Война народная. Книга 4. часть вторая

(Исторический роман)


Часть вторая.
«НА ГРАНИЦЕ ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО...»

12

18 июня легион украинских добровольцев «Нахтигаль», расквартированный на учебном полигоне «Нойхаммер» в Силезии, принял присягу на верность украинскому государству, которого, увы, ещё не существовало. Подразделение было сформировано в апреле 1941 года на территории оккупированной немцами Польши из местных украинцев и военнопленных разбитого Войска Польского. В числе добровольцев в легион вступил и бывший махновец, уроженец станицы Грушевской Василий Дубов, или, как он теперь назвался – Васко Дубок. Здесь также было немало старых петлюровцев из ОУН Андрея Мельника, успевших записаться до раскола организации украинских националистов на два враждебных провода. Проводником новой, состоявшей в основном из молодёжи, ОУН стал Степана Бандера. Легион насчитывал триста тридцать козаков, – сичовых стрельцов, как они сами себя называли, – разбитых на три роты. Командовал обер-лейтенант Герцлер. С украинской стороны его дублировал сотник Роман Шухевич.
После торжественного принятия присяги, «Нахтигаль» в этот же день погрузили в теплушки и отправили на восток, на германо-советскую границу в район польского Пшемысля. Среди сичовых стрельцов сразу же поползли слухи: «Война!» Двадцатого числа были на месте. Здесь, на небольшой станции Радымна в шести километрах от приграничной реки Сан, в гористой, поросшей смешанным лесом местности, скопилось уже много воинских частей германского Вермахта. Украинский легион вместе с первым батальоном 800-го полка спецназначения «Бранденбург» придали первой горнострелковой дивизии. Солдатам выдали полевые пайки.
– Ну цэ ясное дило, что на москалей наступать будем, – с уверенностью в голосе объявил сосед Василия Дубова, вислоусый пожилой стрелец, бывший петлюровец Артюх Корсунец. – Силы-то сколько германской кругом: пушки, танки, самолёты… Мабуть, конец советам приходит, друже козак!
– Твоя правда, друже, – согласился Дубов. – Давно пора с ними кончать, с коммунистами… Не смогли белые генералы с атаманами в Гражданскую червонную радянську власть сковырнуть, – зараз германский вождь Адольф Гитлер сможет. Он, видать, – голова, коль уже всю Европу под себя подмял.
К ним подсело ещё несколько рядовых стрельцов и ройовый с одной четырёхугольной серебряной звёздочкой на небольшом немецком погоне. На серо-зелёных пилотках солдат синели национальные украинские кокарды: щитки с выбитым в центре графически изображённым в виде трезубца словом «Воля». У одного на плече висела гармонь.
– Во гарно, хлопец, что инструмент захватил, – обрадовался Артюх Корсунец. – С писней и воевать веселее будет, да и помирать – тоже.
– Типун тоби на язык, – отшатнулся от таких его слов гармонист. – Я помирать ещё не собираюсь. Пусть лучше москали вси передохнуть, дьяволы, а мы на их могиле гопака спляшем.
– Грай, Лазарь, не томи душу, – попросил ройовый. – Шо-небудь из репертуару Петра Лещенки можешь?
– Конечно, могу, – взял в умелые руки инструмент Лазарь. Быстро пробежал пальцами по кнопкам, подбирая мелодию. Прокашлявшись, громко объявил: – «Признайся мэни». Танго. – И тут же запел чистым, хорошо поставленным, приятным голосом, аккомпанируя себе на гармошке.
Кто знал слова, стал ему подпевать, остальные, затаив дыхание, слушали. Песня была известная, звучала в записи по всей оккупированной немцами Европе. Петра Лещенко, популярного эстрадного певца из советской Бессарабии, знали и любили не только в Румынии, где он, не по своей воле оказался, но и далеко за её пределами: в Польше, Венгрии, Югославии и даже в Германии.
Когда спели танго, гармонист Лазарь заиграл «Ще не вмерла Украiна» – гимн украинских националистов. Тут уж все вскочили на ноги, одёрнули примятые мундиры немецкого образца, дружно взяли под козырёк. Так и простояли навытяжку, пока Лазарь не проиграл всю песню до последней ноты. Даже Василия Дубова невольно прошибла скупая мужская слеза при виде такого горячего проявления национального патриотизма. В эту минуту и он воочию ощутил себя неразрывной частицей легендарного украинского «Нахтигаля», и подпевал хлопцам как мог.
Когда все снова сели, с восторгом сказал соседу Артюху:
– Гарно поёте, друже козак! Аж за душу берёт – так гарно… Горилки бы зараз, да до девок!
– Так за чем же дело, Дубок? Марки есть в гаманце? Давай, я сбегаю…
Василий отвёл Корсунца в сторону, чтоб никто не видел, протянул в потной руке влажные, сложенные вчетверо рейхсмарки.
– Давай, друже Артюх, беги. Одна нога здесь, другая там.
Корсунец исчез в начинавших постепенно сгущаться, по-летнему поздних сумерках. Лазарь с воодушевлением исполнял украинскую народную песню «Червона калына», которую тоже очень любили в легионе и всегда залихватски пели в строю на марше. Подхватили её дружно и сейчас:

Ой, у лузі червона калина похилилася.
Чогось наша славна Україна зажурилася.
А ми тую червону калину підіймемо,
А ми нашу славну Україну, гей! гей! розвеселимо!

Мимо продолжавших спивать сичовых стрельцов прошли два немецких инструктора. Один из них весело сказал другому, кивая на украинских союзников:
– Курт, ты только посмотри на этих русских. Они всё время поют песни. Не расстаются со своей варварской гармошкой ни на минуту. И очень хорошо поют, я тебе скажу. Мелодично.
– Это не русские, а украинцы, – поправил товарища другой германский солдат, которого первый назвал Куртом. – Пора бы запомнить, Эрих.
– А какая разница? – искренне удивился первый солдат.
– У них язык немножко другой, – принялся примитивно объяснять Эрих. – Они люто ненавидят Сталина и воюют на нашей стороне.
– Но как поют, Эрих, – снова принялся восхищаться Курт. – Недаром их батальон называется «Соловей»!
Пока Артюх Корсунец бегал в станционный посёлок за выпивкой, в расположение неожиданно явились командир роты подхорунжий Шчербина в сопровождении офицера связи легиона обер-лейтенанта Оберлендера и ещё какого-то немца в просторном камуфлированном костюме без знаков различия на куртке. Подхорунжий Шчербина приказал взводным построить личный состав.
Легионеры быстро вытянулись в две шеренги. Взводные начали перекличку. Василий Дубов похолодел, когда выкрикнули фамилию Артюха.
– Стрелец Корсунец, – строго повторил командир взвода бунчужный Евсий Кондратович, с недоумением оглядывая затаившийся в предчувствии грозы взвод легионеров.
В ответ опять никто не откликнулся. Кондратович покачал головой, отметил карандашом в списке, продолжил поверку. Командиры соседних взводов, закончив перекличку, чётко чеканя строевой шаг, шли для доклада к ротному Шчербине. Подхорунжий, о чём-то переговариваясь с немцами через ротного переводчика, рассеянно принимал рапорты. Оживился он только тогда, когда бунчужный Кондратович сообщил об отсутствии в строю стрельца Корсунца.
– Дезертировал? Найти немедля и – под арест! – жёстко приказал подхорунжий Шчербина. – Друже бунчужный, головой отвечаете!
– Есть, друже подхорунжий, – резко кинул руку к пилотке Евсий Кондратович, со всех ног бросился к своему взводу.
– Козаки, в ружьё! Построиться на дороге в походную колонну. Швыдче!
Легионеры поспешно похватали стоявшие в козлах винтовки, потянулись через небольшой пустырь к видневшимся впереди станционным постройкам, за которыми пролегала выложенная булыжником единственная улица.
Василий Дубов, в тревоге за судьбу Артюха, не знал что предпринять. Но тянуть дальше было нельзя и он, наконец, решившись, подошёл к взводному Кондратовичу.
– Пан бунчужный, разрешите обратиться?
– Я тоби не пан, паны в билой Польше остались, понял! – резко одёрнул его Евсий Кондратович. – Говори, друже козак, шо трэба?
– Прошу прощения, друже командир, – смутившись, извинился Дубов. – Рядового Корсунца искать не нужно, он зараз явится. Это я его послал на станцию за горилкой… Мой грех, мне и ответ держать.
– Так-так, пьянство в расположении воинской части перед выполнением боевой задачи, фактическое дезертирство Корсунца… – осуждающе глянул на подчинённого Кондратович. – Да знаешь ли ты, Дубок, чем это пахнет? В военное время за такое – сразу под трибунал!
– Больше не повторится, друже бунчужный, – стал смиренно каяться Василий, с надеждой заглядывая в глаза взводного.
– Но от меня-то ты что хочешь, козак? – с досадой нахмурился Евсий Кондратович. – Доложу ротному и хай вин с германами решает, что с вами делать… Пийшлы к подхорунжему.
В это время на пустыре показалась фигура солдата. Это возвращался со станции Артюх Корсунец. Взводный с Дубовым дождались его, Кондратович без обиняков отобрал у него водку и велел снять ремень. Этим он давал понять, что Артюх арестован.
– Ты тоже, Дубок, сымай пояс.
Передав бутылку с горилкой одному из взводных легионеров, своему посыльному, бунчужный Кондратович повёл арестованных к командиру роты. Выслушав доклад взводного, подхорунжий Сэливун Шчербина кивнул толмачу, чтобы перевёл стоявшим рядом немецким офицерам. Спросил у Дубова:
– Ты, я слышал, по-русски горазд балакать? Сам из под Гуляйполя?
– Оттуда, друже подхорунжий, – кивнул Василий. – Но родился в России, на Дону.
– Козак?
– Зараз – да. Но родитель покойный из иногородних…
– Это что?
– Из донских крестьян-хлебопашцев. Пришлые мы, не коренные казаки.
– Как в Гуляйполе очутился? – продолжал сухо расспрашивать подхорунжий Шчербина.
Двое немцев, равнодушно, как на пустое место, глядя на Дубова, рассеянно слушали звуки непонятной им украинской мовы, на которой протекал разговор.
– С войны домой шёл в семнадцатом, – рассказывал Василий. – В Александровске на вокзале деповские в Красную гвардию сосватали. Потом пришли немцы, Красную гвардию разогнали, ну я на Екатеринославщине и остался, в селе Тальники неподалёку от махновского Гуляйполя.
– У Махно служил? – поинтересовался под конец Шчербина и не без основания: сам он всю Гражданскую провоевал в армии Петлюры, в галицийском Осадном корпусе сечевых стрельцов, которым командовал тогда атаман Евген Коновалец.
– Добре погулял с батькой, – признался, смело глядя на ротного, Василий Дубов. – До самого конца у Махно был, вместе с последними хлопцами в Румынию ушёл. Там, на переправе через Днестр, в конце августа двадцать первого року Нестора Ивановича и ранили в последний раз. Тяжело, в голову… Еле живого на берег вынесли, а тут – румынская пограничная стража! Ну и бросили нас всех в тюрьму…
– Ясно, – разминая плечи, поскрипел новенькой портупеей, туго перетягивавшей немецкий мундир, подхорунжий Шчербина. Подобострастно повернулся к офицеру связи Оберлендеру: – Я думаю, господин обер-лейтенант, что этих двоих можно включить в группу майора фон Штрассера. Один из них хорошо говорит по-русски, а диверсионному отряду как раз требуется переводчик.
Украинский легионер, знавший немецкий язык, перевёл сказанное германским офицерам. Обер-лейтенант Оберлендер согласно кивнул головой в щегольской фуражке с высоко вздёрнутой кверху тульей. Сказал что-то сухощавому, в мешковато сидевшем на нём камуфляже, майору фон Штрассеру. Тот, внимательно выслушав, ответил: «Гут!» Оберлендер заговорил, обращаясь к украинскому переводчику, тот, внимательно вслушиваясь в резкие, лающие интонации немецкой речи, переводил:
– Господин обер-лейтенант говорит, что эти солдаты сгодятся на роль командиров РККА, они подходят по возрасту. Тем, более, один знает русский язык. Но в Красной Армии служат в основном молодые люди. Нужно ещё человек пятнадцать молодых легионеров.
– Будет исполнено, герр обер-лейтенант, – звонко щёлкнул каблуками начищенных офицерских сапог бунчужный Евсий Кондратович. Обратился к стоявшим навытяжку без поясных ремней Дубову и Корсунцу: – Остаётесь здесь. Вот ваши пряжки, сейчас из взвода козаки принесут винтовки, ранцы и амуницию.
– Давай, Кондратович, ещё пятерых бойцов, – приказал командир роты Шчербина. – Остальных возьмём из взводов Лазаренко и Дида…

13
В Батайске, в приёмном центре Северо-Кавказского военного округа, призывников из Грушевки разбросали кого куда. Одногодки Вязовых, Трифона и Лариона, определили в кавалерийскую часть, в казаки, здоровяка Илью Сизокрылова – на флот, Митьку Топоркова – по профессии, в автомобильный батальон, Прохора Некрасова, сына болгарина Христофора, на ускоренные, трёхмесячные курсы младшего командного состава бронетанковых войск, Степана Крутогорова в сапёрный батальон, Терентия Громова и бригадирского сына Ивана Дубикова – на границу.
Здесь молодые красноармейцы прошли ещё один медицинский осмотр, затем им обрили пол ноль головы и отправили в баню. После бани – переодели в военную форму. Гражданскую одежду разрешили по почте отправить домой. Новобранцы получили зелёные гимнастёрки с шароварами, две пары нижнего белья, пилотку, поясной ремень, сапоги, шинель и портянки. Форма варьировалась, в зависимости от рода войск: казакам выдали синие шаровары, башлыки и кубанки, пограничникам, вместо пилоток – фуражки с зелёным верхом, моряков так и оставили в гражданке, их переодевали на месте – в Севастополе. Вскоре всех погрузили в эшелоны и отправили на запад.
Почти сутки ехали Терентий с Иваном в набитой призывниками теплушке до Днепропетровска. На станциях все пути были забиты воинские эшелонами с красноармейцами и техникой, двигавшимися как и они – на запад. В Днепропетровске вагон наполовину опустел, остальных повезли дальше, на Львов. Начальник команды старший лейтенант Дорофеев регулярно, утром и вечером, проверял по списку личный состав. Больше никаких мероприятий не проводил. На этом его командирские функции заканчивались, и молодое пополнение Красной Армии всё остальное служебное время было предоставлено само себе. Кто спал, кто читал прихваченную из дома книгу, кто бесцельно слонялся по теплушке, не находя чем бы заняться, кто, откатив дверь, смотрел на улицу, на проносящиеся мимо пейзажи родной российской природы.
Местность уже сильно отличалась от донских и южно-украинских привольных равнин. Сплошняком пошли сосновые или смешанные леса, многие – заболоченные. Хаты в сёлах уже не походили на донские казачьи курени, отличались и формой, и особенностями постройки. У них не было крыльца, наличников. Многие крыши крыты камышом или соломой.
– Завезут нас, Ванька, на край света, – пошутил Терентий Громов, обращаясь к станичнику. – Я до армии дальше Ростова нигде не бывал.
– Мне и подалее доводилось, – поддержал разговор Иван Дубиков. – На юге был, на Кубани, в Вёшках, в Сталинграде.
– В Вёшках Шолохова видал? – враз загорелся Терентий.
Он, учась ещё в станичной семилетке, прочёл по совету учителя, местного казака, первый том Шолоховского «Тихого Дона» и буквально был потрясён открывшейся перед мысленным взором грандиозной, масштабной панорамой прошлой казачьей жизни! Особенно запомнился образ Григория Мелехова, вставшего со страниц романа как живой.
– Видал, – кивнул головой Дубиков. – Ходит по станице, трубочку небольшую курит, со стариками и старухами здоровкается. Весёлый, улыбается одно в усы. Наш казак, природный, донской – плоть от плоти! И водочку, видать, уважает. Попахивало от него малость, сам чуял при разговоре.
– А я слыхал, что «Тихий Дон» не он написал, – подал голос один из призывников, которого звали Виталий, родом из Ростова. – Шолохов уже готовую рукопись романа взял и переделал малость, а написал Фёдор Крюков, белоказачий офицер.
– Кто тебе такое сказал? – взвился от негодования, вскакивая на ноги, Иван Дубиков. – Это вражеская пропаганда, чтобы опорочить великого донского писателя! И ты, товарищ, эти вражеские голоса повторяешь…
– Я не знаю, какая это пропаганда, но об том даже в газетах как-то писали, – парировал Виталий. – А на меня ты, друг ситцевый, ничего не вешай. Я за что купил, за то и продаю.
– Поклёп, – согласился с Дубиковым Терентий Громов. – Кому ж и написать ещё роман про казаков, как не самому казаку? А завистники, ясное дело, злобствуют… Ведь этакая глыбища – «Тихий Дон», а?! Вся как есть правда прописана. Как оно было и что…
Но оппонент не сдавался. Он подсел поближе к грушевцам, начал рассудительно втолковывать:
– Ну вы сами подумайте, ребята казаки: мог ли Шолохов, будучи всего двадцати лет от роду, написать такую книгу, которую учёные профессора и литературоведы в один ряд с «Войной и миром» графа Толстого ставят? Конечно, не мог, это доказанный факт! Сам он ни в Империалистической, ни в Гражданской войнах не участвовал, служил под конец в отряде ЧОН по борьбе с бандитизмом… Откуда бы он так хорошо знал белую армию?
– Он в Москве пользовался архивами, с бывшими белоказаками разговаривал, – горячо ответил ему Иван. – У нас в станице знаешь сколько казаков у белых служили! Порасспроси – такого расскажут, – на два «Тихих Дона» хватит.
– Буде вам, хлопцы, спорить, зазря лясы точить, – урезонил их парень, прибывший в команду в Днепропетровске. – Нет, чтобы за девок, к примеру, поговорить, либо за выпивку. Это да! Дило святое… А они нашли о чём: кто книжку написал? Да сдался он вам, цей Шолохов... Вот у нас был кобзарь, так то кобзарь – Тарас Шевченко! Его писни до сих пор на Вкраине спивают.
– Кто за что, а вшивый о бане, – скептически хмыкнул призывник, стоявший у распахнутой двери теплушки. – Вы лучше скажите: куда мы едем и почему на каждой станции эшелоны с воинскими частями стоят?
– А то не знаешь куда? Во Львив, сказано ж перед погрузкой было, – ответил украинец. – А войска перебрасывают поближе к новой государственной границе СССР после воссоединения с нами Западной Украины и Белоруссии.
– Воссоединения? – улыбнулся, глянув на него, призывник. – Скажи лучше: захвата их территории. Что тут непонятного: Гитлер с запада на Польшу напал, а мы – с востока. И отхватили себе порядочный куш.
– Тебя как звать, парень? – встал вдруг на ноги Иван Дубиков.
– Назаром, а что?
– А то, Назар, что ты такие речи больше здесь не веди, – сурово, с угрозой в голосе, посоветовал грушевец.
– Это почему же такое?
– А потому, что я есть ответственное лицо, – бывший комсорг бригады. И батя мой – передовой колхозный бригадир. И земляк мой кровный, одностаничник, – Иван метнул быстрый взгляд в сторону Терентия, – комсомолец Громов, тоже в передовиках числился, за что неоднократно премирован от правления колхоза имени Ленина, и награждён почётными грамотами райкома. А ты нам тут такое… – Дубиков не находил слов от возмущения.
– Целуйся со своим колхозом, передовик хренов! – сплюнул по ветру Назар и отошёл от двери вглубь вагона.
– Ты что сказал, гад? – сжав кулаки, попёр на противника Дубиков.
Терентий, встав, загородил ему дорогу. Положил руки на плечи, успокаивая.
– Не надо, Иван, брось, не заводись, что собачишься? Свои же кругом люди, а ты в бутылку лезешь.
– Я его не обзывал…
– А гадом назвал – это как? – напомнил Назар.
– Ты первый начал.
– Ну всё, козаки, будя! – хлопнул ладонями по коленкам весёлый украинец. – Ша! Тошно вас слухать… Казал же, лучше о бабах балакать, чем о политике. Не то до кулачиков дило дойдёт – сопатки друг дружке расквасите, а оно вам надо?
– Назвался груздем, полезай, друг ситцевый, в кузов, – засмеялся от чего-то ростовчанин Виталий. – Начинай за баб, да позабористей, – я это люблю… Сам-то, случаем, не женат, или понаслышке всё, с чужих слов?
– Я, конечно, друже Виталя, сам не обзавёлся ещё семейством, – заговорил украинец, – но зазноба в селе у меня была. Сам я родом с Запорижья, Павло Корноух кличут. Мои предки из старинного козацкого роду: на стругах через Чёрное море на османов ходили, крымцев в степу за Перекопом в хвост и гриву чихвостили и ляхам в Речи Посполитой жару давали…
– Ты, товарищ Корноух, прямо как кобзарь сказ свой ведёшь, – восхищённо заметил Иван Дубиков, усаживаясь поудобней и приготавливаясь слушать долгую повесть. – Занятно слухать.
– А мне скрывать нечего, что было, то было, – ответил Павло. – Я к родословной своей линии – дереву по научному – с мальства, сколько себя упомню, интерес проявлял. Хлопцы, бывало, из речки не вылазят, либо соседские сады обносят, а я со стариками – на завалинке. Слухаю, что они промеж себя балакают. Через то меня в селе кое-кто за дурачка вроде считал, юродивого, а мне начхать! Дедов порасспросить, как люди в старину жили, дюже завлекательно было.
– Ты про баб-то когда начнёшь, коль хвалился? – подсказал призывник Назар.
– Была у меня перед службой в селе зазноба, – без всякого перехода заговорил Павло Корноух. – Нельзя сказать, чтобы очень уж молодэнька… Рокив так…
– Пятьдесят? – снова влез хмурый Назар.
Призывники в теплушке рассмеялись, оценив шутку.
– Ни, хлопче, не угадал. У нас стильки не живут, – отшутился в свою очередь Павло. – Было ей рокив тридцать, не более. Вдова, всё как полагается. А мне – семнадцать. Кровь кипит, как бешеная, ночами срам снится, девки наказ материн чтуть: «Принесёшь в подоле – со свиту сживу!» Сами, думаю, понимаете, нэ малэньки, каково парубку в семнадцать рокив на свете билом жить! Когда круглые сутки – стоит, а некого… Трагедия, да и только.
– У нас в Ростове с этим полегче, – подал голос Виталий. – Девку, не девку, а бабу на одну ночку найти завсегда можно.
– Ну и я же про то, – согласился рассказчик. – Нашёл я себе порядочную вдову… Вернее – она меня. Я же хлопец ещё не опытный: мне бы только – дай! А там, думаю, само всё пойдёт… И зазвала меня как-то тётка Ганна, зазноба моя будущая, вдова, дров ей на зиму наколоть. Процую целый день как проклятый, выходной как раз був, в колхоз не ходили. На вечор Ганна меня в хату зовёт, отведать её хлеб-соли, а главное – магарыча. Я три стопки горилки выпил, взыграло во мне ретивое – полиз… Она как будто того и ждала – подол в гору, всё своё хозяйство белое, как молоко, гладкое да завлекательное – наружу! Я лёг сверху и по першему разу – опростоволосился…
– Это как? – выскалился нахально Назар.
– Объяснять не буду, сам пойми, – зарделся краской Павло.
– Не туда, что ли? – засмеялся ростовчанин Виталий.
– Нашли тему, – с досадой сказал Терентий. – Лучше бы о политике…
В это время поезд начал сбавлять ход. Призывники выглянули из вагона. Впереди, за крутым изгибом дороги, за мостом через небольшую речку, вырисовывалась станция. Дальше в зыбком тумане синел лес. Рассказчика уже не слушали, столпившись у двери, ждали остановки состава, чтобы побродить по перрону, размять мышцы. Кое-кто готовил прихваченные из дому деньги, чтобы купить у местных торговок съестное, красноармейские сухие пайки им ещё ни разу не выдавали…

14
Диверсионная группа начальника разведки 1-ой горнострелковой дивизии майора Гельмута фон Штрассера, куда вошли и Василий Дубов с Артюхом Корсунцом, в ночь с пятницы на субботу 21 июня 1941 года в глухом лесистом месте вплавь переправилась через реку Сан и стала быстро углубляться внутрь советской территории. В отряде, наряду с украинскими сичовиками из легиона «Нахтигаль», которыми руководил командир взвода, бунчужный Грицко Дид, было и несколько немцев из полка «Брандербург». Общая численность группы – двадцать пять человек. На всех легионерах была новенькая – с иголочки – красноармейская форма защитного оливково-коричневого цвета, на ногах чёрные ботинки и обмотки, в руках – советские трёхлинейки Мосина. Майор фон Штрассер, хорошо говоривший по-русски, был в форме внутренних войск НКВД, в фуражке с красным околышем и голубой тульей на голове, с двумя эмалированными шпалами майора на краповых петлицах гимнастёрки. Бунчужный Дид и фельдфебель1-й горнострелковой дивизии Берхард Вольф тоже обмундированы энкэвэдэшниками с тремя треугольниками старших сержантов на петлицах. Дубов с Корсунцом – в тёмной оливково-коричневой походной форме старших лейтенантов с пистолетами системы наган в кобуре на правом боку и командирскими планшетами – на левом, с биноклями на шее, в пилотках для начсостава советской пехоты, суконных офицерских гимнастёрках и галифе, заправленных в высокие яловые сапоги.
Шли по западно-украинской земле, ещё каких-нибудь полтора года назад принадлежавшей Польше. Была тихая летняя безлунная ночь. В смешанном карпатском лесу, по которому осторожно двигались диверсанты, иной раз раздавалось уханье филина, пугающий, истерический вскрик совы, кликушеский хохот сыча. Василий Дубов помнил, что на Дону эту ночную птицу звали пугачём.
– Як людына кричит, – шепотом говорил, обращаясь к Дубову, Артюх. – Бис ему в глотку, дьяволу!
– Пускай орёт, полуночник, гад с ним. Лишь бы на пограничников красных не нарваться, – рассудительно ответил Дубов.
Рассвет застал немецких диверсантов на лесной опушке на склоне невысокой горы. Впереди, в низине, по слегка всхолмлённому пшеничному полю, петляли две наезженные колеи грунтовой дороги. Майор фон Штрассер раскрыл новенький планшет, стал внимательно изучать советскую карту-трёхвёрстку. Затем что-то тихо сказал по-немецки бунчужному Диду, тот, выслушав переводчика украинца, который тоже был в группе, согласно кивнул головой. Приказал легионерам строиться в походную колонну, позвал Василия Дубова и Артюха Корсунца.
– Рядовой Дубок, поведёшь колонну за командира. Корсунец – замыкающий. С Богом, хлопцы!
Сичовые козаки из «Нахтигаля» быстро и умело выполнили приказ, выстроились на опушке в колонну по два. Пошли скорым шагом вниз к дороге, приминая пшеничные колосья. В хвосте пристроились четверо немцев из диверсионного полка «Брандербург» и Артюх Корсунец. Майор фон Штрассер с двумя немцами и бунчужным Грицко Дидом двигались чуть в стороне, сбоку походной колонны. Василий Дубов, входя в роль старшего лейтенанта вражеской армии, то и дело бодро покрикивал «шире шаг» и «не растягиваться».
Выбрались на грунтовую дорогу и затопали веселее, по пшенице идти было несподручно: густые колосья мешали движению. Да и жалко было украинским селянам, которых в отряде было большинство, варварски вытаптывать хлеб.
Впереди на дороге показалась подвода, на которой помимо старика-возницы, пожилого крестьянина в соломенной шляпе, сидело, свесив ноги, несколько молодых девчат в белоснежных, расшитых красными цветными у ворота и на рукавах, украинских кошулях, – просторных сорочках, – традиционных закарпатских узорчатых безрукавках поверху и юбках (спiдницях), шитых из самых разнообразных тканей. При виде их легионеры заметно оживились.
– Гляди, гляди, хлопчики, – бабы!
– Це, Хведор, не бабы, а колхозницы. Урозумий.
– Вот бы их – в пшеницу! А дида – в расход…
– Разговорчики в строю! – строго прикрикнул на мнимых красноармейцев Василий Дубов.
 Майор фон Штрассер одобрительно покивал головой, на ходу закуривая советскую папиросу, что-то сказал шагавшему рядом Грицко Диду. Повозка поравнялась с легионерами. Правивший лошадями возница слегка натянул вожжи, в знак приветствия снял шляпу, поклонился:
– Доброе утро, товарищи!
– Здравствуй, старик, – нехотя кивнул в ответ шедший впереди своих Василий Дубов. Ему не хотелось вступать в разговор с местными, чтобы на чём-нибудь не проколоться. Как-никак, это был его первый рейд по тылам противника.
Гельмут фон Штрассер со своими немцами и бунчужным, почуяв опасность, быстро приблизился к подводе. Майор резко скомандовал легионерам:
– Шире шаг, бойцы! Не задерживать движение. Товарищ старший лейтенант, ведите личный состав к шоссе, там подождите. Я вас догоню.
– Есть, товарищ майор! – лихо козырнул Дубов, обрадованный, что инициативу перехватил фон Штрассер.
Колонна переодетых легионеров запылила мимо притормозившей повозки дальше. У солдат позвякивали притороченные с боку к скаткам шинелей котелки, били по бедру прицепленные спереди к поясному ремню тяжёлые, образца 1936 года, стальные шлемы, по форме смахивающие на германские.
Майор Штрассер остановился, докуривая папиросу, возле подводы. Его телохранители и бунчужный Грицко Дид безмолвно застыли неподалёку. Видя, как заинтересованно-жадно смотрит на окурок старик-возница, фон Штрассер достал из кармана широкого офицерского галифе красочную пачку ленинградского «Трезвона», с подкупающей добродушной улыбкой протянул колхознику:
– Будь ласка, дидо, угощайся!
– Вот спасибочки, дорогой товарищ командир. Со вчерашнего вечера не куривши, уши напрочь поопухали, – обрадовался старик, цепляя заскорузлыми, огрубевшими в сельской работе, плохо гнущимися пальцами с обломанными грязными ногтями папиросу за длинный белый мундштук.
– Берите ещё, не жалко. Травитесь на здоровье, – блеснул советской простонародной поговоркой немец, вспомнив, чему учили в разведшколе. Несильно ударил указательным пальцем по краю пачки, как это делают, угощая друг друга, русские. Несколько папирос высунулось из общего стройного ряда, а одна упала на землю.
Шустрая востроглазая симпатичная дивчина с длинной чёрной косой до пояса, босая, тут же спрыгнула с повозки, потянувшись за упавшим «богатством».
– Не стоит беспокоиться, дочка, у нас этого добра навалом, – пренебрежительно хмыкнул немецкий майор и, опередив её, быстро наступил носком щегольского, начищенного до блеска, хромового сапога на упавшую папиросу, вмял её в землю.
Старик в соломенной шляпе на возу крякнул. Закурив, отчего-то смущённо закашлял. Виновато отвёл глаза в сторону, отгоняя натруженной рукой окутавший его облаком синий табачный дым. Девушка, отдёрнув, будто обжёгшись, руку, со страхом уставилась на сапог Штрассера. Медленно выпрямившись, растерянно и подозрительно глянула в холодные, не смеющиеся – не смотря на искусственную улыбку на тонких губах – глаза «советского офицера». Её подруги на возу тоже настороженно притихли.
Немец понял, что сделал что-то не так. Стал поспешно анализировать ситуацию, припоминая последние инструкции руководства, содержание лекций в разведшколе об экономической ситуации в советской Западной Украине. Конечно, ему не следовало так опрометчиво-демонстративно показывать своё пренебрежение к этим варварским русским папиросам, которые вынужден был курить с показным удовольствием. Будь его воля, он бы, не задумываясь, растоптал сейчас всю пачку и с наслаждением закурил берлинские сигареты, набитые лучшим сортом турецкого табака, портсигар с которыми лежал в другом кармане. Но эти бедные украинские бауэры, доведённые коммунистами до последней стадии нищеты и отчаяния, перенёсшие недавно страшный голод, не знающие ничего, кроме махорки или самосада в, так называемых козьих ножках, считают папиросы ленинградского государственного табачного треста чем-то высшим и недосягаемым.
Фон Штрассер засмеялся, развязно дотронулся худыми чистыми пальцами до смуглой загорелой щеки девушки, щёлкнув каблуками, лихо отдал честь.
– Не смею больше вас задерживать, товарищи колхозники. Разрешите раскланяться. Дела службы…
Немецкий майор кивнул своим, и они вчетвером направились вслед за ушедшей далеко вперёд разведгруппой.
– А мы, товарищи красноармейцы, и не колхозницы вовсе, – крикнула им вслед какая-то бойкая дивчина. – Мы в единоличном хозяйстве, работницы.
Штрассер промолчал, ничего не ответив. В душе переживал за свой недавний промах. Решил теперь быть осмотрительней. Отряд дожидался их на обочине узкого асфальтированного шоссе, по которому то и дело в обе стороны проносились грузовики и легковые машины. Изредка погромыхивали гужевые повозки. Ещё реже потрескивал горластым мотором мотоциклист. По обочине иной раз проползали, нещадно коптя керосиновыми двигателями, тяжёлые гусеничные трактора «СХТЗ-НАТИ» – «натики», или медленно проезжали, гремя железными колёсами, тихоходные колхозные «Путиловцы», созданные на базе американских «Фордзонов». Шоссе было такое узкое, что две полуторки едва разъезжались на нём, сбавляя скорость, а в некоторых местах даже съезжая правой стороной на обочину.
Легионеры, поснимав громоздкие скатки и тяжёлые, набитые сухим пайком, патронами и гранатами, ранцы-рюкзаки, к которым снизу были пристёгнуты мешки с колышками для палатки, расслабленно сидели в разных позах на земле. Утирали пилотками обильно струившийся по лицам пот, кое-кто пил тёплую, невкусную воду из фляжек, кое-кто курил советскую махорку, неумело сворачивая самокрутки. С непривычки это у многих не получалось, хоть их скрупулёзно обучали этой нехитрой науке русские инструктора из бывших белоэмигрантов в учебном лагере на полигоне «Нойхаммер» в Силезии.
– Герр майор… – обратился было к фон Штрассеру с докладом Василий Дубов, но немец только пренебрежительно отмахнулся рукой. Собрал короткое совещание, на которое пригласил его самого, Артюха Корсунца, бунчужного Дида, переводчика со странным именем Мина, радиста Юрко, а также разведчика из горнострелковой дивизии, фельдфебеля Берхарда Вольфа и своих телохранителей, – инструкторов из первого батальона 800-го полка спецназначения «Бранденбург», Курта и Эриха. Заговорил по-русски:
– Господа, нам необходимо захватить машину, чтобы двигаться к месту назначения. Лучше всего подошла бы крытая армейская полуторка или Зис-5. Но в крайнем случае можно остановить и гражданскую… Чорнокниженко, переведи для германских инструкторов, только тихо, шёпотом, – обратился он к переводчику Мине. Дождавшись конца его приглушённой, еле слышной речи на немецком языке, снова заговорил:
– Теперь конкретно. – Майор фон Штрассер повернулся к радисту Юрко: – Рядовой Билый, вы вместе с инструктором Куртом Меркелем и легионером Корсунцом сейчас же отправляетесь в укромное, скрытое от посторонних глаз место, выходите на связь с центром. Сообщаете в дивизию наши точные координаты. Только быстро, чтобы вас не запеленговали советские чекисты… Бунчужный Дид, строите личный состав подразделения на обочине и ведёте вперёд вдоль шоссе. Как только найдёте подходящее для укрытия место, располагайтесь там, предварительно выставив на дороге постового. Мы будем проезжать мимо на автомашине и подберём вас. Приказ ясен?
– Так точно, герр майор! – по-уставному кинул руку к пилотке Грицко Дид.
– Товарищ, а не герр… бунчужный Дид, не забывайтесь, – сделал ему замечание майор фон Штрассер.
– Так никого ж из чужих нема, кругом вси свои, – развязно оправдывался Грицко.
– Выполняйте! – жёстко прервал его пререкания немец.
Когда украинские легионеры из «Нахтигаля» ушли вперёд, Штрассер собрал всех находившихся в группе немцев, а также Василия Дубова и переводчика Чорнокниженко. Повёл их в противоположную от этого места сторону, на запад, к государственной границе СССР, которую они перешли утром. В нескольких километрах отсюда дорога круто шла на подъём и ныряла в густой лиственный лес, разросшийся по склонам гор, где было удобнее всего захватить машину. Туда и устремились немецкие диверсанты.

* * *
Грушевец Митька Топорков, призванный на майские праздники, вот уже второй месяц служил в доблестной Красной Армии. После месячного курса молодого бойца, определили Дмитрия, как профессионального колхозного шофёра, в автомобильный батальон, дислоцированный на Западной Украине, или Западэнщине, как называли её местные жители. Автобат располагался в лесу, недалеко от приграничного Перемышля – восточной половины бывшего польского Пшемышля, разделённого рекой Сан на две почти равные части. На другой стороне сейчас были союзники, то есть – немцы.
В этом же районе, в густых карпатских лесах, в низинах у подножий невысоких гор было размешено в летних лагерях множество других частей: стрелковых, кавалерийских, танковых. Все они были переброшены сюда недавно из центральных районов страны, как и автомобильный батальон, в котором служил Топорков. Он уже исколесил на своём «ГАЗ-АА» по делам службы почти все окрестные части, везде неизменно разыскивая земляков. Однажды, прибыв со старшим батальонным комиссаром Ершовым в расположение танковой дивизии, встретил там Прохора Некрасова – сына болгарина Христофора, Христи по-уличному, копавшегося в дизельном двигателе тридцатьчетвёрки. Перед армией Прохор работал в колхозе трактористом, потому и попал в танковые части.
– Прошка, здорово живёшь, брат! Не узнал? – первым радостно окликнул одностаничника Дмитрий Топорков, выпрыгивая из кабины полуторки и небрежно хлопая деревянной дверью.
Некрасов, оторвавшись от работы, взглянул на подходившего к танку Топоркова. Засветился счастливой улыбкой, бросил на броню загремевший гаечный ключ, протёр чёрные от мазута руки чистой ветошью.
– Дмитрий, ты! Ну здорово, земляк, здорово!
Спрыгнув с танка, Прохор Некрасов поспешил на встречу грушевцу. Земляки крепко, по-мужски, обнялись. Дмитрий Топорков в восторге хлопнул невысокого, кряжистого потомка балканских южных славян по плечу.
– В танкистах, значит…
– Да, механик-водитель, – отозвался весело Прохор. – Я ещё на призывной комиссии в танковые войска напросился. Меня поначалу на ускоренные, трёхмесячные курсы младшего командного состава направили, но я схитрил, сказал, что бегать не могу, задыхаюсь, и в боку колет.
– А при чём тут бег? – не понял Дмитрий Топорков.
– Да сержантская учебка, куда нас из Батайска привезли, от бронетанковых войск как раз и была, – принялся путано объяснять Некрасов. – А начальник учебки подполковник Кулагов – заядлый спортсмен. Ему главное, чтобы курсанты весь день по полигону, как кони, бегали, через козла хорошо прыгали, да на турнике отжимались. Его учебка на спортивных соревнованиях среди других армейских подразделений завсегда первые места занимала. Нас курсанты – кто уже прослужил по три месяца, и предупредили в курилке, что надо говорить чудаковатому подполковнику на собеседовании. Он собеседование с каждым новым бойцом проводил, спортсменов-рекордистов выискивал. Ну, я и соврал, что бегать задышка не позволяет, и на турнике фигуры крутить не горазд. Кулагов тяжко вздохнул и отправил меня в танковую дивизию. А мне только того и надо!
– Ловко! – искренне удивился Топорков. – А ты жук ещё тот, Прошка. Клёво подполковника провёл.
– Я ж не от службы отлынивал, а наоборот… – виновато потупился Некрасов. – Хотелось поскорее в часть попасть, боевую машину освоить. А солдатами понукать – не по мне. Это хохлы-служаки до сержантских треугольников охотники. Их коврижками медовыми не корми – дай над своим же братом-солдатом покомандовать, глотку порвать.
– Твоя правда, земеля, – согласно кивнул головой в лихо сбитой набекрень пилотке Митька Топорков. – Любят хлопцы украинцы службу тащить, перед отцами-командирами из кожи вон лезут, чтобы отличиться.
Малость помолчав, оба одновременно полезли в карманы за куревом. Прохор Некрасов вытащил из кармана чёрного замасленного танкистского комбинезона по старинке расшитый станичной зазнобой кисет с традиционной солдатской махоркой, Топорков извлёк на свет помятую пачку дешёвых папирос.
– Присядем? – кивнул на вытертое солдатскими задами бревно в стороне от танка Прохор.
Топорков направился вслед за одностаничником. Удобно примостившись на импровизированной «лавочке», закурили. Дмитрий поинтересовался, пуская вкусный папиросный дым в сторону собеседника:
– Ты из наших больше никого не встречал?
– Встречать не встречал, а сведения об ещё одном земляке имею точные и проверенные, – обнадёжил Прохор.
– Правда?! И кто ж таков? – неподдельно обрадовался Топорков.
– Наш, грушевский из бывших иногородних… Герой Гражданской войны, – интригующе заговорил танкист Некрасов, затягиваясь вонючим дымом козьей ножки и гулко кашляя в кулак.
– Не тяни кота за хвост, говори, кто такой? – нетерпеливо привскрикнул Дмитрий.
– Михаил Фомич Дубов, полковник, командир стрелковой дивизии, расположенной южнее нас, – торжественно объявил Прохор Некрасов.
– Вот те на, не знал, что у нас в Грушевке такая выдающаяся личность проживает, – с восхищением протянул Митька, затоптав каблуком кирзового сапога окурок папиросы.
– Проживала, – поправил танкист. – Полковник Дубов давно уже в Грушевке не квартирует. Взрослые гутарили: едва Гражданская закончилась, он возвернулся в станицу, забрал единственную, уцелевшую со всего семейства дочку Наталью и куда-то уехал. Больше его никто не видел.
– И никого больше в станице из родни его не осталось? – спросил Топорков.
– Ни единой души. Сами они будто бы пришлые были, из России, – принялся рассказывать Некрасов. – Жинка Михаила Дубова ещё до революции померла, папаня сказывал – удавилась. Старший сын Василий с Империалистической войны не вернулся, младший Борис в Гражданскую погиб…
– И откуда ты всё знаешь, Прошка? – подивился Топорков.
– Так, слухал, что взрослые гутарили… – замялся Некрасов.
– А откель южнее вас стрелковая дивизия взялась? Не было ведь её раньше.
– На днях прибыла на Западэнщину из Союза.
– И точно ею наш земляк Дубов командует?
– Точнее не бывает. Я как-то стоял в штабе в наряде, на первом посту при знамени, – своими ушами слышал, – сказал Прохор Некрасов.
– Что ты слышал?
– Как начальник штаба разговаривал с нашим комдивом о Дубове. Он сам и сказал, что командир стрелковой дивизии полковник Дубов из станицы Грушевской.
– Факт убедительный, – уверенно проронил Митька Топорков. – Знать так оно и есть. Начальник штаба попусту трепать языком не станет.
– А ты думал…

В субботу 21 июня после утреннего общего построения батальона, ротные водители и рядовой Топорков в их числе направились в автопарк обслуживать и готовить к выполнению дальнейших задач технику. Колонну вёл командир первого взвода лейтенант Журов. На нём были такие же как у красноармейцев защитного цвета гимнастёрка и шаровары (галифе). Правда, галифе – с чёрной окантовкой по бокам. На голове командирская фуражка с чёрным околышем, под цвет рода войск, на чёрных же петлицах автомобильные эмблемы и по два эмалированных кубаря.
– Не отставать, рота! Не растягиваться. С ноги не сбиваться, шире шаг, – то и дело покрикивал лейтенант. Но больше для порядка. В лесу не на параде, идеально держать строй незачем.
Ротные полуторки стояли на большой, отведённой под автопарк и огороженной по периметру колючей проволокой. У входа – КПП со шлагбаумом. В небольшой деревянной будке дежурный по автопарку, у шлагбаума – двое дневальных. Помимо наряда у КПП –деревянная вышка в конце автопарка. Днём на ней изнывает от скуки часовой. В ночное время, когда работы в парке прекращаются, караульный патрулирует территорию.
У каждой роты – свой, огороженный металлической сеткой, участок, где стоят автомобили. Вся территория тщательно замаскирована натянутой на высокие шесты маскировочной сетью. Курить на территории автопарка строжайше запрещено: во-первых – лес, во-вторых – массовое скопление заправленной горючим автотехники, в-третьих – рядом склад ГСМ. Там – своё КПП и день и ночь вышагивающий по периметру часовой со штыковой винтовкой наизготовку.
Дмитрию Топоркову нравилась суровая воинская служба, хоть прослужил всего-ничего. И тянуть солдатскую лямку ему ещё – что медному котелку, – как шутили старослужащие красноармейцы, увольняющиеся в запас этой осенью. Но Митька не обижался. Знал: в своё время и сам он будет незлобно подтрунивать над зелёными неопытными салажатами, только что выпорхнувшими из мамкиного уютного домашнего гнёздышка. Это армейская традиция, от которой никуда не денешься. Главное же то, что армия делает из вчерашних мальчишек, маменькиных сынков, – настоящих мужчин, защитников советской Родины.
Топоркова просто распирало от гордости за свою могучую, самую справедливую в мире страну, как ему внушали в станице школьные учителя и здесь, в армии, воинские командиры. Он считал, как и все красноармейцы, Красную Армию самой сильной и непобедимой, и свято верил, что, в конце концов, во всех капиталистических странах трудящийся угнетённый народ поднимется на борьбу с эксплуататорами, произойдёт мировая революция, и все будут жить при коммунизме. Он жадно слушал на политзанятиях лекции взводного политрука Зырянова о неспокойном международном положении, о развязанной на Западе империалистами Англии и Франции войне, о проклятых внутренних врагах молодой советской республики: троцкистах, ревизионистах, левых уклонистах и прочих двурушниках. Дмитрий жадно ловил каждое слово взводного политрука, тщательно вёл конспект и боготворил великого вождя всех времён и народов Иосифа Виссарионовича Сталина. Недавно он написал заявление о приёме в комсомол и сейчас с нетерпением ждал результата, штудируя в свободное время устав и программу молодёжной коммунистической организации.
В автопарке водители занялись обслуживанием своих автомобилей, хоть те и блестели безупречной девственной чистотой, свежей зелёной краской, а двигатели заводились, как часы. У некоторых наиболее расторопных солдат были покрашены чёрной краской не только барабаны колёс, но и сами резиновые скаты. Но это, как считал Топорков, было уже слишком… Да и смысла особого не имело: всё равно, что красить зелёной краской пожелтевшую осеннюю листву на гарнизонных деревьях. После любой поездки колёса полуторки, ещё недавно, на стоянке отливающие безукоризненным чёрным лакированным блеском, густо покрывали пылью, а то и грязью, и машину приходилось гнать на мойку и, сняв сапоги и подвернув шаровары и рукава гимнастёрки, драить щёткой до зеркального блеска.
Насчёт покрашенных зелёной краской листьев – тоже не выдумка. Митька слышал эту общеармейскую байку от старослужащих: в одну отстающую по боевой и политической подготовке стрелковую дивизию должна была приехать проверка из Москвы, из самого генерального штаба. Комдив за месяц до высокой столичной комиссии приказал подчинённым буквально вылизать всю территорию части: покрасили снаружи и внутри все казармы, посыпали речным песочком спортплощадки, заменили бордюры и заново заасфальтировали все дороги, подстригли травку на газонах и кусты, побелили деревья. Красноармейцам выдали новое, с иголочки обмундирование со склада НЗ, офицеры гоняли днём и ночью по плацу, отрабатывая чёткий парадный строевой шаг с залихватской солдатской песней. Всё вроде предусмотрели. Как на грех, пока готовились, наступила ранняя осень, листья в воинской части стали предательски желтеть. А командиру дивизии так хотелось блеснуть перед высоким столичным воинским начальством, не ударить лицом в грязь и представить идеальную боевую единицу. Авось и выкарабкается тогда подразделение из отстающих, а сам он, может, на повышение пойдёт. И тут эта дурацкая, по мнению комдива, осень испортила всю идиллию. И приказал тогда ретивый армейский начальник красноармейцам ночью выкрасить все листья на деревьях в зелёный цвет. Вот удивлялись утром идущие на службу гарнизонные офицеры: вчера ещё была кругом осень, а сегодня – как будто весна наступила. Все листья на деревьях ядовито-зелёные!
Не успел Дмитрий Топорков приступить к своим обязанностям, только открыл капот и стал по всегдашней, ещё с гражданки, шофёрской привычке проверять уровень масла в картере, как подошёл взводный политрук Ивашин. Сказал приказным тоном:
– Рядовой Топорков, поступаешь в моё распоряжение – приказ командира батальона. – Поедем в Перемышль на станцию за важным грузом. Живо готовь автомобиль к выезду, потом заправишься на ГСМ и тронем.
– Есть, товарищ политрук! – чётко отдал честь Дмитрий и бросился готовить машину. Ещё предстояло залить воду в радиатор, подтянуть баллонным ключом колёса, проверить тормоза и уровень масла в коробке передач и заднем мосту. Смазать шприцем с солидолом шарнирные соединения на тягах рулевого управления, цапфы переднего моста, подвесной подшипник кардана.
Через полчаса, заправившись, Дмитрий Топорков с политруком Ивашиным выехали из воинской части. Старая шоссейка, оставшаяся ещё от поляков, неровно тянулась по тёмному лесу на запад в сторону новой государственной границы СССР. Впрочем, рядовой Топорков ещё ни разу на границе не был и чем она отличается от старой – не имел никакого представления. Просто все кругом постоянно говорили: «новая граница», что и подразумевало наличие где-то старой.
О событиях, происходивших в этих местах почти два года назад, в сентябре 1939 года, Дмитрий тоже чёткого представления не имел. На политзанятиях политрук Ивашин объяснял, что союзная и дружественная Советскому Союзу Германия вынуждена была ввести свои войска на территорию панской Польши, чтобы защитить немецкое население от геноцида. Панская Польша проводила не дружественную по отношению к Германии политику: угнетала проживающих на её территории немцев, даже физически уничтожала их, постоянно устраивала вооружённые провокации на границе. В конце концов, чаша терпения германского правительства переполнилась, и Гитлер вынужден был ввести на польскую территорию вермахт. Пока германские войска, громя деморализованную польскую армию, продвигались по Западной Польше к Варшаве, народы Восточной Белоруссии и Восточной Украины, входившие раньше в состав СССР и захваченные в 1920 году белополяками, обратились к советскому правительству с просьбой о воссоединении. Великий Сталин сейчас же откликнулся на просьбу братских славянских народов и ввёл в Восточную Польшу Красную Армию. Так эти земли и оказались в составе СССР.
Дорога, петляя по дремучему карпатскому лесу, круто поднималась в гору, потом следовал неизменный спуск в лощину, после снова подъём. Двигатель натужно выл, взбираясь на очередной пригорок, если не хватало разбега, Топоркову приходилось переключаться на пониженную передачу. На спусках он основательно разгонял полуторку, выключал скорость, чтобы машина по инерции неслась ещё быстрее, на половине подъёма резко и бесшумно, – с перегазовкой, для сбалансирования скорости, – врубал повышенную передачу и взлетал на горку как птица.
Лес по обочинам шоссе стоял хмурый и угрюмый, заросший густым, непроходимым травостоем, заваленный пожухлой прошлогодней листвой, хвоей и сухим валежником. Кое-где громоздились среди деревьев поваленные стволы. Лиственные и хвойные деревья стояли вперемешку, часто мелькали, как старинные царские полосатые верстовые столбы, белые стволы берёз. Деревья по обеим сторонам дороги поднимались в горы амфитеатром. Порой казалось, что они не поднимаются вверх, а спускаются с горы, как воины, атакуя незримого неприятеля.
– Товарищ политрук, можно закурить? – не отрывая глаз от дороги, попросил Дмитрий.
– Кури, Топорков, что спрашиваешь, – разрешил Ивашин. Сам достал из кармана галифе коробку «Казбека», протянул папиросу водителю.
– У меня свои, товарищ политрук, – отказался Митька.
– Бери, бери, рядовой Топорков, ты таких, верно, ещё не курил, – настоял на своём Ивашин. Ловко чиркнул спичкой, поднеся её к кончику папиросы Дмитрия. – Знаешь ведь, небось: дают – бери…
– Ага, знаю, учёный, – заулыбался довольный шуткой взводного политрука солдат. – Бьють как сидорову козу – беги, ноги в руки… Эт мы проходили в своё время в станице.
– Из казаков? – поинтересовался Ивашин.
– А то!.. Грушевские бугаи мы, ребяты – палец в рот не клади, – признался с гордостью.
– Это почему же – бугаи? – не понял Ивашин.
– Прибаутка такая в станице была, со старых времён, старики сказывали, – принялся растолковывать Топорков. – Тогда, до Октябрьской революции ещё, у каждой станицы, скажем, своё простонародное, уличное прозванье имелось. Наших казаков уроженцы других станиц дразнили: грушевские бугаи колоколами трезвонили… Это оттого, должно быть, что привязал кто-нибудь по пьяной лавочке быков к колокольне, они утром попросыпались и домой пошли, а колокола в церкви и затрезвонили.
– Занятная байка, – улыбнулся политрук Ивашин и тут же, без всякого перехода спросил, погасив улыбку: – Ты заявление в комсомол писал?
– Да. И каково решение комитета?
– Решено тебе отказать, рядовой Топорков, – жёстко отрубил Ивашин. – Не достоин ты ещё быть комсомольцем.
– И почему же, если не секрет, – помертвев лицом, оторопело выдавил Дмитрий. Он по прежнему сверлил глазами извивающуюся впереди узкую ленту шоссе, но улыбаться перестал. И политруку было видно, каких усилий ему стоило не показывать своего огорчения.
– А ты сам не догадываешься, Топорков? – задал встречный вопрос Ивашин.
– Нет, не догадываюсь, товарищ политрук, – отрицательно, с вызовом качнул головой Митька.
– Отец твой, Топорков Семён Харитонович, где?
– А-а, вы про это… – сразу всё понял Дмитрий. – Так ведь сын за отца не ответчик.
– Где, я спрашиваю, – не повышая тона, флегматично повторил вопрос Ивашин.
– Дед Харитон сказывал – в эмиграции.
– А ты знаешь, что это такое – эмиграция, и кто есть твой родной папаша? – торжествующе провозгласил взводный политрук и сам же ответил: – А есть он злейший враг нашей родной советской власти и нашего народа. Недобитая контра, белогвардеец, утёкший с бандами барона Врангеля из Крыма за рубеж!
– Понятно, – угрюмо процедил Топорков. – Значит клеймо на мне чёрное за папашины грехи… В комсомоле состоять не достоин.
– А ты как думал? В комсомол с такой биографией примут?
В кабине повисла тягостная тишина. Дмитрий обиженно замкнулся и больше не проронил ни слова. Политрук Ивашин всю дорогу до Перемышля нервно курил, выбрасывая окурки в окно на дорогу. В городе приехали на товарную станцию, где под разгрузкой стоял воинский состав. Красноармейцы выносили из вагонов пачки с какой-то книжной продукцией и складывали под навесом. Политрук Ивашин велел Топоркову остановить машину неподалёку и пошёл в контору оформлять документы. Дмитрий приблизился к работавшим солдатам. Руководил разгрузкой русый усатый старшина-сверхсрочник с четырьмя треугольниками на малиновых петлицах с эмблемами пехотно-стрелковых войск. Сидя на разорванной, видно упавшей из вагона, книжной пачке, он курил папиросу и внимательно разглядывал какой-то большой лист плотной бумаги, похожий на офицерскую карту-трёхвёрстку.
Топорков подошёл к нему сзади и заглянул через плечо. Это действительно была карта – подробная схема польского Пшемышля на русском языке.
Старшина, почувствовал за спиной присутствие постороннего, мгновенно обернулся, сердито спросил, сложив карту:
– Что надо боец?
– Так просто… поинтересоваться, что за книжки, – смущённо замялся Митька. – Уж больно охоч я на гражданке был до чтениев, товарищ старшина. Все антиресные книжки в школьной библиотеке перечитал: и Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки», и Лермонтова «Герой нашего времени» и другие протчие… Особливо понравились «Как закалялась сталь» Николая Островского и «Робинзон Крузо» какого-то ихнего, буржуйского писаки, запамятовал личность…
– Поговори!.. – не переставая сердиться, коротко отрезал суровый старшина. Сунув карту обратно в пачку, встал на ноги. – Машина твоя?
– Так точно, товарищ старшина, моя ласточка, – заулыбался, чтобы задобрить сверхсрочника, Топорков.
– Ну и ступай к своей ласточке, а здесь нечего ошиваться – военный объект, – сказал, с достоинством, многозначительно разглаживая пышные русые усы, старшина. – А не подчинишься, я сейчас часового кликну, он тебя живо в особый отдел доставит. Там разберутся, на какой ты предмет интересуешься секретными материалами…
– Да ладно, уйду, – не стал пререкаться, отходя к своей машине, обиженный Топорков. – Подумаешь, секреты… Больно надо мне ими интересоваться. Поглядел только одним глазком.
– Любопытной Варваре знаш, что сделали? – подмигнул Дмитрию один из красноармейцев, сгружавших пачки с картами, и весело хохотнул. Говорил он с заметным волжским «оканьем», в некоторых словах проглатывал гласную «е». Это сразу уловил южанин Топорков и не преминул подначить зубоскала:
– Давай, давай, Кострома, работай, не отвлекайся. Бери больше, кидай дальше, – пока летит пачка отдыхай.
– Топай к своему керогазу, Зоводная Ручка. Да не глуши оппорат, ня то кривым стартером зоводить прядётся, – крикнул в ответ языкастый волжанин. Он в карман за словом не лез. Его товарищи засмеялись.
Дмитрий Топорков презрительно сплюнул, промолчал и залез в кабину. В пику волжанину заглушил двигатель, через несколько минут нажал ногой на кнопку включения стартера. Тот громко загудел, проворачивая коленчатый вал двигателя, движок зачихал карбюратором, но не завёлся. Митька повторил попытку – тот же результат. Двигатель – недавно ещё заводившийся с полоборота – как бы в насмешку, не схватывал, а, поработав немного, глох. Он как будто издевался над бедным Топорковым.
Между тем усатый старшина объявил у наполовину выгруженного вагона перекур, и красноармейцы, крутя самокрутки и козьи ножки, обступили полуторку. Знакомый уже волжанин постучал костяшками пальцев в окрашенную зелёной краской деревянную дверцу кабины:
– Хозяин, отворяй избушку. Подтолкнуть?
– Нет уж, спасибочки, как-небудь без сопливых… – Дмитрий схватил кривую заводную ручку и выскочил из кабины. – Пехота, шофера есть? Нажми кто в курсе на педаль акселератора, как заведётся!
В кабину сел всё тот же весёлый волжанин:
– Я нажму, дело ня хитрое. Довай, крути, служивай. Да гляди во время кривой стартер прями. Нято в обратку по зубам вдарит – мало не покажется.
– Учи, Костома… – презрительно хмыкнул Митька, вставил в отверстие внизу радиатора заводную ручку и с силой стал крутить коленчатый вал двигателя, так, что аж слетела с головы пилотка. Через несколько минут двигатель завёлся.
– Зямеля, ты тромблёр посмотри, у тебя, кажись, зажигание борохлит, – освобождая место за рулём, посоветовал на прощание волжанин. – А родом я не с Костромы, а из-под Ярославля, автослесарь по профессии, Тихон Никифоров.
– Бывай, Кострома, – будто не слыша волжанина, попрощался упрямый как все казаки Топорков.
Подошёл взводный политрук Ивашин:
– Водитель Топорков, что прохлаждаешься? Живо подгоняй автомобиль под погрузку! Старшина, вот наши накладные, – сунул он бумаги усатому свехсрочнику.
– А я откель знал, что надо делать, – проворчал, выглянув из кабины, Дмитрий.
– Отставить разговорчики. Выполняй!
Митька отъехал чуть вперёд, развернулся. Со скрежетом включив заднюю передачу, стал медленно сдавать грузовик к раскрытой двери товарного вагона. Солдаты знаками и криками регулировали движение.
– Стоп машина! Глуши, водила, – крикнул красноармеец в вагоне, сложив руки крест накрест, и шагнул в кузов полуторки. Несколько солдат выстроились цепочкой, и работа закипела. Топорков, покуривая, расхаживал вокруг машины. Двигатель он, вопреки совету красноармейца, не заглушил. Помня недавний инцидент, решил дать хорошенько поработать, подзарядить севший аккумулятор. По шофёрской привычке лениво постукивал кирзовым сапогом по тугим баллонам, сплёвывал горькую от табачного дыма слюну под ноги. Политрук о чём-то беседовал со старшиной.
Через полчаса кузов грузовика был полон. Дмитрий с помощью красноармейцев накрыл груз сложенной вдвое маскировочной сетью: на случай дождя и для маскировки. Сел в кабину.
– Я готов, товарищ полутрук.
– Трогай, рядовой Топорков.
Поехали обратно той же дорогой. Да тут другой и не было. В лесу по прежнему было тихо и таинственно. Встречные машины пробегали редко. Подъёмы Топорков теперь преодолевал только на пониженных передачах, при этом двигатель ревёл во всю мощь, с натугой таща хорошо подгруженную машину. С горы приходилось притормаживать, чтобы разогнавшуюся полуторку не повело на крутом повороте и не опрокинуло в кювет. Оттого и не хватало скорости на подъёме.
В узком месте Топоркову сзади помигали фарами. Митька увидел в зеркале бокового вида пошедший на обгон трёхтонный тяжёлый ЗИС-5, принял влево, как можно плотнее прижимаясь к обочине. Машина медицинской службы с большим красным крестом на зелёной деревянной будке стала медленно обходить полуторку Топоркова. В кабине рядом с водителем сидела молодая, симпатичная девушка-санинструктор в тёмно-синем форменном берете. Водитель санитарной машины благодарно кивнул головой Дмитрию, тот в ответ помахал ему рукой, улыбнулся девушке.
– Рядовой Топорков, не отвлекайся, – сделал замечание политрук.
– Есть не отвлекаться, – улыбнулся и ему Митька. Он уже позабыл свои недавние обиды и огорчения и вошёл в привычную армейскую колею. Он не мог долго сердиться.
Машина медицинской службы скрылась за очередным поворотом, дорога снова пошла на подъём, Дмитрий стал умело манипулировать передачами, понижая скорость грузовика до минимума. Ивашин то и дело нетерпеливо поглядывал на часы: время подходило к обеду, а их поездка явно затянулась. К тому же в конторе на станции тучный флегматичный интендантский капитан слишком долго оформляли документы… Политрук прикидывал, что при такой скорости они вполне рискуют опоздать на обед и сглотнул сухую голодную слюну. Желудок точнее самых точных часов подсказывал, что Ивашину уже пора в батальонную столовую для высшего комсостава. И тут впереди по ходу движения, несмотря на монотонный гул мотора, отчётливо треснул пистолетный выстрел.
Ивашин недоумённо глянул на Топоркова, как бы спрашивая: «слышал?» Митька так же взглянул на политрука. Не получив никаких указаний, продолжал давить правой ногой на педаль «газа», ведя по шоссе машину.
– Стреляют вишь, – растерянно произнёс политрук, не зная, что ещё говорить, выдавая враз охватившую всё его существо неосознанную тревогу. И верно, случай был из рук вон выходящий: пустынное лесное шоссе, револьверный выстрел, близкая отсюда граница, местность – совсем недавно принадлежавшая чужому, враждебному СССР государству. Всё складывалось один к одному… Политруку было над чем поломать голову.
– Охотники мож?.. – ляпнул явную глупость Митька и сам удивился, зачем он это сказал: выстрел был отчётливый, револьверный. Ни одни военнослужащий не спутал бы его с выстрелом из охотничьего ружья.
Ивашин даже не стал ничего отвечать Топоркову, только презрительно на него глянул. Полуторка наконец-то взобралась на самый гребень горки и местность впереди по ходу их движения раскрылась как на ладони. В самом низу на обочине косо застыл санитарный ЗИС-5, возле него суетились какие-то люди.
Топорков по инерции пустил машину вниз с пригорка, убрав правую ногу с педали «газа» и то и дело надавливая на тормоз, чтобы машина не сильно разгонялась. При этом он вопросительно поглядывал на политрука, ожидая какого-нибудь приказа.
– Метров за десять от ЗИСа остановишься, – сказал наконец политрук Ивашин и стал расстёгивать кобуру револьвера. Люди у санитарной машины заметили приближающуюся гружённую полуторку, на середину дороги вышли два человека в форме внутренних войск НКВД. Офицер в синей фуражке резко поднял руку.
– Ловят кого-то, – буркнул, как будто оправдываясь перед водителем, Ивашин, застегнул кобуру и скомандовал:
– Тормози.
Топорков снизил скорость, крутнул руль влево, медленно сполз на обочину дороги, круто переходящую в кювет, так что полуторка угрожающе накренилась на левый бок. Проехав ещё немного, остановился. Ивашин, хлопнув дверцей, вышел из кабины и направился навстречу офицеру НКВД. Это был майор фон Штрассер, рядом напружинился, как хищник, готовый к стремительному броску, фельдфебель Берхард Вольф, оправдывавший свою звериную фамилию. Когда политрук Ивашин подошёл к ним достаточно близко, Штрассер незаметно подал знак и Вольф, ни слова не говоря, бросился к советскому политработнику и профессионально вонзил ему в сердце длинный немецкий кинжал с острым как бритва лезвием. Ивашин глухо охнул и как мучной куль безжизненно повалился на немецкого диверсанта. Берхард еле успел подхватить его под мышки, отстранил от себя, чтобы не выпачкаться в крови, брызнувшей из глубокой раны, передал поспешившему на помощь инструктору Эриху Кауфману. Тот грубо потащил убитого в придорожный кювет, где уже лежали тела водителя ЗИСа и девушки-санинструктора.
– Вольф, Дубок, займитесь русским, – кивнул майор Штрассер на оторопело сидевшего в кабине ГАЗ-АА Дмитрия Топоркова.
– Убить, герр майор? – уточнил фельдфебель Берхард Вольф.
– Если окажет сопротивление, – сказал Штрассер. – Если нет, – возьмём его с собой. Я хочу знать, что за груз в машине?
Диверсанты быстро вытащили из кабины парализованного смертельным страхом, ничего не понимающего безоружного Топоркова, даже не помышлявшего о сопротивлении. Вольф, чтобы привести русского в чувство, двинул его кулаком в челюсть. Митька чуть не упал, потеряв пилотку, расширенными от ужаса глазами смотрел на своих мучителей.
– Не здесь, Берхард, – гневно крикнул Гельмут фон Штрассер. – В будку его. Забросайте тела в кювете ветками и присыпьте листьями, затрите землёй кровь на асфальте. Быстрее, чёрт бы вас побрал! Едем… Фельдфебель Вольф, поведёте ГАЗ-АА, инструктор Кауфман – ЗИС-5.
Через несколько минут, машины, мощно взревев двигателями и навоняв выхлопными газами, уехали. На шоссе ничто не напоминало о только что разыгравшейся здесь трагедии…

15
22 июня с утра в отдельном лагпункте «Лесорейд» диктор по радио объявил о начале войны с Германией. Это была последняя сводка совинформбюро, слышанная зэками. Уже к обеду все репродукторы в жилой зоне сняли, и лагерь погрузился в зловещую гробовую тишину. Не слышно было теперь ни зажигательных комсомольских песен, ни бодрых репортажей с колхозных полей, ни горячих рапортов передовиков производства у прокатных станов и мартеновских печей.
Тишина в зоне настораживала и пугала. Казалось, стряслась непоправимая беда, власти в стране больше нет, всё рухнуло и их бросили на произвол судьбы. Кое-что удавалось узнать от вохровцев. Вести с западной границы были неутешительные: немец напирал по всему фронту, наши войска откатывались, сдавая города и веси. Врага разбить не удавалось, победой пока не пахло, хоть перед этим десять лет твердили, что Красная Армия всех сильней и в случае войны боевые действия будут вестись на чужой территории. На границе держалась одна только Брестская крепость. Немцы бомбили Киев, Одессу, Минск, Харьков, Ленинград.
Вскоре в лагпункте произошли и другие изменения: были отменены ларьки и посылки, в культурно-воспитательную часть перестали приходить свежие газеты, рабочий день увеличился до двенадцати часов, нормы выработки повысились, а выходные отменили вовсе. Сократилась и без того скудная лагерная продуктовая пайка и зэки потуже затянули поясные ремни. Заметно ужесточился лагерный режим, охрана получила приказ стрелять в нарушителей без предупреждения.
Начальник «Лесорейда» Марк Ретюнин в одно из воскресений собрал у себя на квартире штаб предполагаемого восстания. Жил он с женой в небольшом домике, стоявшем на высоких сваях, у леса. С виду напоминал избушку лесника.
Пришли десятник Афанасий Яшкин, завхоз Иван Зверев, прораб Дунаев, инженер-сметчик Соломин, а также бригадиры Простаков и Чупров. Жена Ретюнина Галя, простая деревенская девушка из местных комячек, принесла из кухни закипевший самовар, расставила на столе глиняные кружки с блюдцами, нарезала белый хлеб выложила на тарелку сливочное масло.
Кривянской казак Николай Чупров с интересом оглядывал собравшихся, он впервые был на таком совещании и раньше даже не догадывался, что в заговоре участвуют люди со столь высоким положением в администрации лагпункта. Особенно удивлён был, узнав, что руководителем будущего восстания является сам начальник «Лесорейда».
Марк Ретюнин широким жестом хлебосольного хозяина пригласил всех к столу:
– Вы уж извините, друзья, но дело наше настолько серьёзное, что я решил сегодня обойтись без выпивки. Попьём чайку, ничего… зато голова останется свежей.
Пришедшие с шумом расселись за столом на две лавки. На столе лежала толстая потрёпанная книга в красном кожаном переплёте. Неграмотный Чупров подумал, что Библия, уважительно взял в руки, раскрыл.
– Трезвость нам сейчас в аккурат нужная, – поддержал начальника Афанасий Яшкин. Тут же с улыбкой пошутил: – А чаёк не водка, много не выпьешь.
– Это как сказать, – скептически хмыкнул бригадир Степан Простаков. – Я бы, Афанасий Иванович, не отказался бы сейчас от чифиря. Поллитра бы с удовольствием приговорил. Чифирь – дело святое, зэковское.
Ретюнин понял намёк старого лагерника и позвал супругу:
– Галина, завари, пожалуйста, Степану Андреевичу чифирь. Знаешь, как это делается?
Не разговорчивая комячка молча кивнула и удалилась в кухню. Поставила на горящий примус чайник, дождавшись, когда он закипит, высыпала в большую поллитровую алюминиевую кружку целую пачку чая, залила кипятком. В зал потянуло ни с чем не сравнимым, горьковато-приторным запахом крепко-заваренного чёрного чая. Любитель чифиря Простаков с удовольствием потянул носом воздух, при этом крылья ноздрей у бригадира хищно приподнялись в предчувствии неповторимого наслаждения.
– Галина Петровна, дорогая, прикройте, пожалуйста, чаёк какой-нибудь крышкой, чтоб хорошо настоялся. Вся сладость выйдет, – крикнул он хлопотавшей в кухне жене Ретюнина. Молодая комячка положила на кружку дощечку, на которой резала хлеб и другие продукты.
Ретюнин обратил внимание на бригадира Чупрова, листавшего книгу, сказал с гордостью:
– Вот был человек – Шекспир! Великий британский драматург. Есть у него пьеса занимательная, «Король Лир» назывется. Так в ней он почти что про нас написал:

Отверженным быть лучше, чем блистать
И быть предметом скрытого презренья.
Для тех, кто пал на низшую ступень,
Открыт подъем и некуда уж падать.
Опасности таятся на верхах,
А у подножий место есть надежде.
О ветер, дуй! Ты стер меня во прах,
Мне больше нечего тебя бояться…

– Так это писака-рифмоплёт? – разочарованно протянул Чупров и положил книгу. – Я думал Ветхий Завет…
– Ничего ты, брат, не понимаешь, – с досадой поморщился Марк Ретюнин. – Мы так же на самом дне сейчас, ниже не упадёшь, – разве что в преисподнюю. И у нас надежда есть, наверх снова вскарабкаться.
Начальник лагеря дождался, пока все нальют себе в чашки из столового сервиза чая, а бригадир Простаков получит свой чифирь, заговорил о деле:
– Товарищи, я срочно собрал вас для того, чтобы сообщить важную новость: вышел секретный приказ комиссара Государственной безопасности первого ранга Лаврентия Павловича Берии, запрещающий отпускать на свободу заключённых, уже отбывших сроки по 58-й, политической статье. Так что, под этот приказ подпадают, кроме нас с Афанасием Ивановичем, все присутствующие. Впрочем, мы с десятником Яшкиным свои сроки уже оттрубили от звонка до звонка.
– Это что же, бессрочная каторга? – хмыкнул, помешивая ложечкой чай в кружке, бывший капитан РККА Иван Зверев. Если бы не приказ Берии, ему оставалось сидеть в лагере всего один год.
– Беспредел, бля, какой-то, мужики, – хлебнув чёрного, как дёготь, вяжущего во рту, приторного чифиря, высказался по блатному бугор Степан Простаков. – Он что, вообще зэков за людей не считает, грузинская морда, гуталин… Покажем вохре, что мы тоже чего-то стоим. Но пассаран!
Остальные, сосредоточенно дуя в блюдца, промолчали. Ожидали, чем ещё «порадует» начальник галпункта. Поняв, чего от него хотят, Марк Ретюнин продолжил:
– И это ещё не всё. По лагерям и подкомандировкам Воркутлага ходят упорные слухи, что осенью намечаются массовые расстрелы политзаключенных. Это связано с тем, что на стороне Гитлеровской Германии в войну снова, как в прошлом году, вступила Белая Финляндия. Маннергейм среди своих чухонцев и оленеводов провозгласил поход на Восток для создания Великой Финляндии до Урала. Если белофинны из Карелии прорвутся к Архангельску и пойдут дальше в Печорский край, энкэвэдэшники ликвидируют нас всех в двадцать четыре часа. Чтобы мы, восстав, не ударили им в спину навстречу наступающей финской армии.
– Волки позорные! – заплетающимся языком сказал бугор Простаков.
– Эка, развезло Степана Андреича от чифиря, – посмеиваясь, заметил инженер-сметчик Василий Соломин.
Оценив шутку, присутствующие заулыбались. Десятник Афанасий Яшкин с серьёзным лицом проговорил:
– Зря веселитесь, товарищи заговорщики. Дело серьёзное: старые, бывалые зэка хорошо помнят, что приключилось в Воркуте несколько лет назад. Тогда, в одном из рудников, вохровцы не за понюх табаку расстреляли больше тысячи политзаключённых. Как это можно назвать иначе? Беспредел натуральный.
– Значит нужно восставать немедля, – стукнул вдруг кулаком по столу, так что подпрыгнула кружка с чаем, бригадир Николай Чупров. – Нельзя дожидаться, когда краснопёрые всех нас тут из пулемётов покрошат. Восстаём и точка!
– Подготовка к выступлению идёт полным ходом, Николай Николаевич, – убедительно заверил его Марк Ретюнин. – Как твои казаки, не подведут?
– Рвутся в драку, гражданин начальник лагпункта, – горячо ответил Чупров. – Нам бы винтарей, да патронов побольше и хоть зараз – в бой!
– Очень хорошо, Чупров, – похвалил Ретюнин. – Я слышал, среди твоих орлов бывший комполка есть, – бравый красный кавалерист, будёновец…
– А как же, есть. Он самый, Пётр Степанович Медведев, подполковник-краснознамёнец, герой Гражданской войны.
– Он за нас? – поинтересовался начальник лагеря.
– Ведём работу, товарищ Ретюнин, – нарочито-сухо, по военному проинформировал Чупров. – Думаю, примкнёт. Деваться ведь ему всё одно некуда. Свои давно от него отказались… Должон понимать.
– Поторопись, казак, – наставительно проговорил Марк Ретюнин. – Время не ждёт, сам видишь… И знай: Медведев мне нужен до зарезу! Он опытный офицер, подполковник. Мог бы нам здорово помочь в военной организации.
– А мы значит не в счёт, Марк Андреевич, – обиделся за себя и капитана Зверева бывший майор РККА Михаил Дунаев.
– Вы у меня на вес золота, дорогой ты мой Михаил Васильевич, – урезонил сподвижника Марк Ретюнин. – Но хотелось бы привлечь и Медведева. Согласись: подполковники на дороге не валяются.
На минуту в комнате повисла тягостная тишина. Каждый, прихлёбывая чай,  тревожно переваривал услышанное. Наконец, инженер-сметчик Василий Соломин, как бы подводя итог, тяжело вздохнул и высказал общее опасение:
– Постреляет нас к чертям собачьим вохра… Всех сразу к стенке поставят или в бою, по одиночке, – какая разница? Конец-то один.
Ретюнин бросил на него быстрый, негодующий взгляд:
– Допустим, что это так. Ну и что нам терять, кроме своих цепей?  Что лучше: подохнуть как собака от пули в затылок или с честью погибнуть в бою? Я предпочитаю последнее… Тем более, что в лагерях скоро один другого убивать будут за пайку хлеба! Руководство Воркутлага блатных на политических натравит и закипит тут у нас своя гражданская война. А потом вохра всех осужденных по контрреволюционным статьям перестреляет, в том числе и нас, вольнонаемных.
Самовар остыл, к тому же на две трети опустел, и Галина Петровна унесла его в кухню. Долила воды, стала растапливать.
Начальник «Лесорейда» продолжил совещание. Вытащив из кармана измятый листок, разгладил его на скатерти.
– Мы тут с Афанасием Ивановичем прикинули организационную структуру нашего будущего повстанческого отряда, название, штаб по управлению… Называться мы будем отныне «Отряд особого назначения № 41». Общее политическое и военное руководство беру на себя я. Военный комиссар – Алексей Трофимович Макеев, вы его знаете, он заведующий лесобиржей нашего лагпункта и сейчас находится на сплаве леса. Командиром всего отряда назначается завхоз Зверев, он бывший офицер и хорошо знает военное дело. Начальник штаба – Михаил Дунаев, тоже офицер Красной Армии в звании майора, правда – разжалованный. Афанасий Иванович Яшкин будет у нас заведующим обоза. Соломин и Простаков – командиры отделений. И, наконец, бригадир, донской казак Николай Чупров возглавит разведку отряда. Его спецгруппа поступает непосредственно под начало командира отряда капитана Зверева… Надеюсь, возражений нет? Замечания, вопросы? Тоже нет… Вот и прекрасно, – Ретюнин спрятал в карман бумажку.
Галина Петровна вновь внесла клокочущий, только что закипевший самовар. Поставила на середину стола. Собравшиеся заговорщики оживились, весело загомонили, наливая в кружки крутой кипяток. Некоторые, по примеру заядлого чифириста Простакова, попросили у жены Ретюнина плиточного развесного чаю, в котором у неё недостатка не было. Завхоз Зверев снабжал Галину Петровну Ретюнину (до замужества Филиппову) всеми необходимыми продуктами.
Выписывал на базе продовольствие и фураж для лошадей сам начальник лагпункта Ретюнин. Пользуясь тем, что с началом половодья сообщение с базой прерывалось, он всегда заблаговременно создавал аварийные стратегические запасы. Так поступил он и этим летом, сознательно заказывая всё необходимое для будущего восстания и в очень больших количествах. Продовольствия было уже заготовлено чуть ли не на девять месяцев. Марк Андреевич получал со складов на базе концентраты, крупу, сухари, консервы, сахар, выписывал медикаменты, солдатские брезентовые палатки и даже походные кухни, брал в большом количестве валенки, шапки ушанки, ватные стёганые бушлаты, белые меховые полушубки, как у бойцов ВОХРа, и многое другое. Глубоко сожалел только об одном, что нельзя было заказывать огнестрельное оружие и боеприпасы. Оружие предстояло захватить у лагерной охраны, и Ретюнин разрабатывал план, как это лучше всего сделать.
Успеху намеченного восстания должен был способствовать и другой фактор, о котором начальник лагеря не преминул сообщить собравшимся командирам:
– И ещё одно, товарищи, – сказал Марк Андреевич. – Новость на этот раз весьма хорошая и утешительная, играющая нам на руку. Мне стало известно, что Оперативный отдел Воркутлага решил снять с «Лесорейда» оперуполномоченного Осипенко и перебазировать на другую подкомандировку, подальше от посёлка Усть-Уса. Таким образом, лагерная агентура из заключенных, так называемые кумовские стукачи, останутся без своего шефа. У них не будет связи с оперативниками НКВД, и это значительно упростит нам подготовку восстания… Дай Бог, чтобы опера Осипенку скорее переводили от нас, а на его место как можно дольше никого не ставили. А стукачей мы со временем всех выявим и нейтрализуем…
– В смысле – убьём? – переспросил инженер-сметчик Соломин.
– Это уж как придётся, – не стал уточнять Ретюнин.

* * *
Бригада Чупрова работала на лесоповале. С началом войны леса стране для нужд фронта и тыла понадобилось ещё больше, как, впрочем, и других ценных стратегических материалов: каменного угля, нефти, руды, золота, хлопка, пшеницы, овечьей шерсти и многого другого. И закипела в северных и колымских лагерях невиданная до селе, вне человеческих сил, работа. На колхозных полях – то же самое. И если в первые послереволюционные годы, во время Гражданской войны, по стране гуляло лихое и бесшабашное, как матросское «Яблочко», красноармейское: «Даёшь!», – то сейчас кругом гремело сухое и лаконично-жёсткое начальственное: «Давай!»
Нормы выработки повысились, и зэки лагпункта «Лесорейд» теперь поднимались на работу ещё затемно, а возвращались в барак, когда солнце уже закатывалось за острые верхушки высоких, разлапистых елей, частоколом выстроившихся за запреткой. Чупров всё это время продолжал сплачивать заключённых общей идеей восстания и агитировал новых. Особое внимание уделял бывшему комполка Петру Медведеву. Подкормил его на больничке богатым гревом, который регулярно посылал через своих казаков. С продуктами проблем не было: лагерный завхоз Зверев щедро снабжал ими Чупрова и других, посвящённых в заговор бригадиров. Когда Медведев встал на ноги и выписался, Николай Николаевич взял его в свою бригаду.
В основном обрабатывали Петра Медведева земляки, грушевские казаки. Он их хорошо знал, хоть и воевал в Гражданскую по другую сторону баррикады. Но сейчас гиблый печорский лагерь всех уравнял, одинаково превратив во врагов народа. И это был существенный и один из главных козырей, который фигурировал в их спорах. Работал Медведев обычно в паре с Фёдором Громовым. Во время коротких перекуров, когда не видел конвойный, свалив на земь очередного таёжного исполина и ловко обрубив топорами сучья, казаки садились на бревно и с наслаждением закуривали.
– Ну что, Петруха, всё ещё упорствуешь в своей несознанке, надеешься на справедливость сурового кремлёвского бати, авось помилует? – с хитроватым прищуром смеющихся глаз искоса поглядывая на земляка, начинал всегдашний щекотливый разговор Громов. Жадно затягивался вонючим махорочным дымом, по укоренившейся зэковской привычке пряча медленно тлеющий, малиновый огонёк цигарки в заскорузлый кулак.
– Пустой разговор, Федот, дело решенное – я с вами не ходок, – как всегда наотрез отказывался Медведев.
– Срок будешь отсиживать? Считаешь, что за дело посадили? – начинал неспешную словесную атаку Громов.
– Не важно… Я своими прынцыпами не торгуюсь, – отмахивался от него, как от надоедливой, назойливой мухи собеседник. Глубоко затянувшись, весь окутывался сизым табачным дымом. Глухо в кулак кашлял. Прокашлявшись, с гордостью заявлял: – Я – подполковник, командир доблестной Красной Армии, член ВКП(б) с двадцать первого года, и не след мне со всякой белогвардейской недобитой сволочью якшаться!
– Бывший, – уточнял Фёдор. – Бывший командир и член… чего-то на «бэ», а зараз, как и все мы тут – зэка. Что в переводе на простой человеческий язык, поначалу, на Беломоро-Балтийском канале означало «заключённый каналоармеец». И я сам на строительстве того трижды проклятого канала был, и сколько там народу твои кореша, краснопёрые убивцы, угробили – своими глазами видел… Так что, кто сволочь – энто ещё вопрос.
– Послухай, Громов, давай закончим эту твою… антисоветскую демагогию, – сердито затоптав рваным ботинком окурок, встал с поваленного дерева Пётр. – Работать давай. Всё одно ты меня ни в чём не переубедишь.
– Поживём, увидим, – уклончиво ответил Громов и взялся за деревянную залапанную до черноты ручку пилы, небрежно лежавшей на обрубленных сосновых ветках.
Из-за каната, протянутого между стволами деревьев, который обозначал границу рабочей зоны, вынырнул молодой, краснощёкий, мордастый, видимо, не давно призванный вохровец с трёхлинейкой Мосина через плечо. Крикнул сердито на зэков, гордый от сознания своей силы и неограниченной власти:
– Работать, доходяги, мать вашу женщину! Нято стрельну раза, и сдохняте здесь, у лясу. – Подумав, мечтательно добавил с дурашливой улыбкой на простоватом, бесхитростном лице деревенского паренька: – А меня за вас, злыдней, ротный в отпуск дамой отпустит...
Мордастый вохровец хохотнул, растянув до ушей широкий губатый рот балаганного Петрушки и, довольный собой, направился меж поваленных стволов к соседней делянке.
– Видал фрукт? – неприязненно кивнул в его сторону Фёдор Громов. – Такой пальнёт за милую душу. Достойную вы, Петро, смену себе вырастили, революционную… Сталинские соколы и Ворошиловские стрелки!
– Давай пилять, – не отвечая на выпад напарника, взялся за вторую ручку пилы Медведев.
– Погоди, – сказал Фёдор. Выдернул из пенька топор, сделал глубокий надруб на комле дерева, которое собирались валить, – чтобы не съезжало полотно ручной пилы.
Только после этого принялись пилить толстый ствол. Работать было неудобно: пилу приходилось держать горизонтально. К тому же она была затуплена, то и дело застревала в надрезе, особенно когда дошли почти до середины и ствол под тяжестью начал оседать вниз и зажимать полотно. Казаки матерились, то и дело утирали с лица ручьём катившийся пот. Рубахи на спине тоже взмокли от пота, под мышками выступила соль.
Неожиданно в лесу, правее от их делянки хлёстко хлопнул близкий винтовочный выстрел. Послышались крики, матерная брань. Зэки от соседних делянок, побросав топоры и пилы, побежали к месту происшествия.
– Айда, глянем? – предложил Фёдор Громов и, бросив недопиленную сосну, не спеша, вразвалочку направился вслед за остальными. Пётр Медведев, постояв немного, подумав, пошёл следом.
Они увидели впереди группу стопившихся у натянутого между деревьями каната заключённых. За запреткой кто-то лежал. На глаза Фёдору попался бугор Николай Чупров.
– Что стряслось, Николай Николаевич? Кто стрелял? – спросил у него Громов.
– Охранник, кто же ещё, – недовольно буркнул бугор. – Жорка Зайцев, мой сослуживец, в запретную зону, дурила, попёрся, – вохровец его и убил. Вона лежит под канатом: ноги на той стороне, а тулово на этой.
Фёдор с Петром Медведевым подошли ближе. На запретке, уставившись потухшим, остекленелым взглядом в голубое безоблачное небо, действительно лежал мёртвый Георгий Зайцев. В виске у него была аккуратная, с запёкшейся кровью, круглая дырка. Руки раскинуты в разные стороны, расстёгнутый бушлат и чёрная зэковская гимнастёрка сбились почти до самого подбородка. Это сразу же вызвало у Громова подозрение: похоже было, что тело тащили по земле за ноги. К тому же лежал Зайцев прямо под канатом, чего тоже не могло быть: во время выстрела он бы обязательно на нём повис.
Фёдор взглянул на вохровца, топтавшегося возле тела Зайцева, и сразу всё понял: это был тот самый мордастый молодой деревенский губошлёп, грозившийся пальнуть в них «раза» из винтовки, чтобы получить отпуск. Оказывается, это были не только слова: побывку домой служака всё-таки себе заработал…
– Видал? – незаметно подтолкнул Громов локтем в бок Петра Медведева.
– Не слепой.
– Ну и что скажешь?
– Пошли работать.
Прибежал начальник караула с двумя солдатами бодрствующей смены, принялся разгонять зэков по своим делянкам. Через несколько минут на месте происшествия, кроме вохры и убитого Зайцева, не осталось никого. Фёдор с Петром вернулись к сосне и вновь взялись за ручки пилы.
– Так нас всех скоро твои краснопёрые, на гад, перестреляют, – зло сказал Громов. – Думаешь, тебя, как бывшего командира полка и коммуняку, помилуют? Как бы не так, жди! Они маршалов всех постреляли: Тухачевского, вражину, Блюхера, Егорова… А тебе, Петро, и подавно решку наведуть. Коммунисты ведь, что пауки – друг дружку поедом пожирают.
– Пустобрёх ты, Грома, – скривился от досады Медведев. – Маршалы те к врагам революции переметнулись, восстание хотели поднять против Советской власти. Тухачевский и вовсе – германский шпион: наша разведка секретные материалы Германского генерального штаба перехватила. Там всё прописано было: за сколько он, Иуда, гитлеровским фашистам продался, как правительство хотел арестовать, как Красную Армию разваливал.
– Постой, постой, Медведев, что-то тут не так, – остановил его горячую речь Громов. – Тухачевский, значит, по-твоему, германский шпион? А Германия тогда – кто? Она ведь союзницей была товарищу Сталину, начиная с лета 1939 года!
– Ну и что? Не вижу никакого противоречия, – хмыкнул Пётр Медведев. – В тридцать девятом – да, СССР подписал мирный договор с Германией, а в тридцать седьмом никакого договора не было, и немцы завербовали маршала Тухачевского.
– Так не бывает, Петро, совсем ты, брат, заврался, – отрезал категорически Фёдор. – Задурили тебе большевики голову! То Гитлер плохой – маршала Тухачевского с истинного революционного пути сбил, то вдруг хорошим стал… Что-то ни с одним белым генералом твой Сталин не помирился: как ушли они в двадцатом из Крыма в Турцию, так ещё ни один не вернулся.
– Почему же, кое-кто вернулся. Генерал Слащёв, например, – напомнил Медведев. – Один из лучших врангелевских генералов… Сейчас в Академии Генерального Штаба преподаёт.
Пилу в надрезе зажало окончательно, в стволе посерёдке что-то угрожающе хрустнуло и он осел. Казаки еле вытащили полотно, что есть силы упираясь в подпиленную сосну плечами. Принялись пилить с другой стороны, чуть выше.
– Пошла, родимая, как по маслу. Зараз упадёт, – весело сказал Фёдор. – Ты, Петро, как увидишь, что ствол нахиляется, вытаскивай быстрее пилу и тикай со всех ног у сторону, не то вдарит!
– Знаю, не учи, – буркнул Медведев.
Делянка у них была довольно приличная, кругом – ни души. Только голоса слышны валивших лес зэков на соседних участках. Но неизменно, каждую спиленную сосну, они сопровождали громкими криками «поберегись» и «бойся». Так положено было по технике безопасности, краткий инструктаж по которой проходили каждый день, на утреннем разводе. Свалив очередное дерево и обрубив сучья, приступали к следующему. В это время другие зэки из бригады трелёвщиков, туго захлестнув бревно металлическим тросом, волокли его сквозь чащу к просеке, где грузили на лесовозы и отправляли на лесобиржу для дальнейшего сплава вниз по реке Печоре. Там работали сплавщики леса.
К вечеру заключённые не чувствовали ни рук, ни ног от усталости. И всё равно многие не успевали выполнить норму выработки, сильно повышенную с началом войны. Обедали здесь же, в тайге, у походных кухонь, приезжавших в рабочую зону из лагеря. На ужин в конце рабочего дня брели в столовую. Некоторые буквально валились от усталости, еле передвигая ноги в конце колонны. Злые, как собаки, которых они волокли на поводках, конвойные матерились, подгоняя отстающих окриками и пинками сапог. Яростно лаяли, брызжа слюной, немецкие овчарки с хищно вздыбленной на загривках палевой шерстью. Рвались с поводков, делая стойку на задних лапах. Окружавшие колонну зэков вохровцы с винтовками замахивались прикладами, а то и норовили кольнуть штыком.
Заключённые боязливо жались в середину колонны, подальше от острых собачьих клыков и прикладов охранников. В душе проклинали и жуликоватое начальство Воркутлага из ведомства Берии, и «самую справедливую» Советскую власть, и «горячо любимую» коммунистическую партию, и «мудрое» кремлёвское правительство, и лично «великого вождя всех времён и народов» товарища Сталина.

16
С началом войны в станице Грушевской со дня на день ждали приказа комиссара обороны о мобилизации. Времени зря не теряли, деятельно готовились к проводам: почти в каждом дворе по ночам тайно гнали самогонку, у кого не было возможности, – закупали в магазине потребсоюза водку. В результате, – «Московская» в магазине вскоре закончилась. Наиболее практичные хозяйки, особенно старые, пережившие Гражданскую войну и разруху, казачки, смекнули, что война – дело непредсказуемое и, возможно, долгое. Тут же стали сметать с магазинных полок всё необходимое в хозяйстве: сахар, соль, крупу, мыло, свечи, спички, консервы и многое другое. Прослышав об этом, со всех дворов к магазину устремились с мешками и кошёлками в руках бабы и молодые хозяйки. Мгновенно у прилавка выстроилась огромная очередь, начинавшаяся далеко на улице, у переулка. Продавщица Шура Вязова растерялась, шокированная таким небывалым наплывом покупателей, не успевала отпускать товар.
Самые расторопные бабы, оказавшиеся в первых рядах, гребли всё подряд килограммами, сваливая в мешок общей кучей. В магазине стоял невероятный гул от десятков голосов, спёртый воздух затруднял дыхание, в помещении было жарко и душно, как в бане. То и дело слышались крики с улицы волновавшихся очередниц:
– Шурка, в одни руки токмо по килограмму отпускай, шалава!
– Спички – по дюжине коробков на человека!
– Мыло заканчивается, бабоньки! Шурка, мыла по второму кругу не давай, патлы вырву!
– Гляди, гляди, кума, что Нюрка вытворяет: уже в третий раз в очередь встаёт – я видела. Два раза домой по полному чувалу добра отпёрла…
У дверей вспыхнула давка. Бабы, испугавшись, что им не достанется, поднапёрли на толпу таранами. На подмогу поспешили мужики, по случаю нападения Германии уже с утра подпитые. Некоторые, ожидая скорой мобилизации, вообще перестали ходить в колхоз на работу, слоняясь бесцельно по станичным улицам. Несколько казаков, с хохотом схватив под мышки толстых, как сапетки в их руках, баб, стали проталкивать внутрь магазина. Затрещала сорванная с петель дверь, какая-то женщина взвизгнула, придавленная толпой. Кому-то наступили на ногу.
– Не напирай, черти, подавите зараз! – яростно кричали из магазина.
Испуганная продавщица Шурка Вязова объявила, что магазин закрыт и отпускать она никому ничего не будет. Но её не слушали, кидали на прилавок деньги и брали, что под руку попадётся, сами.
– Магазин закрыт, гражданы! Всё. Покиньте зараз же помещение, – истерически орала Шурка на станичников и станичниц, но на неё уже никто не обращал внимания.
Под тяжестью напирающей с улицы толпы, передние очередники опрокинули прилавок с весами и дружно сыпанули в подсобное помещение. Шурка Вязова попыталась остановить мародёров, схватив увесистый черенок от лопаты, била им без разбору по головам разбушевавшейся толпы, орала:
– Назад, дьяволы! Вы куда? Зараз милицию вызову… Вот вам! Вот!
Разъярённую продавщицу окружило с десяток баб: отняли у неё черенок, схватив за волосы, повалили на пол, стали бить чем попало.
– А-а-а, люди добрые, помогите! Убивают, – орала не своим голосом Шурка Вязова.
Прибежавший к магазину одним из последних Егор Громов услышал Шуркин отчаянный крик. Пробился сквозь густую, возбуждённо гудящую толпу к выломанным «С мясом» дверям. Из разгромленного помещения выскакивали радостные мужики и бабы, тащили на горбу тяжёлые, набитые под завяз всякой всячиной мешки и оклунки.
– А ну расступись, мешочники, – расталкивая счастливых несунов, нырнул в магазин Егор Громов.
Продавщицу Шурку уже оставили в покое, она лежала избитая, вся в крови, в изорванной, чудом державшейся на оголенных исцарапанных плечах, блузке у стены. Глухо постанывала, не в силах подняться на ноги. Кругом на полу была рассыпана крупа, валялись раздавленные спичечные коробки, смятые в лепёшку восковые свечи, растоптанные куски мыла, распотрошённые пачки табака. Вокруг перевёрнутого прилавка снежными сугробами белела мука, хрустело под ногами стекло от разбитых бутылок вперемешку с разорванными пачками соли, пролитым на пол керосином, высыпавшимся из мешка сахаром, подавленным печеньем, конфетами и халвой. Шустрые ребятишки, вмиг сбежавшиеся со всей Новосёловки, воробьями шныряли под ногами у взрослых, подбирали с пола посеянные кругом сладости.
Всё прибывавшие и прибывавшие в магазин станичники громили уже подсобные помещения, растаскивая продукты и оттуда. Навстречу Егору из подсобки, с набитым казённым добром мешком, выбежал лучший друг Иосиф Шабельский.
– Грома, что припозднился? А у нас тут вишь, коммунизм! Всё даром гребём, без грошей. Эх, брат, погуляем на славу. Всё ж кругом колхозное, всё кругом моё… Держи чувал, отоваривайся по шустрому, не то не достанется, – кинул он Егору пустой мешок.
– Погоди, Осип, Шурке Вязовой погано, пособить надо, – указал Громов на лежавшую у стены, избитую продавщицу.
– Да ты бери мешок, Жорка, покуда из складов всё не растянули, – настаивал Шабельский. – А Шурке без тебя помогут. Я видал, тут наши ребята крутются… Эй, Мишка, поди скорее сюда, – отыскав в толпе сына, позвал Шабельский.
– Чё надо, батя? – вынырнул тот из снующего туда-сюда, суетящегося человеческого водоворота. В руке он держал большой кусок медовой коврижки, откусывая большие куски и с наслаждением уплетая.
– Покличь Михаила с Жоркой Громовых, да втроём отведите тётку Шуру до хаты, – велел Иосиф Шабельский. – И сюды больше – ни ногой! Того и гляди, милиция из Новочеркасска нагрянет. Вызвал уже, наверно, кто-нибудь… Или из сельсовета наскочут.
По главной станичной улице, укатанной повозками, автомашинами и тяжёлыми колёсными тракторами «Натиками» до каменной твёрдости, действительно уже мчался на мотоцикле с коляской к месту ЧП председатель Совета Андрей Дубиков, рядом в коляске позёвывал поднятый им с постели, полуодетый Кузьма Лопатин – секретарь станичной партячейки. Трещавший на всю станицу мотоцикл по пути распугивал переходивших улицу степенных, неторопливых уток с молодым выводком, почти из под самых колёс выскакивали бестолковые, суетливые куры, разбегались в разные стороны шустрые жёлтые пушистые комочки цылят. Сердитые гуси по-змеиному вытягивали горизонтально шеи, угрожающе шипя на проносящуюся по улице необычную, воняющую бензином, дымную трёхколёсную калеку-телегу. Собаки выскакивали из двором и с заливистым лаем долго гнались за мотоциклом, норовя ухватить сидевшего за рулём водителя за штанину. Пыль позади мотоцикла поднималась тучей и, клубясь, долго не оседала. Встречные колхозники и колхозницы, сторонясь, чихали. Смущённо заслонял ногами мешки и плетёные из лозняка кошёлки с награбленным в магазине добром. Из-под руки смотрели вслед, покачивали головами. Взвалив на плечи ношу, спешили поскорее домой – припрятать подальше.
Завидев ещё издали толпу погромщиков у магазина потребсоюза, председатель Дубиков яростно замахал кулаком, грозя расхитителям, заорал, перекрикивая стрёкот двигателя:
– А вот я вас, сучье племя!.. Разойдись! Бросай на землю оклунки!
Услыхав сердитый крик председателя, толпа баб с визгом сыпанула от магазина в ближайшие двору, направо – по главной улице и налево – в ближний кривой проулок. Награбленное никто не бросил. Несколько забурунных, хмельных парней из отстающих колхозников кинулось было к ближайшему плетню, выворачивать колья, но случившиеся тут же их матери, крепкими подзатыльниками быстро их угомонили и, всучив по мешку с продуктами, отправили через чужие сады и огороды по домам.
Мотоцикл Дубикова резко затормозил у магазина, в котором уже никого не было. Председатель бросился в разгромленное, с выбитыми стёклами, помещение, а Кузьма Лопатин с именным наградным наганом в руке погнался за улепётывавшими по улице бабами. Догнал одну, – толстую, тяжело пыхтящую, задыхающуюся старуху, резко рванул за узел, который она тащила на спине. Бабка, не удержавшись, опрокинулась наземь. Высоко задрала ноги в старых, латаных тёплых чулках и кожаных, без каблуков, чувяках. Испуганно заголосила, не поняв с дуру, что с ней произошло:
– Ой, светы мои, кто такой? Пусти, окаянный, чтоб тебя на сторону повело… Бабоньки, караул – граблют!
Лопатин отобрал у старухи узел, зло сунул под нос воронёный ствол нагана.
– Молчи, старая сплетница, не то в холодную на пятнадцать суток посажу. Это ты видала? Я законный представитель Советской власти и не позволю учинять мародёрство. Подымайся и ступай с богом до хаты, а награбленное я конфискую.
– Ой, Кузьма Денисович, не признала, звиняйте ради Бога, – враз сменила тон старуха, вставая сначала на четвереньки, а потом уже из этой позы и – на ноги. Робко потянула из рук Лопатина свой узел. – А продукты изымать не имеете права, я за них деньги платила, все до копеечки, вот тебе хрест! – Бабка набожно перекрестилась, отобрала у оторопевшего секретаря станичной партячейки узел и проворно заковыляла в переулок, как большая толстозадая утка тяжело переваливаясь с боку на бок…
На следующий день в станицу приехал следователь из Новочеркасска и целый грузовик милиции. Высокий милицейский начальник со следователем и фотографом из городского криминального отдела долго крутились на площади, вокруг разгромленного здания, заходили во внутрь, всё скрупулёзно осматривали, следователь что-то писал, присев и положив на колено папку с бумагами. Фотограф в гражданке то и бело щёлкал затвором отечественного «Зенита». Казаки из соседних дворов со страхом наблюдали за действиями непрошенных гостей. Прикидывали, как бы подальше спрятать захваченные вчера во время свалки в магазине продукты.
Проведя необходимые следственные действия, милиция от магазина ушла. Председатель Дубиков после обеда прислал на площадь несколько колхозных плотников и те заколотили фанерой выбитые окна магазина, забили крест-накрест досками поломанную дверь. Участковый с приехавшими милиционерами вечером опечатали помещение, прошли по дворам, призывая колхозников добровольно сдать похищенные в магазине продукты, но все отнекивались, уверяя, что ничего не брали. У некоторых, наиболее подозрительных произвели обыск, но, как и следовало ожидать, ничего не нашли.
Заезжий следователь, по факту мародёрства и нанесения тяжких телесных повреждений продавщице, гражданке Александре Вязовой, завёл уголовное дело, взял показания у свидетелей происшествия: председателя Андрея Дубикова и секретаря партячейки Лопатина, вызвал на допрос шестидесятипятилетнюю старуху Меренкову, которую пытался остановить на площади у продмага Кузьма Лопатин. Её привёл в станичный сельсовет под конвоем милиционер. Меланья Тихоновна интересовала городского следователя ещё и по другому поводу: её сын Прокопий Яковлевич Меренков, по оперативным сведениям Новочеркасского городского отдела НКВД, состоял в банде Григория Зорова. Допрос бестолковой старухи ничего не дал, и следователь выписал постановление на её арест. Арестовали также старшего брата Григория Зорова, Агафона, и Ивана Герасимовича Барбоянова, сын которого тоже был в банде.
Арестованных увезли в Новочеркасск, часть милиционеров и участковый остались в станице. С утра председатель колхоза имени Ленина Степан Биндюков с бригадирами погнал всех на работу. Грушевцев, впрочем, такой вариант устраивал: лишь бы обысков по дворам не было, и не отбирали похищенные в продмаге припасы.
Поздним вечером группа уставших за день до изнеможения мужчин-колхозников возвращалась в станицу с полевого стана. Можно, конечно было, переночевать там же, в уютном бригадном вагончике, чем тащиться по полям в такую даль, но в Грушевке со дня на день ожидали приказа о мобилизации в Красную Армию запасников, и бригадир Трофим Дубиков, родной брат председателя сельсовета Андрея Емельяновича, отпустил всех по домам. Сам он тоже направился в станицу, но по другой дороге, на подводе, – в объезд через хутор Камышеваху, где был мост через Тузловку.
Станичников, идущих напрямки, вёл Егор Громов. Заросшая сорняками тропинка, змеившаяся между подсолнечных и кукурузных полей, как раз выходила к узкой деревянной кладке в две доски шириной, напротив которой, на другой стороне речки Тузловки, на невысоком бугре располагался просторный громовский двор – самый крайний в станице.
В компании был неизменный Иосиф Шабельский – друг детства Георгия, Дмитрий Вязов, родную сестру которого, продавщицу Шурку здорово помяли на днях в продмаге, сосед Вязовых, учёный грамотей Роман Сизокрылов, родственник Громова Илья Астапов, ещё несколько человек. Трудились они трактористами, прицепщиками, конюхами, полеводами… Каждый по стахановски освоил несколько профессий и был ценным колхозным специалистом.
Солнце уже садилось далеко на западе, окрашивая горизонт в зловещий кровавый цвет. Казалось, что там уже полыхают пожары и разразившаяся на границе война быстро приближается к их родной станице.
– Дмитрий, ну как там сестра Шура себя чувствует? – поинтересовался у приятеля Егор Громов. – Не дюже сильно бабы её поколотили?
– Лежить цельными днями пластом у хате, стонет да охает, – сказал Вязов.
– А дознаватель, слышь, уехал, – не зная, что ещё говорить, брякнул Егор. – Арестовал старушку Меренкову да двох казаков-зачинщиков, и укатил в город, вражина… Станичников жалко, да и старуху. Пропадут в Чека не за грош.
– Зорова Агафона узяли и Ивана Герасимовича Барбоянова, – уточнил Шабельский. – За банду, казаки брешут…
– Ну так Гришка Зоров за брательника отомстит, – заверил Егор. – У него отряд – в полсотни сабель, во как! Налетит на Грушевку, – колхозному и протчему начальству не поздоровится! Дюже он на коммунистов злой, Гришка.
– А ты откель знаешь про банду, Егор Прохорыч? – недоверчиво спросил Роман Сизокрылов. – Сам, что ли сабли его считал? Откуда такая арифметика?
– Гутарю, значит знаю, а ты Роман слухай, да на вус наматывай, – отрезал Егор Громов, сбивая выломанной по пути хворостиной большие колючие головы чертополоха, вымахавшего сбок тропинки выше человеческого роста.
– Нам теперича, Георгий, всё одно, – подал голос шагавший до этого молчком раскосый, малость смахивающий, как и его покойный отец Егор Васильевич, на среднеазиата, Илья Астапов за что и прицепилось к нему, по наследству от папаши, уличное прозвище Татарчук. – Объявит назавтра Сталин всеобщую мобилизацию и пойдёт немилую родину защищать, чтобы ей, вместях с тем грузинякою, – ни дна, ни покрышки!
К слову сказать, что касается уличных кличек, то их имели почти все станичники. Прозвища зародились в коренных казачьих родах Грушевской давно, некоторые – ещё в девятнадцатом веке. Громовых по традиции звали Гром и Молонья, или Грома, Вязовых – Полипонами, Сизокрылова Романа – Писарем, за то, что он в годы Гражданской войны, в девятнадцатом был одно время писарем при станичном атамане, Некрасовых окрестили Болгарами, Дубиковых уважительно величали Рулями, Крутогоровых же наоборот, пренебрежительно – Байбаками.
Илья Астапов был постарше своих спутников, повоевал в Гражданскую за белых, в то время как многие ещё пацанами играли в садах в казаки-разбойники, и к нему уважительно прислушивались.
– Да-а, запрягуть, – коротко и многозначительно проронил Иосиф Шабельский. – Германец это им не Маннергейм, так скоро, как в прошлом году с финнами – не управются.
– А ты думаешь, дядька Осип, с финнами в сороковом легко разделались? – горько усмехнулся затесавшийся в компанию сравнительно молодой – лет под тридцать – Данила Ушаков, и все враз вспомнили, что он единственный среди них воевал в Финскую.
– Я ничего не думаю, брат Данила, а прикидую, – обиделся Шабельский. – Финляндия для нас что? Для всей огромадной России – так, лопух посередь поля: наступил и пошёл дальше, а Германия – сила, да ещё какая. Усю Европу, мать её за ногу, уже под себя подмяла, как скажи ты, вуличную ****ь… (Казаки засмеялись). А думает нехай лошадь колхозная, у ней голова большая… как страной управлять да трудодни зарабатывать.
Колхозники снова одобрительно всхохотнули. Но упрямый Данила Ушаков не сдавался. Он презрительно чвиркнул сквозь зубы длинной струйкой слюны, повернулся к Иосифу:
– Так-то оно так, Осип Данилыч, Финляндия, верно, не сравнится с Советским Союзом размерами, но суть не в этом. Слыхал, небось, говорят: мал золотник, да дорог? Так и финны. Хоть их супротив всей России – кот наплакал, а дрались они в Зимнюю войну как черти! На одного финского стрелка наших – двадцать, а то и больше приходилось, ан всё одно насилу линию Маннергейма прорвали, три с половиной месяца взять не могли… Я, правда, не на Карельском перешейке воевал, а севернее – на Центральном фронте, в группе войск генерала Тимошенко. – Данила замолчал, сворачивая цигарку.
– Ну и как? – заинтересованно спросил Егор Громов.
– Что, дядька Жора?
– Как воевалось? Расскажи, а мы послухаем, – сказал Громов. – Об той войне власти всё больше помалкивают в тряпочку. Хвалиться, видать, нечем… А про озеро Казан и про реку, как её, Халкин… тьфу пропасть, язык сломаешь, пока скажешь! Ну да бог с ней, – про те победы на каждом углу трубили! Во всех газетах прописано було: и в «Кривде» кремлёвской, и в «Труде», что за двадцать копеек, и в «Советской России», которую продали…
Колхозники снова засмеялись все разом, весело шумно загомонили:
– Ишь, врезал Грома: продали, гутарит, «Советскую Россию»!
– Это по-нашему, по-казацки, по-грушевски…
– Да вы не подумайте чего не попадя, пустобрёхи, – засмеялся в ответ Егор Громов, силясь перекричать спутников. – У будке, где газетами и прочей мукулатурой торгують, «Советскую Россию» продали! Анекдот такой есть, слыхали?
– Не-е, а ну, Грома, расскажи.
– Приехал мужик из станицы у город, – с лукавой улыбкой начал Егор, – и втемяшилось ему газету купить. Подходит к будке, что навроде собачьей, только побольше, спрашивает у продавца: «У вас «Правда» есть?» – «Нету, – отвечает продавец». – «А «Советская Россия»? – «Продали!» – «А что у вас есть?» – «Труд» по двадцать копеек».
Казаки заглушили его последние слова новым взрывом неудержимого хохота.
– У самую точку попал, Жорка, – токмо и осталось у нас зараз, что труд за трудодни!
– А правды – нет… Вся вышла.
– Вы потише гутарьте, дьяволы, в степу вечор всё слыхать за версту, – с опаской предостерёг кто-то.
Колхозники сразу понизили голоса. Егор, вспомнив про Данилу, которого пытал перед тем насчёт Финской войны, вновь обратился к нему:
– Так что там было в армии Тимошенко, ты не досказал? Побил генерал чухонцев?
– Как бы не так, – оживившись, враз заговорил Данила. – Самого ему наклали финны по первое число! Вернее, не ему, а нам, потому как генералы Красной Армии в окопах с винторезами не сидят и в атаки на проволочные заграждения и финские доты не ходют.
– Да ну! Это где ж такое было? – удивился Иосиф Шабельский.
– В Карелии, сказано тебе, на центральном участке, – принялся вспоминать Ушаков. – Нашу 163-ю стрелковую дивизию на штурм финского города Суоми бросили… Настоящее название у него, правда, длиннющее, не выговоришь, мы его коротко Суоми звали. А места кругом гиблые: лес дремучий, да снегу почти по пояс, а по берегам рек, озёр и в распадках – с головой. И морозяка под сорок градусов, плюнешь – слюна на лету замерзает. А у нас шинелки тощие, на головах летние будёновки, на ногах ботинки с обмотками – зимнего обмундирования не подвезли. У финнов с тёплой одёжей куда получше: шапки-ушанки меховые зимние – почти у всех, у многих овчинные полушубки, на ногах лапландские боты – обувка такая ихняя, национальная. Мы их с убитых финнов сымали. Наденешь заместо дырявых мокрых ботинок – как у бога за пазухой…
– Ты покороче, Данила, – самую суть, – нетерпеливо перебил Громов.
Грушевцы миновали поля и шли уже колхозными огородами, тянувшимися до самой речки.
– Пошли мы, значит, в атаку, – внял просьбе Егора Громова Ушаков и заговорил быстрее. – Танки и бронеавтомобили в снегу застревают, буксуют, артиллерии обстреливать финские позиции высокие деревья мешают, авиации вылетать мороз не даёт. Да и толку с тех самолётов, ежели кругом сплошняком – леса, и внизу ни черта не видно. А нас, пехоту, финские пулемёты из долговременных огневых точек почём зря секут – у них, так же как и у нас, «Максимы» на вооружении, да снайперы с деревьев лупят, мы их «кукушками» промеж себя звали, финских снайперов. А во фланги и тыл лыжники в белых маскировочных халатах залетают, как всё одно привидения на кладбище. В общем, стали финны нас окружать и громить по частям. Наш батальон тоже в лесу в котле оказался. Пока к основным силам в Карелию из Финляндии прорывались, от всего батальона несколько десятков бойцов осталось, да и те раненые или обмороженные. Всю технику, естественно, под Суоми кинули: танки с бронемашинами, пушки, пулемёты. Разгром дивизии был полный. Меня там тожеть в январе «малость» задело пулей финского снайпера… Так что чуть ли не полгода в госпитале у Ленинграде провалялся, на волосок от смерти был. Еле с того свету выкарабкался, спасибо докторам, а то б – крышка.
– Ага, и спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство, – пошутил Иосиф Шабельский. Заговорщически дёрнул за рукав рабочей рубахи дружка Егора Громова, кивнул на колхозную плантацию. – Огурцов на закуску надо бы сорвать, Жорка. Харчей с собою ни у кого нет, чем водку загрызать будем? Рукавом занюхивать?
При слове «водка» колхозники навострили уши. Громов остановился, а следом и все остальные.
– Верно, Осип, как я сам не докумекал, – сказал Егор. – Казаки, а ну смотайтесь кто помоложе за огурцами. У нас с Шабельским водочка припасена – вчёра в продмаге отоварились… Давайте быстрее, – мы вас у речки подождём... Посидим на бережку на травке, побеседуем по душам, завьём горе верёвочкой. Мож, последний вольный денёк в станице отгуливаем. Война – чёрти бы ей обрадовались!
Воровать колхозные огурцы, как самый молодой, пошёл Данила Ушаков и ещё один парень. Остальные колхозники продолжили путь к видневшейся уже отсюда, густо поросшей по берегу камышом, Тузловке. Егор, вышагивая рядом с Шабельским, поинтересовался:
– В Ростов в гости до своей зазнобы часто мотаешься?
– До Клавки, что ли с Нахичеванского рынка? – вспыхнув, выскалился Иосиф. Вспомнил враз аппетитную официантку из базарной пивнушки, с которой свёл знакомство как-то весной, во время поездки на Красный Аксай за запчастями. – Бывает, заезжаю по случаю, когда машина у Ростов подворачивается. Хорошая бабёнка, ничего… сдобная. Принимает меня с радостью, на всю ночь…
– Жинка не догадывается?
– А что ей? Гостинцев припру из города – она и довольная.
– Мне б тоже в Ростов смотаться надо, да видать уже не успею – война, – посетовал Громов.
– До родни?
– До них… Племянница Шурка на мужика жалуется: бьёт, паскуда, по пьянке, – скрипнул зубами Егор. – Я в тот раз, когда за деталями на завод ездили, его не застал, перед майскими приехал – для разговору. Бутылку водки узял, ну и в карман… что потяжелее, на всякий случай… Сели. Шурка на стол собрала. Перед этим, в апреле заезжал – гутарила, что третьим ребёнком разродилася. А зараз слышу – пацанёнок грудной, в другой комнате, в горнице, хнычет. Племянница одно до него бегает, кормит да зыбку качает… Выпили мы с Николаем по первой, – я ему прямо, в лоб, и гутарю насчёт Шурки: ещё, мол, хоть пальцем тронешь – убью! Он меня – за грудки, ну и сцепились. Старшие дети плачут, в угол от страху позабивались, Шурка – в крик, а мы с Николаем друг дружку кулаками мутузим, да рубахи у клочья рвём. Сопатки в кровь порасквасили, ссадин на мордах понаставили, по паре зубов вышибли. Посля водку, что в бутылке оставалась, допили и разошлись… Мне в таком непотребном виде куда ехать? Остался на ночь. На следующий день на могилку к сестре Зойке съездил, на Братское кладбище. Вечером – домой у Грушевку.
Дошли до берега Тузловки. Покурили дожидаясь гонцов с колхозными дармовыми огурцами. Расположились на бережку в камышах в укромном месте, загодя облюбованном Егором Громовым. Сам он, разувшись и подкатив до колен брюки, полез в воду, стал шарить в полутьме по дну, как будто ловил раков. Иосиф Шабельский с берега подсказывал, жестикулируя руками:
– Левее, Грома, чуток уперёд, а зараз малость вправо. Во-он, кажись аккурат под тем кусточком. Нашёл?
Победный весёлый крик казаком сопроводил поднятую вверх руку Егора, крепко сжимавшую внушительных размеров узел из куска рыболовной сети, полный аппетитно  поблёскивавших в лунном свете бутылок казённой водки.
– Гляди, мужики, каков улов! – заулыбался он, показывая белевшие в серой полутьме зубы. Осторожно балансируя одной рукой, то и дело оскальзываясь на кочковатом неровном дне, стал выбредать из воды на берег.
Колхозники уже расстелили на траве газеты, разложили нехитрую закуску. У кого-то завалялся в котомке хлеб, оставшийся от обеда, у кого нашлась соль, у кого кружка. Данила с парнем свалили на газеты огурцы, прямо так, немытые, хоть и вода рядом. Но не привыкли в станице к таким городским тонкостям: есть захотел, сорвал с грядки зелёный пупырчатый огурчик, обтёр от земли – захрустел. На земле живём, от земли кормимся – чего же её чураться…

* * *
С началом войны банда Зорова заметно пополнилась казаками из ближайших хуторов и станиц. В степь в основном уходили люди старших возрастов, бывшие раскулаченные или чем-либо обиженные Советской властью. Многие скрывались от мобилизации в Красную Армию. Отряд разросся почти до тридцати человек. Оружия на всех не хватало, лошадей и подавно. Опытный Прокопий Меренков предупреждал атамана, чтобы не брал лишних людей, но Гришка его не слушал. В результате отряд потерял мобильность: безлошадную пехоту пришлось посадить на повозки, угнанные в колхозах. Зоров вспомнил опыт Гражданской войны и решил одну из повозок сделать пулемётной тачанкой. Стал расспрашивать своих людей насчёт пулемёта: не припрятал ли кто, случаем, на хуторах на гумне, под скирдами слежавшейся соломы? Или, может, зарыл на сеновале? Один вновь приблудившийся казак из Старочеркасской вспомнил, что точно, был со свояком такой разговор: закопал будто бы его покойный родитель пулемёт «Максим» у себя в саду.
Гришка Зоров враз загорелся, расспросил подробно казака о свояке, в каком хуторе проживает, верны ли сведения? Ночью отрядил за пулемётом десять лучших бойцов на конях, во главе с грушевцем, бывшим вахмистром безоказачьей армии Каллистратом Сипловым. Казаки поехали и напоролись на засаду. Человек тот оказался провокатором НКВД! Из ездивших ни один назад не вернулся – всех чекисты положили на рассвете в балке под хутором.
Услышавшие дальнюю пулемётную и винтовочную трескотню, казаки основного отряда всполошились. В лагере повстанцев поднялась тревога. 
– Я же тебе гутарил, Гришка, не бери новых людей, – зло отчитывал атамана Прокопий Меренков. – Не послухал? Вот и любуйся зараз на свою глупость – полотряда нема, как корова языком слизала!
– Не об том ты толкуешь, Прокоп, – нетерпеливо возразил Афанасий Крутогоров, еле сдерживая горячего коня, – спасаться зараз надо всем – кто куда. Краснопёрые вот-вот здесь будут.
Как бы в подтверждение его слов в степи послышался приближающийся стук копыт. Повстанцы, побросав ненужные уже повозки, вскочили охлюпкой  на коней, у кого не было, и рассыпались в разные стороны. Атаман Зоров крикнул своим на прощание, крутясь на перебиравшем копытами, приседавшем на задние ноги от нетерпения, злом кауром дончаке:
– Ховайся, братцы, кто где может до лучших времён! А время придёт, я вас опять соберу. Будет и на нашей вулице праздничек!
С силой стеганув нагайкой коня, Гришка Зоров в сопровождении Прокопия Меренкова и Афанасия Крутогорова умчался по заросшей кустарником и чертополохом лощине к глубокому яру, тянувшемуся параллельно Дона. Через несколько минут только пыль клубилась в степи, поднятая копытами их коней. Позади, на месте недавней стоянки, уже гремели выстрелы. Это нагрянувшие чекисты начали преследовать рассеявшихся по степи повстанцев.
Грушевец, молодой казачок Никита Барбоянов, постреляв немного в карателей, закинул винтовку за спину, вскочил на коня и бросился спасаться к Дону, в камыши и прибрежные заросли. Он хорошо знал эти места, – раньше частенько бывал в станице Старочеркасской у родичей. Ловил с местными парнями рыбу в Дону, бродил со старенькой охотничьей двустволкой и дядькиной собакой по Задонской первозданной степи, стрелял зайцев, а в камышах – диких уток.
Нахлёстывая плёткой коня, он гнал и гнал его бездорожьем, то и дело меняя направление. Иногда, ломая камыши, заезжал по брюхо коню в Дон, остановившись в воде, чутко прислушивался: не слышно ли голосов преследователей. Всё было тихо, погоня, видимо, отстала или поехала за другими беглецами. Теперь нужно было где-нибудь отсидеться до ночи. А там, по холодку, – в родную Грушевку. О том, чтобы ехать в Старочеркасскую к дядьке не могло быть и речи – в станице, должно быть, на каждом углу облавы!
Никита проскакал машистой рысью ещё с километр, продираясь сквозь густые, выше человеческого роста, прибрежные заросли камыша и осоки, въехал под купол тенистого пойменного леса. Хаотичное переплетение веток и нагромождение стволов деревьев не давало разогнать в беге коня, и беглец перевёл его на шаг. Вскоре, найдя подходящее укромное место в зарослях краснотала, спешился, привязал уздечку к стволу. Уставший, проголодавшийся конь жадно потянулся губами к молодым зелёным побегам. Никита, отцепив с пояса алюминиевую красноармейскую фляжку в защитном чехле, с наслаждением напился. День обещал быть жарким, и солнце с утра уже припекало вовсю. Попахивало болотом и плесенью. Роились назойливые комары, отвратительно, как пикирующие немецкие истребители, жужжа под ухом. Всплёскивала в Дону крупная рыба, вновь, словно подводная лодка, уходя на глубину, квакали, заводя свой всегдашний нескончаемый концерт, лупоглазые флегматичные лягушки. Беглец угнездился в углублении у корневища, на мягкой подстилке из прошлогодних сухих прелых листьев и мха, свернулся калачиком и задремал, сморенный усталостью и душевными переживаниями.
Снился ему красивый европейский город с островерхими крышами каменных серых домов, покрытых черепицей, на коньках которых вертелись замысловатые флюгеры, с высокими, прямыми, как стрела, шпилями католических костёлов и лютеранских кирх, с мощёными однообразным булыжником узкими, чисто подметёнными улицами, с квадратами широких площадей, в середине которых били в небо весёлые фонтаны, с праздно шатающимися по скверам и паркам, нарядно одетыми, степенными горожанами, ведущими за руку опрятных чистеньких девочек и мальчиков, с нескончаемым потоком автомобилей по центральным улицам, с регулировщиком на перекрёстке, одетым в странную, не советскую форму, размаривающим полосатым жезлом. Город был похож на прибалтийский, хоть Никита никогда не бывал в ставшей недавно советской Прибалтике. Мало того, он вообще нигде ещё не бывал, дальше Ростовской области, и во сне очень удивился и обрадовался, что наконец-то увидел такую красоту. Он шёл по странному городу как есть, в запылённой и грязной, прожжённой во многих местах у костра, походной одежде, с трёхлинейкой Мосина образца 1891 года за плечом и старой казачьей шашкой в потускневших вытертых ножнах на левом боку, с двумя кожаными подсумками для запасных обойм на поясном ремне и робко, с интересом оглядывался по сторонам. Всё было здесь не обычно, не так как в Советском Союзе, с виду – намного лучше, богаче, цивилизованней, и Барбоянов про себя завистливо повторял: «Живут же люди!»… Неожиданно яркое солнце над городом спряталось за чёрную тучу, внезапно налетел холодный, пронизывающий до костей ветер, блеснула молния. «Гроза», – подумал Никита и стал выискивать глазами место, куда бы спрятаться от ненастья. Люди побежали к какому-то подвалу, на котором было что-то размашисто написано большими, белыми, готическими буквами. Но Никита немецкого языка не знал. Тем не менее, кинулся вместе с толпой испуганных горожан к подвалу. Над площадью уже гремело: не поймёшь то ли гром, то ли орудийная канонада. От ярких вспышек молний загорелись ближайшие здания. Вверху невыносимо тягостно, выматывая душу, завыла сирена и лающий не русский голос из чёрной тарелки репродуктора пролаял: «Ахтунг! Ахтунг!..» Вслед за тем на площади появились танки. На башнях ярко кровянели большие красные звёзды. «Свои!» – увидев звёзды, облегчённо вздохнул Никита и тут же спохватился, вспомнив, что он – в банде, и советские танки в европейском городе для него такие же чужие, вражеские и опасные, как и для остальных горожан. Какая-то испуганная женщина в немецком платье, но почему-то с простодушным веснушчатым лицом советской колхозницы схватила его за руку и указала на танки: «Стреляй, что же ты стоишь, солдат? У тебя же ружьё! Или ты не казак, а баба? Дай тогда мне…» Пристыженный Никита сорвал с плеча винтовку, быстро передёрнул затвор и принялся палить по танкам. Но грозные бронированные машины, ревя мощными дизельными двигателями и поминутно изрыгая из кротких стволов орудий оглушительный гром и пламя, неудержимо приближались к подвалу. Тот был уже переполнен и его закрыли изнутри. На улице скопилась огромная толпа горожан, не знающих, что делать и как спасаться. Все взгляды обречённых были устремлены на Никиту, на его винтовку, как на последнюю надежду, соломинку, за которую хватается утопающий. Никита хотел крикнуть всем этим людям, искавшим у него защиты, что из винтовки не подобьёшь советскую «тридцатьчетвёрку» и тем более бесполезна против неё его допотопная казачья шашка, но люди не хотели его слушать. Они жалобно тянули к нему руки и умоляли о помощи. Среди горожан преобладали женщины, юные девушки и дети. Со всех сторон слышалось: «Камрад!..» Никита не понимал значения этого слова, вероятно, это по-немецки «защити». «Вот влип в историю, – подумал в отчаянии Барбоянов. – Нашли защитника, черти нерусские… Где же ваша доблестная германская армия?» Он выстрелил в неприятеля ещё несколько раз и у него закончились патроны. Отбросив бесполезную уже винтовки, молодой казак потянул из ножен шашку, но его ласково остановила всё та же, похожая на советскую колхозницу немка. Она положила мягкую белую ладонь на эфес шашки и сказала по-русски: «Всё, не надо этого больше… Один в поле не воин. Сдавайся, казак, авось камрады помилуют». Никита послушался её благоразумного совета, снял шашку и поясной ремень с патронташами, бросил на землю и поднял вверх руки. Толпу горожан плотной цепочкой окружили энкэвэдэшники в синих фуражках, почему-то с немецкими короткими автоматами в руках. Вперёд выступил подтянутый, бравый советский офицер-чекист с пистолетом в руке и громко, на всю площадь крикнул: «Ахтунг! Коммунисты, комиссары, евреи – три шага вперёд!» На его призыв никто не вышел, толпа, сжавшись от ужаса, молчала. И тогда советские солдаты стали хвать всех подряд и отводить в сторону. Задержанным тут же сунули в руки штыковые лопаты и заставили копать себе братскую могилу. Схватили и Никиту Барбоянова. Он стал отбиваться от чекистов и кричать, что он не еврей, а тем более не коммунист, но угрюмые исполнительные солдаты его не слушали. Они притащили его к копавшим, грубо швырнули в неглубокую ещё яму, дали лопату. «У, суки, краснопузые! Фашисты, мало я вас в своё время пострелял!» – с ненавистью глядя на чекистов, ляпнул Никита, крепко сжал черенок лопаты и начал со злостью копать. Подошёл офицер, указал пальцем на Барбоянова и сказал: «Юдэ! Расстрелять!» Никиту поставили на краю ямы, взвод чекистов выстроился метрах в десяти перед ним. Заклацали затворы немецких «шмайссеров». Расстрельная команда подняла автоматы, направив ему в грудь. Никита зажмурился и…
Проснулся. Было уже темно. Конь стоял в нескольких шагах от него, прядал ушами. Потряхивая гривой и хвостом, отгонял комаров. Было тихо, только звякала уздечка да продолжали квакать в реке лягушки. На небе высыпали крупные звёзды, мерцала луна, освещая всё спокойным серебреным светом.
Никита вытер горячий пот, обильно струившийся по лицу. Рубашка тоже вся была мокрая от пота. На душе было радостно – никто его не расстреливает, это всего лишь кошмарный сон! Барбоянов снова напился воды из фляги, пожевал чёрствого хлеба, который нашёлся в переметной суме у седла, осторожно вывел коня под уздцы из буерака. Вскочив в седло, тронул на запад от Дона в сторону станицы Грушевской.

* * *
Подполковник Евлампий Никандрович Сизокрылов ехал из Москвы к новому месту службы, в Ростов-на-Дону, принимать полк в кавалерийской дивизии. Полк, правда, – громко сказано. Подразделение числилось только на бумаге, его предстояло ещё сформировать на Нижнем Дону из казачьей, призывного возраста, молодёжи и добровольцев-станичников. В стадии формирования находились и другие полки дивизии. Время, однако, не ждало, на западе шли ожесточённые бои с вторгшимися на советскую территорию фашистскими войсками, и полк предстояло собрать в кратчайшие сроки. Известна была даже дата отправки на фронт ещё не существующей части, и Сизокрылов вполне отдавал себе отчёт, что с ним будет, если подразделение к этому сроку не будет ещё сформировано.
Служебный вагон то слегка покачивало с боку на бок на рельсах, как лодку на волнах, то вдруг начинало резко швырять из стороны в сторону так, что нерасторопные обитатели вагона, матерясь, стукались головами о стенку, а проводница проливала на пол чай.
Был вечер. Подполковник Сизокрылов стоял в проходе, возле приоткрытого окна, за которым проносились серые необозримые донские поля и сумрачные перелески, задумчиво курил папиросу. За окном темнело. В вагоне зажёгся свет. Из туалета в одной майке с белоснежным вафельным полотенцем на шее протопал добродушный толстяк Серба – первый помощник Евлампия Никандровича, полковой комиссар. Ещё несколько человек о чём-то оживлённо спорили в тамбуре. Сизокрылов по голосам определил: лейтенанты Востриков и Варфоломеев, оба столичные уроженцы, в партии с 1920 года, – будущие эскадронные командиры. Сам Евлампий Никандрович был с юга, как раз из этих мест, куда направлялся. Родился в станице Грушевской, но в 1914 году как ушёл на Первую Мировую, так и служит до сих пор. Жил по гарнизонам, всё время переезжая с места на место, последнее время служил в Монголии, громил японцев на реке Халхин-Гол в армии Жукова. В Грушевской жила его престарелая мать, младший брат и сестра.
Год назад подполковник Сизокрылов покинул Монголию, его перевели в Московский военный округ. Ехать, честно говоря, не хотелось. Особенно, в Подмосковье. Добро бы где-нибудь поближе к родным местам обосноваться, мало там кавалерии, что ли? Достаточно. Но выбирать не приходилось. Да и сам Евлампий Никандрович понимал, что уже давно не принадлежит сам себе, что юношеские наивные мечты о счастливой жизни при самой справедливой на свете народной Советской власти расселись как розовый туман, особенно после грубых перегибов с колхозами в конце двадцатых. Кругом утвердилась твёрдая рука партии! А в таких «нехороших» в политическом плане, взрывоопасных казачьих местах, как бывшая Донская область или Кубанский край – и подавно... О казачьих областях в Центре ходили зловещие слухи. Говорили, что там будто бы, как гнойный фурункул, вызревает тайный антисоветский заговор, организованный и финансируемый из-за рубежа, что на Дону в балках и непроходимых пойменных лесах, а на Кубани – в прибрежных плавнях и в предгорьях будто бы скрываются целые полки предателей и врагов народа, недобитых в Гражданскую белоказаков.
Евлампий Сизокрылов осуждающе покачал головой: сколько же можно бить и уничтожать его земляков? И когда она, наконец, прекратится – эта развязанная большевиками в семнадцатом братоубийственная Гражданская война? 
Между тем, Адам Серба уже одетый в защитного цвета форму, с четырьмя «шпалами» на синих кавалерийских петлицах расстёгнутой гимнастёрки, без полотенца, сияющий свежевыбритыми щекам, подошёл сзади к подполковнику и проговорил, указывая на часы:
– Через полтора часа будем на месте, Евлампий Никандрович. Проводница говорит, – без опозданий идём, что даже удивительно в условиях военного времени. Что ни говори, а транспорт с началом войны начал ходить отвратительно.
Сизокрылов только кивнул слегка головой и промолчал. Ему не хотелось разговаривать с Сербой. Он вообще его недолюбливал за слишком уж бесстрастный характер. Товарищи в шутку поговаривали, что Адаму хоть мочись в глаза, а ему всё – божья роса! Но работник он был исполнительный. В высокое начальство не рвался, но и на низах не засиживался, всегда середины золотой придерживался. В тридцатом Адам Серба был исключён из партии за принадлежность к оппозиции, но раскаялся и через три два года, после шестимесячного испытательного срока был вновь восстановлен в рядах...
Евлампий Никандрович не признавал таких деятелей, которые запросто, как перчатки, могут поменять, свои убеждения. Не доверял подобным людям. То ли дело Троцкий. Хоть и враг, но на своём стоял твёрдо. Принципиальный, царство ему небесное. А этот перевёртыш Серба – ни то, ни сё... И кто только назначил бывшего оппозиционера на столь ответственную работу? Хотя им там, в верхах, виднее…
Подполковник Сизокрылов подумал о Кирове, которого знал лично. Он тяжело перенёс его неожиданную трагическую смерть в тридцать четвёртом году в разжалованной северной столице. Тяжело было на душе подполковника. А впрочем, кому сейчас легко? Разве, что Сталину…
Серба всё стоял, не отходил. Казалось, – подслушивал... мысли! Сизокрылов сам вдруг испугался своей «смелости». Ужаснулся, – не вслух ли произнёс последнюю фразу? Посмотрел с тревогой на полкового комиссара.
– Я говорю, не вовремя едем, Евлампий Никандрович. Глубокой ночью ведь прибудем, беда. А места здесь сами знаете – поганые! Как бы чего не…
Его последние слова вдруг покрыли частые винтовочные выстрелы, зловеще захлопавшие, как детские хлопушки, из пробегавшего за окном перелеска.
– Ложись, Евлампий Никандрович, – успел только дико взвизгнуть Серба и, падая на пол вагона, увлёк за собой растерявшегося Сизокрылова.
Пули, выбив стекло, прожужжали над самой головой. Зазвенело и в тамбуре, где Востриков с Варфоломеевым, так же попадав на пол, открыли частую, беспорядочную пальбу из наганов по лесу. Вылетели стёкла и в заднем вагоне. Из мрачной чащи леса продолжали молотить по окнам. Изо всех купе спецвагона повыскакивали подтянутые армейские офицеры с кубарями и шпалами в малиновых петлицах, политработники с красными звёздами на рукавах гимнастёрок, сотрудники НКВД в синих фуражках, военморы в чёрных кителях со стоячими воротниками, лётчики в тёмно-синей форме с крылатыми эмблемами на рукавах и фуражках, интенданты, выхватив револьверы, бросились – кто присев, с локтя, а кто стоя – отвечать нападавшим.
Подполковник Сизокрылов поднялся на ноги и тоже полез было в кобуру за наганом, но тут же со стоном опустил руку.
– Вы ранены, товарищ комполка? – трусливо пролепетал Серба и принялся громко звать проводницу.
Сизокрылов и вправду был ранен, в правую руку. Проводница не приходила и Адаму пришлось самому наспех делать перевязку, использовав для этого свою голубую, недавно купленную в столичном ГУМе, выходную рубашку, вытащенную из чемодана. Армейские офицеры, возбуждённо переговариваясь, хрустели битым стеклом в проходе. В купе заглянул раскрасневшийся, с порезанным о стекло лбом лейтенант Варфоломеев.
– Товарищ подполковник, проводницу кокнули и  старшего лейтенанта Гармаша Толика – обоих наповал!
Сизокрылов кивнул головой и обратился к комиссару Сербе:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Банда в области. В сорок первом году, в условиях войны с неприятелем! Чудно... Как прибудем на место, не забудь сообщить куда следует... Ах ты, чёртова болячка, – угораздило же! Полегче, Адам, ослабь малость повязку, в самом-то деле. Чёрт, дьявол… полегче!..

В это время три всадника медленно отъезжали от железнодорожного полотна на застоявшихся, то и дело прядавших ушами, отфыркивающихся лошадях вглубь сумрачного придонского леса, ведя прерывистый, злой разговор.
– Никак достали анчихристов, Григорий Стефанович! Стёкла так и брызнули в двух вагонах, – хай им ни дна, ни покрышки не будет, проклятым! – говорил один из всадников, по голосу – взрослый мужчина, обращаясь к старшому – закутанному в башлык бородачу.
– Отольются вражинам наши слёзы, Афоня! Покель силов моих хватит, буду изничтожать жидов, чекистов и комиссаров, мать их за ногу! – утробно басил в ответ бородатый. – Что ж это за власть окаянная и откель она на нашу голову навязалась? Не иначе как от самого сатаны! Били её генералы, не добили, били англичаны с хранцузами, не побили, били атаманы – а она всё одно стоить, понимаешь, как кол в одном месте! Да что ж это такое, скажи на милость? Куды ж от ней, от власти этой подлючей податься?
– А никуды подаваться не надо, – подал голос третий всадник. – Скоро она сама соберёт манатки и сбежит с Дону на все четыре стороны… Гитлер войной на Советы пошёл, а это, братцы, не шутка. Лишь бы до нас немцы дошли – увесь Дон, как один, супротив коммуняк подымется. Вот попомните мои слова: отольются москалям казачьи слёзы!
– Твои бы слова, да Богу в уши, Прокоп, – сказал атаман (это был Григорий Зоров). – Кадеты с Деникиным и Врангелем в двадцатом Гражданскую войну просрали, а мы, казаки, зараз её продолжим. А немчура нам оружию даст и коней, чтобы мы на них с победой в Москву въехали, и Сталина на аркане им притащили.

17
Грузовики, трёхтонный санитарный ЗИС-5 московского автозавода и горьковская полуторка, гружённая печатной продукцией, на большой скорости гнали по шоссе на восток. За рулём ЗИСа сидел немец рядовой Кауфман, ГАЗа – фельдфебель Вольф. Василий Дубов сидя в кабине «газона», лениво перелистывал служебную книжку взятого в плен красноармейца. Фамилия и место рождения сразу же привлекли его внимание: «Дмитрий Семёнович Топорков, станица Грушевская», – прочитал он, припоминая, что по соседству с двором Громовых, где они долго квартировали и на кого всей семьёй гнули спину, проживали казаки Топорковы. И старшего сына их точно звали – Семён. «Видать, внук тех Топорковых, – подумал Дубов. – Убьют его должно быть немцы. Жаль, земляк всё же…»
Командовавший диверсионной группой майор фон Штрассер уже подобрал по пути следования сначала радиста с Куртом Меркелем и Корсунцом, затем людей бунчужного Дида. Все они забрались в санитарную будку. Машины ехали по лесу.
– Увидишь в чаще просеку – сверни, – коротко бросил немецкий офицер сидевшему за рулём Эриху Кауфману.
– Есть, господин майор, – сказал Кауфман.
За очередным поворотом в чаще забелел неширокий просвет между деревьями. Немец-водитель резко снизил скорость, крутнул руля вправо. Тяжёлая санитарная машина медленно сползла с дороги и нырнула в чащу, полуторка – за ней. Лесная грунтовка, замысловато петляя между деревьями, уходила вглубь леса. На небольшой поляне машины остановились. Гельмут вон Штрассер с немцами и Василием Дубовым выскочили из кабин. Из санитарной будки ЗИСа посыпались легионеры. Большинство сейчас же устремилось под ближайшие деревья, отлить. Двое притащили помятого в пути Дмитрия Топоркова.
– Что в кузове? – спросил у него Штрассер по-русски.
– Не знаю, схемы какие-то, – ответил советский водитель.
Майор дал знак и один из немцев ударил пленного кулаком в лицо. Топорков упал.
– Что бьёте-то? Сказал же, – не знаю, что в пачках! А дюже интересно, слазь в машину и погляди, – захныкал он, утирая разбитые губы.
Василий Дубов попробовал вступиться за Дмитрия:
– Гер майор, пленный говорит правду. Он действительно не знает ничего о грузе. Русские всё держат в величайшей тайне.
– Гут! – фон Штрассер махнул рукой, и немецкий инструктор, слазив в кузов полуторки, надорвал несколько пачек, надёргал из них каких-то брошюр, спрыгнув, подал майору. Гельмут вон Штрассер развернул карту польского Пшемышля, удивлённо приподнял брови. Торопливо полистал небольшой русско-немецкий разговорник карманного формата. Снова обратился к Топоркову:
– Зачем вам карты германской территории и разговорники? Сталин собирается напасть на Германию?
– Не знаю, господин офицер, – вспомнив дореволюционное обращение, пролепетал Дмитрий. Сталин со мной не советуется. Моё дело маленькое – баранку крутить.
– Сколько у русских таких материалов?
– Целый состав на станции.
– Где загружался?
– В Перемышле на товарной.
– Куда вёз?
– В свою часть под городом, в летние лагеря. Расположена в лесу на сто пятнадцатом километре. Автобатальон… Полевая почта, номер…
– Не надо, – поморщившись, нетерпеливо бросил майор. – Какие ещё части по соседству?
– Танковая дивизия… номеров, честно говорю, – не знаю, стрелковая – командир полковник Дубов, мой земляк, кавалерийская… кажись, наша, донская казачья, – охотно перечислял Топорков. Он уже понял, что его дальнейшая участь зависит от этого сурового, неразговорчивого, властного немца и старался ему ни в чём не перечить.
Штрассер внимательно слушал пленного и заносил что-то карандашом в блокнот. Потом резко повернулся к своим людям, поискав глазами, окликнул радиста. Когда тот подбежал, сухо приказал, протянув вырванный из блокнота листок:
– Рядовой Билый, сейчас же выходи на связь. Сообщи в Центр вот это. Выполняй.
Радист Юрко Битый отдал честь по-своему, по-украински: согнутая в локте рука с прямой ладонью – к пилотке, к переднем части. Со всех ног бросился к оставленной под кустом можжевельника рации.
Майор фон Штрассер секунду колебался, поглядывая с сомнением на пленного. Потом решил, что таскать его с собой слишком обременительно… Да и машина с картами и разговорниками им не нужна. Хотел уже отдать соответствующую команду своим немцам… В это время к нему подошёл Василий Дубов, слышавший допрос Топоркова. Узнав о том, что его отец, которого он не видел почти двадцать пять лет, жив и командует стрелковой дивизией Красной Армии, Дубов разволновался. Ему во что бы то ни стало нужно было поговорить с Топорковым, но майор, возможно, уже принял роковое решение…
– Господин майор, можно обратиться, – лихо щёлкнул каблуками Дубов.
– Чего тебе? – недовольно поморщился фон Штрассер.
– Разрешите мне самому расстрелять пленного? Дело в том, что он – мой земляк. В Гражданскую его родня сражалась за большевиков, добре моих родичей помордовала, – хочу поквитаться.
– А-а, кровная месть, так это, кажется, у вас называется? – усмехнулся немецкий майор. – Только, как мне известно, она бывает только на Кавказе у местных аборигенов.
– Не только, – односложно ответил Василий Дубов. – Так я его повёл?
– Да, отведи пленного подальше в лес и застрели, – кивнул фон Штрассер. – Потом забросай сосновыми ветками, чтобы не сразу нашли. И побыстрее, скоро выезжаем.
Когда он ушёл, майор приказал фельдфебелю Вольфу:
– Берхард, возьми трёх человек, – машину с грузом отгоните с поляны вот туда, в самую чащу, пробейте шины, выведите из строя двигатель. Бензин из бака слейте в канистры – возьмём с собой. Машину замаскируйте ветками…
Дубов, держа винтовку на изготовку, вёл Дмитрия Топоркова по лесу. Когда отошли на порядочное расстояние от поляны с немецкими диверсантами, Василий тихо заговорил:
– Ты из Грушевской?
– Оттуда.
– Я тоже до Первой Мировой там жил, – признался Дубов. – У ваших соседей Громовых мы квартировали. Батю твоего хорошо помню: добрый был казачура… А сын – красным продался!
– Это ты продался фашистам, – гневно выкрикнул Топорков. – Расстреливать меня ведёшь? Что ж стреляй, сволочь, диверсант немецкий, – всё одно вас всех переловят или перебьют, далеко не уйдёте.
– Не успеют, – скептически хмыкнул Дубов. – Немцы не сегодня-завтра границу перейдут, война скоро начнётся, не знаешь?
– Война? – удивлённо протянул пленный.
– Да, германский вермахт в полной боевой готовности стоит на границе. Советы обречены… Но дело не в этом, – Василий Дубов резко переменил тему: – Ты отца моего, командира дивизии полковника Михаила Дубова видел?
– Нет, только слышал от земляка, что его стрелковая дивизия где-то рядом стоит.
– Не брешешь? Это точно он? – усомнился Василий.
– Он, не сомневайся, – убедительно заверил Топорков. – У нас в станице всего трое человек в большое начальство выбились: твой папашка, ещё подполковник Сизокрылов и бывший командир кавалерийского полка Пётр Медведев. Но он зараз в лагерях сидит – врагом народа оказался.
– У вас с тридцать седьмого года – все кругом враги, – усмехнулся Дубов. – Ты хоть сам в эту сказку веришь?
– Начальству виднее, на то оно и начальство.
– Собственной башкой когда думать научитесь? Талдычишь как попугай одно и то же… Здорово же вам коммунисты за двадцать лет мозги запудрили.
Топорков промолчал, понуро шагая впереди него сквозь заросли молодняка.
– Стой, – приказал Дубов, передёрнув затвор винтовки. – Дальше не пойдём, не то звука выстрела не слыхать будет.
– Выслуживаешься перед своими хозяевами, вражина? – в отчаянии выкрикнул Митька и чуть не заплакал, со злостью рванул на груди гимнастёрку. – Стреляй, сука! Да здравствует товарищ Сталин!
Дубов резко вскинул винтовку и нажал на курок. Топорков, вскрикнув, крепко зажмурил глаза. Звук выстрела оглушил его, но не убил. Вопреки ожиданию, напрягшееся тело не ощутило смертельного толчка – пуля просвистела намного выше.
– Беги! – крикнул Василий Дубов, закинул за плечо винтовку и, не оглядываясь, пошёл обратно на поляну.
Митька в оцепенении застыл, как стоял, на месте. Он ничего не понял. Ему показалось, что враг шутит: сейчас он обернётся и снова выстрелит. И так будет стрелять, пока не убьёт. Но ничего этого не происходило. Немецкий диверсант уходил всё дальше и дальше, пока совсем не скрылся их виду в густой лесной чаще. И только тут Топорков опомнился, поверил, наконец-то, в своё неожиданное счастье и со всех ног бросился бежать по лесу в противоположную от поляны с диверсантами сторону.

* * *
На рассвете 22 июня на советский Перемышль внезапно обрушился мощный артиллерийский и миномётный удар с противоположного берега. Больше получаса тяжёлые германские миномёты и многочисленные батареи полевых гаубиц утюжили жилые кварталы и расположенную на берегу пограничной реки Сан заставу, где служили недавно призванные грушевцы Иван Дубиков и Терентий Громов. Одновременно фашистская авиация бомбила дислоцированные в лесной местности, восточнее города, стрелковые и танковые дивизии, уничтожала переправы и узловые железнодорожные станции, тыловые аэродромы, склады боеприпасов и горючего. Пылали Стрый, Борислав, Самбор, Рава-Русская, Городок, Львов.
Терентий Громов вместе со старослужащим, уходившим этой осенью в запас, старшим сержантом Виноградов патрулировал государственную границу вдоль реки Сан, когда всё это началось. Терентий успел взглянуть на часы: четыре тридцать одна. Они полчаса как заступили на пост. Южнее, в районе Перемышля и расположенной там же заставы всё грохотало от разрывов тяжёлых снарядов и мин, серое предрассветное небо окрасилось красным цветом от бесчисленных огненных вспышек. Над головой пограничников гудели армады бомбардировщиков, державших курс на восток, в сторону Львова.
– Что это такое, товарищ старший сержант? – оторопело спросил Громов, как завороженный, не отрываясь смотря на полыхавшие в Перемышле зловещие зарницы.
– Провокация, что же ещё! – зло выкрикнул Виноградов и сорвал с плеча винтовку. – Рядовой Громов, отставить панику, занять позицию.
Сам он тут же упал под дерево, за бугорок, стал зорко оглядывать противоположный немецкий берег. Терентий последовал его примеру. Немного полежав, растерянно вспомнил:
– Надо бы на заставу сообщить, товарищ старший сержант, – и тут же, сконфузившись, смолк, поняв, сто сморозил глупость.
Старший сержант презрительно фыркнул:
– Громов, чем ты думаешь?.. На заставе сейчас только мёртвый ничего не знает о случившейся провокации… – но, ляпнув это, сержант тоже стушевался. Покачав головой в пограничной зелёной фуражке с чёрным околышем, подумал, что мёртвых там, вероятно, сейчас достаточно.
На немецкой стороне не было никакого движения. Самолёты уже не гудели в вышине, на заставе и в городе продолжали греметь разрывы. Затаившиеся на берегу пограничники терпеливо ждали. Через некоторое время вражеская артиллерия перенесла огонь вглубь советской территории. Над головой Громова и Виноградова зловеще загудело  – это, отбомбившись, видимо, в приграничной полосе, возвращались на аэродромы немецкие бомбардировщики, им на смену шла вторая волна. На заставе открылась яростная ружейная и пулемётная трескотня, заухали, разрываясь ручные гранаты.
– Что там происходит, товарищ старший сержант? – шёпотом спросил у напарника Громов.
– Не слышишь, что ли? Стреляют…
– Кто стреляет?
– Диверсанты, понимать надо… Рядовой Громов, отставить пустые разговоры, – рассердился Виноградов. – Следи за тем берегом.
– Никого нет, – прокомментировал Терентий, беря на мушку прибрежные кусты.
– Сейчас полезут, – с уверенностью сказал сержант.
Но всё было тихо. На заставе в это время стрельба загремела ещё интенсивнее, послышалось дружное красноармейское «ура».
– Наши пошли в контратаку. Сейчас накладут фашистам, – весело сказал старший сержант.
– Они же союзники, – усомнился Громов.
– Союзники?.. – скептически хмыкнул Виноградов. – Как волка не корми… Фашисты, они и есть фашисты. Агрессоры… А договор мы с ними вынужденно подписали, чтобы внимание отвлечь и к обороне приготовиться.
Слева в лесу на тропе послышался вдруг топот сапог.
– Громов, приготовиться к бою! – скомандовал сержант. Направил в ту сторону ствол винтовки, передёрнул затвор.
Из-за деревьев показалось несколько пограничников во главе с командиром взвода младшим лейтенантом Бахрамовым. Один из бойцов нёс ручной пулемёт Дегтярёва. Солдаты приблизились, лейтенант дал знак остановиться, спросил у вскочившего на ноги Виноградова:
– Какова обстановка на участке поста, старший сержант?
– Всё тихо, товарищ младший лейтенант, – отрапортовал Виноградов. – Происшествий нет, наряд несёт службу по охране государственной границы СССР. Десять минут назад на восток проследовала вторая волна немецких бомбардировщиков.
В это время с того берега предательски защёлкали винтовочные выстрелы. Один из пограничников, вскрикнув, упал в траву. Остальные залегли, открыли частый ответный огонь по зарослям на другой стороне реки Сан.
– Отставить огонь, – сердито выкрикнул младший лейтенант Бахрамов. – Не поддаваться на провокацию.
Пограничники прекратили стрельбу, к тяжело раненому товарищу подползли два человека, подхватив под руки, волоком потащили вглубь леса, подальше от сектора обстрела. Вынув индивидуальные пакеты, принялись перевязывать. Боец был ранен в бок, глухо стонал от боли и истекал кровью.
– Какая провокация, товарищ младший лейтенант, посмотри на Щербатых, – кивнул на раненого старший сержант Виноградов. – Это уже не провокация, а война!
– Старший сержант Виноградов – разговорчики! – гневно выкрикнул Бахрамов, сверля того взглядом злых азиатских щелочек глаз. – У меня приказ начальника заставы и комиссара – открывать огонь на поражение только в случае нарушения немцами государственной границы. Приказ ясен?
– Так точно, – по уставу ответил Виноградов.
– Выполнять, сержант!.. Личному составу замаскироваться и ждать дальнейших распоряжений. Раненого – в санчасть на заставу, – сказал он двум, возившимся с рядовым
Щербатых, пограничникам. – Доставите и сейчас же возвращайтесь назад, там и без вас справятся с нарушителями.
После их ухода, в распоряжении лейтенанта Бахрамова осталось всего трое бойцов. Он рассредоточил их по огневой позиции, пулемёт приказал установить в центре. В немцев на противоположной стороне Сана – не стрелять, ждать, когда переправятся на эту сторону и высадятся.
На той стороне в лесной чаще снова возникло какое-то движение. Сначала робко из-за деревьев выглянуло несколько человек. Видя, что по ним не стреляют, немцы осмелели. Большой группой высыпали на берег, притащили несколько больших чёрных надувных лодок, спустили на воду, погрузили в них пулемёты и стали рассаживаться сами. Высокий щеголеватый офицер в фуражке с лихо загнутой тульей руководил погрузкой. Другая группа германских гренадёров открыла упреждающий огонь из винтовок и коротких пистолетов-пулемётов по советскому берегу. Пули, сбивая листву и перебивая ветки, веером сыпанули вокруг притаившихся в лесу на берегу пограничников. Помня наказ лейтенанта Бахрамова, бойцы не отвечали, только плотнее прижимались к земле в своих укрытия. Ощущая предательский холодок страха, когда смертоносный комочек свинца пролетал совсем близко.
Лодки с немецкими гренадёрами в полной боевой выкладке, в обтянутых камуфлированной материей стальных шлемах на головах, благополучно пересекли неширокую в этом месте реку и ткнулись тупыми носами в берег. Диверсанты стали быстро выпрыгивать на берег, а кое-кто – прямо в воду. Давешний высокий офицер руководить высадкой. Рассыпавшись цепочкой по берегу, немцы с винтовками и автоматами наперевес осторожно побежали к лесу. Гребцы столкнули лодки в воду и поплыли назад за новой партией.
– Приготовиться, – подал неслышную команду младший лейтенант Бахрамов, и когда немцы были уже в нескольких десятках метров от позиции пограничников, громко скомандовал: – Огонь!
Пулемёт Дегтярёва в упор резанул по немецкой цепочке, перерезая её в самом центре. Вражеские солдаты, даже не успев ничего сообразить, легли как подкошенные. Резко захлопали две винтовки пограничников и пистолет младшего лейтенанта, опрокидывая фашистов на флангах. Пулемётчик взял немного правее, и уложил в траву ещё полдюжины гренадёров. Остальные в панике повернули назад и залегли на берегу, у самой воды. Немцы не ожидали такого отпора.
К пограничникам тем временем подоспела подмога: помимо отводивших раненого бойцов прибыло ещё целое отделение во главе с сержантом-сверхсрочником Аветисом Тароняном. Один быстро катил станковый пулемёт «Максим», следом второй номер тащил тяжёлые коробки с лентами. Другой боец нёс на плече зелёный деревянный ящик с гранатами. Здесь же Терентий Громов с радостью увидел своего земляка, грушевца Ивана Дубикова. Не поднимаясь с земли, чуть отполз назад, крепко пожил руку:
– Ну что там, брат, на заставе? Диверсанты атаковали?
– Ещё как! Даже танки по мосту через Сан прорваться пытались, – бодро ответил Дубиков, падая рядом с Терентием. – Танки фашистские мы через мост не пустили, один подожгли. Он дорогу остальным перегородил. Пехоту пулемётным и винтовочным огнём назад в город отогнали. Сейчас там наши окапываются возле дотов, артиллерийского налёта ждут.
– Из нашего взвода кого-нибудь убило? – с тревогой спросил Громов.
– Пять человек, – сообщил Иван. – Виталика Рябова из Ростова, с кем вместе призывались, – во время артобстрела, осколком в висок, остальных на мосту, когда в контратаку кинулись… Около десятка раненых.
– Так от взвода, выходит, почти никого не осталось? – удивился Терентий.
– Все здесь, – кивнул Дубиков.
К берегу снова причалили надувные лодки. Вместе с гренадёрами переправили лёгкие миномёты. Через несколько минут в лесу, в расположении пограничников начали рваться мины. Повсюду вздымались к небу огромные столбы земли вперемежку с листьями и обломками сучьев. С треском падали на землю деревья, подминая кустарник и зелёные побеги молодой поросли. Осколки, зловеще рассекая воздух, разлетались в разные стороны, срезая ветки, впивались в стволы сосен, зарывались в землю. Несколько пограничников, задетых осколками, застонало. Одного, прямым попаданием, подбросило вверх: окровавленный, он упал на поваленное дерево. Над ним, на ветках ольхи закачались какие-то грязные, обгоревшие лохмотья.
Солдаты, не обращая внимания на крики о помощи раненых, на предсмертные стоны убитых, лежали, закрыв руками головы, без движения, ожидали каждую минуту смертельного удара в спину кусочка рваной, зазубренной стали. Про себя, молча молили Бога о помощи. Почти все даже комсомольцы и коммунисты.
Миномётный обстрел внезапно, так же как начался, – стих. Немцы, подгоняемые офицерами, встав в полный рост, снова пошли в атаку. Пограничники подпустили их как можно ближе, и когда уже можно было различить пуговицы на серо-зелёных мундирах и орлов на бляхах поясных ремней, ударили из двух пулемётов. Снова пачками загремели винтовочные залпы, в немцев полетели ручные гранаты. Цепь атакующего неприятеля утонула в пороховом дыму, покрылась частыми разрывами. Немцы опять были сметены, падая на землю десятками. Оставшиеся в живых бросились назад к реке. Лодки на этот раз не ушли, поджидая отступающих гренадёров. Но офицеры, размахивая пистолетами, заставили солдат залечь и открыть ответный огонь. Они на что-то ещё надеялись.
Младший лейтенант Бахрамов, поняв, что сейчас вновь заработают вражеские миномёты, неожиданно поднялся на ногах и зычно, во всю глотку прокричал:
– Бойцы, слушай мою команду. За Родину, за товарища Сталина, вперёд – в атаку! – и первый, с офицерским ТТ в руке, бросился к берегу реки, где залегли немцы.
Пограничники быстро примкнули у винтовкам трёхгранные штыки и, дружно вскочив, бросились за своим командиром. Весёлый украинец Павло Корноух, призывавшийся вместе с грушевцами, схватил пулемёт Дегтярёва, подменив убитого пулемётчика. Держа его на весу, – левой рукой придерживая за сошку, – он длинными очередями поливал вражеский десант. Пограничники стреляли из винтовок и швыряли в немецких солдат гранаты.
Гренадёры отчаянно отбивались. Один полный, без шлема, с кровавой царапиной на белокурой голове, немец метил в Терентия Громова из короткого автомата. Судя по погонам с какими-то цифрами и звёздочками – по одной на каждом, это был не простой солдат, а младший командир. Опережая врага, пограничник выстрелил и машинально пригнулся, опасаясь, что немец тоже успеет нажать курок. Но тот, выронив оружие, свалился замертво. Громов вместе с толпой несущихся на врага товарищей, с разбега врезался в ряды поднявшихся им навстречу гренадёров. У них тоже на винтовках были примкнуты штыки, только плоские, похожие на кинжалы. Другие, закинув за спину бесполезные в рукопашной схватке «шмайссеры», выхватили из чехлов короткие сапёрные лопатки. Закипела жаркая мужская драка, которую штабное начальство называет боестолкновением.
Терентий умело отбил винтовкой немецкий штык, ударил врага прикладом по каске и, когда тот упал, с хрустом вонзил штык в его грудь. Гренадёр дёрнулся и затих, а Громов побежал дальше к лодкам, в которые уже садились отступающие немцы. Выстрелил из винтовки в одного, свалив его в реку. Пограничники перекололи оставшихся на берегу фашистов, последних добивали уже в воде. Отчалившие от берега две лодки расстрелял Павло Корноух из ручного пулемёта. Потери были и среди атакующих, несколько бойцов было убито в рукопашном бою, не считая погибших в лесу от миномётного обстрела. Пограничникам досталось два лёгких пулемёта MG26(t), два 80-ти миллиметровых миномёта, пять надувных лодок, много винтовок и автоматов MP-38.
Младший лейтенант Бахрамов приказал развернуть немецкие пулемёты и ударить из них по вражескому берегу. В это же время заговорили и трофейные миномёты, посылая мину за миной в сумрачный заречный лес. Остальным бойцам Бахрамов велел погрузить в одну из лодок пулемёт «Максим» и под прикрытием миномётного огня переправляться на другую сторону, чтобы развить наступление. Сам он сел в лодку одним из первых. Тут же в других лодках были сержант-сверхсрочник Аветис Таронян, украинец Павло Корноух с пулемётом Дегтярёва, Терентий Громов, Иван Дубиков и другие. Старшего сержанта Виноградова лейтенант отправил на заставу за подкреплением.
Когда трофейные плавсредства достигли территории Третьего Рейха, миномёты с советской стороны бить перестали, захваченные немецкие пулемёты – тоже. На берегу в зарослях валялось несколько трупов вражеских пехотинцев, лежали оброненные германские шлемы, брошенные винтовки и амуниция. То и дело попадались окровавленные, скомканные бинты, пустые пулемётные ленты, винтовочные и автоматные гильзы, пустые консервные банки, смятые пачки от сигарет и прочий военный хлам, обычно остающийся на месте недавнего боя, либо солдатского бивака. Немцев нигде видно не было, они либо отступили к Пшемышлю, либо затаились в лесу и приготовились к отражению контратаки русских.
Лейтенант Бахрамов отправил две лодки с гребцами назад за остальными пограничниками. Переправившимся бойцам приказал занять круговую оборону и спешно окапываться. Солдаты – кто сапёрными лопатками, кто штыками, кто немецкими, захваченными в бою штык-ножами принялись рыть на плацдарме индивидуальные ячейки. Вернулись лодки, плававшие на наш берег, привезли один миномёт – во втором закончился боекомплект, и немецкие лёгкие пулемёты. Бахрамов расставил их по огневым точкам, приказал хорошо замаскировать и продолжать рыть ячейки. К командиру подошёл сержант Таронян, бережно прижимая к груди трофейный немецкий MP-38. Горячо, – волнуясь и жестикулируя, – заговорил с заметным армянским акцентом:
– Товарищ младший лейтенант, а не лучше ли нам, не теряя зря время на оборону, продолжить наступление вглубь вражеской территории? Немцы, возможно, ещё не знают, о том, что на этом участке их подразделения уничтожены и нашей контратаки не ждут. Тут бы по ним и ударить!
– Хорошо, сержант Таронян, вот и отправляйтесь в разведку, – сказал лейтенант Бахрамов. – Возьмите красноармейца Корноуха с ручным пулемётом и ещё двух бойцов на ваше усмотрение. Действуйте! Но только осторожно. В случае обнаружения противника, сейчас же дайте мне знать.
Таронян козырнул и быстрым шагом направился к позиции пограничников. Отыскав долбившего лопаткой землю между корнями дерева Корноуха, приказал подойти к нему. Рядом работали грушевцы Терентий с Иваном.
– Рядовые Громов и Дубиков, – вы тоже… Отставить окатываться. Берите ремни, винтовки и за мной. Пойдём в разведку.
Через несколько минут они уже пробирались осторожно по лесу, поминутно останавливаясь и прислушиваясь к лесным звукам. В чаще было тихо. Только птицы щебетали на все голоса, потревоженные людьми. Под ногами Терентия Громова прошуршал палыми листьями маленький суетливый ёжик. Солдат обрадовался, как в детстве, тут же осторожно принял на руки колючий клубочек. Смеясь, показал товарищам.
– Колючий, как репей всё одно!
Строгий и серьёзный, не допускавший сентиментальностей сержант Таронян сердито одёрнул:
– Рядовой Громов не отвлекайся на посторонние предметы. Брось ежа и неси службу как подобает пограничнику!
Терентий бережно положил ощетинившееся острыми иголками лесное живое существо под куст, слегка пригорнул листьями. Разведчики продолжили путь по лесу, крутя во все стороны головами. Идти старались неслышно, не наступая на сучья. Впереди неожиданно послышалась лающая немецкая речь. Таронян мгновенно остановился, поднял вверх правую руку, в знак опасности, приложил указательный палец к губам. Бойцы и так не разговаривали и не шумели, а сейчас просто замерли на месте, боясь пошевелиться. Сержант пригнулся, взял наизготовку оружие и стал осторожно прокрадываться вперёд, где в просветах между деревьями белела просека или лесная дорога. Трое пограничников бесшумно, как следопыты в прежних войнах, последовали за ним. По дороге лёгкой пробежкой к ним приближалась колонна немецких солдат – примерно, около взвода. Подразделение вёл офицер в сером стальном шлеме, на боку которого были нарисованы руны СС, с железным Рыцарским крестом на шее. Позади командира, во главе каждого отделения – унтер-офицер с MP-38 на шее, возле него первый номер пулемётного расчёта с лёгким пулемётом MG-34 на плече.
Сержант, обернувшись к своим, дал знак залечь, пальцами указал в сторону ничего не подозревающего неприятеля. Солдаты поняли, выбрав удобные позиции, легли под деревьями, приготовили к бою винтовки и гранаты. Павло Корноух, раздвинув сошки, осторожно выдвинул из-за укрытия пулемёт Дегтярёва, положил рядом запасной диск.
Колонна вражеских солдат неумолимо приближалась. Когда им оставалось с десяток метров до красноармейской засады, сержант-сверхсрочник Таронян резко рубанул рукой воздух и скомандовал:
– Огонь!
Длинная очередь Дегтярёва, резанувшая с близкого расстояния по голове колонны, прогремела одновременно с разрывами гранат, которыми Громов с Дубиковым забросали немцев. Таронян, присоединив голос своего трофейного «шмайссера» к общему смертоносному хору, метко, как в тире, расстреливал разбегавшихся с дороги вражеских пехотинцев. Через несколько минут на месте боя навалом лежали только тела убитых и раненых немецких солдат. Уцелевшие скрылись в лесу на противоположной стороне просеки и открыли оттуда огонь по разведчикам.
– Быстро, отходим к основным силам, – приказал сержант Таронян, вскочил на ноги, и тут же упал, сражённый наповал немецкой пулей.
Солдаты бросились к упавшему командиру. Иван Дубиков перевернул его на спину, увидел расползающееся кровавое пятно на левой стороне груди и безнадёжно махнул рукой:
– Всё, отгулял своё сержант. Не видать ему больше солнечного Еревана.
Дубиков прикрыл лицо убитого зелёной пограничной фуражкой с чёрным околышем, вытащил из нагрудного кармана гимнастёрки личный медальон и красную солдатскую книжку, взял не нужный уже ему трофейный «шмайссер» и нырнул в чащу леса, догоняя своих товарищей.

* * *
Разбитая стрелковая дивизия, которой командовал полковник Михаил Дубов, стремительно откатывалась вдоль шоссе от Мостиска на Городок и дальше к Львову. За время упорных приграничных боёв части дивизии перемешались, понесли большие потери, некоторые стрелковые роты вообще отстали и шли с другими подразделениями или остались в глубоком тылу, в окружении. От танкового батальона уцелело лишь несколько машин, да и у тех горючее было на исходе. Было потеряно много пушек, миномётов, автомашин.
Запылённые колонны войск угрюмо брели пол разбитой дороге, заняв всё узкое львовское шоссе и обочины. Кавалерия из других частей шла стороной, по бездорожью, туда же сворачивали армейские гужевые повозки, а также нескончаемый обоз беженцев. Мирное население, спасаясь от немецкого нашествия, мешало продвижению стрелковых частей, замедляло движение военного транспорта. Положение усугубляли вражеские бомбардировщики и истребители, то и дело налетавшие на скопление отступающих войск. Тогда все в ужасе, бросались врассыпную с шоссе к лесу, искали укрытия от визгливо воющей над головой сиренами, крылатой смерти. Бомбы веером сыпались на дорогу, застывшие грузовики и брошенные в кюветах пушки поливали пулемётным огнём истребители с чёрной фашистской свастикой на хвостах и крестами на крыльях. Кругом стоял невероятный грохот от разрывов тяжёлых авиационных бомб, пушечных и пулемётных выстрелов; протяжно и страшно ржали умирающие на шоссе кони, кричали мечущиеся туда-сюда обезумевшие от ужаса люди, матерились политруки и младшие командиры, не в силах собрать своих бойцов; царили паника и неразбериха.
Яростно сигналя зазевавшимся беженцам и красноармейцам, круто объезжая свежие воронки и разбитые фашистскими бомбами повозки и перевёрнутые грузовики, по шоссе медленно продвигалась запылённая, помятая во многих местах «эмка» комдива Дубова. Впереди рядом с водителем сидел дивизионный комиссар Чугунов, на заднем сиденье – уставший, в грязном пропотевшем обмундировании полковник Дубов, слева начальник штаба дивизии майор Форопонов, справа – начальник разведки, он же личный телохранитель комдива, капитан Толмачёв. Следом, не отставая, выруливала крытая полуторка, в кузове которой сидели разведчики Толмачёва.
– Какой следующий населённый пункт? – устало спросил полковник Дубов у начальника штаба Форопонова.
– Город Судовая Вишня, товарищ полковник, – заученно ответил майор Форопонов, закуривая папиросу.
– Сколько до него?
– Километров шесть по прямой.
– Будем держать оборону, здесь товарищ Форопонов, – приказал комдив и тронул за плечо водителя. – Рожков, сверни на обочину и останови.
«Эмка», объехав очередную глубокую свежую воронку от авиабомбы на шоссе, остановилась у кювета. Комдив с офицерами вышли, захлопав дверцами. Позади, в нескольких метрах от них, затормозил ГАЗ-АА с разведчиками. К грузовику тут же подбежал капитан Толмачёв, зычно, хорошо поставленным командирским голосом, крикнул:
– С машины! Строится в две шеренги.
Разведчики, одетые не так, как все стрелки, в полевую защитную форму, а в камуфлированные широкие комбинезоны без знаков различия, дружно высыпали из кузова на дорогу. Во главе с командирами отделений стали выстраиваться сбоку дороги.
Полковник Дубов с начальником штаба и комиссаром отошли чуть в сторону. Комдив, не обращая внимания на царившую на дороге суету и неразбериху попросил у майора Форопонова карту. Тот, присев на одно колено, быстро раскрыл планшет, но вместо карты достал чистый лист бумаги и химический карандаш. Стал что-то чертить по памяти.
– Что вы делаете, майор? – удивился Дубов. – У вас есть карта прилегающей местности?
– Никак нет, товарищ полковник, – сконфуженно ответил начальник штаба. – Из корпуса не успели подвезти карты… А сейчас не до этого, сами видите… Да и где он теперь, штаб корпуса?
– Но ведь вы мне лично докладывали, что штаб дивизии картами обеспечен, – возмутился Михаил Дубов. – Что это ещё за новости, Форопонов? Ничего не пойму.
– Да что тут понимать, товарищ полковник, – с досадой чуть не вскрикнул майор и вытащил из планшета новенькую, ещё пахнущую типографской краской топографическую карту. – Картографическими материалами нас перед двадцать вторым числом действительно обеспечили, но каким?.. Вот взгляните сами, это карта польского Пшемысля и прилегающих территорий. Есть и другие карты, вглубь, вплоть до самого Берлина!.. Но воюем мы, товарищ полковник, увы, не на вражеской территории, как в песнях до войны пели, а на своей. Потому и карт заранее не заготовили, что готовились к нападению, а не к обороне. Но Гитлер, сволочь, упредил…
– Всё ясно, майор, не тратьте время на объяснения, – с досадой махнул рукой Дубов. – Вы, кажется, чертили план местности? Продолжайте. Вы эти места хорошо знаете?
– Проводили здесь недавно тактические учения по взаимодействию дивизионных штабов со штабом армии, – ответил майор Форопонов и снова принялся набрасывать карандашом на бумаге схему.
Вскоре к остановившейся машине комдива подтянулись связисты и телефонисты. Подъехала полуторка с офицерами штаба. Полковник послал вперёд несколько разведчиков с капитаном Толмачёвым во главе подыскать подходящее место для наблюдательного пункта. Следом выдвинулась специальная рота из инженерного батальона с шанцевым инструментом на повозке, чтобы выкопать и оборудовать НП командира дивизии. Здесь же в роте был призванный в мае в Красную Армию грушевец Степан Крутогоров.
Место под командный пункт выбрали недалеко от дороги, на холме, откуда хорошо просматривалась вся прилегающая местность. Справа виднелась железнодорожная ветка, ведущая на Городок, Рудно, Львов. Её день и ночь бомбила немецкая авиация, особенно железнодорожные мосты и переправы. Наши самолёты почти не показывались, уничтоженные в первые дни нашествия на базовых аэродромах.
Командир четвёртой роты инженерного батальона старший лейтенант Лыткин, получив задачу от капитана Толмачёва, приказал подчинённым разобрать лопаты и приступать к делу. НП нужно было выкопать как можно быстрее, времени было в обрез, враг мог появиться в любую минуту. Красноармейцы, поплевав на ладони, взялись за кирки, ломы и штыковые лопаты. Командиры отделений рассредоточили людей по участкам. Нужно было сначала выкопать единую прямую траншею, или ход сообщения. От него, углубляясь вперёд и назад, соорудить ячейки для связистов, телефонистов, прочих штабных служб. По возможности обшить земляные стенки наблюдательного пункта досками иди нарубленными в лесу ветками, замаскировать.
Солнце, между тем, к полудню палило немилосердно. Солдаты, с остервенением долбя твёрдый грунт, обливались потом. То и дело прикладывались к флягам с водой, которой оставалось всё меньше и меньше. Степан Крутогоров работал в паре с красноармейцем Антипом Блохиным, прослужившим уже год. Был тот родом из Брянской области, из посёлка Локоть, на службу не напрашивался, – от службы не отлынивал. Беспартийный и даже не комсомолец, как и Степан. Крутогорову он нравился.
– Вот так, Стёпа, и вся служба наша пройдёт, с лопатой в руках, – говорил он, выбрасывая из траншеи землю, которую киркой нарубил со стенок Крутогоров. – Того и гляди немца обратно за границу в ихний фатерланд выкинут, а мы и не стрельнём по врагу ни разу.
– Что-то не похоже, чтобы немец домой уходить собирался, – отдуваясь после тяжёлой работы, возражал Степан. – Который день прёт по всем направлениям. Я бомбит как?
– Это да, это у них не отнять, – согласился Блохин. – Сыпят с неба гостинцы не жалеючи… Ешь – не хочу.
Красноармеец швырнул на бруствер последнюю лопату земли и уступил место Степану.
– Давай, брат, твоя очередь. Разомни кости, а я посижу покурю.
– И охота в такую жарищу табаком травиться, – с силой взмахнув киркой, проговорил некурящий Крутогоров. От его ловких точных ударов целый пласт твёрдой, слежавшейся земли откололся от стенки траншеи и обрушился на дно.
– Ничего-то ты, зелёный салажонок не понимаешь, – с улыбкой, наставительно проговорил Антип Блохин. – Табачок солдату в походе душу согревает, особенно зимой. Иной раз наработаешься за день, в нарядах настоишься, намёрзнешься в карауле на лютом зимнем ветругане, в казарму придёшь злой как чёрт, покуришь – ан и потеплеет у тебя в душе. И жить снова захочется. А до этого – хоть криком кричи… Так-то, брат.
Блохин не успел докурить свою цигарку, как Крутогоров навалил полтраншеи земли и, отбросив кирку, взялся за лопату. Антип бросил окурок на дно траншеи и тоже принялся выгребать землю. Вскоре наблюдательный пункт был вырыт, аккуратно обшит нарубленными в ближайшем лесу ветками. С верху, для маскировки, солдаты натянули большую маскировочную сеть, укрепив её вбитыми в землю колышками. Впереди на бруствере колья были выше, чем позади НП, чтобы был хороший обзор расстилающейся вокруг местности. Ячейки телефонистов солдаты оборудовали широкими земляными уступами, чтобы на них можно было ставить оборудование и сидеть бойцам.
Когда было уже всё готово и солдаты инженерного батальона выравнивали бруствер, снова, как рой назойливых, злых ос, налетела немецкая авиация. Бомбили район северо-восточнее их расположения, железнодорожный мост через реку, а также, как всегда – львовское шоссе.
Помимо наблюдательного пункта, работы шли и на передовых участках будущей обороны. Окапывались, оборудуя индивидуальные ячейки, красноармейцы двух, потрёпанных в недавних жестоких боях, стрелковых полков. Оборудовали на флангах и в центре огневые точки тяжёлых станковых пулемётов. Чуть поодаль расположилось боевое охранение артдивизионов, а за ними и сами противотанковые батареи. Танки спрятались в лесу и там же, в резерве, полковник Дубов расположил наиболее обескровленный за эти дни третий стрелковый полк, который только назывался полком, потому что сохранил знамя. Личного состава же там едва набиралось на взвод по штату довоенного времени.
В ходе подготовки к обороне, основной поток беженцев и отступающих советских войск схлынул. Теперь шли в основном одиночки, да проносились запоздалые машины. Полковник Дубов с сожалением не досчитался некоторых своих подразделений, зато остановил и влил в ряды дивизии несколько чужих стрелковых рот, вышедших из окружения, кавалерийский донской казачий дивизион и отделение средних танков, знаменитых уже в войсках тридцать четвёрок. Их он не стал смешивать со своими лёгкими танками, а расположил отдельно, в глубоком резерве. Кавалеристов тут же развернул и отправил в разведку.
В одном из эскадронов отбившегося от полка кавалерийского дивизиона были грушевцы: два брата-одногодка Трифон и Ларион Вязовы, младшие сыновья умершего уже культяпого Мирона, Полипоныша по-уличному. Они ехали рядом, в одинаковой казачьей донской форме, сильно похожие друг на друга лицом, оба усатые. Трифон немного пошире в плечах, поплотнее, но ниже ростом, балагур и весельчак, эскадронный запевала; Ларион чуть повыше, худощавый, серьёзный, неразговорчивый, с выбивающимся из-под фуражки на левую сторону традиционным казачьим чубом.
Форма на них была почти такая же, что и старая, казачья, ещё императорская, образца 1914 года, в какой воевал в Первую Мировую войну, или как она тогда называлась, – Вторую Отечественную из покойный отец Мирон Вязов. Правда гимнастёрка была не со стоячим воротников, а отложным, с петлицами и без погон. На красном околыше фуражки – звезда.
Братья Вязовы ехали рядом, стремя в стремя, негромко перебрасывались словами. Трифон ударился в воспоминания:
– Гляди, братуха, как получается: батя наш рассказывал, что в этих же местах в Империалистическую воевал, и мы с тобой на Западэнщину попали. И тоже – в казаки. Вот совпадение, да?
– Чему радуешься, Трифон, – враз охладил его восторг скептическим замечанием Ларион. – Папаня здесь, на Западной Украине, в Галиции руки лишился, не знаешь? В 1915 году, под городом Галичем.
– Типун тебе на язык, Ларион! Перед боем такие страсти вспоминаешь, – осуждающе взглянул на брата Трифон.
Они ехали отделениями, рассыпавшись широко по неровной, гористой местности, южнее львовского шоссе. Командир дивизиона с эскадронными правили особняком чуть позади, то и дело останавливались и о чём-то совещались. Дорога, хорошо видная отсюда, была уже зловеще пуста, что красноречиво говорило об опасной близости неприятеля. Командир дивизиона, въехав на пригорок, внимательно осмотрел прилегающую местность в бинокль. Обзору мешали густые массивы лесов, раскинувшихся на горизонте во всю ширь. На западе уже не гремели орудия, не дававшие покоя весь день, только кое-где вдали озаряли небо вспышки пламени и поднимались вверх густые столбы дыма – это горели подожжённые фашистской авиацией деревни и городки. Впрочем, горело и на востоке. Туда, в сторону областного центра, по-прежнему устремлялись многочисленные эскадрильи немецких бомбардировщиков. Наша авиация куда-то вся исчезла. То ли её вообще никогда не было в природе, то ли немцы уничтожили её на аэродромах в первые дни войны… За всё время Вязовы только один раз видели в небе советский ястребок устаревшей конструкции И-153, да и того быстро сбили вражеские «мессеры», враз накинувшиеся хищной стаей на одинокого смельчака.
Немцы появились неожиданно. Из-за поворота дороги, гудя мощными моторами, вынырнула вдруг целая кавалькада немецких мотоциклов с колясками BMW R75. В каждом сидело по три вражеских солдата в стальных серых касках на головах, похожих на старинные тевтонские рыцарские шлемы, в широких прорезиненных плащах, в автомобильных очках. На каждой коляске – лёгкий пулемёт MG с сошками. Позади мотоциклистов осторожно, как бы прощупывая колёсами дорогу, двигалась бронемашина с высоко торчащей антенной. Ствол её крупнокалиберного пулемёта угрожающе ходил из стороны в сторону.
Казаки в первую минуту оторопели, увидев немцев. Но тут же командир дивизиона опомнился, поспешно съехал с возвышенности и спрыгнул с коня. Его примеру тут же последовали и оба взводных. Подали команду кавалеристам – спешится и приготовиться к бою. Кавалеристы заученно, как на учениях, спрыгнули с коней, отдали их назначенным заранее коноводам, сняв из-за спины винтовки, легли в траву. Стали переползать с места на место, ища естественные укрытия. Командир дивизиона подозвал связного и приказал срочно скакать в штаб стрелковой дивизии, сообщить о приближении неприятеля.
Немцы с шоссе тоже заметили казаков. Из бронемашины в их сторону ударил пулемёт, зловеще зарокотали лёгкие пулемёты мотоциклистов. Пули, подняв фонтанчики земли, легли перед позицией кавалеристов. Длинная очередь из бронемашины предательски пересекла путь скачущего связного. Лошадь казака испугалась и встала на дыбы, боец едва не упал, но удержался в седле, выровнял коня и быстро вильнул в сторону, уходя от очередной хлёсткой свинцовой строчки. Вскоре он уже скрылся за грядой холмов в поросшей высоким кустарником низине.
Казаки в цепи, по команде отделенных, открыли частый огонь из винтовок по вражеским мотоциклистам, остановившимся на шоссе. Одна пуля попала в бензобак крайнего мотоцикла и он, объятый пламенем, громко рванул. Во все стороны полетело искарёженное железо и куски человеческих тел, дымящиеся ошмётки амуниции. Немцы спешно спрыгнули на землю, залегли на обочине и стали поливать советских бойцов из «шмайсеров». Продолжал глухо стучать тяжёлый крупнокалиберный пулемёт бронемашины, взрыхляя почву на позиции казаков, вырывая то одного, то другого из цепи – как овощ из грядки. Среди залёгших кавалеристов появились убитые и раненые. Убило командира отделения, в котором служили Вязовы. Братья и в цепи лежали рядом, посылая пулю за пулей в неприятеля на дороге. Но выстрелы их были мало эффективны: немцы умело меняли позиции, переползли в кювет, короткими перебежками продвигались дальше. Их прикрывал огонь пулемёта из броневика и очереди нескольких, снятых с мотоциклов, лёгких MG-34, не дававших советским бойцам поднять головы и метко прицелиться.
Видя такое дело, командир дивизиона решил, что подразделение основную задачу выполнило – задержало на некоторое время авангард вражеских войск, дав возможность основным силам стрелковой дивизии закрепиться. Дальше рисковать личным составом, который и без того уже понёс ощутимые потери, было нецелесообразно. Майор отдал приказ казакам покинуть позицию и ползком отходить к коноводам. Забрав «смертные» медальоны и документы из карманов гимнастёрок убитых, подхватив раненых, кавалеристы поспешно отступили от огневого рубежа. На позиции осталось только небольшое прикрытие из нескольких человек, вооружённых автоматами ППД…

1972 – 2012 гг.


                (П Р О Д О Л Ж Е Н И Е  С Л Е Д У Е Т)