Рассказ
ЧЕМПИОН
Чтобы стать чемпионом, надо порою побеждать свою трусость. Возможно, поэтому чемпионов так мало. Но, возможно и то, что не все оставшиеся трусы.
Если слона заставить лазить по деревьям, а тигра носить бревна – они оба погибнут. И это будет справедливо. Такова же и эстетика отношений между людьми - каждый должен делать свое дело. Но если тебя бьют и насильно заставляют делать противное твоему пониманию, ты должен сопротивляться и успешно бороться. Даже, если рискуешь при этом погибнуть. Но ты докажешь: - Я другое дерево. И мы попросим Елену Камбурову еще раз спеть. Уже про тебя.
И в честь тебя будут бить часы на башне, потому что другой смельчак все-таки взберется на нее, отремонтирует сломавшийся механизм и пустит время. И часы с боем сыграют своё соло.
*
Я был средним, в семье второй ребенок, в школе не гонялся за всеми пятерками, потом в цирке – в акробатах, стоя на нижнем, ловил верхнего. Был посредником между небом и землей, между которыми, как поется в песне В.Цоя - вечная война.
А теперь меня, можно сказать, нет. Нигде. Мне плохо на земле, потому что я перестал чувствовать высоту. Теперь я знаю, что испытывают не насмерть подстреленные птицы. У меня повреждена кисть правой руки. И теперь я лишний человек. То есть, ненужный, отработанный.
… Партнерша падала…. В первый раз она вышла замуж, как все. Как некоторые родила. Как многие развелась. И вот впервые влюбилась. Влюбилась безнадежно к положению разумного возврата. Сияя. Когда я замечаю такую любовь, у меня появляется предчувствие трагедии. Я еще не дочитал «Портрет Дориана Грея», но уже знал, что нельзя рисковать собой ради аплодисментов публики, когда любишь, тем более, когда он рядом. Когда любишь сейчас….
Я видел, она улыбнулась ему пред вылетом, и почувствовал, что она не сможет полностью настроится на прыжок, а потом, наверное, испугалась за себя, что может упасть, и это заставит его волноваться. В этот момент она, возможно, была похожа на Сибилу Вэйн, которая была влюблена, и уже не могла исполнять пошло и дурно, пусть даже для тупой толпы, безрадостную и безысходную влюбленность в роли Офелии.
Моя партнерша была молодой, красивой женщиной и совершала опасные трюки. Любя мужчину, она продолжала принадлежать работе. А это всегда оборачивается трагедией. Когда любят по-настоящему, могут принадлежать только одному – ему. Берегите влюбленных, среди людей они более подвержены гибели, если их не подстраховывать в момент проявления ими открытых чувств.
– Не уберегли! – потом скажут о них, если меня не было рядом.
… Я не стал ловить ее в плечи. Бесполезно. Она, вращаясь, летела бесформенной массой, пытаясь сжаться, найти меня, в надежде как-то зацепиться, и уже интуитивно, ожидая тупого удара о манеж. Я подставил и руки и грудь, на случай, если она пробьет мои руки. Так и случилось. Мы в первый раз так сильно обнялись. У мужчин, сидящих в первых рядах, даже вырвался стон - женские крики не в счет, так они мне все позавидовали. Прижать к себе такую красоту – многие из присутствующих рискнули бы собой ради этого, но мне повезло больше – я был к ней ближе. Мы упали мне на спину, так, чтобы ей было мягко. Мне очень жаль, что я при этом не испытал удовольствия. Многочисленные ушибы ребер, спины и перелом кисти руки не дали развиться моему воображению. И все-таки она, пусть незаметно для зрителей, провела нежно рукой по моей промежности, так мы в своей среде проверяем - не сломлен ли позвоночник - еще до рентгена. Если член изображает из себя гиганта - значит перелом.
Я не мог показать ей своего возбуждения в ненормальной обстановке, и все ребята облегченно вздохнули – будет жить без инвалидности. Для акробата - это большое счастье, думаю, для акробатки тоже. И я это без всякой иронии, это действительно – счастье, если тебе удалось, даже рискуя своим телом, спасти жизнь человека. Где ты сейчас, моя красивая акробатка, на каких подмостках и на кого работаешь, если ещё жива?
- Перелом особенный и вряд ли, когда поправишься. Меняй профессию, пока молодой. – Пропел мне хирург после операции.
- Кистевые переломы срастаются плохо. Хотя время покажет, не отчаивайся. – Поправился он. Мне везет на женщин, хотя слова врач и хирург мужского рода, но это была она. Из пессимизма и оптимизма она выбрала реализм, поэтому я не радовался и не плакался. Она приходила ко мне в палату, и в нарушение установленного порядка сама делала мне успокоительные уколы, после чего я готов был целовать не только ее руки.
Администрация цирка отказалась считать случившееся производственной травмой, и акт о произошедшем случае на представлении не был составлен. А я и не настаивал на юридических формальностях, хотя старые профессионалы возмущались такой несправедливости и уговаривали меня заполучить документ для будущей пенсии.
С тех пор я понял, что в моей жизни применительно ко мне никогда не прозвучит термин пенсионер и пенсия. Меня все жалели и ставили в пример. И я их всех понимал - никому не хотелось терять премии из-за такой естественной вещи для акробата, как травма. Я даже чувствовал себя несколько в чем-то виноватым. И теперь я лишний человек.
Что-то должно было меня вытащить из этого положения, как и раньше, всегда меня что-то или кто-то выручал. Я это предчувствовал и был готов ко всему.
Это ко всему была повестка в армию. В жизни так бывает, взлетая, должен знать, что упадешь, как бы ни ухищрялся и не хватался за воздух. Рано или поздно. А люди или помогают тебе находиться на высоте, или, если могут, ловят внизу.
Не так уж всё и плохо. Школа, с 15 лет - цирк, в 20 – служба в армии. Красиво даже. После службы прекрасная жена, здоровые и милые дети. Мы объездим весь мир. Я покажу им место в Африке, где купаются львята, которых видит во сне старый рыбак. Мы побываем на островах недалеко от Австралии, которые были куплены героем «Каторги» В.Пикуля и поцелуем руки его вдове. Мы подымемся в горы и пройдемся по пустыне. Взобравшись ночью на холм над лесами, послушаем, как миллионы деревьев, объединенные в одну огромную шевелящуюся массу, разговаривают с космосом. Всё это будет….
А пока я, лысый, еду в сторону Белоруссии, там нас выгрузят, в последний раз мы прошагаем оставшиеся свободные километры до бани. Потом нам выдадут военную форму, и мы станем, объединенные присягой, защитниками Родины.
Плохо, когда человек целиком зависит от обстоятельств, еще хуже, если твоя судьба солдата зависит от недоразвитого командира. Шить, стирать, быть чистым, опрятным, смелым, честным – быть таким, каким тебя хотела видеть мама – это не трудно. Трудно подчиняться приказам, в основе которых лежит оскорбление достоинства личности.
В армии, как и в жизни, порой стираются грани между положенным, нужным, красивым и грубостью, бездарностью, бескультурьем. Возможно, это оттого, что люди все разные, а их стараются сделать одинаковыми. Что в армии надо быть таким, как все.
За расстегнутый крючок на воротничке я получил отработанный удар в грудь от старшины роты – на моем лице он не увидел следы подобострастья от встречи с ним, и не мог без подлости ему присущей с детства, не отреагировать на эту вольность внутри его казармы.
Удар был специфический. Кулаком по пуговице, впаянное железное ушко которой вонзается в кость грудной клетки. Как будто слегка воткнули острием ножа. Я также заученно, сделал шаг правой назад, чтобы левой кистью отбить или отвернуться от следующего удара, чтобы в последующем с разворота бедер и плеч контратаковать с правой в челюсть противника. Так или приблизительно, я отвечал своему обидчику всегда, как бы затыкая пробку обратно в бутылку, чтобы разбуженный джин не успел вылезть из нее. Но это была армия, где действия командира не обсуждаются подчиненными. Второй удар не последовал. Последовали определенные выражения из лексикона уличной братии, с которой я был знаком с детства, и слова, перемешанные с уставными порядками беспрекословного подчинения – после отбоя в туалет на перевоспитание.
Слова и выражения старшины мне не понравились, но я не мог так сразу умно ответить, хотя взглядом презрения полного аристократического холода я его обжег….
Была осень. Солнце едва проглядывало, обманывая обещаниями тепла легковерных не знающих, что это не обман и не игра, а реальность приближающейся зимы. Обмана в жизни не бывает, это слово выдумали глупые чиновничьи умы, желающие видеть в окружающем мире только свое собственное счастливое выражение лица. А значит, не желающих видеть красоту многообразия жизни. С такими мне скучно, и мне обеспечено их враждебное к себе отношение.
После отбоя министр обороны приказывает спать всем, кроме дежурных и дневальных. Я не был дневальным, но дежурный сержант по роте заставил меня подняться среди ночи.
Как красноармеец в кино перед расстрелом в кальсонах, только еще и в тапочках, я предстал перед старшиной и пятью его друзьями дембелями, которые по рожам ничем не отличались от прислуживающих пахану корешей в тюремной камере. Сначала меня, умеющего войти в комнату к незнакомой англичанке, хотя мы с ней изъяснялись по-французски, стали учить, как стучать, входить, докладывать командиру о своем прибытии и готовности выполнить любое задание родины.
Насчет своей Родины я готов и без приказов действовать, как надо, но мыть туалет и драить любимое очко, посещаемое только старшиной, было для меня неприлично. Хотя никто вроде и не увидит и не узнает моего позора, но как я смогу потом обнимать любимую девушку, брать за руку, чтобы вести по жизни. У мужчин для этого должны быть чистые руки! И душа.
Старшина не знал этого, как и многие, считающие себя интеллигентными, но не желающими знать проблем солдата, вояки с высокими чинами на мундирах. Старшина, в разговоре использовавший говор западных украинцев, все словосочетания которого заканчивались на слова горилка или сало, даже не читал А.Чехова, И.Куприна, Д.Лондона, С.Цвейга, А.Ремарка. Я уже не говорю о литературных статьях В.Белинского. Зато старшина умел хорошо наносить удары. И другие тоже. За полтора года они напрактиковались.
Первый удар кулаком по лицу меня не очень потряс, как и второй. Но третий и последовавший град были ощутимы. Это случилось тогда, когда я, понарошку, спросил, где находится шланг и резиновые перчатки. Так, просто, чтобы протянуть время. Ведь перчатки и шланг могли порваться.
А солнце уже спешило, казалось, ко мне на помощь своими предрассветными лучами. Нет, ну надо же, чтобы в армии для уборки туалета не были предусмотрены резиновые перчатки? Ну, прямо счастье какое-то. Зато есть обломок красного кирпича, которым оказывается можно до блеска натереть кафель унитаза. У какого-то раба это получилось неплохо. В моём роду приветствовалось сопротивление насилию.
Я извиняюсь перед дамами за подробности инцидента, но за чистоту своих рук ваш мальчик обязан научиться драться, даже против шестерых. Я тут что-то про счастье сказал, и что мне всегда везет. И это правда. Мой дед – мулла, хороший человек нарек меня добрым ангелом. Я летал от ударов сапог от одного к другому, но и мне кое-что удавалось, несмотря на окровавленное ухо, разбитые губы, я отбивал желание развлекаться в драке нанесением удара пальцем в глаз, проникновением ребра ладони в глубь горла, у троих точно не будет стоять и функционировать орган месяца два-три, сколько бы они ни пытались уговаривать его, но принимать участие на другой день даже в медленной ходьбе будет невозможно. Мне очень сильно досталось, я знал, что они могут меня изуродовать, но также я знал и то, что меня любили красивые женщины, и не мог быть простым кожаным мешком для тренировок.
Лицо в крови, белье в лохмотьях. Я все снял и оставил у каптерки, сбежавшего старшины за подмогой. В зеркало я видел свое окровавленно-припухшее, обнаженное тело и потихоньку, чуть не плача, мыл и жалел его, как маленького ребенка. Моя бедная кисть, еще недавно только начавшая заживать, на месте сгиба припухла.
Я взял чистую тонкую портянку, с трудом посикал на нее, и как учили нас бабушки, обмотал вокруг больного места. Надо было срочно лечить руку, наступавший день не сулил мне ничего хорошего, кроме новых разборок. Мне стало смешно от этого – они все-таки заставили меня повозиться в туалете. Затем холодная вода сняла боль. Главное, ничего существенного не пострадало. Не считая гордости.
Перед тем, как лечь, я вылил на себя весь флакон одеколона. Это был подарок от фирмы «Л’Ореаль» от мадемуазель, которую я не мог позвать в путешествие по дороге в никуда. Возможно, этой ночью многие парни из моей казармы почувствовали во сне необычайный аромат и прилив сил в некоторых частях тела, сильнее вжимаясь в матрац и подушку, побывали дома и пообщались с той девушкой, которая ждет.
Я тоже вспомнил дом, свою бывшую работу и кое-что еще, от чего мне стало легче.
- Думаю, я смогу отомстить старшине. – Говорил я сам себе, обливаясь непрошенными слезами, а клятва, данная в потолок с головой, будто сжатой чугуном, страшна тем, что ее не обязательно выполнять сразу. Последняя мысль была о кирпиче, который хоть и был красный и армейский, но не коснулся моих рук.
Наутро я был спокоен, слегка благодушен и, рассеивая свой аристократизм, быстро и резко прекратил давку среди солдат. Удар в солнечное сплетение остановил самого первого воина, который резво растолкав других, пытался быстрее всех повесить шинель на вешалку, и обратно первым вернуться в строй, чтобы потом, через несколько секунд, снова бросится по команде старшины за шинелью.
Мы, как стадо, бегали туда-сюда, и превращались в еще больших скотов. Если попытаться понять все это, то толковости здесь было мало. А вот давить друг друга – вряд ли это способствовало развитию чувства армейского товарищества и братства. Боевой, оптимистический дух воина - подлыми средствами не воспитывается.
Парень опустил голову, и было понятно, что ему стыдно. Ну что ж, стыд передо мной – это лучше, чем страх перед старшиной. Многие ребята это поняли и стали уважительнее относиться в проходах друг к другу, сгруппировались вокруг меня, на ходу попросили стать и выбрали комсоргом роты, и мы все дружно перестали унижаться быстротою движений.
Когда казалось, что скоро нас оставят в покое, потому что осталось строиться, разве что со своими тумбочками, и мы еще не все растеряем свои подушки и простыни, потому что после шинелей нам приказывали строиться с матрацами на плечах, пришел командир роты и объявил общее построение. Вот бы для него тоже построится с матрацами, и уж, действительно, и в первую очередь он сам, все уписались бы от смеха.
Майор сурово оглядел нас, придрался к передним по-мелочи и неожиданно назвал мою фамилию. Лучше меня из новичков выйти со второго ряда строя вперед еще никому не удавалось. Будь я в приличной роте, командир гордился бы мной как своим солдатом.
- Мелкие чины решили опередить меня, трусы. – Мелькнуло в моей голове, хотя против них я почти уже не помышлял что-либо делать в ближайшее время.
– …Этот воин, - продолжал ротный, - отказался выполнить приказ...
Мне было противно слушать его размазневую речь, я краснел за него, потому что говорилось о священном долге, о том, что завоеванное надо защитить и сохранить. На деле, пытаясь выгородить своих подчиненных за моё незаконное, а значит преступное мордобиение, майор смешивал понятия родина и туалет.
– Я призван воевать, а не работать личным ассенизатором старшины, и пусть поменьше жрет, чтоб не рассиживаться в туалете, если так чистоту любит на своем унитазе.
Ответил я четким голосом солдата, готового идти в последнюю в жизни своей атаку. Говоря это, я чувствовал, что рядом со мною находятся все женщины, принявшие активное участие в деле воспитания у меня мужских качеств. Их многочисленное, пусть незримое присутствие, распылило в сержантах силу и желание продолжать глумиться надо мной уже с помощью офицеров. И странное дело, люди никогда в жизни своей не защищавшие свою честь при неблагоприятных условиях и, в связи с этим, всю жизнь разумно пасовавшие перед силой, вдруг опешили, не понимая, что им предпринять в ответ на благородный вызов юноши, который не боялся драки и которого уже не хотелось бить.
- Три наряда вне очереди на кухне. – Как загипнотизированный закончил вдруг невпопад майор, теряя голос и резко хватая воздух своим некрасивым и дурно пахнущим ртом, куда давно, видно, не заглядывали не только женские губы, но и даже зубная щетка.
- Есть! – заученным бодрым голосом ответил я, но не успел стать в строй. Небесные силы начинали вмешиваться в процесс моего долготерпения неблагоприятным обстоятельствам. Там, где женщины, там всегда порядок. Видно, они и до небес добрались. Добрый ангел спустился на землю в виде замкомандира дивизии по физподготовке.
– Ну, ты чё …, - загремел он на нашего ротного, - тянешь, как всегда. Давай скорей своих в спортзал.
- Да вот, я вывел уже одного. – Не смущаясь своей явной лжи перед подчиненными, нашелся командир. – И вот, еще двое. – Добавил он, выведя из строя самых ближайших к нему солдат, садистки облизывая губы, заранее зная, что отдает их, как баранов, на заклание на чемпионат по восточным единоборствам, где главенствовали ехидно-горделивые горцы, с детства обученные подлым приемам уничтожения слабого.
Сволочь - старшина выдал нам трусы до колен и пару непонятно зачем солдатских носок, тоже до колен. – На манеже свежий аттракцион «Лыцарь в подштанниках». - Чтобы все слышали и загоготали, подбоднул меня старшина. А потом злобно, уже тише, выругался и пожелал мне стать покалеченным, как он сказал, меня уже там ждали мастера по этому делу. Чуть отвлекаясь от текста, хочу сказать, что я до сих пор жалею, что не долбанул его тогда. Правда и то, что судьба моя могла строго повернуть и в другую сторону.
На переживание страхов сил уже не было. Меня волновало другое, я выходил на бой не выспавшийся, не потренировавшийся и самое обидное, ненакормленным завтраком. Я не боялся только за собственные красивые спортивные шорты.
Спортзал дивизии, где проходил чемпионат, представлял собой по объему большую казарму, где по углам были расставлены гимнастические снаряды и маты, а в центре на татами уже боролись первые пары.
После формального взвешивания мне выдали кимоно и, вскоре, я приобрел приличный вид для бития, и был вызван в круг против мастера по кулачному бою и дзюдо - ростом, салом и мясом превышавшим меня неприличным образом.
Словно на тренировке моему сопернику удавались удары, захваты и броски, и не умей я приходить на ноги или на руки, освобождаться от удержаний и вылезать, уходить от болевых приемов, нейтрализовывать прошедшие удары и контратаковать - давно бы проиграл раньше гонга.
После проигранной схватки, где меня всего измочалили, избили, чуть ли не порубили на куски, со спертым дыханием и жжением в груди я взглянул на счастливого победителя и увидел, как в его пренебрежительно-холодном кивке со сжатыми кулаками выражалась обида, что ему не хватило времени добить меня до бесчувствия.
Он уже почти праздновал окончательную победу и подтверждение своего чемпионского звания, а за одно, получение подарка от старшины за нанесение мне какого-либо увечья, которое он не успел и хотел осуществить чуть позже. А заодно, отомстить мне за двух своих дружков, дружно мочаливших меня вчера, но не сумевших сегодня прийти на соревнования и поболеть за него.
Мир для меня провалился, и я снова ощутил холодок одиночества. Я вдруг захотел, как в детстве, чтобы моя добрая фея, пусть даже Ядвига, приехала за мной и забрала отсюда…
До сотни болельщиков продолжали болеть за своих ребят, и их гул докатывался до угла спортзала, где я пытался восстановить дыхание и закинуть побольше кислорода в мозг по системе Стрельниковой, делая резкие вдохи носом, и медленные выдохи через зубы с напряжением мышц живота по цигун и еле подвигался по тайцзи-цюань.
Наверное, я был очень жалок, когда старенькая уборщица, протирая пол, вдруг протянула мне конфетку, наверняка, приготовленную для прекрасного внука.
– В борьбе, товарищ боец, без поражений не бывает побед. Соберитесь, у вас остался один шанс.
Мне было стыдно брать ее грязными руками и лицом проигравшего, и я сначала решил, как следует высморкнуться на свежем воздухе и умыться. Еще один проигрыш на втором круге, и я вылечу совсем из соревнований.
– Пойти и сдаться что-ли врачу, иначе погибну.
Пришла из тонких кишков мысль.
– Покажу незажившую от перелома руку и, может, комиссуют?
Толстая кишка тоже боялась предстоящей боли и тряслась за свою судьбу.
– А харакири, змеюки, не хотите?!
Ответил я разом обеим, пару раз ребрами ладоней пожурил за разумную трусость и приговорил себя к дальнейшей борьбе. Святые слова женщины, как слова родины-матери, стали будить во мне человека, рожденного в любви от отца с матерью. Ко мне возвращались человеческие чувства, способные дать силы для борьбы со зверем.
Я вернулся к татами и рядом начал делать различные тренировочные выпады, захваты, удары, перемещения и броски. Бой с тенью вернул меня к действительности.
Для начала я узнал, кто был, меня победивший. Оказалось, на гражданке из олимпийского резерва мастер по боксу и дзюдо. Он только что уложил второго, как ко мне подошел незнакомый парень. Симпатичной наружности, с погонами рядового, что еще больше расположило к нему.
– Знаешь, ты держишься не плохо, но когда бьешь и бросаешь, не доводишь дело до конца. Боишься ему больно сделать что-ли, а он тебя чуть не убил, когда душил – ты еле вылез. Девчонки так радовались, что ты до конца схватки продержался. Потом познакомлю. В общем, молодец, держись. Мне понравилось. Если ты не против, теперь нас будет на одного бойца больше защищать девчонок от этих невоспитанных ублюдков.
Мы с ним сразу подружились, и я на нем стал отрабатывать его любимый прием, который мне, оказалось, проводить одно удовольствие. Я попросил показать мне еще один, но судья-информатор объявил мою фамилию.
Наверное, я все-таки везучий. Ведь удалось же пройти конкурс из 1200 кандидатов в число 30 в создававшийся молодежный коллектив – там, в казанском цирке. А здесь нельзя было подводить своих родителей. Они прожили слишком трудную жизнь. Их нельзя было огорчать своей преждевременной смертью – кто бы их хоронил, и как бы они жили в спокойствии при их старости? Нельзя было больше проигрывать!
Мне было жаль тех троих, которых мне удалось положить. У них тоже, наверняка, есть папы и мамы. Но у меня был особый случай - я не мог вернуться в казарму проигравшим. Их никто не бил, и их хорошо накормили перед состязаниями….
Я так устал после четвертого боя – с большим трудом вырвал на последних секундах проигрываемый по очкам бой, и чувствовал себя, как Наполеон после Бородинского сражения, который не имел сил радоваться победе в захваченной Москве. Мне даже стало все равно, что будет дальше, и я признался новому другу, что с утра у меня во рту была только одна конфета, подаренная судьбой через госпожу уборщицу.
И он тут же принес мне из армейского буфета сгущенку, печенье, шоколад и лимонад. Я с признательностью поел и ощутил прилив новых сил. Но только было обидно за своих командиров, ибо другие бойцы были окружены ими по три круга любви и заботы о себе.
Но и за меня тоже начинали болеть и аплодировать моим победам, которые становились краше от одного боя к другому, где я не старался делать больнее, а больше играл и выигрывал по искусству исполнения приемов, необидных для проигравшего и красивых для публики.
Между схватками мой друг рассказывал о себе, я ему про себя, мы говорили про все, что нам было интересно говорить и слушать. Я признался, что смертельно устал, и что рука…
- Эх, бедовая голова. Тебя ж могли не взять в армию с такой незажившей травмой. – Ужаснулся он, и осторожно дотронулся до моей перебинтованной эластичным бинтом кисти.
- Кость-то вроде, срослась, – пропищал я в ответ. – Но если б не я, то ушел бы другой из коллектива, нужный для работы. А где искать замену? – уже твердо уверенным голосом. – Я то был в гипсе, не работал. Понимаешь, незаменимых, может быть, нет. Но у нас в групповой акробатике надо долго тренироваться, чтобы почувствовать уверенность друг в друге. Иначе, можно разбиться. Те, кто пришел на замену, это уже другие люди. Это искусство. Извини. Я устал. Здесь надо чувствовать партнера, а не просто что-то по-спортивному правильно делать. Пусть даже хорошо. Зритель должен видеть изящество исполнения рискового трюка с красивым выражением лица. У нас были перестановки в номере, и если б еще кто-нибудь ушел? Люди платят за зрелище. За риск и красоту, которыми в большинстве своем не владеют, но хотят видеть, как ловко рискуют ради них другие.
Потом я сказал, что плохо спал накануне из-за скандала со старшиной. На что мой друг заверил, что не допустит моего нового избиения и в драке с негодяями будет биться рядом со мной.
Странно, так раскрыться. Я влюбился в него, словно он был моим старшим братом, который ухаживает за братишкой, попавшим в беду. Его внимание к себе я принимал, как должное без всякого кокетства и вычурного панибратства. Просто, наверное, мы должны были встретиться, потому что нуждались друг в друге.
Пятого я тоже победил, ибо успел отдохнуть и почувствовал вкус к победам. Я обрел ту прошлую уверенность в себе, когда волнение и страх кончаются в момент выхода на манеж, и стал уже радоваться, когда в конце схватки судья поднимал мою руку, и по реакции зрителей чувствовал, что моих болельщиков становилось все больше, и главное, среди их лиц проглядывались достаточно симпатичные девичьи головки.
Я стал видеть реакции боковых судей, следить за временем и видеть лица своих зрителей из числа тех, кто ранее болел против меня. Я начинал чувствовать, что сегодня не смогу разочаровать и их тоже, когда заставлю болеть за себя. Мне казалось, что я снова стал симпатичным юношей, рискующим жизнью ради аплодисментов.
Прошло уже несколько часов, а из моих начальников так никто и не подходил ко мне, ни поздравить с победами, ни подкормить, ни даже полюбопытствовать, что там и как с их солдатом?
В спортзале стали появляться дети, женщины, молодые ребята и принаряженные девушки. Не иначе, после соревнований будут танцы.
В четвертьфинале я выиграл не только потому, что уже освоился, стал дерзок в ударах и изящен в бросках. Мой противник был очень крепок, уперт, как немецкий блиндаж, и дурно пахнул, до невозможности находиться с ним рядом больше одной секунды.
Когда ему удалось подбить мне ногу и затем навалиться на меня, чтобы провести удержание и удушение, я чуть не захлебнулся от убийственного запаха пота, и чем сильнее он пытался сжать мои изящные шейные позвонки и по возможности, хотя бы один из них свернуть - он ведь тоже был один из тех, желавших мести - тем больше я ужасался мысли, что покрываюсь тигриным пометом.
Для сравнения я вспомнил запахи нашей цирковой конюшни и словно глотнул свежего воздуха. Я даже шутки ради подумал, что он сильно жмется ко мне из-за запаха французского одеколона. Ох, если бы на моем месте вчера был другой, драил бы туалет, а потом, немытым, прибыл бы для борьбы с этим вонючкой. Как бы им было приятно обниматься.
Фу, мерзко. Не люблю дурацких шуток. Не будь у меня гибких и эластичных мышц и шелковой кожи, моя голова так бы и осталась в его мертвой хватке.
Позволяющий так обнимать себя только женщинам, я озверел и, пожалуй, сделал ему очень больно, когда, перехватив, поймал его руку на болевой прием, и кажется, порвал ему сухожилие.
– Ничего, в больнице его отмоют и пока лечиться, судьба заставит его почитать хотя бы одно из евангелий.
Сказал тому вслед мой друг, успокаивая меня, когда я бегом отправился в холодный душ, который обжег меня жаром. Когда я быстро вернулся, тигриный помет был уже смыт, и я снова оказался чистым, друг промассировал мне шею особым образом, как я его научил.
В свое время старый кореец, у которого в цирке работала внучка и мы с нею дружили, и даже целовались, раскрыл мне много секретов из знаний восточной медицины, которую прозвал Су-джок, а за одно показал с десяток приемов борьбы одного против всех, борьбы за свободу, чтобы дай бог, не оказаться нуждающимся в услугах западной медицины.
Они раскрыли мне истину, с помощью которой можно было победить превосходящие силы противника силой своего интеллекта, когда меньшими силами одолеваются большие груды мяса и сала, и я вспомнил – не стоять тупой стеной против движения локомотива, а легко и просто в нужный момент уметь переводить стрелки путей внутренним неуловимым противнику движением.
Кореянка была прелестна своей красотою молодости и гибкости, ее житейская мудрость – зря не волновать дух своих предков, очаровательно подошла бы многим знакомым моим девчонкам, раньше времени загубившим природные ароматы своей юности, еще не распустившегося во всем очаровании бутона цветка, давая вдохнуть себя в руки, неспособные понять бесценность дара.
Мы любили друг друга, но расстались легко, потому что не хотели, чтобы на небесах Аллах и Будда поссорились между собой. Еще в моем раннем детстве, баба - по имени Ядвига, навещавшая меня во снах и гонявшаяся за мной по ночам, заботливо предупреждала – с Буддой шутки плохи. И привела пример с Николаем II - последним царем на Руси, наследившим по молодости в буддийском храме в Японии, помочившись там, за что получил кровавый удар от охранника. После этого случая и с Николаем и с Россией случилось много житейских и исторических бед.
Великое дело массаж. Если когда-нибудь я стану богатым - построю школу будущего, где буду сам директором и учителем. Я найду этого старика-корейца и попрошу его научить моих юных друзей мудрости Востока, через которую они обретут благородное спокойствие силы духа и тела. А его внучка, если не откажет, будет позировать на уроках перед будущими художниками и скульпторами, излучая блеск и тонкость линий своего изящного тела, в котором юные сердца постараются увидеть тайны происхождения красоты женского тела, рожденного сверкать в образе восточной Венеры. И к черту всех методистов и академиков педнаук. На моих уроках история не будет служанкой политиканов…
В спортзале зажглись огни. И еще больше осветились нарядные платья и глазки девушек. Всем стало понятно, для кого они так старались – своей молодостью нерастраченной страсти, они обязательно повлияют на исход финальных поединков, чтобы в новых бойцах зажечь страсть любви к себе и добиться возможности коллективного отпора от наглого, кучкующегося в блатное, религиозно-мафиозное сообщество негодяев, спустившихся со своих гор, притязаниями и угрозами насилия, мешающего девушкам свободно жить, двигаться, дышать, влюбляться и дарить любовь по собственному выбору.
А пока я, в отличие от невоздержанных горцев, следовал совету умудренного в амурных делах русского поэта, старался не замечать их.
О своем новом друге я знал уже многое. Исключен со 2 курса оренбургского мединститута. Прослужил уже год, командир отделения, отличник всех необходимых подготовок. Но звание сержанта почему-то задерживали.
– Вон там, в судейской рядом с майором по физподготовке самая прекрасная.
Показал он ненавязчивым взглядом на девушку, которую я тоже приметил еще во время поединков. Наши с ней взгляды притянулись друг к другу. И я вдруг почувствовал, что она уже записывает меня в число своих многочисленных ухажеров. Но поскольку там были и фамилии моих недругов, я вычеркнул свою, чтобы не мешаться с грязью. Она обиделась и обещала пересмотреть свои взгляды и сократить список до минимума. Я согласился и даже улыбнулся ей, когда в полуфинале выиграл у зазевавшегося бойца легко и быстро, поймав того на мельницу - поднял и бросил. Получилось красиво - и все ахнули, потому что взволновались за меня.
В финале я должен был сразиться с тем, кто выиграл у меня в первом круге. И я, кажется, этому был очень не рад. Может быть, даже слегка трусил. Я поторопился вернуться к другу, отказываясь от общения со своими сослуживцами, которые, оказалось, все-таки переживали за меня и передали, что наш майор от высшего начальства скоро получит благодарность за то, что за такой короткий срок подготовил хорошего бойца. Ему в приказе готовили денежную премию, а мне почетную грамоту, с которой я мог ознакомиться за прежнюю провинность на кухне в наряде, который еще не был отменен.
Мой друг начал говорить об истории своей любви и исключении из института. Остановился на очень интересном эпизоде, и я боялся, если задержусь, он не сможет полностью расслабиться и не поведает мне свою печаль до конца. Но я зря волновался. Я думал, своим рассказом он меня развлекает, отвлекает от борьбы, чтобы я мог быстрее на эмоциях восстановиться, отдохнуть, набраться душевных сил. На самом деле сейчас он дарил мне еще и свою боль. Она наполняла меня благородным гневом, как песня – «Вставай страна огромная» - и делала меня бесстрашным. Я предчувствовал, что от моей победы может родиться не только моя личная радость – я вообще не могу один радоваться – победа в личном единоборстве должна была родить общий подъем желания победы над злом, творившимся в армии.
Мне не хватало особенной духовности выражения великого предела страдания, которое рождается только в глубоко переживаемых любовных чувствах и несет приток мужественности, усиливающейся от возрождающейся гордости, не позволяющей покоряться силе, унижающей человеческое достоинство.
Он решил сделать меня сильным перед финалом, в котором выиграть для меня не было ни единого шанса. Да и второе место моё устраивало и давало радости всем выше пуза. И только одна девочка просила и удерживала руку отца не вписывать раньше времени до конца финального поединка, чтобы у судей не было стимула подсуживать ему, фамилию прошлогоднего победителя в готовящиеся заранее грамоты и подарки для награждения чемпионов.
Итак, мой друг был сильно увлечен любовью к девушке с 4-курса своего института. Она была ленинская стипендиатка, комсомолка, красавица. Еврейка. У каждого человека есть своя родина и своё понимание родины. Родина с большой буквы – страна, народ, и родина с маленькой – мой дом, семья, работа. Большое вырастает из малого, и когда большой не хватает ума и такта понять проблемы маленькой, тогда маленькая пытается поменять заглавные буквы большой. Иногда, это удается без проблем. Мне не судить о тех, кто эмигрирует по нужде, и не легче понять, живущего на уровне самоубийцы. И те, и другие хорошо знают, что такое боль и отчаянная решительность. И все же, ведь не остался жить в Германии Салтыков-Щедрин, говоря, что у вас хорошо, а в России - лучше, потому что больнее, и не покончил с собой от великой скуки и тоски щемящей Обломов ….
– В последний день перед отъездом в Израиль, - продолжил друг, - она пришла проститься в институт со всеми, кто ее знал. Как всегда, она была прекрасна….
– Поверь, - говорила она дрожащими губами, будто бы я мог ей не верить, - мне тяжко расставаться.… Ведь я могла быть тебе женой хорошей. Я вижу, как ты меня любишь, и лучше тебя я не найду парня. Ведь ты хочешь, чтобы я была женой тебе? – добавила уже твердым голосом. Этими словами она окончательно сводила меня с ума. О, как бы я хотел, чтоб она тогда не утверждала, а просила, спрашивала. Зачем, сам не знаю.
– Может быть, я и выйду там замуж, – психовала она, и нежно со стоном вжимаясь в мою растерянную, но сильную и светлую душу, прокричала туда, – но буду помнить тебя! А детей назову, клянусь тебе, русскими именами. Знай, ты у меня был. И есть…
Мы были, как один остров в океане отчуждения. Никто больше к ней и к нам не подошел. Никто не мешал нам говорить, хотя говорила в основном она.
- Ты не хочешь уезжать. Я вижу и знаю.
Взмолился я, наконец. - Ты там не сможешь жить. Как же я без тебя? – пришло писклявое, противно-жалостливое выражение. И еще более глупое. – Ведь, ты советская? – И все же спасительное слово нашлось. – Хорошая!
- Да, я у тебя хорошая. И даже хорошенькая. И советская тоже. Мне об этом говорили. Дорогой мой, нежный. Пойми, ведь это родители. А братик с сестрёнкой?! Я ведь умная у тебя, способная. Умею работать. Они погибнут без меня. – И вдруг, неожиданно. – Я вступлю там в компартию.
Шутила она, говорила серьезно, но мы улыбнулись, с трудом осмысляя происходящее. Она обняла меня и разом зарыдала. И стала похожа на маленькую девочку, которую не за что обидели. Я испытал на губах соленость ее слез, и мной овладели сильнейшие эмоции. Я погладил её по голове и оглянулся, не подглядывает ли кто за моей нежностью.
Мы стояли в вестибюле, многие смотрели в нашу сторону, не стесняясь показывать отсутствие собственного аристократизма. Глазели ни зло, ни сочувственно, а у некоторых – так вам и надо!
- С политической подкованностью у будущих врачей и особенно психиатров - дело обстоит неплохо.
Мелькнула яростная мысль. Может быть, я слегка набычился в тот момент, и моя прелесть стала тянуть к себе мою голову. Она тянула мою голову - хотела скрыть мои глаза и сделать их невидимыми на своей шее и груди. А я, в первый раз в жизни, посмел этому сопротивляться. И выглядели мы неловко, нелепо. Мне хотелось яснее разглядеть лица, презиравших нас. Сказать им, что-нибудь молча, как я это умею. С выражением. И все-таки, я разглядел большую опасность для нас, висевшую на стене. Во всю доску объявлений был вывешен плакат.
- Позор, предателям, уезжающим в Израиль!
Больше всего меня раздразнил восклицательный знак, мне захотелось узнать, к чему он относился – то ли к каким-то непонятным предателям, то ли прославлял Израиль, как принимающее государство? Ей хватило сил повернуть меня к себе.
– Слушай, внимательно. Я не подумала. У тебя из-за меня могут быть неприятности. Из-за меня, понимаешь? Тебе здесь жить. Пойдем, скорей, отсюда! – Почти в панике, закричала она. - Люди жестоки… Прошу тебя! Не хватало еще истерики здесь. Они трусы, и не достойны моих слов и слез.
Я готов был вместе с ней пролить еще килограмм слез, лишь бы ей стало легко. Слово литр я здесь не допускаю, чтобы не опошлить сцену. Я второй раз в жизни отстранил ее от себя, и обещаю, больше так не делать, и, бросившись к плакату, сорвал его со стены. И пошел к выходу. Она вышла за мной, потом, приказав мне стоять на месте, вернулась в здание института.
Бедняжка, она пыталась приладить куски бумаги на место. Хорошо держалось только место со словом – позор, все остальные падали, не желая возвращаться к позору и быть прижатыми к стенке.
– Наверное, тебя исключат. – Сказала она виновато. – Я ходила в комитет комсомола, просила новых кнопок, сказала, что это у тебя бессознательно получилось, в состоянии аффекта влюбленного или из жалости….
Она на время ушла в себя, в свои сомнения. Потом, уже ясно, вернувшись ко мне, промолвила безысходно.
– Со мной…. Со мной, даже не разговаривали. Знаешь, - проговорила она, будто издалека, - мои дети будут знать, что в Союзе есть такие парни, как ты. Ты мне веришь?
Он замолк. А потом, вынув из внутреннего кармана протянул мне истрепанную газету. Правда, через много лет это известие оказалось газетной уткой. Правда и то, что я тогда сильно переживал о потере.
– Там, в середине. - И указал на маленькую заметку. «Известия» сообщали, что Л.Мондрус – певичка, покончила с собой, окончательно погубив свой талант на подмостках западных ресторанов.
– Я боюсь, - продолжил друг, - что, и она тоже так может. А еще хуже, если приспособится….
Он отвернулся резко от меня и закрыл лицо ладонями. Его мужественные плечи содрогнулись от непережитого до настоящего времени эмоционального взрыва, погашаемого плотностью сжатых мышц спортивного тела. Он стеснялся своей слабости, навеянной разрывом душевной боли, которая стала сейчас кровоточить изнутри.
Шикарную певицу Ларису Мондрус я любил. Она была божественно красива, а голос и ее песня «Острова разлуки» рождали во мне великие способности и силу их проявления.
В последний раз я слушал ее и видал в Омске, когда стояла почти 50-градусная зима, и мы выступали в нетопленом цирке на исходе одного и начале другого года. И вот, как все это печально. А недавно цирковые прислали письмо с трагическим известием, что в израильском варьете покончил с собой, не пережив измены молодой партнерши, знакомый еврей – тот самый инспектор манежа.
Это он был виновником торжества с нашей верхней акробаткой, а она - как же так можно? Слегка убила меня, протаранив и мой цирковой полет, а вот теперь и его сгубила.
Перед эмиграцией на манеже по ночам, они готовили новый номер в стиле рок-н-ролла для выступлений в ресторанах. Когда случилась история с рукой, он больше всех благодарил меня за спасение своей новой подруги, жалел о моей травме, и после коньяка разогретый пониманием, признавался себе в том, что она последняя его надежда на успех. Обещал, если разбогатеет помочь, чем сможет.
Я спас бы нашу акробатку и без всего этого. У нее был малыш трёх лет, он рос без отца-подлеца. Я с ним нянчился во время их репетиций. Он любил со мной бороться и пищал от радости, когда ему частенько удавалось класть меня на лопатки. Победителем, он забирался мне на спину и скакал, подобно вождю краснокожих, приказывал мне не усыплять его до прихода мамы, потому что любил ей рассказывать перед сном, каким он сегодня был сильным.
Видя это, инспектор по-доброму сказал мне.
- Когда женишься, не изменяй жене, чтобы дети не болели.
Повезло же моим женам, иметь не изменяющего мужа. Да и детям со здоровьем, слава богу, что еврей надоумил. Что же и он - то уехал? С кем тут жить, изволите подумать, остается. Пропал в далекой земле хороший человек без моего присмотра. А я здесь чего-то боюсь. Надо победить свою трусость. И оправдать надежду этой девочки - не давать наглости горца распространяться на европейской русской равнине.
Вы понимаете, я не против горцев вообще. Подлый человек не имеет национальности, но я говорю о конкретных представителях народности, делавшим мне плохо, и я должен был защищаться, и тем более, если меня об этом просит милая девушка.
Я наполнился со всех сторон желанием победить. И пришла уверенность, что так и будет.
… Соперник совершил тактическую ошибку. Видно, памятуя о прошлом, решил прикончить меня сразу. Рванулся, было вперед, и я его на этом поймал. Элементарный принцип дзюдо сработал – мягким неуловимым приемом мне удалось все направленные против меня силы повиновать к движению в обратном направлении – на самого противника, и обречь его бороться с самим собой. От такой бесполезной борьбы силы улетают прочь от безысходности получить нужный результат.
И он сам летел окаянный, как проклятый, будто оставленный своим прошлым непобедимым опытом, не представляющим теперь, как дальше бороться в условиях непрекращающихся обдуманных контратак. Эти ухудшающиеся условия усилились изменением конъюнктуры в поведении зрителей, многие желающие перемен, уже были на моей стороне и бросали на татами язвительные шуточки в сторону старого поколения победителей, не боясь мести, и уже видя во мне и в других борцах-самбистах из Москвы и Поволжья своих долгожданных защитников.
Правда, я тоже однажды пропустил соперника к себе, подмятый, я оказался под ним, но тут же, просунув ногу ему под горло, оттянул его от себя, перекатываясь на бок, заломил ему руку и очень больно, почти сломал ее.
Когда надо, а уж если родина-мать приказывает победить, я умею быть жестоким к врагам. После этого, как бы соперник ни старался, таскаясь со мной по ковру, но ничего у него не выходило. Он выматывался, в смысле матерился, был еще силен и опытен, как дикий вепрь, но груб и не знал вдохновения. Я заранее уже знал, что он будет делать, потому что видел не только соперника, но и красавицу-девятиклассницу, дочь начфизподготовки, отчаянно сокращающую расстояние между нами призывными криками жажды моей и её победы над устоявшимися армейскими привычками командования.
Её крик я воспринял, как создание ею поля нашей будущей любви, в котором мы будем существовать только вдвоём. И я уже видел, что мы будем собирать с ней на её 16-летие весенний сок. Только не знал, что еще и купаться с ней в целой холоднющей бочке березового сока. Возможно, кому-то из этой бочки стакан сока покажется напитком любви.
Были еще и слова благодарности за ту радость, которую ей стала дарить жизнь, общаясь со мной, она поняла, что будет обыкновенной дурой, если не будет учиться на отлично. Открыв в себе женщину, она больше не мучилась по ночам в постели, как Татьяна по фамилии Ларина, бесполезно отбивавшуюся в одиночестве от атак наполненного страстями любви тела, которые отбить без мужчины просто не возможно, а легко переключилась на изучение жизни через науку.
Лучший способ освободиться от соблазна – это отдаться ему, и чтобы узнать это, надо любить читать, или хотя бы общаться с теми, кто это часто делает. Во время наших встреч она подсказывала мне не бояться её и грозного отца, толкая меня на совершение великого таинства природы. Одновременно, я обучал ее играть в любовь, на всякий случай, если расстанемся, когда мадам, иногда не любя, благосклонно позволяет любить себя. Я учил ее тому, как ведут себя женские особы аристократического рода, в момент, как только мужчина, охваченный яростной волной, страстно собирался вжаться в ее тело, на ухо ему слышалось гипнотическое внушение – ты будешь моим рабом, а я госпожой. А если мальчик понравится, добавлять: – Будешь мне мужем, если это произойдет.
Однажды, вот она юмористка, на ее тренирующийся крючок попался мой друг.
– Представляешь, - рассказывал он мне потом то, что артист себе никогда не позволит, ну, другу, простительно, она же для меня это сделала, - боже мой, лежать в костюме Евы, гореть от поцелуев, стонать от охватившей ее страсти, и при этом еще помнить о том, что она должна быть честной перед будущим мужем?! Жаль, что я не художник, а только плохой скульптор, и не было у меня рядом кирпича и бетона, чтобы навечно запечатлеть ее, как в своем роде единственную для потомков.
- Какая она прелестная авантюристка, не пропала бы где-нибудь на дипломатической службе.
Чтобы она не простужалась на севере, перед прощанием осенью, я пригласил ее на разведанные мной близлежащие болота, где было море клюквы. Я вымазал её всю в красную краску ягоды, и сам прокатился нагишом по клюкве и стал краснокожим вождем, прощающимся навсегда со своими прериями.
Мы ползали по еще теплому мху, кувыркались, слизывая друг с дружки осеннюю сладость, и не было под нами для нас на свете лучшего, плавнокачающегося дивана. Я прощался с ней и с этой очаровательной природой, которых я никогда не забуду, и, надеюсь, они тоже долго будут скучать по мне.
Я знал многих девушек, которые оставались чистыми, честными, порядочными, но беременными, от меня ли или от кого другого, это не важно, но такой талантливо красивой непорочной девушки, осмелюсь высказать эту мысль до конца, как дочь начфизподготовки больше нет, ребятушки-козлятушки, но боюсь, что вы не правильно истолкуете мою мысль…. Да, все это будет потом. А пока, я жаждал победы здесь, чтобы после заплатить старшине за его труды. Подлость, не оплаченная местью до конца, рождает безнаказанность, которую я должен был остановить, тормознуть на себе.
…Я победил. Но последние мысли несколько уменьшили мощный поток радостных эмоций нового чемпиона. Вся остальная часть поздравительных церемоний с вручением подарков, призов, рукопожатий, и даже приглашение на офицерский ужин, с непременным условием выступить там с каким-нибудь цирковым номером, пролетели мимо меня, как внешний фон.
Застряло только желание во время выступления факиром на карточном фокусе сыграть на жадности оппонента-игрока и выиграть у бывшего своего майора денег в размере будущей премии за меня.
Слишком много было отдано сил борьбе и не хватало для радости. Не ёкало даже сердце от многозначительных взглядов своей будущей принцессы.
Я заказал баню и массаж, и что непременно буду со своим тренером, иначе обещал не дойти до офицерского собрания. Это было заявлено нахально, но я же во всем профессионал, и если требовали от меня высокого качества выступления, я соответственно требовал аристократического отношения к себе.
Меня в тот же день забирали во вновь создающуюся спортроту. Осталось зайти в опостылевшую казарму, забрать вещи и проститься по морде со старшиной и двумя сержантами. Долг чести и порушенной гордости. Они хоть и дембеля, но я чемпион дивизии. И сам генерал-майор пожал мне руку. И значит, мы где-то сравнялись, и они не посмеют отказаться от дуэли.
Было все-таки радостно после бани и нежного поцелуя от личной массажистки генерала. Радовался и мой друг, которому тоже досталось нежности от березового веника. Мы шли в сторону казармы, и я заметил, что за нами двигалась толпа солдат, которые оказались друзьями моего друга. Восхищенные и моей победой, они решили сегодня покончить или прикончить, как получится всех, кто рьяно стоял на стороне унижения достоинства молодого солдата.
Я чувствовал, что начинается что-то другое в моей жизни, что отвернет меня от цирка навсегда, и это новое будет не менее светлым. Наверное, поэтому я вдруг заметил, что уже вечер. Я стал снова чувствовать время, и от этого ощущал в себе полную раскрепощенность и легкое дыхание свободы на моей груди, вернувшей меня снова к категории понимания ценности жизни.
Я попросил друга отправить ребят по другим направлениям, и посоветовал, не быть излишне жестокими, по возможности, с их обидчиками. А со своими я разберусь, и на всякий случай для страховки, мне тебя одного будет достаточно.
По мере приближения к казарме я вдруг ощутил, что меня перестали волновать окружающие люди, что моя злость, ненависть, жажда мщения слабеет, пропадает решительность физического давления на опозорившихся своим неразумным поведением командиров. И я вдруг понял, что все они со своими мыслями и поступками находятся в единой цепи сложившейся армейской системы, подготавливающей людей, не жалея своей жизни по приказу командования выступить на защиту своей родины. И мне это было изначально понятно еще на гражданке.
Но когда тебя грубо ломают и хотят согнуть в неестественное для порядочного мужчины положение, то слишком жирно будет отдельным особям, жиреющим на государственных харчах, получать удовольствие от общения с горшком, предварительно очищенным руками интеллигентного человека. Даже граф, юный Лёва, сам носил и мыл свои ночные горшки, а тут какой-то дебил-тракторист, недавно спустившийся с гор, в купе с кретином, деды которого, прячась под бендеровскими флагами, ютились, щенясь в вонючих схронах, будут указывать мне каким быть ублюдком среди них. - Нет. Надо все-таки их побить. - И я сам себе великолепно улыбнулся. Входя в казарму, я видел внутри себя, как воинский устав все-же сдается перед Библией.
– Надо быть милосердным, любить ближних и более всего врагов своих благодарить. - Пришли слова откуда-то сверху. И я их, как послушный сын, не мог игнорировать. - Надо бить врага до полной победы. - Уходили от меня мысли из зазубренного Устава.
Я очень просто, по-приятельски даже, спросил дежурного сержанта.
- Где старшина? Человек по природе труслив, когда в жизни руководствуется стадным чувством. - Начал я обработку первого попавшего из тех, кто вчера грубо пытался обнять меня своими кулаками и ногами.
– Рота ушла в кино. – Понял он меня сразу и немного растерялся от моего нахальства. В моем голосе не было ноток чинопочитания.
- Но это уже в невозвратном прошлом. – Добавил я, усиливая давление на экстрасенсорном уровне на помутившийся разум мелкого командира. Чинуша затрепетал, челюсть его отвисла, будто бы я его уже ударил. Слегка удовлетворившись полученным эффектом, я продолжил.
– Но как ударишь слабого? Ведь, он не хотел, не правда ли? – задал я риторический вопрос, не желая слышать слов оправдания.
Замкомвзвода еще более трухнул, ожидая удар, и не получая его, еще более волновался за будущий свой кривой кип смайлинг. Я, право, уже скорбел, что говорю так со своим непосредственным начальником. И стал собирать свои вещи. Тот неотрывно следил за моими действиями с выражением лица повиноваться, словно ждал от меня каких-то приказаний. Я решил продолжить перевоспитание, раз уж так внимательно слушает, готовый повиноваться.
– Ты не побежал, потому что повязан уставом, такой важный пост. Охранять тумбочку с телефоном! А вдруг, что-нибудь важное объявят. И я это понимаю, служба. А вчера, унизить солдата, это тоже служба? Тебя не учили с детства не совершать подлостей. Ибо ты часть стада, подчиняющаяся силе. А где твои мозги? Не понимаешь?
И я ударил его в поддых. Сержант застыл с открытым ртом, не зная, что делать. Наконец-то проявилась часть мыслительной способности. Рукою он потянулся к штык-ножу на поясе, и мне это было в радость, я не мог на глазах двух сочувствующих мне солдат-дневальных просто избивать их командира, находящегося на боевом дежурстве. А так, атака сложенных четырех моих пальцев в районе расположения его печени, разбудила в ней дремавшую боль из сдвинутых, нагромоздившихся уже внутренних камней, которые заставили сесть их обладателя на табуретку и скрючиться. Он был бестолковым солдатом, видно, поэтому и пролез в командиры, был мне противен, и я оставил его за спиной.
– Бог, вряд ли был с вами, но кто его знает, если сам черт не разберет. Все к лучшему. Передай сержант, может благодаря вам, негодяям, я сегодня так счастлив, что всем прощаю, как король в день свадьбы. Странно, но я должен благодарить старшину, что он из всех именно меня выбрал в тот день, что он, дерьмо, хотел заставить меня убирать его …. Извини, я огрубел у вас здесь, даже рифма не страдает нежностью. Правда, я не в обиде. И даже рад, что в казарме не было резиновых перчаток. Понимаешь, я чемпион. А, да, ты же не знаешь еще в своей конуре... - Уже совсем по-приятельски и даже жалеючи, вымолвил я. - А мне грустно! Наверно, оттого, что покидаю вас. – Заканчивал я свое необидное, бескровное выступление. – А как хотелось обняться на прощание. У тебя, конечно, нет ничего выпить. – Не спрашивая чинушу, спросил я. – Не надо, не ищи, я не пью. Так, если немного с девушкой. У тебя есть, невеста, сержант? – продолжил не спрашивать я. - Ну, прощай, если увидимся, не бойся, не здоровайся со мной. Хотя, как знаешь. Не надо, не провожай. – Заканчивал я блудить, спускаясь по лестнице. - Меня ждут. В другом месте. И так я у вас тут задержался. - И в последний раз уже крикнул. - Сержант! Повесь табличку над очком старшины «Чистота не там, где убирают, а там, где не… остальное сам знаешь. Да здравствует советское бытовое обслуживание! – понесло меня куда-то на гражданку, уже вне казармы.
– И самообслуживание тоже! – включился в закончившуюся игру, заждавшийся меня мой друг, торопя на ужин к генералу.
И мы оба не отдали честь, стыдливо пробегавшему куда-то мимо, уже нами уволенному от нас, придерживающемуся одной рукой за карман, откуда я вскоре вытрясу все его деньги, командиру роты.