Качаясь, лампа тускло светит,
Матросы в койках мирно спят,
Корабль несётся полным ходом,
Машины мерно в нём стучат.
Один матрос был невесёлый,
Склонивши голову на грудь,
В тоске по родине далёкой
Не может бедный он уснуть.
«Зачем, зачем судьбина злая
На свет меня ты родила,
Во всё матросом нарядила,
Кокарду с лентой мне дала».
Боевая рубка представляла собой бетонный колпак над подземным бетонным же сооружением. Там внизу помещались центральный пост управления стрельбой и другие боевые службы.
Рубка состояла из двух помещений. Переднее, обращенное амбразурой к морю, предназначалось для управления огнём батареи во время боя или учений. Здесь располагалось место командира батареи, приборы наблюдения и связи. Вниз вёл крутой металлический трап. Задняя часть отделялась от передней переборкой с проёмом вместо двери. Там помещался боевой планшет для определения места цели, коммутатор, несколько коек для отдыха. Здесь же имелась выходная дверь наружу.
Вахтенные офицер и электрик-связист располагались в заднем помещении.
Офицеров на батарее было всего четверо, но вахту не несли врач капитан Винокуров и, естественно, командир старший лейтенант Лазарев. Кто же остаётся? Вершинин и Воробьёв – командиры взводов управления и огневого. Зато это были самые весёлые, жизнерадостные, остроумные, молодые красавцы, зачитывающиеся «Порт-Артуром» Степанова, «Цусимой» Новикова-Прибоя, только что вышедшим тогда «Волоколамским шоссе» Александра Бека. Представляли себя героями этих книг, особенно Звонарёвым – ведь он - герой, как и они, береговой артиллерии.
Насколько же было веселее и интереснее, когда они все вместе собирались в рубке, и после отбоя боевой тревоги острили, смеялись, подшучивали друг над другом, делились мыслями, обсуждали международные и батарейные события.
В руках Воробьёва оказывалась гитара, и задолго до появления так называемых «бардов» звенели самодеятельные песни, не обязательно авторские.
Вспоминается песня нашего батарейного соловья – лейтенанта Воробьёва «Дисциплина», где пелось о неразделённой (пока) любви героя-моряка к ненаглядной, но недоступной девушке по имени Нина, имя которой так гладко рифмовалось и как бы спорило с этой ненавистной дисциплиной.
Ах, Нина, Нина, родная Нина!
Как мне мешает, как досаждает,
Как надоела мне дисциплина!
- так примерно можно восстановить забытый мною текст.
Электрик-связист по долгу службы обязан был присутствовать в рубке. В его ведении был коммутатор, а если на вахте был я – старшина связистов и всего взвода управления, то и вся связь – одна из главных систем управления батареей.
Я, конечно, по субординации не имел права принимать участие в разговоре, если ко мне не обратится офицер, но слушать, хочешь - не хочешь, приходилось. Не могу сказать, что мне это было не интересно. Думаю о своём, с удовольствием слушаю музыку. Воробьёв обладает хорошим слухом, красивым баритональным тенором, сносно, без фальши и пошлости играет на гитаре.
Но думаю о своём. Связь должна работать бесперебойно и сработать, если потребуется, надёжно. Я знаю всю схему соединений телефонных кабелей, неоднократно проходил вдоль подземных трасс, много раз проверял и, если нужно, ремонтировал телефонные кроссы – узлы соединений кабелей. Через них, не мешая друг другу, незримо текли разговоры, проносились команды, сообщались сведения. Я подключал свою переносную портативную телефонную трубку и проверял связь. Впрочем, я и без трубки чувствовал пульс связи. Кроссы, как правило, были расположены в природных и специально устроенных пещерах сопок, в секретных, безлюдных, пустынных, необитаемых местах, где никто никогда не появлялся. Впрочем, это не совсем так. Здесь как раз обитатели были и в большом количестве. Приближаясь к пещере – смотри под ноги, не наступи на змею! Щитомордник – ядовит! Им тут блаженство. Греются себе на солнышке меж камнями, а станет жарко – пожалуйте в сыроватую тень пещеры. «Нам здесь прекрасно – тепло и сыро!». Они чувствовали себя здесь хозяевами, а я – непрошенным гостем в покинутом и поглощенном джунглями городе, описанном в бессмертной повести Киплинга «Маугли». И хозяева эти ничуть не спешили не только уползать, но и прятаться в камнях.
В этих безлюдных местах, которые я знал, как свои пять пальцев, были и более приятные представители, правда, не фауны, а флоры. Русский остров находится в субтропической зоне, охлаждаемой, однако, холодным течением Ойя-сиво. Оно зарождается у южных берегов Японии, в виде тёплого течения под названием Куро-сиво, проходит вдоль её берега на север, встречает узкий и мелкий Татарский пролив, отделяющий Сахалин от материка, охлаждается, поворачивает по направлению «против часовой стрелки» и в виде холодного течения движется вдоль русского и корейского берегов на юг. На острове, несмотря на сравнительно холодную зиму, растут дубы, клёны, грецкие (манчжурские) орехи, различные лианы, дикий виноград с чёрными, сладкими, чуть кисловатыми средней величины ягодами, вполне съедобный и вкусный.
Сквозь мои раздумья, я вдруг услышал, и меня заинтересовала, затронутая офицерами тема супружеской верности. Воробьёв, правда, не был ещё женат, но по такому вопросу, кто же не имеет своего мнения – конечно, единственно верного.
Со свойственным молодым людям максимализмом (моим лейтенантам чуть больше двадцати) он воодушевлённо, даже экзальтированно возглашал:
- Да если я застану мою жену с любовником, пристрелю безо всяких разговоров
обоих!
Вершинин, умудрённый семейным опытом (дочери уже года три – четыре), скептически и чуть насмешливо подтрунивал:
- И сядешь надолго, и прощай свобода, и прощай карьера, и прощай гитара!
- А ты, конечно, подашь им кофе в постель, скажешь «Простите за беспокойство» и тихо удалишься?
- Не совсем. Я им объявлю: «Я вижу, ваша любовь сильнее моей. Молодой человек! Даю Вам 2 часа, и когда я вернусь, чтобы и Вы, и Ваша возлюбленная из моего дома исчезли навсегда». И после этого спокойно выйду. На 2 часа.
Я был далёк от мыслей о женитьбе, тем более о супружеской верности. Мне ещё служить и служить, мне ещё на ноги вставать и вставать, мне ещё братишку и маму спасать и спасать, какая уж тут женитьба, но разговор этот меня чем-то тронул.
Воробьёв не в счёт, но у Вершишина была прекрасная семья. Сам он был достаточно образованным, эрудированным, справедливым, уравновешенным, спокойным, знающим своё дело офицером. У начальства на хорошем счету. Он был крепкого телосложения, чуть выше среднего роста, с ясными светлокарими глазами и аккуратно стриженными тёмнорусыми волосами, с уверенной походкой. Любил спорт и искусство. Гармоничная личность. Мне он очень нравился.
Жена не уступала ему. Отличалась русской, неброской, скромной, мягкой и в то же время зовущей красотой. С мелодичным голосом и неизменной приветливой улыбкой, светлорусыми длинными волосами, невысокая, стройная с девичьими особенностями миловидной фигуры. В ней чувствовалась способность истинной самоотверженной любви, пылкой, но не на показ, настоящей верности, готовности разделить и радости, и невзгоды любимого человека.
Их дочь Оленька – милая улыбающаяся девочка, беленькая, непоседливая, с пухленькими розовыми здоровыми щечками, любопытная и приветливая.
Я часто проходил мимо утопающих в зелени домиков, где жили семьи офицеров, по пути к складу-леднику. Нина в солнечные ясные дни гуляла со своей дочкой, и они наблюдали за моими действиями, когда, будучи баталером (в дополнение к основным своим боевым обязанностям), я работал в этом погребе-леднике, расположенном неподалёку. Оля любила поиграть со мною «в бочки». Порожние бочки из-под капусты или топлёного масла, которые нужно было сдавать на базу, я выкатывал к машине, а Оля обязательно меня сопровождала:
- Мама, мама, дядя Владик опять бочки катает! Можно мне попробовать!
Ими обеими невольно любовался.
Идеальная семья!
* * *
Наш кубрик (так матросы называют казарму, и, надо сказать, звучит это гораздо благозвучнее) имел главное спальное помещение на 100 человек. Койки – металлические кровати с сеткой – стояли идеальными ровными рядами. Так же идеально они были застелены без единой складки. Рядом с койками были установлены рундуки – деревянные невысокие тумбочки для одежды, белья и предметов скромного личного обихода каждого матроса. И в рундуках царил тот же идеальный порядок, неукоснительно поддерживаемый младшими командирами.
Койки моя и моего друга по Училищу Анатолия Максимова стояли рядом. Прозвучала команда «Отбой», мы улеглись в койки (самый приятный миг военной службы), обменялись впечатлениями о прошедшем дне и быстро (молодые, здоровые, усталые) уснули, как говорится, без сновидений.
Но не я. В эту ночь сновидения не отпускали меня.
* * *
… Мы в зарослях винограда, в неглубоком распадке – здесь больше влаги и так же солнечно. Мы? Да ведь рядом со мной Нина! Да, это она. Мы не разговариваем, да этого и не нужно. Мы собираем виноград в её корзинку для Оленьки.
Виноград сочный, чуть надавишь, терпкий сок растекается по пальцам, не удержишься и прильнёшь к сочной ягоде губами…
Ощущение свободы, благости, покоя… но нет, есть ещё и чувство тревоги: откуда-то из другой жизни, вне сна, доносится до меня: ты матрос, она – жена твоего командира! Жена!
Всё удаляется, исчезает, пропадает…
* * *
…Ночь, матросы спят. Меня поднимает какая-то неведомая Сила…Максимов спросонья делает мне предостерегающие знаки… Но Сила ведёт меня к телефону, нет, это не Сила, это Свет – тусклый свет лампы дневального и телефон в ореоле света. Дневальный молча смотрит, я – телефонист, беру трубку по Чьей-то воле, кручу ручку, знаю как, что-то говорю, слышу испуганный такой знакомый милый голос:
- Нет, нет, нет…
Образ дневального проплывает мимо, лампа над его столом качнулась, надо вернуться, но Что-то толкает меня наружу, посылает, выводит на кремнистую дорогу…сверкающую отблесками Луны в гранях гранитных алмазиков…
Я иду, рассудок молчит, мимо построек, мимо деревьев, мимо кустов, ноги сами находят дорогу… Луна чуть видна, это она ведёт меня? Куда? На миг мне показалось, что такое со мною уже когда-то было, но когда, где?
Дорога идёт в гору, круто поднимается меж деревьями, а над нею неясная в проплывающих размытых облаках Луна.
Луна, Селена, Диана, Артемида – моя любимая античная Богиня – не она ли ведёт меня безрассудного? Надо вернуться…
Подъём довольно крутой, но я продолжаю идти… Что-то (Луна?) подсказывает мне, что путь свободен, или нет? Луна намекнула и пропала в тучах, нет, она вдруг оказалась слева и так низко, что свет её еле пробивался сквозь листву. Листва хлещет по лицу. И снова мне показалось, что я уже шёл так, через листву. Как будто бы где-то простучал колёсами поезд… Откуда? Здесь нет железной дороги! Луна ведёт, ведёт, влечёт, влечёт, сворачиваю с дороги к ней, к ней, она всё ближе… нет, это не диск, а светящийся красноватый квадрат, это окно! Единственное во всём доме, манящее внутренним светом…втягивающее в себя магнитом… Селена (или Нина?) препятствует, руки её против… Но она уже в моих объятиях, она, она, желанная, милая, дрожащая, испуганная, растерянная, стыдливая, полуодетая, целомудренная…
Я обнимаю её и сильно и осторожно, и не понятно, двое ли мы в объятьях друг друга или я один вместе с нею?
Она ли в моих объятьях или мечта?
Это не главное, главное – ощущение счастья…
Но…
минутой позже что-то пронеслось, что-то прошелестело, провеяло меж нами, мы опомнились – через открытую дверь соседней комнаты была видна мирно посапывающая на кроватке Оля. Дочка. Не моя дочка, а Бориса.
Объятья наши сами по себе разомкнулись, раскрылись, распались…
* * *
Вокруг ночь, кубрик, матросы спят. Тускло светит лампа возле дневального, чуть покачиваясь…
Кто-то прошёл мимо неё?
Или что-то прошло мимо меня?