рог его встречали толпы разгневанных жителей Владивостока. Зловеще выглядела чёрная дыра – пробоина на фоне белоснежного красавца, гордости нашего пассажирского флота.
Антиамериканские настроения здесь на Тихом океане наблюдались уже в 1947 (!) году, всего лишь через 2 года после окончания победоносной войны, где мы были союзниками.
В сентябре 1947 года мы, курсанты ТОВВМУ проходили практику на учебном корабле «Тобол» - трофейном, бывшем японском пароходе «Хокай-мару». «Тобол» вышел из залива Славянка курсом на Порт-Артур, который в 1945 году почти через 40 лет после Русско-японской войны снова стал нашей военно-морской базой. Незамерзающей. Единственной незамерзающей на Тихом океане.
Не успели мы выйти в международные территориальные воды (10миль) от нашего берега, тут же над нашим безоружным кораблём появилась американская «Летающая крепость» В-25. Самолёт барражировал над нами кругами, держа нас под надзором (и под прицелом) всё время, пока хватало горючего, а затем передавал своему «сменщику». Самолёты нахально пролетали над нами на небольшой высоте, вызывая естественное негодование и желание отогнать наглеца выстрелами, но кроме наших винтовок огнестрельного оружия на корабле не было.
Тем более напряжённость усилилась в связи с войной в Корее. Усилилась и дисциплина на батарее. На командном посту была введена непрерывная круглосуточная вахта дежурных офицеров и матросов электросвязи.
Однажды я нёс вахту в заднем помещении боевой рубки, где на сей раз я был не один. Рядом на койке спал мой подчинённый матрос Канашкин, дежурство которого только что закончилось.
Раздался звонок. Голос командира батареи капитана Нижельского:
- Пришлите мне готовальню. Пошлите Канашкина. Я жду в расположении части.
Канашкин, тем временем, сладко спал после ночной вахты. Будить его мне было жаль. Время дня было такое, что мимо рубки на камбуз должен был пройти за обедом для прожектористов, выносной пост которых был неподалёку на самом берегу на скалах над обрывом. Звоню туда.
- Линёв! – это старшина прожектористов, - кто-нибудь из ваших пойдёт сейчас на камбуз?
- Да я сам сейчас пойду.
- Зайди в рубку за готовальней, Нижельский ждёт её в части.
- Сейчас.
Шли минуты, Линёва не было. Звонит командир.
- Вышел Канашкин?
- Вышел Линёв, товарищ капитан.
- Хорошо.
Шли и шли минуты, Линёв всё не приходил.
- Ну что, где же Линёв?
- Сейчас будет, товарищ капитан.
Шли и шли минуты. Линёв не появлялся. Снова звонок.
- Где готовальня? – по голосу Нижельского я почувствовал, что дело плохо…
- Сейчас будет, товарищ капитан.
Дёрнул сладко спящего Канашкина, объяснять ему, в чём дело было поздно:
- Оставайся у коммутатора, я к командиру…
И, схватив готовальню, стремглав помчался по дороге через рощу вниз в расположение батареи. Бежать пришлось не менее километра. Хорошо, что вниз.
Вот и домики офицеров, роща отступила, я, запыхавшись, перешёл на шаг, да и не хотелось выглядеть вестовым на побегушках.
Внизу стоял, вернее, кипел, капитан Нижельский, рядом «на всех парах» ждал команды наш «Студебеккер», тут же ожидал «добычи» дежурный старшина Свиткин.
- Бегом! - закричал командир, увидя меня.
- Бегом! – повторил за ним Свиткин.
Но этого я уже не мог сделать, не собачка, выполнять такие команды.
Но, конечно, я был кругом виноват. И поэтому выслушал следующее неминуемое распоряжение Нижельского спокойно, без возмущения и удивления.
- Двое суток ареста! Свиткин – арестовать!
«Студебеккер» взревел мотором и скрылся в пыли.
Гауптвахта находилась в центральной части острова. Из-за его изрезанной бухтами формы, расстояние, которое нам нужно было преодолеть, составляло более 30км. Нам – это мне – арестованному и конвоиру – матросу Куренному, который должен был сдать меня по месту назначения (а потом еще вернуться в часть!). На единственной нашей машине уехал в штаб Нижельский, конечно, нас не дождавшийся. Впрочем, он бы и не дал машину по такому поводу. Дорога была безлюдная, а главное, и попутных машин нам не попалось.
Мы шли, не торопясь, мирно разговаривая. Куренной был добрым спокойным человеком и неплохим старательным матросом. Поскольку я шёл с пустыми руками, а он, естественно, с заряженной винтовкой, то несли мы её по очереди, и таким образом некоторое время я был сам себе конвоир. Впрочем, мы несли ещё сухой паёк – ведь придётся идти почти целый день. В качестве сухого пайка нам иногда выдавали американские компактные картонные коробки величиной с толстую книгу, в которой помещались: кусок колбасы или ветчины, иногда сыр, галеты, кусочек сахара, несколько сигарет, жевательная резинка. Коробочка была красивая, аккуратная с множеством надписей, крупнейшими из которых были Breakfest, Dinner, Lanch. Коробка была пропитана стеарином для гидроизоляции. Для нашего русского желудка этот паёк был никак недостаточным. Голод после него не утолялся, а, наоборот, усиливался. Хотя и натянутые тогда были отношения с американцами, но товары и военное снаряжение, получаемое по ленд-лизу (то есть не бесплатно), продолжали к нам поступать, например наш работяга «Студебеккер». А я долго не мог сносить американские жёлтые кожаные широкие прочные ботинки, которые однажды нам выдали вместо отечественных.
Стояла прекрасная погода. Гравийная дорога гармонировала с зеленью леса, обрамляющего её с двух сторон. Пересечённая местность открывала перед взором взошедшего на перевал путника живописные безлюдные дали, где ты ощущаешь себя, Боже избавь, не повелителем, царём природы, а незначительной, незаменимой её частью – былинкой, веточкой, кустиком – и именно это делает тебя счастливым.
А если меж вершин сопок вдруг открывается темносиний горизонт Океана, то вопрос о том, кто властелин природы отпадает сам собой.
Впрочем, я на миг забыл, а забывать не стоит, что справа от дороги в зелени леса, в толще сопок бодрствуют воронёные стволы 305мм орудий Ворошиловской батареи, залп которой равнозначен стоимости трактора. Возможно, эти стволы с моими рассуждениями не согласны.
Но вот, дорога стала всё больше и больше идти под уклон. Вокруг там и сям стали появляться строения. Вот и гарнизонная гауптвахта. Она помещается в здании бывшей, ещё дореволюционной тюрьмы.
Тюрьма необычная, в ней сидел во время гражданской войны молодой революционер Виталий Бонивур. Арестанты нашего поколения, уже теперешней гауптвахты очень гордились этим обстоятельством, невольно чувствуя себя тоже немножко героями.
Куренной сдал меня под расписку командованию гауптвахты, мы с ним тепло распрощались, и он отбыл обратно в часть.
«Бедный, придется идти в темноте и с винтовкой, а помочь ему её нести некому».
А я, сдав ремень (чтобы не повесился), очутился в камере с двухэтажными железными кроватями, где в разных позах лежали или сидели «преступники». Камера не напоминала темницу, наоборот, окна были достаточно большими. В камере находилось человек 15. Хотя гарнизон Русского острова относился к Тихоокеанскому флоту, в нашей камере большинство составляли солдаты.
В камере существовала некая субординация, скорее всего по продолжительности срока наказания. Так или иначе, все вновь поступающие подвергались подобию суда, судьями которого выступали как раз наиболее «авторитетные» по данной классификации узники. Помнится, максимальным наказанием было 10 суток строгого ареста, но таковые содержались отдельно.
Меня почему-то такому «камерному» суду не подвергли, возможно, почувствовали, что не стерплю, но я был свидетелем такой сцены.
Поступил вновь провинившийся.
«Уважаемый суд», взгромоздясь на верхние койки, и сидя на них, поджав ноги, приступил к рассмотрению дела.
- Подсудимый, поясните суду, за что получили взыскание?
Подсудимый молодой солдат по виду из Средней Азии испуганно моргал глазами.
- Подсудимый, доложите суду суть дела!
- Я не знаю, я не виноват, я просто…
- Что, просто?
- Я просто послал домой посылку…
- А что в посылке?
- Моя шапка.
- Форменная?
- Ага…
- Зачем же ты отослал казенное имущество? – со стороны вопрос выглядел комично, но никто не улыбался.
- Чтобы брату было теплее…
- А что. Он без шапки ходит?
- Нет, но она у него дырявая.
- А ты, что, не знаешь, что тебе выдали казённую шапку на 2 года? И ты не имеешь права её потерять?
- Я думал, что дадут какую-нибудь другую, пусть и не новую…
- Что ещё было в посылке? – судьи вошли в роль, и их выражения лиц стали настолько «строгими», что сцена казалась скорее комичной, чем драматической.
- Пуговицы, звёздочки, погоны,
- Форменные?
- Угу…
- Где взял?
- Отрезал от бушлата.
- От своего?
- И от своего тоже…
- А зачем?
- Сестрёнкам игрушки хотел послать…
- А как узнали?
- Сказали, вскрыли посылку перед отправкой…
- Сколько дали?
- 5 суток.
- Садись. Суд удаляется на совещание.
Пошушукавшись, «судьи», вновь приняли грозные позы, а «председатель» объявил:
- За попытку расхищения казённого имущества всыпать ему 10 горячих!
Исполнителями наказания были те же помощники председателя. Они задрали «преступнику» гимнастёрку, обнажили живот, один оттянул кожу, а другой боковой частью ладони ударял по оттянутой части кожи.
Несчастный не кричал, видно, судьи посчитали его не очень-то виноватым и просто обозначали наказание.
Надо сказать, что в то время о дедовщине никто даже не слышал, по крайней мере за мои 4 с половиной года службы я такого явления не встречал.
Жизнь на гауптвахте ничем особенным не отличалась от обычной. Утром после завтрака нас выстраивали на плацу. Приезжали посланцы из разных частей гарнизона, где требовалась рабочая сила. Осматривали нас, как на невольничьем рынке, только что в зубы не заглядывали. Забирали по разнарядке. Работы не были сильно обременительными.
Кормили «арестантов» лучше, чем в частях. Своего камбуза не было, обед доставляли из соседней войсковой части. Кок всегда накладывал щедрой рукой огромные порции – жалел!
Но всё же обстановка психологически была близкой к тюремной, и я с нетерпением ждал освобождения. Даже не утерпел, позвонил на батарею, не забыли ли?
Нет, в положенное время я увидел знакомую фигуру такого родного Куренного (знает дорогу!) Но уже без винтовки. Я уже не арестант.
Обиду на капитана Нижельского не держу. А гордость, что приобщился к героизму Виталия Бонивура осталась.