- там жил поэт - и жил там бард,
и бард прекрасен был...
был для поэта всем тот бард,
силен, изящен, как гепард,
да, он прекрасен был,
и добродетелен...
поэт - наивен.
и все сжимали кулаки,
ведь бард прекрасен был.
и вот, их счастью вопреки,
сумели злые языки
ложь тому барду нашептать!
и оставалось только ждать,
как упадет!
так чист!
так свеж!
так юн - и боже, как красив!
- и что же бард, сэр? он поддался?
- ох, это было так давно,
что вряд ли знать кому дано...
Сай Манго
Лет ...дцать, а может и ...сят назад, в какой-то таверне, уже и не припомню точно, где, в самом темном углу с большой кружкой эля сидел заснеженный сединой поэт и что-то бормотал, катая в пальцах шарик из мягкого пчелиного воска.
Поэту было на вид лет ...дцать, а может и ...сят. Из его рассказа я узнал, что он всю свою жизнь любил менестреля из тех, что верны лишь музе. Каждый раз, когда с обветренных губ слетало имя, давно стершееся со страниц Истории, на тяжелые опущенные веки невесомыми серебряными пылинками осядала Вечность.
Поэт этот был абсолютно слеп и весь вечер твердил хриплым, сбивчивым шепотом, обнимая себя руками за сведенные плечи, раскачиваясь, словно в неком трансе, что когда-то видел не только сны. Лет ...дцать, а может и ...сят назад. А я лишь молча слушал, потягивая дешевое вино из сладких груш.
Перед моими глазами, подвластная плавной речи поэта, разворачивалась картина давно минувших лет. Тандем из поэта и менестреля, гремевший на этих землях лет ...дцать, а может и ...сят назад смогла расколоть банальная ложь.
Серый, ничем не примечательный бедняк, имеющий из ценностей лишь утащенного цыганами из богатого дома породистого кота, да груз прекрасных стихов в памяти, разумеется, не нравился всем им, орущим на всех углах о своей любви к его менестрелю, им, не стоящим и выеденного яйца, обдерганного пера из хвоста гуся, непригодного для письма. Он одним махом перебежал дорогу всем этим юнцам с маслянисто поблескивающими глазками-буравчиками, что так и норовят при первой же возможности усвистеть с каким-нибудь благородным лордом, чтобы пару месяцев побыть его красивой постельной игрушкой, да экзальрованным любящим пострадать от несчастной любви барышням, чьи волосы черней угля, кожа бела как тончайший восточный фарфор, а глаза пусты, как будто и правда все они - лишь дорогие фарфоровые куклы, изготовленные искусным мастером. И вот однажды кто-то решился на подлость, нашептав менестрелю какую-то грязную байку. Поверил менестрель словам или нет - только ему одному известно. Но больше в этих краях его не видел никто.
Лет ...дцать, а может и ...сят назад он вскочил на коня и уехал в закат, с непривычки едва держась в седле.
Поэт состарился буквально за неделю, ожидая с надеждой, что однажды в слюдяное окошко снова постучится гриф лютни и хрипловатый голос позовет его в таверну, где опять весь вечер под потолком будут звучать его, поэта, стихи под звон потревоженных чуткими пальцами струн. Сколько раз безнадежно шептал поэт имя, стершееся со страниц Истории? Сколько раз ему хотелось прекратить это мучительное ожидание, повиснув в петле? И столько же раз он слазил с шаткой табуретки, понимая, что его менестрель расстроится, обнаружив могилу...
Он ждал и седая Вечность ждала вместе с ним.
И вот, когда мне казалось, что пьяный вдрызг слепец сейчас провалится в дрему, с истошным, отчаянным скрипом настежь распахнулась тяжелая дверь из неоструганных толстых досок. Хрупкая фигура в проеме не привлекла ничьего внимания, лишь мой собеседник замер соляным столбом и, похоже, даже затаил дыхание. Имя, стершееся со страниц Истории, готов поклясться, громовым раскатом прокатилось под потолком таверны, хотя было произнесено одними губами.
В прозрачных невидящих глазах мягким светом засияла Вечность...
...Дцать или даже ...сят лет ожидания, все то, что копилось внутри, не имея иного выхода наружу кроме стихов, вся та любовь, которую поэт холил и лелеял в сердце все годы - все это, казалось, сейчас вырвется, пробьет лучом света потолок и устремится к звездам. Тем звездам, что сияли в глазах, скрытых глубоким капюшоном вошедшего в полумрак таверны человека с видавшей виды лютней за плечами.
По мозолистым пальцам, клянусь, взорвавшись ароматом гречишного меда, потекли восковые слезы...
А менестрель? Что менестрель? Он всегда оставался верен лишь прихотливой музе. Вот только музою стал для него заснеженный сединой слепой поэт. Лет ...дцать, а может и ...сят назад.