1.
Несколько вступительных слов.
Когда-то, в сущности, не столь давно было подмечено: «Есть импульс: "Пусть и у нас будет так же, как на Западе". Но есть и стена: "Да ведь там же капитализм". И бьется импульс об эту стену» (Шульгин, с.31). Время слов – 1989-й, разгар Перестройки. Но сама мысль насчет того, чтобы и у нас было «как на Западе», возникла гораздо раньше, еще в 70-е. Именно тогда для наших граждан обычным делом стали поездки за рубеж, преимущественно на «наш Запад». Чаще в страны социалистического содружества, на ту же Кубу. Реже в Югославию, всегда была на подозрении. Настоящий Запад = Западная Европа, далее без остановок, здесь советский человек бывал еще реже, та самая капиталистическая стена, о которой говорит Шульгин. Тем не менее, еще одно обычное дело: партийно-советский фильтр – получение разрешения – поездка на Запад, некоторым удавалось побывать за стеной, о которую бился импульс «Западной идеи».
Довольно странная семантика, поездка за стену.
Тем более странно, обычная поездка, но с билетом в один конец.
Таковы были поездки правозащитников, подписантов и прочих инакомыслящих, вроде Владимира Войновича или Александра Янова. И уж совсем странно, обычная поездка с обратным билетом, но все в тот же западный конец, невозвращенцы. Сколько их билось «об эту стену» в ныне забытые 70-е.
Что же там, за стеной, у них? И что же здесь, по эту стороны стены, у нас?
Выяснилось позднее, уже в эпоху Перестройки, по эту сторону – идея «социальной защищенности и отсутствия эксплуатации» (Там же), на то и плановый порядок. На той стороне, идея «личной свободы и независимости, на основе частной собственности» (Там же), на то и предприниматель. Именно эти две идеи, и связанные с ними блага, дают энергию двум общественным порядкам – капитализму и социализму. В 70-е аналитики, по крайней мере, доморощенные политологи (= преподаватели научного коммунизма), эти два понятия – капитализм и социализм – еще не брали в кавычки, блюли принципы, боролись.
Считалось доказанным (или верилось?), что социализм есть «более высокая ступень развития, чем капитализм, ибо несравненно выше социальная защищенность» (Там же, с.31–32). В этот привычный ход рассуждений Перестройка внесла новые оттенки, даже новые цвета: «В нашей стране, если брать ее в целом, социализм существовал примерно с середины 50-х по середину 80-х годов» (Там же, с.32).
Защищенность, таким образом, длилась каких-то жалких тридцать лет!
Социализм «стал естественно распадаться», вместе с ним ушла социальная защищенность.
Возникшую пустоту заполнил вопрос, за чей счет?
Если, начиная примерно с 1985-го, социализм прекратил свое существование, что стало с людьми, которые связывали свою жизнь с социализмом? Именно с социализмом? «Но его время истекло. Теперь "социализм" – пароль мечтателей, лентяев и бюрократов» (Там же, с.32). Социализм = «работа без особых усилий», известная шуточка: работать «как у нас», а жить «как у них». А коли так, то теорию (= доктрина) социализма «нужно отделить от государства» (Там же). Тот, кто желает связать свою жизнь с социализмом, может стать доктринером, скажем, создать социалистическую партию. Что касается родного государства, оно должно освободиться от пережитков социализма. Не содержать же мечтателей, на общий счет
Что же тогда останется?
Русский дух.
Русская идея: «Органический континуум русского духа превращает все инородное в родное. Такова его всепроникающая мощь» (Там же, с.34). Проникает, повсюду. А если русские упрутся, не пожелают расстаться с социализмом? Русский дух, видимо, продолжит свое преобразовательное дело из-за Стены. Не зря же бытовало понятие – «русское зарубежье». И даже такое: «торгово-промышленный слой русского зарубежья» (Там же). Видимо, та самая ирония истории. Некогда из-за западной стены в Россию пришел (вполне легально) дух марксизма, теперь крадется дух русского предпринимательства. Ему навстречу бурно течет российский, он же русский, капитал (= утечка капитала).
1.
Русский дух, дух народа, новая историческая общность, сейчас мы говорим короче, менталитет.
В самом общем виде: «Менталитет – это, несколько упрощая, совокупность символов, необходимо формирующихся в рамках каждой данной культурно-исторической эпохи и закрепляющихся в сознании людей в процессе общения с себе подобными…» (Барг, с.4).
Процесс общения = повторение, далее герои, традиции, куча привычек.
70-е, расцвет советской эпохи, советских традиций и привычек. Чем ближе к Москве, тем они ярче, чем дальше на запад, тем бледнее. Советский журналист, он же носитель советского сознания (= советских привычек), командировка, едет на запад, точнее в Югославию, в ее составе республика Черногория.
Вот туда-то и прибыл носитель советского менталитета.
Сначала дорога, она «петляет, медленно набирая высоту между громадных скал, сужается, входит в подобие скалистого коридора…» (Огнев, с.73). Затем торможение, медленное движение. «Справа возникает корчма» (Там же). Остановка, наш человек, вместе с добровольным гидом (он еще и поэт), заходит.
«Корчма полна народу. Садимся за единственный свободный столик» (Там же). Народ сгрудился, но столик нашелся, везет советским корреспондентам. «Рядом большая компания черногорцев» (Там же). Что-то делали вместе, надоело, опять что-то начали? «Они кончили пить и сейчас хватают друг друга за руки и страшно кричат» (Там же). Они ведь рядом, соседний столик, их много, и страшный крик?
Гид успокаивает, все в порядке.
Следует объяснение: они все претенденты на оплату общего счета.
Крик претендентов, крик-свидетельство, ты приобщен, низовая демократия.
Пили вместе, видимо, немало, а за оплату надо бороться? «Черногорец не даст заплатить другому. Так они могут кричать часами» (Там же). Официантка подходила, дважды, «но борьба за право заплатить только нарастала с новой силой» (Там же). Вспыхнул экран большого телевизора, Мюнхен, Олимпиада. Мелькают ноги, женский бег, народ волнуется, переживает. И снова подходит официантка, «со счетом. Снова вспышка короткой борьбы за престиж» (Там же). Руки, главный инструмент: «Дрожат руки – сильные, закатанные до локтя, волосатые, напряженные со сжатыми бумажками» (Там же).
Тонко подмечено, обычно закатываются рукава.
Здесь же закатанными оказались руки, напряженные, сильные.
«Девушка пытается проявить инициативу и просто отнять у ближнего к ней парня деньги, он и сам рад бы разжать кулак, да братья по трапезе не дают» (Там же). Попытка не удалась, придется повторять.
Посетители ведут обычный разговор, старое поколение, новое поколение.
Кругом молодежь, значит надо смотреть «только вперед».
Но и прошлому поколению, и молодому требуется память, иначе завтрашний день не состоится. Не повторится? Очередная странность нашей жизни, может ли завтрашний день повториться? Что будет завтра, это узнаем завтра. Между тем, борьба «…за соседним столиком вступила, кажется, в решающую фазу. Крик стоял страшный, стол качался. Девушка держала над головой пачку денег…» (Там же, с.74). Кто-то успел, разжал кулак. Деньги можно отнять, неужели подыграла? Не стали, но тот, кто проиграл, решил отомстить победителю, заказал «еще три бутылки вина» (Там же), последний жест в обычной "схватке за честь".
Схватка, решают руки, сила рук, некоторая толика удачи.
Зачем же кричать, да еще так страшно?
Ликующий крик победителя, особый крик.
Это уже КЛИЧ ("издать победный клич"), крик должен превратиться в клич задолго до победы. Но чей крик станет победным? Об этом мы узнаем только после победы. Или после поражения. Хорошо, если можно встать и уйти, из корчмы, из стен высокого собрания, из зала суда. А если выбросят, вынесут, еще хуже, если заломят руки, поволокут, потащат. А кто-то будет с удовольствием вспоминать, потирать руки, мол, упирался, брыкался, скрутили.
2.
Момент неопределенности, скажем, в апреле 17-го.
И вот в такой решающий момент, встать (влезть на броневик) и закричать.
Решиться, зная, что можешь потерять все, в том числе и завтрашний день. И чтобы удержать этот завтрашний день, требуется усилие, какое? Например, глава государства, перед покосом, может взять косу, взять молоток, собственноручно отбить эту косу. Чудная картина, знакомая всем бородка, демократическая кепка, простые ботинки, разве что кожаная куртка. Случайно оказавшийся поблизости фотограф фиксирует эту чудную картину. Понятно, глава государства (= Михаил Иванович Калинин), здесь фигура номинальная.
Удержать завтра = навести нужный порядок. А нужный порядок = отказ от условностей?
Напротив, водворение порядка в России имеет свои условности.
Говорят славянские братья: «Какие, мол, цари у русских… Один страшнее другого. Отсюда и порядок у русских» (Огнев, с.77). Кто бы мог подумать в апреле 17-го, что на броневик (трибуна?) забрался будущий диктатор. А с чего начинает любой уважающий себя диктатор? «…это остатки большой стены. Ты ничего не слышал о ней? Она когда-то разделяла Византию и Рим. Вроде Великой Китайской» (Там же, с.79).
Почему стена?
Не осадное положение ведет к появлению диктатора.
Но, напротив, диктатор стремится к введению осадного положения.
«Я думаю о том, что люди всегда стремились отгородиться от мира» (Там же). Строго говоря, царь в России – это есть отделение страны от мира, ее условное лицо. Граница (или стена) лишь овеществляет это отделение. Всегда нужно отгородиться, и мы закрывались. И никогда это не удавалось, всегда приходилось открываться. Не удалось закрыться, никому. Возможно, поэтому родилась (= Райт ), естественно, на другом конце света, концепция «открытого пространства». В нашей исторической памяти ятаган, пистолеты, ружье с длинным стволом. А в открытом пространстве – «тонкие чулки», узкая юбка «в серую крупную клетку», конечно, шляпка. Еще каюта-люкс (= апартаменты),
вот здесь что-то узнаваемое.
Момент неопределенности, повисла тишина, гнетущая.
На переднем плане – группа людей, в центре – узкоплечий человек, решает он. Рядом с ним персоны (= соратники) высокого ранга. За их спинами люди помельче, людишки. Царит общее желание – удержаться самому, удержать завтрашний день, свой день. Никто не желает высунуться, каждый спешит закрыться, это значит, открыть (= подставить) другого. Если бы было можно, кто-то заплакал бы, хорошо, зарыдал. Кто-то бросился бы на колени, начал умолять, дошел бы до крика, еще лучше пуститься наутек, сбежать бы: «Это были большие несчастные дети» (Огнев, с.80). Так действует бессилие (вернее, осознание своего бессилия), мы моментально становимся детьми, беспомощными. Жив только страх, страх потерять все, мгновенно.
Зарыться бы, и вдруг встает кто-то, из людишек.
Начинает говорить, да как, пламенно.
Да, совещание у Сталина, народ приглашен (= вызван) «на ковер».
Причина – статья Юрия Жданова, сына Андрея Жданова. Погромил сынок немножко Лысенко, а тот в чести у отца народов, позволяют себе, не по чину: «Разделали под орех». Сразу первый русский вопрос, кто разрешил? Условное лицо России вдруг стало безусловным. Наоборот, ближний круг отчетливо ощущает (и переживает) свою условность. «Молчание становилось тягостным и невыносимым. Тогда поднялся со стула я и сказал: – Я разрешил, товарищ Сталин» (Шепилов, с.130). Повисла тишина, свинцовая.
Крутой поворот, тяжелый взгляд.
Надо объясняться. Шепилов вспомнил все, и начал говорить все, что он знал и узнал.
Неправильно докладывали, насчет Лысенко. А сам он, Шепилов, назначен совсем недавно. Но за это время он встретился с выдающимися учеными. За ними (= их сорта) десятки миллионов гектаров. «Но все они заклеймены…» (Там же, с.131), в этом и состояла работа Лысенко. Настоящие ученые назвали результат работы Лысенко – ни одного нового сорта, ни одной «крупной научной рекомендации». Уже в самом конце: «Я готов понести любое наказание» (Там же). Чем может верноподданный советский человек доказать свою преданность? Только тем, что вверит свою судьбу в высокие руки. А просьба об образовании специальной комиссии ЦК, мол, пусть разберутся – это только фигура речи, некая стандартная формула.
3.
Слова сказаны, добавить как будто нечего.
И все бы ничего, но нарушены самые важные правила, неписаные правила: «В этом кабинете обычно никто не произносил речей» (Там же, с.131). Не затем сюда приглашали, обычно произносимые слова здесь: «да», «нет», «правильно», «принять», «поручить разобраться». Здесь не говорили громко, если говорили вообще, чаще просто выслушивали: «Очень тихо, глухим голосом говорил сам Сталин» (Там же). В этих же тихих рамках находились все прочие. «А у меня получился крик наболевшей души» (Там же).
Крик истек, снова молчание, долгое дружное молчание.
Взгляд, снова долгий взгляд. И все это в той самой, свинцовой тишине.
И вот ответная речь, как всегда, тихая. Хорошо, комиссия, пусть разберется. Но виновные уже есть, наказать, движение трубкой. А еще надо дать «развернутое решение ЦК». Ученым объяснить, путь поймут, пусть до них дойдет: «Надо поддержать Лысенко». В конце, понятно, главное: «Надо запретить Агитпропу так своевольничать» (Там же). Вот он, великий запрет: нет у вас своей воли. Действительно, откуда ей быть, а потому какая у вас может быть самостоятельность. Снова русский вопрос, что делать? Гадать, угадал волю Хозяина, устраивай свою жизнь, ликуй. Не угадал, Хозяин позаботится, устроит твою жизнь.
На следующий день старший Жданов: вы очень неосторожны.
Почти сочувствие: «Вам теперь все нужно начинать сначала» (Там же, с.132)
Что сказал Шепилов? Не слишком ясно, не заботясь о последовательности.
Не что было в речи, чем была речь, вот что важно. «Я выпалил все это на едином дыхании. Громко. С горячей взволнованностью» (Там же). Не говорили в этом кабинете речей, не принято, не нарушай. Но и это была не речь, КРИК. Какой-то неуместный крик, разве Шепилов не объяснил, крик души, наболевшей души.
Наболело, надорвался, сорвался.
Или прорвался? «Но на сей раз, ко всеобщему удивлению, ничего страшного не произошло» (Там же, с.132). Работай, начинай сначала. Почему сначала? Старший Жданов давно, серьезно болен, на руководство вернулся Маленков, ударник аппаратной работы. И послушная машина тут же набрала обороты: «…теперь – сверхчеловеческое напряжение в Агитпропе. Причем вся работа шла под аккомпанемент восклицаний, недоумений, понуканий, предупреждений» (Там же, с.134).
Работа, «в буквальном смысле слова дни и ночи» (Там же).
Короткий тяжелый сон, иногда только после снотворного.
Работа на износ: «Как-то, возвращаясь к себе в кабинет с пятого этажа, я упал в коридоре в глубоком обмороке и очнулся только в Кремлевской больнице» (Там же). В 48-м Шепилову немного за сорок, но тело, нервная система, все выпотрошено. «Интеллектуальный мотор, однако, продолжал свою бешеную работу» (Там же, с.135). Тело отказало, но мозг работает. Тело в руках врачей, а голова ведет свою нескончаемую работу. Самая странная ситуация, от человека осталась одна ГОЛОВА. Неужели нужно потерять сознание (буквально!), чтобы стало ясно, хотя бы нам, читателям: была только одна голова. Во всей стране. По давней традиции такой общественный феномен можно назвать Большой Головой (как, скажем, Большой Террор). Все прочие головы, какими бы умными они ни были – лишь инструментальные придатки этой большой головы, единственной головы. Жизнь человека в этом случае есть постоянное общение с подобной "головой".
Перед нами глубоко религиозное мышление.
Достаточно фанатически верить, скажем, в мировую революцию. И быть фанатически преданным партии, формула проста: «Партия – всегда права. Сталин – это партия. Значит – так нужно» (Там же, с.179). Кто же исполнял «функции божества» в сознании (или в голове?) Шепилова? Естественно, Ленин. В этом, видимо, отличительная особенность поколения «комсомольцев двадцатого года», с которым Шепилов себя идентифицировал.
А как ведет себя глубоко верующий человек, даже будучи атеистом?
Снова знакомое определение – «фанатично одержим в труде». Вера + Преданность + Работа = Всегда на пределе, фанатично. Это слово – "фанатично", единственное исключение, фантастически – очень точно передает поведение Шепилова. Он живет на пределе, вернее, должен жить на пределе, так он воспитан, так устроен. Поэтому, когда он кричал там, где надо было говорить тихо, единственный его крик в то же время и единственно возможный – крик фанатика.
4.
Старая, для нас очень старая притча.
Некий поселянин пришел к храму закона, у ворот стражник, как-то надо войти.
Он начинает уговаривать стражника, тот отговаривается. И ворота не единственные, и стражник я не последний, ничего не получится. Поселянин прибегает к другому средству, пытается подкупить стражника, «тот берет все» (Шрейдер/Мусхелишвили, с.174). Казалось бы, проблема решена, можно идти. Но стражник не меняет своего решения: "Он не говорит: «Проходи»" (Там же). И в то же время не удерживает его силой, «этого тоже нет». Вся эта возня заканчивается тем, что поселянин умирает. И вот тогда стражник заговорил, чуть ли не речь, в конце которой неожиданные слова: «Это были ворота только для тебя, больше они никому были не нужны» (Там же). Был путь в храм закона, поселянин не воспользовался «тем единственным путем, который ему был дан» (Там же). Дан был, не вошел, почему? Это был путь, «который требовал стучаться в ворота, требовать» (Там же). Нужно было стучаться, стучаться, стучаться – это и есть путь. Не переставлять ноги, не уговаривать, не доставать деньги, а стучать.
Как ни странно, Шепилов, мелкая сошка, начал спор, и с кем!
Но еще более удивительно, он стал требовать и стучаться. Иначе говоря, он уподобился легендарному Иову: «…его спор с Богом есть прежде всего спор о правоте Бога, который не карает невинных, к которому можно достучаться и позволительно возопить» (Там же, с.175). Ты прав, Господи, даже если так случилось, нечто невероятное (или невозможное?), и мир этот «просто погряз в абсурде», но по природе своей этот мир, твое творение, не абсурден. Так яви же нам, смертным, свою правоту, изгони абсурд.
В лице Трофима Лысенко: «Я всем существом моим жаждал…» (Шепилов, с.129).
Но и Лысенко всегда помнил «о присутствии Бога», всегда отличался точным отношением к миру. В центре, в основе этого отношения простая мысль: «…большинство людей плохи и есть только малая часть избранных» (Шрейдер/Мусхелишвили, с.175). Кто-то должен послужить искупительной жертвой, чтобы на того же Лысенко была распространена благодать. Жертв было в избытке, благодать не замедлила: академик, директор, президент академии сельскохозяйственных наук, плюс «6 (шесть!) орденов Ленина, звезда Героя Социалистического труда» (Шепилов, с.126), бессменный депутат Верховного Совета СССР. А Шепилов, как и предсказывал старший Жданов, вынужден был начать сначала, под пристальным взглядом Маленкова.
Видимо, соратник хорошо изучил привычки Вождя.
Осталось провести параллель, что-то напоминающее аналогию.
1954-й, Сталина уже нет, времена Хрущева еще впереди, длится некое промежуточное состояние. В Москву приехал глава братской партии, нужна помощь: «Нас приняли Хрущев и Маленков, который еще был премьер-министром…» (Ходжа, с.16). Ходжа краток, сжатая речь, нужды экономики. Следом начал говорить Хрущев, в обычной своей манере. Жестикуляция, движения головой (умудряется махать головой!), перепрыгивает с одного вопроса на другой. Дошел до изменника Берии, потоптался, старательно. Плавно, постепенно подошел к главному, значимая остановка: «Он долго остановился на значении и роли Первого секретаря или Генерального секретаря партии» (Там же). Не важно, как будет называться должность этого секретаря, что же важнее? «Важно избрать на этот пост умелого, самого способного, самого авторитетного человека в стране» (Там же). Сила авторитета или сила начала свое восхождение.
Говорит, открыто, смело, не смущаясь, с чего бы это?
А рядом Маленков, глава Совета Министров, то есть, премьер-министр.
Хрущеву не терпится, пора идти дальше, можно пофантазировать, а если бы: «…самый способный и самый авторитетный товарищ был избран председателем Совета Министров. Все бы обращались к нему…» (Там же, с.16). Стоит ли волноваться? Нет, но есть «опасность того, что могут не приниматься во внимание жалобы, поданные через партию…» (Там же). Тем самым, «партия ставится на второй план, превращается в орган Совета Министров» (Там же). Иначе говоря, Совет Министров, естественно, со своим председателем, должен быть на втором плане, должен превратиться в исполнительный орган партии.
Давно ли Хрущев окончил школу наглости, но как уже преуспел.
На похоронах Сталина рыдал, Берию подвел под расстрел, что-то ждет Маленкова.
Вот она, конечная остановка: место премьера в системе власти.
Что же Маленков? Ходжа не удержался, глянул: «…на бледного, покрытого желтовато-бурой краской Маленкова, не шевелившего ни головой, ни телом, ни рукой» (Там же). Куда там махать головой, двинуться бы, хотя бы рукой шевельнуть. Надо говорить, обстановка требует Слова, резкого, грубого. Скажем, такое заявление: Никита – ты «тот человек, от которого партия погибнет » (Медведев, с.62), молчание. Ибо после такого заявления Маленкову оставалось единственное – призыв (= клич). Но к кому, к аппаратчикам, да они уже поставили на Хрущева. Никита вдруг почувствовал себя свободным, раскованным. Его поведение тоже стало свободным, раскованным, как это выглядело в повседневной политической жизни? «Хрущев хватает Гомулку за плечо и предлагает ему тост: «Я охотно выпью за твое здоровье, но не твоего Политбюро: там есть собаки» (Гароди, с.65). Гомулка (= польский руководитель) возмущен, следует резкий отказ.
Что ж Никита завелся, «бьет о пол свой бокал» (Там же).
Гомулка отвечает тем же. Иногда не надо кричать, достаточно разбить бокал.
5.
Вернемся к Ходже, к его рассказу.
Хрущев передает эстафету Климу Ворошилову, маршал сидит «покрасневший как мак».
Ворошилов попытался сгладить грубость Хрущева, «пост премьер-министра также очень важен» (Ходжа, с.16). Даже назвал какие-то основания, развернул лекцию. Но лишь еще более подчеркнул тихий переворот – инструментальную роль председателя Совета Министров: «Маленков стал бледным как полотно» (Там же). Ходжа быстро пришел к необходимым выводам: «Маленков и его люди шли по наклонной плоскости» (Там же). И совсем жесткое: "Маленков был «козлом отпущения»…" (Там же).
дорога вниз, остановиться бы, да как это сделать.
Очень Хрущеву хочется взойти на вершину. Но не просто взойти, а взойти триумфально, чтобы летел над страной, звенел его победный клич, это время придет. А пока его точка зрения стала официальной.
Нетрудно представить, что творилось в душе председателя.
Брыкался, упирался, скрутили.
Если бы он мог, наверное, перешел бы на крик. Но старается, не шевелиться, видимо, останавливает крик «наболевшей души». Поневоле закричишь, когда скольжение по наклонной плоскости превращается в падение. Должно быть, Хрущеву доставляло удовольствие толкать вниз вчерашнего союзника. Берия, стал шпионом, изменником, потому как «стремился ликвидировать роль партии» (Там же, с.16), соответственно, ликвидировать самого Хрущева как политическую величину. А Маленков, идеальный «исполнитель чужой воли» (Зенькович, с.333), что ему выпало? Производство шпионов себя уже исчерпало. Решение под рукой, напрашивается, сталинист, пусть таковым и останется. А был срок, недолгий, но память осталась: "Пусть Маленкова осудили за его доклад в августе 1953 г., но газету с этим докладом в деревне зачитывали до дыр, и простой бедняк-крестьянин говорил «вот этот за нас»" (Николаева, с.149).
Как помним, вот-вот должна была начаться эра социализма, значит, призыв?
Значит, нужно припечатать: «…дешевую популярность в глазах народа» (Зенькович, с.333).
«Улыбка наготове, искры смеха в глазах и веснушки на носу делали его внешность обаятельной» (Там же). Ко всему прочему, заядлый охотник. Каким он парнем был, еще немного и, парадокс, Маленков стал бы еретиком (= вольнодумец). Подобное переодевание не состоялось, поскольку место главного еретика (под именем волюнтариста) прочно занял сам Никита Хрущев.
Впрочем, о еретиках чуть дальше, в следующей части.
Вместо заключения
А пока анонс: управлять – значит, разрушать стены?
Напротив, возводить, выше, выше: "Почему Фурцева смутилась, когда простая работница спросила ее: «Сколько ты получаешь в месяц?»" (Николаева, с.149). Фурцева = кандидат в члены Президиума ЦК КПСС, ей нечего бояться, пока она пребывает за Стеной. Та же Николаева описывает: «Еду я по прекрасной магистрали на Ленинских горах, дорога удобная, две полосы шоссе – движение одностороннее, налево – университет, направо – новый стадион. Вдруг весь транспорт сбивается на одну сторону, машины почти налезают друг на друга. Что в этом месте – ремонт? Нет, тут особняки, движение запрещается» (Там же, с.148). Даже Берия не запрещал ездить «мимо своего дома», Ильич бы не допустил! О чем пишет учительница, что в ее письме? О том, как вернуть надежду. Тоже призыв, выйди из-за Стены, ты же смелый.
Стена, социализм начался не с особняков, со Стены.
Никита Сергеевич, вы человек смелый, «возьмите на себя еще раз смелость, скажите прямо», вы может сказать, а для нас остается только шепот, переходящий в вопль: к богу стучаться нельзя, упаси Бог, но возопить не возбраняется.
Что отличало Хрущева?
Учительница пишет ему: с глубокой верой в вашу преданность народу. Вера – она и была для Хрущева идеологией. Я верю в коммунизм, мне верят, значит, верят в коммунизм. На самом деле, речь шла о жизненных ценностях. Были, действительно были, некоторые ценности, которые связывали Хрущева и простую учительницу. И был там свой Бог, или хотя бы патриарх, глава семьи, пусть покричит, даже накажет, но пусть и помилует. Прислониться бы, прижаться, почувствовать себя в полной безопасности.
«Испытывал необходимость притулиться к сильной личности» (Зенькович, с.333).
Это о Маленкове, какой уж тут клич.
Последний штрих: в 91-м был предъявлен общий счет, на оплату.
А претенденты? Тут же разбежались.
Литература:
1. Барг М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. – М.: Мысль, 1987.
2. Зенькович Н. Самые закрытые люди. – М.: ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир, 2002.
3. Медведев Ф. Роже Гароди, отставной коммунист // Родина, 1990, № 11.
4. Николаева М. «Улучшение материальной жизни нашего народа совершенно необходимо». – Письмо М. Николаевой Н.С. Хрущеву. Ноябрь 1956 г. // Известия ЦК КПСС, 1989, № 6.
5. Гароди Р. «Моя гонка по веку в одиночку» // Родина, 1990, № 11.
6. Горкин А. Друг и наставник молодежи // Юность, 1975, № 11.
7. Огнев В. Из черногорских заметок // Юность, 1975, № 11.
8. Шепилов Д. Непримкнувший. – М.: ВАГРИУС, 2001.
9. Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Иов-ситуация Иозефа К. // Вопросы философии, 1993, № 7.
10. Ходжа Э. Хрущевцы // Родина, 1990, № 12.
11. Шульгин Н. Воскресающая Россия // Век XX и мир, 1989, № 12.