43. Как наш странник на Родину возвертался
Ох и быстро Яван на конике своём рьяном на Родину поскакал! И хотя Сивка-Бурка по виду был клячей, а зато прытче прочих он скачет, кажется, что и земли даже не касается, вроде бы ещё чуток ему разогнаться, и полетит… У Явахи от такой гонки аж в глазах рябит да ветер в ушах свистит. За несколько дней кипяшливых цели он и достиг, прибыв в родные места, кои он оставил, в адские веси уйдя когда-то.
Да вот только чем ближе Яван к Раславе подбирался, тем горше осадок у него в душе оставался. Что и говорить, не до веселья скомороху теперь было, ибо беда и горе в народе угнездились, упадок везде виделся и разор, – а зато излишество неправое, наоборот, развилось, и ни стыд обладателям его не был, ни позор. С большим трудом сторона родная Ваней узнавалася. Сплошной чередой не сёла богатые, а поселения бедняцкие всаднику попадались, где вместо расписных домов и роскошных садов чернели пожарища, землянки убогие были отрыты да настроены сараи, в коих по большей части дети со вдовами обитали. Мужиков-то взрослых осталось мало, ибо их война прибрала, а все оставшиеся на богатеев тянули тягло, в трудах надрываясь и с хлеба на воду перебиваясь.
Само собой, в поместьях лихоманских богатое красовалось убранство, и ни хлева, ни амбары у пауков жадных не пустовали. Кругом же тех усадеб то заборище торчал, то тын, то ограда – охранять ведь нахапанное было надо. Неправедного добра то были гордые храмы, кои полнились всяким хламом: мебелью дорогой, одеждами лестными, златом, серебром да каменьями самоцветными... Встречали в обителях грешных путника неприветливо: со двора его гнали, ночлегу не давали, а уж насчёт кормёжки, то ни куска от них, ни ложки. Приходилось Ване по дорожке уносить ножки.
Хорошо ещё, что простой народ, хоть и тощ был мошной, да не очерствел душой: подкармливали люди проезжего скомороха кашей там, али каким горохом. Чем богаты были, тем и рады. Ну и Ванька в долгу не оставался: то пел им, то плясал, то на гуслях играл... Ино и слезу очистительную искусством своим вызывал, а чаще того смех весёлый и хохот, ибо умору творил он неплохо.
Ночевал Ванюха то на полу, то на лавке, вставал спозаранку, топал во поля, кликал там своего коня, на него саживался и дале ехать отваживался. И таким вот макаром добрался он наконец до Раславы.
Тут ему совсем худо стало. Окинул он взором пытливым знакомые вроде места и ничегошеньки вокруг не узнал. Да и как те места ему было узнать, когда не то что вековых дубрав, но и леса в округе почти не осталось. Повырубали арцы все большие дерева, понастроили из них себе дома, обнесли город разросшийся высокой стеною, а вокруг города выкопали ещё и ров. Это у них проявилась защитная мания: нагрести себе лишку, надёжно спрятать и никому её не отдать.
И видно было, что охотники до сего награбленного находились. Разбойники лиходейные там появились, кои с богатеями не чинились и крали уже у воров, с карманов да со дворов.
Да вот же они, головы забубённые, словленные за ремесло своё чёрное и властями казнённые! Повдоль дороги длинный ряд стоял виселиц, а на них тела висели, обезрученные и целые, вонючие до ужаса, распухшие и ссохшиеся, в одёжах изодранных, и вороньём расклёванные. Некоторые из них – очевидно, злодеи первостатейные – крюками железными за рёбра были подвешены. Те были страшно изуродованные, безухие, безносые, с языками прокушенными и с искажёнными мордами. Один-другой из укрюченных были ещё живые, но в стенаниях они уже доходили. А на каждом столбе табличка была прибита, и такие названия на них были написаны: «Вор», «Тать», «Мятежник», «Убивец»... В ужасе люди прохожие по дороге страшной проходили, стараясь окрест не озираться, очи на умученных пытаясь не поднимать и носы тряпками зажимая.
Не проехал один лишь Яваха. Он-то глаза не прятал, на всё это бесчинство глядел и хладной яростью лютовел. Медленно с коня он слез, по холке его шлёпнул, велел в чистое поле скакать и вызова там дожидаться, а сам, на посох опираясь, на горку стал подниматься. Нашёл двоих ещё живых и, чтоб мучения их прекратить, коснулся посохом до их груди, чем биение сердец и остановил.
«Вот же гады! – подумал огневно Яван. – Порядки устроили адовы – лихо тут развели да зло в душах запалили. А зло ведь злобою не уймёшь, как маслом огня не зальёшь».
Недолго стоял там Яван, назад он воротился и побрёл вперёд по дороге. А все шарахаются от него, как от чумного, видать, не принято было у них приближаться к казнённым.
Наконец подваливает Ваня к городским вратам. А возле них стража стоит, мужики наглые видом, с безоружными бравые, и все не наши, а из чёртовой Арии. У моста же какой-то старец дряхлый цепью за шею был привязан, и сидел он, горемыка несчастный, прямо в грязи, словно пёс шелудивый на привязи. И что сразу привлекло Яваново внимание, так это два кола, из земли торчащих, с насаженными на них головами. Вот прямо под ними и находился старик, и страшен был в безумии его лик.
Хотел было Яван мимо пройти, да что-то его остановило. Глянул он на старца пристальней и... узнал его, узнал – то был царь Расиянья Правила!
Одет узник убогий был в ветхие лохмотья, и сам был сгорбленный, худой-прехудой, обросший длинными власами и спутанной бородой. Хрипло бывший царь что-то бормотал, и не сразу Яван слова его разобрал.
– Сыночек мой, Гордеюшко, – Правила горестно плакал, – прости! По моей злой воле ты меня покинул и из-за меня смерть принял. Каково мне, опозоренному отцу, здесь во прахе сидеть и головушку твою буйную на колу видеть? О, горе мне, нечестивому вероломцу, горе! Пошто смертушка очи мои не закроет?..
Перевёл Яван взгляд на головы те отрубленные и замер на месте точно в ступоре. То ж братья его были обезглавленные, Гордяй-царевич с недотёпой Смиряем!
«Вот, значит, как вы, братушки, погибли! – Ванюша в душе поразился. – Меня, подлецы, по дури своей отравили, да жизнью своей не насладилися. Не на лад вам пошло предательство, не на лад...»
Только никакого он не испытал злорадства. Наоборот – очень горько на душе его стало.
Очнулся от дум невесёлых Яван, подошёл к Правиле, в сумке порылся и хлеба кусок ему протянул да на корточках перед ним уселся.
– Спасибо тебе, человек проходящий, – прошамкал царь, хлеб принимая, а потом печально добавил: – Ты вот хлебушек мне даёшь, а того не ведаешь, что я преступник страшный... Да, мил-человек, да! Я в царстве своём порушил запруды прави, нави поток на народ свой пустил и лиху окаянному попустил. Грешник я непрощаемый, потому что кровь на мне несмываемая. Другие вон в харю мне плюют и правильно делают, ибо был я ранее праведный царь, а теперь я мерзкая тварь.
Поглядел Яванушка в старческие глаза гноящиеся, за руку чёрную несчастного взял и голосом своим прежним, могучим и вежливым, сказал:
– Я вернулся, Правила-царь!
Вздрогнул старичишка неряшливый телом своим дряхлым, поражённо на скомороха он посмотрел и взволнованно прохрипел:
– Ты?! Яван?!!
– Я, Правила, я, – тихо тот отвечал. – Докладываю: выполнил я твоё задание.
– О, пресветлый Ра! – вперив взор в небеса, старик горячо сказал. – О, Боже наш, Боже! Прости сына своего заблудшего, если сможешь! И благодарю тебя, что дал мне Явана назад дождаться, надёжу-богатыря нашего! Теперь я умру спокойнее, ибо гнёт на душе моей уменьшился.
И за рукав Явана схватил худою рукою.
– Ваня, Ванечка дорогой! Храни тебя бог! И знай – подлое было моё задание – то была ловушка, обман. Прости ты меня, дурака непутёвого! И слушай царское моё задание новое: землю нашу, прошу, от чертей нечестивых очисти! Освободи Родину нашу, мать! Верни в сердце народа Ра! Да здравствует вовек Расиянье! Обещай мне это, обещай! Торопись, богатырь праведный, а то чую я, что умираю...
Крепко взялся десницей Яваха за плечо тощее старика, сурово в очи его, слёзы источающие, глянул и твёрдым голосом сказал:
– Всё, что в силах моих будет, царь Правила, я сделаю. Обещаю!
И только он слова сии молвил, как обмяк старикан мешком, скончался и на лице его, досель исполненном отчаянья, улыбка умиротворённая осталася.
Как раз в этот миг стражник взбешённый к Явану подскочил и схватил его грубо за шиворот.
– Ты чего это ему дал, шакал?! – неистово он заорал. – Хлеба?! Разве ж ты, скотина, не ведаешь, что не велено этой гниде давать хлеб?!
Яван молчал, а страж на Правилу уставился, ногой его тело пнул, навзничь перевернул и аж присвистнул.
– Эге! – воскликнул он удивлённо. – Да никак царёк-то подох?
И к главному стражнику Ваню поволок.
– Ну что там такое, Салопёрд? – старшой из наряда у вояки спрашивает.
– Да вот, господин Нахрюк, такое дело... Правила-то околел! Этот вот хнырь чего-то ему всучил. Может, и отравил...
– Кто есть ты? – на арском своём наречии старшой Явана спросил. – Может, ты правед, а?.. Тогда мы тебя будем вешать. А если ты уморох – то мы тебя посадим на кол... Ну что? Живо, тать, у меня отвечать!
А Явахе себя и в руки не пришлось брать, поскольку он из них и не вылазил.
– Как же это, ваше благородие, на ко;л, когда я на почестен пир есть приглашённый! Я ж вон есть гусляр и еду петь да плясать, а также пить мёд да брагу к вашему князю Украду!
– А-а! – враз начальничек перестал чваниться. – Тогда дело другое. Это есть для нас годно. Вали комом!
И велел пропустить Ваню в город.
Ну, тот в ворота тогда заходит, по главной улице грядёт, всё вокруг примечает и знакомых узреть чает. Да только всё всуе, ибо в Раславе стало точь-в-точь как в Раскуеве: толчея, брань, теснотища, от мостовых исходящая вонища, да везде домищи с прочными вратами. Короче, всё не по Ра...
Спросил Ванёк у встречных дорогу и вскоре до площади главной добрался, а там на месте видном дворец высился, громоздкий до невозможности и роскошный. Яваха – туда. Так, мол, и так, говорит страже, я-де умелый есть гусляр, иду сдалече, с украйны, потому как слыхал, что ваш князь игру гусельную зело обожает, и я услужить ему буду рад и надеюсь за то взять награду.
Так. Стража ни шатко ни валко Украду о Ване докладывает, и тот велит его впустить незамедлительно, потому как усладиться желает игрой восхитительной. Яван в палаты под стражей заходит и видит, что зал там был объёмный и заполнен он оказался знатным народом. Бояре да богатеи за столами сидят, пьют да едят, а вокруг них плясовицы бедовые пляшут, шуты гороховые скачут, музыканты наигрывают что-то не дюже ладно, а в глубине палат на троне восседает сам князь Украд.
В момент его оценил Яван – здоровенный, гад!
Был он ещё молодой, с рыжими кудрями и бородой, на рожу конопатый и в одёже богатой. Выражение лица, или скорее хари, было у него надменным весьма и коварным, как впрочем и у всех очертевших тварей. Все как-то враз позамолкли, на Явана глянули, а затем хохотом грянули. Ещё бы – плюгав, невелик был вошедший мужичок, а бог весть что о себе мнит. Гусляр-де он знаменитый – ишь ты!
А Яван им не дюже низко, из внешнего лишь приличия, поклоняется, поравиту никому не желает, гусли из-за спины достаёт и пальцы на струны кладёт. И до того сладкозвучно он заиграл, что смех издевательский вмиг оборвал. Все присутствующие его наигрыш послушали, а князь Украд усмехнулся, глаза сузил и голосом властительным вопросил:
– Да, играешь ты и вправду прелестно. Кто ты есть таков, гусляр неизвестный?
Ваня тогда ещё разок поклонец кладёт и таку речь-то ведёт:
– Зовут меня Яваном. Иду я издалека, и где я бывал, там меня боле нету. Такие края я ногами измерил, что и сам порою не верю. А когда-то я в Раславе родился. Жаль, что надолго отсель отлучился.
– Что, не узнал родные края?
– Как тут узнать, когда всё иначе...
– Ха! И каково твоё мнение про сии изменения? Нравятся они тебе?
– Не-а...
– О! И отчего ж так-то, гусляр Яван?
– Не по нраву и всё. Объяснять долго. Да ты и не поймёшь.
Краска гнева на роже Украдовой заалела. А один из его бояр аж с места вскочил в ярости.
– Дозволь, князь, – он рявкнул, – я убью эту мразь! Задавлю, как клопа, голыми руками!
– Хм! – кривая усмешка лицо князя прорезала. – Погоди-ка, Ардан, пока не надо. Пускай он лучше нам чего-нибудь сыграет. Коли восславит нас достойно, так будет жить, а коли нет, так пальцы ему – вжик! – и отрубить.
– Ну что же, – улыбнулся Яван широко, – я готов. Чего желают услыхать знатные гости?
– Балладу пущай сболтает! – чей-то пьяный голос тут заорал. – Хотим балладу!
– Ага, балладу! – и кое-кто ещё его поддержал. – Пускай сбалакает!
И Украд, усмехаясь, головой кивает – мол, балладу так балладу...
– Ладно, – сказал Яван.
Вышел он на середину залы, струны звонкие пальцами перебрал и голосом певучим балладу петь начал:
Властитель суровый бродягу позвал.
«Нашёл ли ты счастье? – к нему он воззвал.
А впрочем, ответ твой я знаю и так –
Не ведал ты счастья, беспутный чудак.
Какое там счастье – взгляни на себя!
Ну, кто из двуногих похвалит тебя?
Ты беден и болен, и жалкий твой вид
О тщетных усильях твоих говорит.
Опомнись, безумный – на службу ступай,
И, глядя на прочих, как все поступай.
Вот видишь – я знатен, богат и здоров,
Дома мои прочны, надёжен мой кров.
Имею я множество сказочных благ
На зависть людишкам, кто беден и наг.
Я сплю на перинах, на троне сижу,
На нищих и сирых с презреньем гляжу.
Безбрежны и тучны владенья мои,
И роем витают вокруг холуи.
К услугам моим сто наложниц и жён
Их сладким вниманием я окружён.
Хранит меня верный надёжный отряд,
И в страхе поклоны мне бьют все подряд.
Богатством и силой я нажил друзей –
Могучих властителей, светлых князей...
Им в жёны я отдал своих дочерей,
Чтоб крепость союзов связать поскорей.
Опорой мне служат мои сыновья;
Их мощью продолжусь и в будущем я.
И всё, что я до;был своею рукой,
Дало мне и радость, и власть, и покой.
По опыту жизни я вправе сказать:
Не надо пустое искать и мечтать!
Воспользуйся тем, что нам бог ниспослал:
Найдёшь ты и счастье, добудешь и славу!..
Ну что, убедил я тебя или нет?
Хочу я услышать твой честный ответ».
И нищий бродяга, подумав чуть-чуть,
Пред тем как продолжить нелёгкий свой путь,
Ответил владыке: «О царь – ты не прав!
Ты счастье присвоил, других обокрав.
Забыв про единство, ты распре служил,
И жалкую долю себе заслужил.
Ведь ложь и насилье – неважный цемент:
Рассыплется прахом сей твой постамент.
Напрасно ты строил и зря ты копил:
Чрезмерной ценой ты за всё заплатил.
Лишь с виду, обличьем, ты как человек,
Но душу свою потерял ты навек.
Купил ты богатство, а совесть продал,
И в сделке бессмысленной ты прогадал.
Давно уж покинула радость тебя,
И в страхе все служат, тебя не любя.
Во лжи и во гневе ты злое творил,
И двери на небо ты сам затворил.
Ты смерти боишься, как адских ворот.
Тебя проклянёт угнетённый народ.
И жить ты в пресыщенном мире не рад,
Ведь всюду мерещатся меч или яд.
Всё то, что ты нажил в жестокой борьбе,
По смерти твоей отойдёт не тебе:
По ветру всё пустят потомки твои,
Растащат богатства твои холуи.
А я же имею лишь только своё:
Мне звёзды мигают, мне ветер поёт,
И солнце мне светит в небесной дали,
Я ноги ласкаю в дорожной пыли.
Я рад безмятежно куда-то идти,
Мне месяц укажет дорогу в пути.
Мой дом не построен, и я небогат,
И жизнь мне не дарит роскошных наград.
Мне правда святая дороже всего!
И я уповаю на Ра одного!..»
– А ну-ка довольно! – Украд тут взбешённо взорвался. – Ты, я гляжу, крамольник! Начал за здравие, а кончил за упокой! Не хвалишь князя, а дерзко хулишь! Не больно ли много о себе мнишь?
Оборвал игру Яван, гусли за спину убрал и так главарю арскому отвечал:
– Пою, князь, как знаю... А ты поэту рот-то не затыкай! Правду, что шило в мешке, не утаишь – того и гляди наколешься!
– Взять его! – процедил злобно Украд. – Казнить! На; кол здесь же насадить!
И уж было холуи княжеские с мест своих повскакивали, чтобы охальника повязать, да только Яван их опередил и зычным голосом попросил:
– Не вели, княже, казнить скоро! Вели мне слово дельное молвить! Не торопись насилие над стариком сполнять – тебе-то нечего вроде терять!
– Ну! – фыркнул верзила презрительно. – Чего у тебя ещё там?.. Так уж и быть – последнюю просьбу выполню, старого дурака уважу. Хе! Валяй, уморох, свою лажу!
Поклонился ещё разок Ваня князю, руку к сердцу прижал и такие слова несияру сказал:
– Наслышан я, князь Украд, что краса ненаглядная, в беспамятстве находясь, у тебя пребывает, и никто-де разбудить её доселе не мог. Вот я и хочу узнать – верно ли про то в народе сказывают, али это ложь?
Во мгновение ока с княжеской рожи всю спесивость сдуло. С трона он быстро вскочил, на Явана удивлённо поглядел и вот чего узнать захотел:
– Нешто ты правед али лекарь, чтоб вопрошать о таком у меня сметь?
– Может и правед, может и лекарь, – Яван уклончиво эдак ответил. – Бывало и правил, бывало и лечил... Дар такой я свыше получил.
Опустился медленно Украд на свой трон и задумался ненадолго. А потом голосом суровым молвил:
– Есть у меня дева спящая, есть... Эй вы, сюда её принесть!
И пока слуги покорные повеление его исполняли, он вот чего ещё добавил:
– У девицы этой смуглолицей неописуемая просто краса, да жаль – она уже угасает. Самые лучшие врачи её лечили, да только ничего у них не получилось – разве что на кол сесть. По трудам ведь и честь. Хм!
Немного времени прошло, а холуи расторопные ложе в залу уже вносят. А на том ложе печальном жена Яванова лежала в молчании, Борьяна некогда удалая, прекрасная как всегда, но очень уж исхудалая.
Ахнули гости знатные, с мест повскакали и волю страстям своим дали. Окружили они ложе княжны, вокруг столпилися и красой её восхитилися. А Украд Явана к себе подзывает. «На, – говорит, – лечи!» Да приказал подручным повытаскивать мечи, дабы ежели что не так, то шарлатана в капусту чтоб порубали.
Вот подходит Яванушка к тому ложу, и сердце ретивое в груди его аж зашлось. Слёзы горючие из глаз его полились, и руки, непослушные впервой, у него затряслись. Глядит он на свет очей своих ясный и наглядеться-то не может.
– Ну, давай что ли, приступай, свиная ты рожа! – князь пихает Явана под ложку. – Живо её буди, а не то у меня гляди!..
Сковырнул Ваня с пальца перстень свой заветный, мысленно к Ра обратился и кругляшок золотой ко лбу Борьяниному приложил, затем к сердцу её и к пухлым устам.
И о чудо! – дева вдруг глубоко задышала, открыла очи свои огневые и тихим голосом вопросила:
– Где я?
– Борьяна! – воскликнул, не сдержавшись, Яван.
– Ха! Ха! Ха! – предовольно заржал Украд, а потом к ложу он приступил и Явана от него оттеснил, приборматывая: – Удалось-таки колдуну проклятому. Это ладно, ох как ладно! Ай да я! Ай да удаль моя!..
Хотел было Ваня к ложу опять пробраться, но громила-князь по груди его локтем каменным вмазал.
– Геть отсюда, падаль! – раздражённо он вякнул.
От толчка такого неслабого Яваха аж на пол упал, гусли чуть не сломал, по полу мраморному заскользил и лишь в конце залы, об стол ударившись, остановился. Князь же подлый, гогоча и ухмыляясь, над разбуженной Борьяной наклоняется и льстивой тирадой разражается.
– О, невиданная и неведомая красавица – слащаво он сказал. – Князь Расеи Украд воочить тебя есть велерад!
Посмотрела на него Борьяна пытливо и такие слова ему говорит:
– Зато я очень не рада в очи внимать гада Украда!
И улыбается ему загадочно, руку к лицу верзилиному протягивая и вроде как по щеке желая его погладить. А потом вдруг хвать – и целый клочище бороды у него и вырвала!
– А-а-а! – взревел яростно князь, от ложа отскакивая. – Ах, ты так! Ну, погоди у меня, сволота – я те глазёнки-то повытыкаю!
И кинжал булатный из ножен выхватывает, потом над собой его поднимает, замахивается...
Да тут Яванушка на ножки подхватывается, посошину свою находит, руку с нею отводит и швыряет, словно биту, в этого бандита. Полетела палица боевая, под посошиным видом скрываемая, крутясь и вертясь, да по бочине негодяя – хрясь!
Точно битка подрубленная, князь-узурпатор на пол рухнул, от боли аж завизжал и в бешенстве закричал:
– Хватайте этого сукиного сына! Бейте его! Рвите на куски!
Кинулись бояре на Явана, будто гончие псы на зайца, с ног его сбили и кучей-малою на него навалилися. Ну, словно с цепи посрывались, твари! Били его зело да рвали...
Да только недолго их верх над ним был. Быстренько Яванушка перстенёк Праведов на палец себе насадил и под этой кучей гадючьей в прежнего богатыря превратился.
И словно взорвалась эта куча-мала! Полетели оттуда бояре кто куда, прям ошмётками окрест поразлеталися. Не все и живы остались: кто в потолок впечатался, кто об стенку шмякнулся, кто просто вдалеке упал, а кто и в окно повылетал...
Всем короче досталось, кто на скоморошка напал в запале!
В ужасе побитый Украд на богатыря-оборотня таращился. А Ванька в лохмотьях остатних, кое-как тело его прикрывавших, посередь палаты стоял, и взгляд его стальных глаз чуть ли молнии не метал... Вот подходит витязь неукротимый походкой неотвратимою к мерзавцу этому противному, вот за горло его ручищей берёт, вот на воздух Украда, словно чучело, вздымает и такую весть напутственную ему изрекает:
– Слушай ты, вероломный гад, и запомни, покуда жив ещё, навсегда: звать меня Яван Говяда и зла творить при мне – не надо!
Потом сдавил он длань свою жуткую что было мочи и негодяя этого удавил да прикончил. Затем труп грузный в сторону отшвырнул, повернулся и к Борьяне шагнул. А та как раз с ложа, шатаясь, вставала.
Ох и крепко супружники разлучённые обнялись да пылко они поцеловались!
А потом Борьяна слегонца от Явана отстраняется да ему и говорит:
– Не чаяла я, Ванечка, тебя уже на белом свете встретить! Видела я, как упал ты, негодяями отравленный. А ты, оказывается, живой! Милый мой, родной, муж ты мой дорогой!
– Эх, Бяша моя любая, – Ваня жене тогда ответствовал, – ежели бы не Праведушка-дедушка, то меня бы тут не было! Быть бы мне наверняка погубленному. Лежал бы сейчас труп мой на берегу Смородины, исклёванный воронами да изъеденный червями. Ан опять я живой-то стал!
Присели они на ложа край, за руки взявшись, и стали меж собой разговаривать. Вкратце Яван Борьяне поведал, какие Родину его постигли беды, а она ему: «Я ведь всё знаю... Я ведь чертовкою, Ваня, была...»
Оглянулись они вокруг, а в палатах, кроме них, никого и нету, кроме убиенных нескольких, кои с умыслом нехорошим на Ванька; навалилися и жизнью за то поплатилися. Порешили они тогда из дворца наружу выйти и народу себя явить. Надумал Яван потом раду на площади собрать, чтобы по душам с земляками покалякать.
И тут слышат они – снаружи шум раздался да гам.
Выходят супружники на крыльцо широкое, глядь – а там народу собралась тьма, а посередь площади вооружённая стоит рать, ровными рядами построенная и в броню железную окованная. И копий острых целый лес держала рать наперевес.
– Смотрите, братцы – это ж сам Яван Говяда! – из толпы вдруг кто-то закричал, видимо, человек старый.
Ахнула толпа, вспучилась, взволновалась, затем вперёд подалась, а из рядов воев выступил тот самый Ардан, который супротив Явана горло драл.
– А ну стоять, разтакую вашу бабушку! – рыкнул злодей на людей, меч вынимая из ножен. – Одному человеку воевать против рати не можно, сколь бы ни был он силён! Вперёд, собаки! На пики его наты;каем! Покажем этому Говяде, где зимуют раки! Шаг!.. шаг!..
Пуще прежнего фаланга железная пиками ощетинилась и, слаженно громыхая, в наступление двинулась.
Ну что ж, сражаться так сражаться! Прикрыл Яван Борьяну телом своим громадным, палицу, из посоха вновь превращённую, в руки взял – и один против ворогов встал.
Да тут вдруг солнца яркий лучик прорвался неожиданно через тучи, Ванюху осветил и глаза ему заслепил. Глянул Ваня ввысь, рукою от солнца заслоняясь, и так вдруг в носу у него зачесалося...
Набрал он тогда воздуху в грудь свою мощную и ка-а-ак чиханёт!
И от этого бесподобного чиха ряды воев злых так и легли! Ну чисто как костяшки от домино-игры: дыц! дыц! дыц! дыц!.. Ну все как один на спину они повалились!
Да не, не убитыми – живыми вояки бравые остались.
Ой, что тут с ними после этого сталось! Повскакали ратники обескураженные на ноги, оружие своё побросали и, как зайцы, кто куда разбежалися. А вслед за ними кинулись наутёк и многие из толпы – кто, видно, был алчен и кто жил не по Ра, а иначе.
Вот так Ваня на Родину и возвертался.