42. Как Яван в Раскуев-граде людям нравы выправлял
Через четверть часа ко граду великому Ваня подходит, а там ворота были широкие, перед ними глубокий ров, и мост опущен через него. Народишко богомольный по мосту в город идёт, ну и Яван в поток людской встрял, ибо любопытно ему стало, как там праздник будет протекать.
Вот подваливает он к воротам, а в них когорта торчит мордоворотов: на часах стражники стоят и пытливо на проходящих глядят. Облачены они были в доспехи бранные, на вид странные. И то сказать – арцы то ж были, не рассияне, – вои собою бравые, видать, буяне. Говорили они на своём наречии, на расейский язык очень похожем, но забавном немножко.
– Пошто в город идёшь, умороше? – один из них Явана спросил. – Не велено пущать вашего брата. Хохотунов нам тут не надо.
Да дорогу Явахе перегораживает.
Только Ванька ведь шит был не лыком – его ведь не сбить с панталыку. Окидывает он суровым взором грозную стражу и на полном серьёзе им возражает:
– Это я что ли уморох? Да я в жизни не смеялся ни разу! Болезнь просто у меня такая – несмеянием называется. Иду вон просить у Ара, чтоб хоть улыбаться мне волю дал, а вы меня к боженьке не пущать?! Да я вас!..
И с таким чувством неподдельным Яваха на бездельников посохом замахнулся, что те даже попятились от него, а главарь отшатнулся.
– Ладно-ладно, дед, – пошёл страж на попятный, – ты того... к Ару у нас дорога не заказана. Но коли и впрямь ты не уморох да не сказник, то отчего одёжа на тебе такая проказная?
Опустил Ваня своё оружие и ещё угрюмейшим взором воев обвёл.
– А мне этак жрец посоветовал, – печальным голосом он сказал. – Платье, говорит, шутовское на себя напяль и в нём ходи где ни попадя, – тогда люди над тобой смеяться станут, а там и на тебя смех найдёт. Да где там – всё без толку.
И таким хмурым выражением Ванька рожу себе украсил, что даже стражники и те над ним сжалились.
– Ну, коли так, бедолага, – махнул старшой рукою, – тогда годно. Ступай! Смеха у боженьки поспрошай.
Степенно и чинно Яван мимо стражи продефилировал, в сторонку затем подался и посреди народа затесался. И вот идёт он себе, грядёт, на людей смотрит – а и разный же в городе народец! Тут тебе и местные обыватели шастают, и пришлых целая толпища: на малом пятаке чуть ли не тыща. Одеты и обуты по-всякому: кто расфуфырился, как попугай, а кому в самый раз ворон на огороде пугать, ибо гол он, бос, сир и наг... Да на одного-то богатого не один приходится бедняк, а, пожалуй, все двадцать. Как тут Явану заулыбаться... Топает он по тесной улочке далее, а там темно да смрадно. Дома; вокруг неказистые собою, которые каменные, а которые деревянные, окошки в них узкие довольно, а двери железом окованы.
В общем, в бедные кварталы Ванюху занесло. И довольно долго он по брусчатке осклизлой шастал да с богомольцами локтями толкался, пока наконец на площади большой не оказался, посреди которой храм Ара гордо стоял.
Оглядел его издали Ваня – да, думает, внушительное здание! Было оно многоугольное, стены имело белокаменные, орнаментом разрисованные, а крыша была покрыта золотом, с куполами на башенках фигурных да со шпилями ещё острыми. С Аром общаться было наверное не так просто, как с Ра: система богообщения у арцев хитра была.
А народ пёр во храм прямо валом. Трое ворот настежь были раскрыты, вот народишко в них и валил. И Яван свои стопы туда направил. Сначала он по ступеням на возвышение поднялся, глядь – а там торговцев всяческих тьмущая была тьма, и вокруг каждого из них была кутерьма. Торговали они всякой всячиной: кольцами и перстнями, ремнями и поясами, браслетами всевозможными, разнообразной одёжей, снадобьями чудодейственными и амулетами, печеньем рассыпчатым и сладкими конфетами, вкусными пирожками и благовонными порошками... Не было недостатку и в навном отваре: из бочек и чанов торгаши краснорожие черпали пиво, брагу и мёд, и предлагали их народу. Многие аж залпом кружищу осушали, а другие не спешили и этак чинно пойло забористое в себя лили, после чего крякали, ухали, ругались и хамили. Да в храм брели.
Поглядел Яван направо, а там поодаль три бревна на помосте торчали, саженях в трёх одно от другого, и к тем брёвнам стражники троих человек как раз привязывали. Ванька шею повытянул – а ни видать издаля; ни шиша. Толпища-то была большая, а он росточка невысокого. Подпрыгнул он тогда, скок-поскок – ага, с гулькин нос толку, ибо амбалы впереди собрались рослые.
Вьюном юрким тогда в толпу он вклинился, и, пихаясь, вперёд двинулся. И хотя щипков, тумаков и тычин он в достатке получил, но зато к самому возвышению вскоре пробился. Смотрит – вот так номер! – а на постаменте сожжение людей вроде как готовят. Старик какой-то, мужчина и девушка были уже цепями к брёвнам прикованы, и ушлые служители накидывали вокруг них ворох сухого хвороста.
Пригляделся Яван к жертвам приговорённым, и стало ему их жаль. Особливо девицу. Красивая она была, ясноглазая, белокурая. Висела она в своих путах понуро, потому что истерзана оказалась немилосердно. «Эх! – сжал Яван челюсти. – Вот же звери! Спокон веку такого не было в Расиянье, чтобы людей сжигали. Экие же арцы мерзавцы!»
И на мужчину взгляд переводит. А тот был воин – настоящий по виду богатырь: усатый, чубатый, широкоплечий и тоже побитый да покалеченный. Только раны его и язвы отнюдь рта ему не связывали. Зело изощрённо он на людишек ругался и на чём свет стоит крыл власть арскую. Особливо же от него воинам доставалось, что в оцеплении окрест стояли. И понял Яваха из его ругни, что был он ранее их командиром. Те же стояли, взоры потупивши, и лишь краснели да бледнели, но буяну возразить не смели. А другая часть воев были арцами. Те-то вели себя нагло, громко смеялись и жертву казнимую вовсю подначивали.
– Эй, Боегор, – они орали, – не жидок ли будет костёрчик?
– А то мы дровишек подбавим!
– Зажарим тебя, как петуха!
– Ох-хо-хо-хо!
– Ах-ха-ха-ха!
Смерил Боегор нахалов тяжёлым взглядом да и отвечал им рокочущим басом:
– Вас, продажные твари, я криками да стонами не порадую. Глядите, как витязь расейский будет погибать и ужаснитесь, потому что тысячи таких витязей скоро встанут и всю вашу банду покрошат! Тьфу на вас, предатели!
И плюнул в их сторону кровавой слюною.
Арцам же не по нраву пришлась обрисованная им перспектива. Перестали они смеяться, поближе подошли и ещё большую гору хвороста вокруг воина навалили.
А Яван уже на третью жертву своё внимание обратил.
То был глубокий старик. Длинные волосы и борода были у него белоснежные, а выцветшие глаза глядели спокойно и почти безмятежно. Он вроде и не осуждал, а словно жалел глупых соотечественников, отказавшихся от древнего права и впавших в великий грех, жертвы принося человеческие. Видно было, что он тоже побоев и пыток не избегнул, отчего одежды его светлые от крови пролитой слегка потемнели.
– Ишь, герои, – крикнул кто-то недовольно, – не пожалели и старика! За что его-то, а?
– Да это же правед Велизар! – удивлённо кто-то сказал. – Целитель он знатный. И его что ли сказнят?
– У-у, мучители! – третий голос надрывно завопил. – Позор!
И пошло...
– Девку тоже ни за что привязали! – раздавался отовсюду базар.
– Ну не угодила она Радавилу – и чё?
– А Боегора на костёр-то почто?
– За крамолу, вестимо!
– Да уж, это грех ныне непростимый.
– Сколько ж можно над людьми измываться!
– Это арцы всё клятые, арцы!..
Короче, брожение в толпе пошло немалое. Не все ещё в Рассиянии арскую сторону, видать, взяли. Хотя много было и тех, кто кричал обратное:
– Правильно – так их и надо!
– Сжечь негодяев!
– Чтоб другим было неповадно!
– А нам зрелище будет приятное!
– Ага!
– Кто за Ра – тот дурак!
– Ха-ха!
– Молодцы, арцы!
– Хорош трепаться! – взвился тут старший из вояк, выпучившись от гнева как рак. – Кто там ещё колобродит? Молчать, уроды! И пасти у меня на замок! А не то всех урою!..
И прочие стражники сбросили с рож своих важность, забегали вдоль толпы, засуетились, кое-кого схватили, и плётки, свистя, над их спинами взвились. Сразу всей ораве рты и позатыкали. И пары минут не минуло, как бунтарское настроение толпу покинуло.
А в скором времени трубы заиграли, волынки заволынили, да барабаны затарабанили. Смотрит Ваня – процессия торжественная из-за храма показывается, слуги впереди несут знамёна золочёные, а за ними несколько жрецов важно грядут, в роскошную одёжу облачённые. В народе оттого родились гул да рёв. Мало кто молчал: кто свистал, кто кричал... и не понять было ни шиша, то ли люди жрецов приветствуют, то ли, наоборот, осуждают... А те шествовали чинно да гордо. Все такие солидные, раскормленные: что ни харя, то мордень – как у борова пярдень. А пузищи не как у нищих – каждое в полтора обхвата. Обожали пожрать ребята. Потому и называлась эта братия жрецами, а не праведами, как в Расиянье.
Вот добралась группа сих товарищей до срединной части лобного возвышения и остановилась напротив места сожжения. И вышел из жреческой компании их старшой: дядька весьма большой, годами немолодой, с длинными власами и окрашеной бородой. На голове его корона красовалась золотая с лучами-рогами расходящимися. Это, значит, чтоб на солнце головной убор был похож – мол, сего деятеля освящает сам боже. И на брюхе его тоже светило было выткано мастерски, а в самой серёдке диска крест чёрный с загогулинами на концах зиял раскорякой. Светоты;ка то была арская, солнечный арский знак. В тех ведь окраинах Расиянья, коя теперь Арией стала, любили люди всяческую абыстракцию изображать. В Явановых-то краях цветы для украсы вышивали, зверей да птиц, а арцы малёхи ленилися – тяп-ляп и готово. Да ещё и смысл под эту фиготень подводили глубокий: это-де символы у нас великие, черты всяки да закавыки...
Хэ, смысл! Смысл – это масло из мыслей, и величайшим смыслом всегда вот что считалось: как счастливо людям жить, как ладить им научиться, а не поклоны отвешивать чертовщине да рисуночками вдобавок кичиться. Пока рассияне это ведали, то справлялись со всеми бедами, а как правило сиё позабыли, так разумом враз одебилели.
Поднял жрец руку, в коей светотыку он держал золотую за рукоятку недлинную и потребовал решительно тишины. Послушалась толпа неумолчная его веления да и угомонилась помаленьку. Обвёл пузач бородатый людишек собравшихся магнетическим взглядом, а потом обе ручищи к небу вознёс и приветствие произнёс:
– Здорово, братцы-арцы!
– Здорово, батюшка! – не дюже стройно толпа ему ответила.
– А кто это такой? – спросил какой-то парниша у Ваньки за спиной.
– Ну, ты даёшь, паря! – возмутилась некая харя. – Высшую знать надобно знать. Это ж сам Прахой, жрец Ара верховный, князя Радавила ставленник.
– А откуда мне его знать! – усмехнулся в ответ парень. – Я не местный, чай. Мне на него начхать.
Прахой же недовольным, видать, остался, как толпа здравицу прокричала.
– Вы чего это, агнцы мои, – взревел он, – али не ели? Или глотками охилели? Разве так орут, когда вас власти приветствуют! Сей вот час князь Радавил пожалует сюда собственной персоной, а вы сипите тут будто сонные. А ну-ка по-новой давай попробуем. Да поболе у меня рёву!..
И он минуты три толпищу ещё муторил, пока не добился от неё слаженного ора.
– Вот это годно! – остался жрец доволен. – Это дело другое!
А пока они в оре тренировались, слуги расторопные ужо расстарались: помост на возвышении живо соорудили и на него трон установили. Вскорости и сам князь Радавил припёрся туда со свитой, мужчина рослый, суровый и сердитый. Одет он был роскошно и богато, но под одёжей кольчуга на нём угадывалась, а на брюхе латы.
– Здравствуйте, мои подданные! – не слишком ласково он с людьми поздоровался.
А те воздуху в груди набрали да как рявкнут:
– Здравия желаем, княже Радавил!
То услышать ему было мило. Усмехнулся суровый князь довольно, на трон уселся и Прахою кивнул: начинай-де, жрече – очередь твоей речи.
Всего жрецов было тринадцать. По команде своего главаря они быстро в своеобразную звезду собрались: Прахой в серёдке устроился, как паук, а те по двое встали на каждый луч. Видимо, положено у них было эдак выпучиваться по особому случаю.
Возвёл Прахой руки к хмурому небу и пуще прежнего заревел:
– Слава, слава, слава Ару!!!
И толпа ему вторила то же самое.
– Дай нам сверху больше жару!
И те тоже наярили.
– Дай нам тучный урожай!
И народ просить давай.
– За то жертву принимай!
– Да, да! – толпа исступлённо орала. – Бери жертвицу нашу, Ар! Мы те души дадим – а ты нам жар!
И вся эта непотребная треба далее продолжалася.
– Муки сих тварей мы подарим тебе, Ар! – Прахойка вдохновенно орал. – А ты наполни нам наши амбары!
– Дай рабам своим здравие!
– Добрую дай погоду!
– Помоги своему народу!
И многие из столпившихся ему громко опять вторили, и аж заходились в оре они.
Но были среди людей и те, кто общего воодушевления смели не поддерживать.
– Размечтались, гады, – хмыкнул за спиной у Вани тот самый парень. – Слушать тошно это брехло...
А жречиный рой тою порой прекратил свой вой и быстро распался. Один лишь Прахой возле приговорённых стоять остался. Сначала к девушке он подошёл, за чёлку её рукою взялся и голову жертве задрал.
– Вот тебе, щедрый Ар, первый наш жертвенный дар! – в небо ненастное он проорал. – Се красота есть людская! Огнём священным тело её мы приласкаем! А ты пей её муки, Ар! И мы терзаниям грешницы сей порадуемся, ибо сожжёт огонь в душе её всю гадость! Дай нам, Ар, жару через сердце своё красное! Отдаётся тебе дева прекрасная! Слава, слава, слава!!!
Пуще прежнего взревело злорадно людское стадо и ещё ближе в азарте к помосту сгрудилось.
Эх, люди, люди! Никому, казалось, не было совестно от того изуверского представления, мракобесами здесь затеянного. Никто не соболел отчаянию, на лице девушки отпечатанному, никто не видел тоски, в глазах её проявившейся. Хотя некоторые казнимую всё ж пожалели.
– Прощай, плясунья Милора! – прорвался сквозь общий фон чей-то голос. – Потерпи – ты в раю будешь скоро!
Но на выручку девушке не пришёл никто.
Тогда сквозь шум и рёв резкой сиреной крик обречённой вдруг прорвался:
– Пощади меня, князь! Я во всём, во всём раскаиваюсь!..
Но лишь усмешка горделивая на лице Радавиловом появилась.
– Кто-нибудь, помогите, спасите меня! Ради Ра! Ради Ара!.. – словно вопиющая в пустыне, дева к людям взывала. – Мамочка моя! Мама!..
Но не размягчили её стенания се;рдца толпищи каменного. Лишь немногие тяжко вздохнули и глаза опустили долу. Многочисленная же сволочь даже рассмеялась.
А в груди у Явана холодная начала разгораться ярость.
– Дура ты безмозглая, не кричи! – Прахой-жречина казнимую учил. – Сам бог тебя в раю ждёт! Грехи твои тяжкие пламя сожжёт! Ныне же Ар тебя примет и простит!
И он очи к небу возвёл глумливо, громко пробурчав:
– Ну никакой у людишек нет благодарности...
Покачал Прахой головою, словно бы сокрушаясь, и к воину прикованному направился.
– А знаете почему эту девку выбрали жертвой? – кто-то невдалеке вопросил. – Она пляшет здорово, эта Милора. Вернее, уже плясала, ха-ха! Да только дюже гордой эта дурёха оказалась, с самим Радавилом повздорила да зафордыбачилась. Ну а куда ж против князя-то!..
– Ага, и я слышал – он её сначала отдал охране.
– И правильно! Ишь гордячка ещё нашлась! Крыса!
– Заткнись!
– Сам заткнись!
– Жаль девицу.
– Ох и ловкая была плясовица!
А Прахой уже около второго столба ошивался. К вояке свирепому он вплотную подходить опасался, поэтому, кругом его обойдя и сбоку став, руку к богатырю он протянул, да так, что конец светотыки плеча его касался.
– Вот тебе, господине Ар, второй наш жертвенный дар! – опять он свой клич проорал. – Се есть людская сила! Мощью витязя сего закуси! Мы его в огнь ввергнем, а ты дар наш да не отвергни! Живительной напитай нас энергией! Пробей, солнце ярое, стрелы свои сквозь тучи! Жертвуется тебе за то воин могучий!
И опять славицы завопил во всё горло, задёргался в корчах, точно больной, забрызгал в экстазе слюной... А народ ему подражает – дерьмо душевное через крик выражает... Зато Боегор отчаянный маху не дал: плюнул он харчком кровавым в Прахоеву харю и весьма точно в неё попал. Да ещё и заругался на жречину преважного. Живо тот от него дал ходу, чем рассмешил немало народ.
И пока он к старику, от слюны оттираясь, шёл, этакой трёп в толпе произошёл:
– Боегор-то давеча, бают, напился да князю публично не подчинился. Мерзавцем его обозвал, собакой, жабой... ну, в общем, по-всякому. А когда князь вязать его приказал, так он крамолу начал глаголить, а Ара почём зря хаять. Да-да! Цельная дюжина бояр с ним едва справилась. Как щенят он их разметал, пока не устал да не упал.
– Вот как кур в ощип и попал!
– Дурак он!
– Тупой амбал!
– А ты сам-то?..
– Да я тебе!..
– Ну, дайте же посмотреть!
– Повывелись ныне богатыри-то...
– Ага, Боегор этот не того... чай, не Яван Говяда!
– Да уж куда ему до него! Тот бы в обиду себя не дал!
– Это кто ж такой? Поведай...
– Да был у нас один богатырь, говорят, сын коровы. Вот он-то действительно был здоровый!
– И я его помню. Силой он обладал сказочной. Он бы точно арцам этим показал!
– Во-во, не подкачал бы!
– А где ж он счас-то?
– Вроде как в ад его Правила послал. Ушёл, сказывают, и не вернулся.
– Жаль!
– А то нет!..
– Таких уж более нету.
Странно Ване было слышать про себя такой базар – вишь, рассчитывал народец на его потенциал.
Как бы там оно ни было, а проявить его Явану пришло вроде самое время, раз свалилось на плечи народа такое бремя. Надоело ему, словно чурбану, наблюдать, как нелюди над людьми измываются. «Ишь, – думал он про них, – негодяи бесстыжие! Власть вредную в руки захватили и чертовщину в умах намутили. Ох и алчная сия публика до поживы!.. Ну да мы-то пока ещё живы!»
А жрец-арец подгрёб той порой уже и к старцу, потряс перед ним светотыкой, а затем на кумпол ему её возложил да и заблажил:
– Вот тебе, мудрый Ар, третий наш жертвенный дар! Се в подарок тебе ум посылается человечий!
И он на толпу обратил своё красноречие:
– Не хотелось нам праведа сего кроткого жечь, а что делать – надо!
Да сызнова рыло в небо задрал:
– Дай нам, Ар, за то больше лада! Пусть солнце красное светит, когда есть в нём надобность, когда дожди идут и студит хлад! Ни засухи нам, Ар, не посылай, ни отмоки! Прими платой за то умника сего, бог!
– Эй, дед Велизар, – громко кто-то в толпе позвал, – попустил ты, старче, на себя дурь! Накажи жреца сего, заколдуй!
– Да отпустите праведа этого! Чего он вам сделал?! – и другой голос за первым прорезался.
А за ним ещё, ещё и ещё...
– Пошто знахаря губите, сволочьё?!
– Сам себя сожги, Прахой!
– Ага, на тебе столько тука, что знатная Ару будет докука!
– Ха-ха-ха-ха!
– Точно! Загорится мигом – чих-пых!
– Тебя одного хватит на троих!
– Велизара – на волю!
– Волю ему!
– Волю!..
Тут многие стражники повыхватывали мечи и к толпе подскочили, чтобы её утихомирить. Наверное любим был у части народа этот правед, коли не желали они его делать жертвой. Хотя большинство всё же на старика плевали, и чтоб сжечь его побыстрее, орали. Даже Прахой от реакции такой неоднозначной растерялся и сначала по помосту заметался, а потом к князю подбежал.
Стали они совещаться меж собою, а в толпе произошёл такой разговор:
– А кто этот дед?
– Да знаменитый же правед! Вращ. Целитель.
– Не, не слыхал... И чем же он знаменит?
– Известно чем: вращ свои чада в Ра повернуть чает и здравие им возвращает, а жрецы эти, подлецы, всё извращают. Наш карман они легчить мастера – вот это уж да, так да!
– Эй, чего ты там брешешь, гнида?!
– Ага, пасть-то заткни!
– Точно, мужики – мошенники они все, и целители эти, и праведы... Подохнем же все один хрен!
– Эй, жги давай быстрее!
– Задолбалися тут без толку стоять!
– Костры вон зажигай!
Мало-помалу волнение стихийное поутихло. И тут приговорённый перед людьми выступил.
– Нет, люди добрые, – молвил он печально, – напрасно вы за меня просите. Пощады от безбожников не дождёшься, и чары творить я не буду. Раз не нужен вам старый Велизар, то я уйду. Устал я жить очень, нету более моей мочи...
А князь Радавил, как видно, решение уже принял. Бросил он на народ взгляд гневливый и махнул рукой нетерпеливо, чтобы зеваки более не ждали, и чтоб служители костры зажигали. Те, естественно, не замешкались, вмиг принесли факелы яркие, и вскоре вспыхнули три костра пламенем жарким. И барабанщики, кои за помостом стояли, дробью тревожной в барабаны забарабанили. Толпа же враз взбудоражилась; все почитай рты-то пооткрывали: те ревели, те кричали, те свистели, те мычали...
Взволновало всех казни жуткой начало. Народишко ждал продолжения.
А у казнимых с каждым мгновением ухудшалось положение. И хотя тела их языки пламени ещё не лизали, но всё ближе к ним подползали. От дыма едкого Боегор закашлялся, заперхал, Милора завизжала пронзительно, а Велизар глаза закрыл и не шевелился. А зато Прахой с прочими жрецами бегали вокруг костров и остервенело плясали.
Потеребил Яван перстенёк на своём пальце, но снимать его не стал. Сам он не орал и не суетился тем паче. Он лишь внутренне сосредотачивался. Всю свою силищу духовную собрал воедино богатырь-скоморох и обратился мысленно к самой природе: «Матушка планета Земля, послушай, пожалуй, меня! Буйны ветры сюда пригони, столпи тучи грозовые да пролей на место сиё ливень, чтоб огонь в кострах загасить! Прошу я тебя о том именем Ра!»
Сначала-то показалось, что мать-природа глуха к его просьбам осталася, громы-молнии с неба не вдарили, а потом чуток более этак нахмарило, кап сверху, кап, да кап-кап-кап – и такой через скорое времечко дождина там ливанул, что ну и ну!
А народу с площади открытой деваться было и некуда. Не, кое-кто куда ни попадя само собой и разбежался, но основной отряд на месте стоять остался, и за то время малое, пока ливень там лил, все промокли буквально до нитки. Даже жрецы и те... Один лишь князь сидел в сухоте, поскольку слуги над его головой плащ натянули, так что потоки водные его особу минули.
Быстро прошёл нежданный этот потоп, и после его прекращения увидели люди вот что: не выдержал огонь ярый нападения своего врага, и в битве неравной смертью позорной он пал. И головешечки чадящей не осталось, где костры недавно пылали. А из жертв прикованных никто от пламени не пострадал нисколько. И ни одна собака не брехала там и не орала, словно небесный душ охладил разгорячённые души. На короткое мгновение наступила даже тишина. Что делать далее, никто не знал.
И тут князь приказал гнусаво:
– А ну-ка, по-новой костры запалить! Казнь возобновить! Принести сухие дрова! Живо там у меня!..
Однако в народе от сего повеления недоумение родилось и возникло бурление.
– Неправильно, княже! – чей-то голос сутяжный в толпе вскричал. – Сей водный остуд – божий есть суд! То Ара нам указ, раз всё погасло!
И народ собравшийся крикуна поддержал.
– Долой сожжение! – все закричали.
– За бога нам не решать!
– Самосуд вроде получается!..
– Грешно тебе, князь!..
– Останавливай давай казнь!
– Неправедный это суд!
– Ну!..
Наконец, сам Прахой вперёд сунулся.
– О, добрый наш арский народ! – заблеял он, играя мордой. – Не тех вы, братья, жалеете! Не то просите! Ох, не случайно здесь ливень пролился ужасный! Не Ар сей ливень наслал – а подлые злые чары! Да-да!
И он руки к небу воздел и ими потряс:
– Не естество нам всем было явлено, а чёрное колдовство отъявленное! И колдун сей ужасный здесь находится, среди вас!
Словно разгневанный вепрь кинулся жрец к толпе и горящими очами в неё вперился, как будто высматривая в её глубине схоронившегося злодея. Над самим Яваном трясся от негодования этот брюхан, не ведая что «колдун», им почуянный, стоит себе как ни в чём не бывало внизу и мысленно кажет жрецу козу.
– О, арцы! – продолжал Прахойка стебаться. – Властью, данной мне Аром, я повелеваю!.. – и он проорал: – Казнить жертв, богу нами подаренных, не пламени я поручу, а... острому мечу!
Быстро вернулся он на середину площадки и троих арских воинов к себе подозвал, чего-то им шёпотом приказав. Те его послушали мал-мало, головами покивали, мечи из ножен повынимали и, подойдя каждый к своей жертве, поспешили оружие отвести, чтобы по знаку жреца головы им снести.
А тот вроде не особо и спешил. Снова он к народу рожу обратил и заявил во всеуслышанье:
– Сильна и могуча власть арская, отчего велико и милосердие наше! Посему я объявляю: пусть выйдет сюда колдун, творящий исподтишка чары мерзкие! Поглядим, кто из нас сильнее: мы, правоверные – или сей злодей! Коли чародеева переможет сила – всех недобитков мы помилуем! Ну а коли наша сторона победит – тогда и голова колдуна с плеч слетит!.. Ну как, справедливо я порешил?
Конечное дело, толпа одебиленная с ним живо согласилась, а Яван, предложение сиё слушая, усмехнулся. Вот же, думает, и лиса хитроумная – не верит ведь он ни в какого колдуна! – наугад про него брякнул, враль толстомясый.
– Ха! Ха! Ха! – служитель культа, торжествуя, рассмеялся. – Струсил, коварный? Так я и знал! Куда там какому-то травнику супротив меня!..
Невмоготу сделалось тут Явану.
– Это я ливень наслал! Я!.. – бойко он заорал.
Да, скорчив смешную рожу, на постамент взобрался и пред народом предстал.
Появление нежданное Яваново произвело общее оболванивание. Не думал ведь никто из собравшихся, чтоб на выручку обречённым хоть кто-то встал. А тут не колдун суровый, не герой и не силач, а презренный скоморошек на помост вылазит – форменное же это безобразие. Подумали сперва на Явана, что он пьяный или дурак – ну а по иному-то как? Князь Радавил аж буркалы в недоумении выпучил, а у его подельника по духовной линии челюсть вниз отвалилась. А потом кто-то в толпе не выдержал, пырснул, и будто камень с горы столкнул: лавина хохота по головам раскатилась.
И когда отрицательный заряд в теле толпы разрядился, тогда князь Радавил на ноги вдруг вскочил и аж злобою разразился.
– А ну-ка хватайте этого татя! – на Ваньку он указал. – В оковы его! На дыбу! Пытать!..
Стражники арские исполнять приказание было рыпнулись, а Яван им как крикнет:
– Сто-я-я-ть!!!
А потом пальцы в рот заложил да как свистнет.
Казалось, даже волосы у князя заполоскались, когда звуки свиста окрест разлетались. Рухнул он на трон, будто мешком пыльным трёпнутый, а вояки его остановились словно вкопанные.
Оборотился Яван к людям застывшим, в пояс им поклонился да и говорит:
– Здравствуйте, земляки мои дорогие! Вот мы с вами и свиделись... Зовут меня, если что, Яваном, и родился я во граде Раславе. Давненько я в краях ваших не бывал, за тридевять земель обретался и о том, что на Родине происходит, ничего-то не знал. А теперь вот вернулся и глазам своим не поверил. Сорок всего годков я в Расиянье не был, а очутился... ну будто на другом свете. Всё тут, гляжу, переменилось, да не к добру, а к худу. Правда нынче не в почёте. Честных людей – наперечёт. А зато кривда у вас в фаворе, лихо везде да горе... Куда ни посмотри, обманщики везде да воры, и кто сильнее да умнее, так тот тем более. Людей вон как дрова сжигаете, да за муку чужую блага себе урвать чаете. Ай-яй-яй! Кому вы, глупые, поверили? Выродкам что ли этим? Да у них веры и на грош нету. Обряды лишь творят и навь вредную боготворят... Чем жертвуете, недалёкие? Силой, умом да красотою? Али не знаете вы, что худшие свои качества в жертву надо приносить? Что гордыню в горниле воли надо сжигать?.. Эх, земляки-земляки, как же вам не стыдно? Ниже зверей вы духом опустились...
Ни одна душа Явана не перебивала. Стояла такая тишина, что муху было бы слышно, или комара.
А Ваня, выдержав краткую паузу, далее вещать продолжал:
– Да, дела у нас теперь скверные. Наказания вы достойны примерного. Да только верю я, что искра Ра в духе у вас не угасла, что душу тёмную она вам греет, и коли мы разбудить её сумеем, то и правду найдём, и кривду одолеем...
И тут вдруг: бум-бум! бум-бум!..
Заглушили голос Явана удары мощного барабана. А вслед за большим и маленькие барабанчики затарабанили: бам-бара-бим-бом! бам-бара-бим-бом! бим-бом-ба!..
Умолк недоумённо Яван, на барабанщиков, у храма стоящих, глянул, а тут и рёв труб ещё грянул: ду-у! ду-у! ду-ду-ду-у-у!.. «Ишь ты, – подумал Ваня, – музычка как в аду! По мозгам-то как бьёт!».
А жречиный строй по знаку Прахоевому вмиг перестроился; выстроились они в круг друг за другом и противосолонь закружились, вопя гортанно:
– Ар! Ар! Ар! За-ар! Мы за Ара грянем яро: рви, круши, громи, бори! Все ограды мы разрушим, все ворота отворим!..
И сначала стражники к этой оргии подключились, рядов своих не покидая. Повытаскивали они мечи из ножен и по щитам ими заколошматили, жречиному рою подпевая. Да не абы как, а в ритм грубым рифмам... А вслед за ними и кое-кто из толпы к орущим присоединился. Всё больше и больше, громче и громче… Как словно зараза на людей перекинулась громыхальная, и через недолгое время уже чуть ли не вся толпа там орала, так что всё вокруг громыхало:
– Мы за Ара, мы за Ара, мы за Ара – кровь прольём! Кто не с нами, всех уроем, всех угробим и порвём!..
И стар и млад, и мужики и бабы, здоровые и больные, нищие и бояре – все как один с выпученными очами вирши взахлёб орали и в душевном одурении вершителями судеб себя представляли. Сам князь Радавил с трона вскочил, и, потрясая кулаками, во всю глотку там разорался. И жречина Прахой, в серёдке кружащегося аровода стоя и бороду кверху задрав, светотыку в небеса простирал и тож орал, орал, орал...
Казалось, лишь троица жертв несчастных да ещё скоморох Яван в общей сей вакханалии участия не принимали, и даже физически чувствовалась сгустившаяся там злая ярь, с каждым мгновением до крайнего предела нагнетаемая.
Неужели проиграл в схватке духовной Яван?
И когда громогремящая эта оратория уже, казалось, полностью над Ваниной крамолой восторжествовала, воткнул он свой посох между камнями и гусли из-за спины достал. Да неслышно вроде в жутком этом рёве струны звонкие перстами тронул. Мелодию свою заиграл.
И – вот же странное дело! – хотя и негромко гусли звенели, а начало мал-помалу их звучание пробиваться сквозь грозный рокот. И чем дольше Яван играл, тем очевиднее хор воинственный стихал, пока минуты через три последние выкрики в толпе не затихли. И лились теперь над притихшим народом звуки волшебных аккордов, словно не за серебряные струны Яваха пальцами щипал, а играл на душе народа.
Наконец он песню запел негромким голосом, совершенно не исступлённым, но почему-то слышимым хорошо и в углах отдалённых. Не глоткой и не ртом, а сердцем пел людям Ванюша, и всяк там присутствующий недвижимо его слушал.
Вот какие слова уста Вани произносили, и те слова по душам обнажённым наотмашь били:
Как на Родине моей
Нынче непогодится,
Злые ветры в душах веют
И добро не ро;дится.
Солнце скрылось в серой мгле,
Стыдно солнцу красному,
Что народ, отвергший Веру,
Изменил прекрасному.
Эх, родимая моя,
Матушка Расея!
Породила ты меня
Людям на веселье.
Я бы пел бы и играл,
Всех музы;кой радовал,
Если б враг бы не украл
У народа правду.
Раньше были мы друг другу
Точно боги дороги.
А теперь же стали вдруг
Словно в поле волки.
Мне такие не по нраву
Про Рассию новости,
Когда тот, кто самый бравый,
Не имеет совести.
Развелося по стране
Много всякой дряни,
И валяются в дерьме
Наши рассияне.
Все чрезмерность полюбили,
Злом в азарте тешатся,
Им, болезным, золотые
Мороки мерещатся.
Эй, восстаньте ж ото сна!
Цепи зла порвите!
Разум новый, как весна,
Миру вы явите!
Мы ж хозяева Земли!
Мы не звери – люди!
Пусть же совесть нам велит,
Что мы делать будем.
Разве силой нашу стать
Боженька обидел?
Чтоб от зла Рассию-мать
Мы не защитили?
Детям Ра не подобает
Быть рабами навными,
Нам поделаться пора
Снова православными.
Пусть же сгинет чёрный мрак!
Гляньте, рассияне:
Светлым Оком Сердце Ра
В небе нам сияет!
Мы же всё же Его дети
Даже в чёрном веке;
Да воспрянет в чистом свете
Правда в человеке!
И пока пел свою песню Яван, ни один слушатель его не перебивал. Многие, особенно бабы, плакали и даже рыдали. А и тот себялюб, кто был с ним не согласен, туп там стоял и тоже безгласен.
Наконец умолкли чудесные гусли, и струны серебряные вибрировать перестали, словно волны мелодии совесть у народа бередить поустали. Но дело доброе уже было сделано, и прошло всё у Вани как по нотам, ибо произошёл в душах людских перелом, а над шайкой паразитов властительных замаячил облом.
Спокойно на постаменте стоял Яван – словно изваяние. Лишь лёгкий ветерок кудри его колыхал. А надо заметить, что едва лишь слова побудительные в устах поэта затихли, как начала вдруг и погода быстро меняться. Сначала яркий солнечный лучик прорезал серые тучи, а вслед за ним и вся хмарь куда-то пропала, без следа в небе растаяв.
И явилось над народом обрадованным Око Самого Ра!
Как будто по Явановому хотению чувствительно потеплело. Воздух в городе стал чист и прозрачен, и сам мир вокруг показался прекрасен.
– Ур-ра-а-а! – заорал в восторге парень, стоявший ранее за Ваней. – Ур-ра! Ур-ра-а!
И сначала нестройно, а потом всё слаженнее толпа клич Расиянья загорланила, да под конец грянула так, что прежние её орания и рычания и близко даже по силе звучания с уранием не стояли. В рядах же неприятеля, дотоле самоуверенного, замешательство обнаружилось несомненное. Видно было и невооружённым глазом, что сама вера в могущество их приказов в сознании их поколебалась.
– А ну-ка отвяжите этих несчастных! – весьма решительно Яван стражам скомандовал.
И он для подкрепления приказания рукой на привязанных указал.
На это арские вои исполнять команду отнюдь не бросились и на месте остались топтаться, зато раскуевцы засуетились и приказу охотно подчинились. Принялись они цепи да путы расковывать да развязывать, а Яваха с властями ошарашенными порешил разобраться. Сначала он к Прахою подался. А тот, сиё увидев, затрясся как лист осиновый, светотыкой вовсю замахал и заклятия забормотал. И все его подручные мордовороты главарю стали подбормотывать.
Подвалил Ваня к жреческой банде вплотную, посох взметнул и к светотыке Прахоевой им прикоснулся. А сам подумал: «Как ты, изувер, людей на огне жарил, так пусть этот ярый металл руки тебе прижарит!» И едва лишь деревяга его по злату ударила, как вспыхнула светотыка ярким пламенем и сосулькой в ладонях подлеца растаяла, плоть ему сильно ошпарив. Заревел Прахой, как белуга, и, скрючивши руки, на колени рухнул.
– Не убивай, правед, прости! – не своим голосом он завопил. – Аз грешен есмь! Заблуждался зело! Каюсь! Жизнь мне, молю, оставь! А-а-а-а!..
А Яван к толстяку – шасть. За шкварник его – хвать. И попытался было кверху его поднять. А у того то ли ноги не слушаются, то ли он сдуру упираться вздумал – короче, никак не поднимается, ножки у него подгибаются. А кабан-то здоровенный, тучный – сала на брюхе прямо курдюк. Пришлось Ванюхе напрячься не на шутку, чтобы на ноги поставить эту тушу. В народе аж смех возник от этой возни.
А Ванька даже чуток запыхался.
– Вот так стоять надо! – сказал он, отдышавшись. – А то ты, жрече, душу свою искалечил: не токмо перед идолом на брюхе валяешься, но и перед человеком готов распластаться. Не по Ра это, дядя, не по Ра...
И слышит Яван в этот миг, как гомон какой-то в толпе возник. Глянул он, а это князь Радавил тут как тут стоит, а за ним арцы столпились бронированные с мечами наготове. «Ага, – смекает Ваня, – а князюшка-то быка за рога взять желает. Нет, сечи тут допустить нельзя».
Тут же за Ваней и раскуевская собралась рать, духом возбуждённая и на драку готовая, а из их рядов Боегор выперся с решительной рожей. Был он весь в ранах сочащихся, но этого, как видно, почти не замечал.
– Мечи наголо, ребята! – громовым басом он гаркнул. – Ишь крысы арские, в три холеры вам перемор, узнаете сейчас каков в бою Боегор!..
– Стойте! – воскликнул тогда Яван и посох над собой поднял. – Стойте, земляки! Разве это правильно двум половинкам одного народа драться? У меня другое предложение имеется.
Моментально в народе произошло движение, и заинтересованные отовсюду раздались голоса:
– Давай, дед Яван – валяй!
– Говори, чего хошь!
– Ага, поведай!
– Знамо дело – правед лучше ведает!..
Тогда к князю Яван обращается:
– А давай, княже, мы с тобой стакнемся! Поединок устроим! Кто с чем хочет: ты – мечом дерись, а я – посошиной... Или ты боишься?
Гул одобрения выдал на это предложение народ. Видно, поверили люди в скомороха. А князь подумал недолго и ощерил рот.
– Что ж, годно, годно, – ехидно он молвил. – Так и быть, уморошье отродье – стакнемся! Воистину – не хитрый колдун, а сильный воин править народом лишь достоин.
Да принялся мечищем своим лихо поигрывать. По всему было видать, что в этом деле он был умел – рубака ни дать ни взять. Но ведь и его противник в искусстве сиём был лих, даром что телом сейчас старик, а зато начинка в нём осталась прежняя. Не, с его стороны вызов князю был не самоуверенностью – верой. Ведь за правое Ваня сражался дело.
Снимает он тогда с себя котомку, гусли в руки берёт и спрашивает у народа:
– А кто из вас на струнах бренчать умеет? Пускай сыграет что-нибудь повеселее.
И оказалось, что тот самый парень, коему всё было не так, на гуслях игрывать был мастак. Принял он инструмент у Вани и давай на нём плясовую наяривать. А Яваха за посох хвать – и уж готов воевать.
Образовалось на постаменте том широкое пространство, где и сошлись наши противники на жестокую брань. С одной сторонушки арские вои, как злые осы, стояли, с другой местная рать, с третьей брёвна лобные торчали, а с четвёртой раскуевцы не молчали... Стали поединщики по кругу похаживать и оружие к руке прилаживать, прокручивая в уме атаки быстрые да ловкие увёртки... И первым князь Радавил не выдержал и бросился на Явана, словно коршун на курёнка. Маханул он мечищем блескучим что было сил и едва Явахе голову не скосил: полколпака срубил вояка лихим ударом.
Да только пропал первый пыл его даром, ибо больно шустёр на сей напор скоморох оказался, и смертушке лютой он в лапы не дался. Вот как он с костлявой разминулся: мигом нагнулся, вбок шибанулся, за спиной у князя оказался и ещё посошиной стебанул ему по заднице.
Народу стало от приёма сего весело;, а князю зато весело; не зело, ибо и для зада весьма болюче, и для духа боевого не лучше... Крутояро он тогда разворот дал и с таким жаром почал мечиной рубать, что сделалось Явахе не до стебанья. Еле-еле успевал он от лезвия смертоносного уносить ноги, и если бы не посох его верный, то полёг бы герой наш наверное.
Погонял, погонял воитель вооружённый опосошённого скоморошка, и не на шутку от его вёрткости он разъярился. Зубы князь сцепил и так оружие своё раскрутил, что ещё бы совсем чуток, и противничка он бы прикончил… Да только не тут-то было! Долго это превосходство Радавилово не продлилось – ручка у него притомилась. Пот жаркий с княжеского чела лил градом, и видно стало, что бою он уже и не рад. А Ванюха зато наоборот – не просто скачет там да от меча уворачивается, а начал ещё и приплясывать. Да и парень-гусляр на струнах сыграл как надо.
В дураках выставил князя Говяда. То по заду он врага пнёт, то по башке его огреет, то посохом в пах пырнёт, а то накостыляет ему по шее... Не минуло с начала боя и нескольких минут, а уже не токмо Ванька там скоморохом предстал, а, казалось, что и сам князь шут явный. Пришлось надменному воину туговато.
А Ваньке и того мало – стал он ещё и напевать. Во какие куплеты сочинил он и выдал:
Лих и грозен
славный князь!
Стук!
Бряк!
Свись!
Хрясь!
Он не рухнет
мордой в грязь!
Пырь!
Коль!
Резь!
Хлясь!
Это он Радавиловы экзерсисы с мечом так комментировал.
Князь в запале...
Сколько яри!
Иль в угаре...
Он герой!
Наступает!..
Ну же, паря!
Ишь как вдарил!
Бозя мой!
Ух!
Ах!
Ох!
А!..
Разойдись, бояр, сполна!
Покажи свою отвагу,
И размах свово ума!
Так-так-так,
Уже получше...
Сила духа,
Раж в глазах...
Выпал князю
Верный случай,
Кто тут главный
Показать...
Ну же!
Вот!
Тычок на славу!
Взмах,
Отмашка,
Злой пинок!
Что за чёрт!
Простую палку
Не берёт
стальной клинок!
Эй, светлейший –
вот же пузо!
Распори его скорей!
Только, вижу я,
обузой
Мечик стал
в руке твоей.
Князь, как видно,
с перепою,
И с большого
бодуна –
Зарубить никак не может
Он простого
«колдуна».
Ай-яй-яй!
Да как же смела
Сила князя
подвести!
Вспомним, други,
как хотел он,
С плеч башку
шуту снести...
А народ уже хохотал гомерическим хохотом и лежал частично вповалку. Ситуация для властителя складывалась аховая. Понял он окончательно, что с этим скоморохом ему нипочём не сладить и, затравленно озираясь, собрал остатки своей решимости, дабы зубоскала неуязвимого всё же порешить.
Яваха, знамо дело, это приметил и таким куплетом действия князя отметил:
Пыл потух,
и догорает
крутизны
В душе запал.
Наш петух
в себе смекает,
Что он – пан
или – пропал.
Вот он
с нравом
совладал,
Поднял меч,
Шагнул,
напал!
Что есть силы
Размахнулся,
Снова на фиг
Промахнулся,
В скомороха
не попал,
Тягу дал.
Куда?!
Упал!
Да сам-то он не упал бы, а это ему Ванёк подножку подставил и, стукнувши князя посохом по запястной кости, меч выбил из ослабевшей его десницы. Греманулся князюка на зад под взрыв ликования, а Ваня его ногою толкнул, на спину повалил и лаптёй на горло ступил.
Да вознёсши над поверженным врагом посох, таково рёк:
– Сдавайся, князёк! Моя взяла! Ты проиграл!
Народ-то позамолк, а Радавилище захрипел, оскалился, словно волк, и запросил пощады:
– Не лишай меня жизни, правед! Признаю я над собой твою перемогу. Хр-р! Хр-р! Власть княжескую с себя я слагаю и на тебя её возлагаю. Ы-ы-ы!
– Да на черта мне власть твоя сдалась! – крикнул Ваня. – Властвовать – это не по Ра!..
Не стал он более князя давить, отнял ногу от горла Радавилова и к народу обратился:
– Али забыли вы, как ранее жили? Али свобода вам не мила? Али не дети мы Ра? Цари наши слугами были прави, и каждый из нас ей верно служил, да жил себе, не тужил. Так будет у нас и впредь – живём в Рассии мы ведь.
Загундел народец, зашевелился, гул одобрительный по нему прокатился, и то тут, то там отдельные граждане выкриками Явана поддержали:
– Верно, дед Яван!
– Правильно!
– Так мы и жили!
– Нам о том отцы говорили!
– Мы – дети Ра!
– Ура, братцы, ура!
Ну, буквально на глазах Ваня силу влияния на народное сознание у власти перенял. Да тут Радавил-князь на ножки ватные поднялся, Явану закланялся, замялся и вот о чём у него поинтересовался:
– Достопочтенный праведушка, силу твою волшебную я теперь чую и вот о чём ныне мозгую. Ответь мне, правед – а будущее ты ведаешь?
Поглядел Ваня на князя разжалованного, прищурился как-то странно и плечами пожал:
– Ну как тебе сказать, княже... Ведаю кой о чём, хотя и не всё в моей силе.
А тот рожу умильную скроил, руки лодочкой сложил и голосочком медовеньким заблажил:
– Ой, правед вещий, не откажи – о будущем моём правду скажи! Был я ранее князем, а теперь вот разжалован. Так, может, это мой конец?
– Хэ! Нда-а. Отчего же сразу конец? А может чего-то начало? Ты, бывший князь, нынче на перепутье: либо покаешься и человеком станешь – либо соврёшь и ниже падёшь.
– Ага, как же – конечно покаюсь, а иначе нельзя, ибо мы уже не князья... А вот о себе, вещун божий, ты предсказать можешь? К примеру... чем завтра милость твоя займётся?
– Ого, ну ты и заганул!.. Конечно ведаю... Буду я завтра отсель далече, на родину полечу, в Раславу, ибо желаю кривду тама исправить, чтобы Расия крылья смогла расправить...
Последние слова говорил Яван уже народу раскуевскому, к бывшему монарху спиной повернувшись, а тот будто того и ждал: незаметно нож из-за голенища он вынул да и тыркнул им вперёд предательской рукою, желая, видно, противника ножиком порешить и спор в свою пользу завершить.
И зарезал бы, подлец, Явана, если бы тот, как дурень, на месте стоял. Да только у Ванька; ухи были на макухе, или третий глаз оказался на затылке: в самое последнее мгновение он – раз! – и вбок уклонился. Вражина же коварный от неожиданности вперёд провалился, и узрел местный народ, какой ими правил моральный урод. Едва-едва Радавил на краю помоста сумел удержаться, и для этого он руками вовсю размахался, нож потерял, а Ванюха такого пинка ему поддал, что князюка подскочил, ухнул и в толпу рухнул.
Нетрудно было представить, какое к себе отношение вызвал он в народе после приземления. Навалились на него обозлённые мужики и вломили горячих от всей души. А поскольку тулово его кольчуга обороняла, то по морде ему в основном досталося. И прибили бы его точно, если бы Яваха не вызволил эту сволочь. Свистнул он пронзительно и самосуд сей прекратил.
Взяли тогда мужички Радавилку за ручки да за ножки, раскачали его и на помост бросили. А у того харя уже кирпича-то не просит: нос набок сворочен, губы в кровь разбиты, а оба глаза синяками закрыты. Встал он на карачки, чего-то замычал и забормотал неразборчиво. Видимо находился в шоке, мордоворот толстощёкий.
– А ну-ка вставай, подлая твоя душа! – приказал мерзавцу Яван. – Меч свой в руки бери да смерть как воин прими!
И ногою меч валявшийся к нему подталкивает.
Все вокруг позамолкли, стоят, глядят. Даже арцы и те ни гу-гу. А и то сказать – не по-рыцарски ведь предводитель их поступил, тем самым всякой поддержки себя лишив.
Разлепил Радавил один глазик, меч кое-как в руку взял, с трудом на ноги поднялся, покачался, пошатался, а потом оружие уронил, камень на перстне отвинтил, губами к нему припал, захрипел, зарычал и наземь упал, да и закорячился, словно червячище раздавленный, ядом своим отравленный. А потом дугою он выгнулся, кровавую пену изо рта пустил и дух испустил.
– Глядите, земляки, – Яван к народу обратился, – сам князь свою судьбу выбрал! Ну что ж, туда ему и дорога – знать, далёк он ещё от Бога.
– Ладно, с этим всё ясно, – и Яван на арскую рать да на жреческую братию взор перевёл. – А что с этими делать будем?
Смутились арцы бравые под Ваниным взглядом и оружие наземь побросали, а жрецы в кучу столпились, словно бараны, и с ужасом на Ваню взирали.
– Сжечь их, сжечь! – истошно кто-то из толпы заорал. – Как они нас сжигали в угоду своему Ару, так и мы расправимся с гадами!
И многие крикуна этого истеричного поддержали и тоже стали сожжения требовать, мстительным своим чувствам на потребу.
Однако Яван их в этом хотении разуверил.
– Э, нет, рассияне! – он сказал. – Если и мы жечь людей станем, то чем мы от изуверов сих будем отличаться? Это будет не по-расейски... А у меня другое есть предложение!
И вот что раскуевцам предложил: взять да всех желающих и отпустить. Разоружить, конечно, это да, но даже богатства кой-какие им отдать, а потом спровадить до самой границы... И такая в словах Явановых слышались сила, что толпа с ним согласилась. Тогда раскуевские вои увели арцев прочь, а Ваня к жертвам спасённым наконец пошёл. Ведь пока Яван с князем разбирался, Велизар даром времени не терял. Попросил он у людей водицы, чего-то над ней пошептал и дал Боегору и деве напиться. А затем язвы им обтёр смоченной тряпицей, рваные раны зашил, перевязал, и только потом собой занялся. Когда Яван к ним подошёл, все уже были на пути от болезни к здоровью. Особливо бояр Боегор – тот выглядел прямо как орёл.
Стали спасённые Явана благодарить: Милора на шею ему кинулась и слезами радости всего умыла, Боегор всецело себя в распоряжение его предложил, а Велизар Ванюху за локоточек взял и в сторонку увёл.
– Чую я, что ты не тот, за кого себя выдаёшь, – начал он осторожно, – да вот суть твою истую не пойму: то ли ты правед сильный очень, то ли чудо-богатырь обороченный, а то ли и то, и другое?
Подумал, подумал Ванёк и решил: кому-кому, а праведу открыть себя стоит. Так и так, говорит – я-де Яван Говяда, иду домой прямо с ада, да скрываюсь под чужой личиной, и на то есть свои причины.
Обрадовался Велизар. «Я, – говорит, – так и знал, но сомневался, ибо вижу – мощь в тебе таится неявная, да только поболе она нынче, чем у прежнего-то Явана!»
На том они пока и расстались. Велизар предложил Ване народом заняться и провести с ним праздник по обычаю старому, чтобы не пропали его усилия даром. И добавил, что вечером его найдёт и к себе приведёт.
Сказано – сделано. Праздник закатить и Яваха хотел. Живо он веселие расейское учредил и затейников к себе вызвал. И такие, к удивлению общему, нашлись. Попёр народ по призыву Вани на простор, из стен тесных на берега Дайнапора, где веселились они дотемна и, что странно, без пива, без браги и без вина, а по искреннему настрою, не достижимому ни для какого опою.
А вскоре и Велизар туда явился, не запылился, в обнову переодетый и без единой раны на теле. Известное дело: плох тот врач, который сам себя врачевать не может – это было бы не по-божески. А Велизар целить людей мог, ибо за ним стоял Бог.
Нашёл Велизар Явана и от людей оголтелых, хоть они его пускать и не хотели, увёл восвояси. Жил он от города не шибко далече, на горке у малой речки. Пришёл туда Ванька – а там его ждала банька. Попарились они знатно, попили, покушали и на всю ночку остатнюю разговор завели. Много чего узнал от деда Яваха: о горькой недоле, крылом чёрным Родину осенившей, о войне братоубийственной, население покосившей, о спорах и распрях, о павших богатырях, о победе силы неправой, и о поруганном врагами Ра...
Но знание это печальное лишь большей непреклонности ему добавило. Пуще прежнего вознамерился Ваня порядок истинный в Расиянье навести, а кривду прочь извести, и Велизар его в этом поддержал. Да поостерёг лёгкой победы Явану не чаять, ибо арский царь Хитларь, как оказалось, не только силачом был великим, но ещё и колдуном дивным. Величайшим на Земле он был магом, и дюже опасным мог стать этакий враг.
В общем не заметили они, как ночка весенняя филином пролетела, а зорька красная на востоке разгорелася, и настало утречко ясное.
Настало время прощаться.
Вышли они из избы, а правед и говорит:
– Нельзя тебе, Ваня, далее пешком добираться. Опоздаешь Борьяну спасать, как пить дать опоздаешь. Поэтому пособлю я тебе в деле нашем – дам своего коня. Ох и добрый он у меня!
Отошли они в чистое поле, и Велизар свистнул громко, а потом вскричал будто молодой:
– Сивка-Бурка, вещий каурка, встань передо мной, как лист перед травой!
Сначала-то ничего не было слышно, а было тихо-тихо, зато потом послышался стук да гром, и видит Ванёк: из-за леса, из-за гор конь летит во весь опор.
Прибежал он и встал, как вкопанный, на Явана глазом кося и угощения себе не прося. Удивился Ваня облику конячьему, ибо был он худой-прехудой, аж кости торчали, да вдобавок и масти непонятной: не сивый, не бурый, не гнедой, не каурый, а цвету всякого: и такой он был и сякой, оляповый да пятнистый, роста малого и вида неказистого.
– Вот тебе, Яван, конь богатырский! – похлопал его по холке Велизар. – Не гляди, что он худ да тощ – превеликая таится в нём мощь. Устатку сей конь не знает – целый день пробежит, не умается. Да и кормить его не надо. Ты его на ночь погулять отпускай, а наутро кличем моим зови. На свободе он никому не видим... Да, и главное – когда с Хитларём будешь биться, дай Сивке-Бурке в росе омыться, поваляться в ней да покататься, дабы силушки от земли набраться.
– А отчего он у тебя вещий?
– А это ежели тебе узнать у меня чего-нибудь понадобится, то ты в ухо Сивке вопрос шепни, а я его устами тебе отвечу. Вещать он умеет, потому и вещий.
Тут конёк волшебный головой мотнул, и вывалились у него из уха седло и сбруя. Оседлал конягу Яван, с дедом Велизаром обнялся, в седельце живо вскочил и в путь-дорожку пустился.