Воспоминания о моем дедушке Владимире Павловиче Ренгартене (12(24).7.1882 ; 10.7.1964) и о тех, кто был связан с ним при жизни родством или близостью.
Происхождение фамилии Ренгартен (тут я пересказываю то, что досталось мне от моих родственников, у которых хранилось и фамильное древо Ренгартенов). Фамилия предков моего дедушки была Де Конде Морквот Ренгартен фон Кляйнфельд. Она происходит от французских принцев де Конде, один из которых при каком-то Людовике выиграл важное сражение в Курляндии, где жили западногерманские племена готов, и получил во владение одно из тамошних мест. По его названию он и стал именоваться де Конде Морквот (т.е. владелец) Ренгартен (готское слово, означающее конские ристалища) фон Кляйнфельд (местное географическое название). Потомки того де Конде постепенно переселились на восток, через Белоруссию, Витебск, в Россию, а громоздкая фамилия сократилась до Ренгартен.
Мой дедушка родился в семье горного инженера Павла Александровича Ренгартена и его жены Марии Александровны, но рано потеряв родителей, воспитывался «тетей Ниночкой» (на самом деле ее звали Анной, по фамилии Бутович). Готовясь продолжить свое образование, жил в Санкт-Петербурге.
Когда он учился на пятом курсе (1905 г.), в Горном Институте были беспорядки среди студентов, занятия были прекращены, зачинщики и участники исключены из курса, а те, остальные (в т.ч. и мой дедушка) были отправлены на практику в Бельгию до начала следующего учебного года. Там он знакомился с работой на шахтах, но кроме этого был и во Франции, в совершенстве владея французским языком, что тогда не было редкостью. Через год завершив обучение в Горном Институте, дедушка сначала ездил в экспедиции на Памир. Об этом у него была написана поэма, и он ее читал в день своего 80-летнего юбилея.
Кроме Памира дедушка был еще (в течение 9 месяцев) в Монголии – там были найдены кости ископаемых динозавров, впоследствии где-то экспонировавшиеся. К тому времени дедушка уже был женат на моей бабушке Вере Васильевне Пржевальской (внучке брата великого путешественника Николая Михайловича Пржевальского). Во время длительных тогда экспедиций бабушка жила в Пятигорске с маленькими детьми (Ниночкой и Георгием). С моей бабушкой в этот период жила ее мама Мария Степановна. Впоследствии она жила еще какое-то время и в Петербурге, уже даже после того, как родилась моя мама (Нина Владимировна, 1912 г.р.). Экспедиции дедушкины совершались и на Памир, и далее всё чаще – на Кавказ. Там он и сформировался как крупный ученый палеонтолог и стратиграф. В палеонтологии его объектом были гл. обр. иноцерамы (ископаемые моллюски), по которым датировались многие толщи меловые горных пород, весьма распространенные на Кавказе. В те годы легко и регулярно печатались дедушкины труды по геологии и стратиграфии, монографии с большим количеством иллюстраций – рисунками и фотографиями ископаемых раковин. Попутно естественно выявлялись им и месторождения полезных ископаемых. Со временем он стал одним из известнейших специалистов по геологии Кавказа. В городе Грозном, в филиале АН СССР, было много у него сотрудников и единомышленников. Как это принято в научном мире, после его кончины моя мама (его дочь и наследница) передала все содержимое его кабинета, находившегося в СПб (на Поварском пер. д.14 кв. 4) приехавшим специалистам из Грозного. В том числе она отдала огромное двухтомное роскошное издание коллекции живописи и скульптуры Востока президента Индонезии Сукарно (книга была подарена дедушке на 80-летие). К сожалению, страшно подумать, что стало со всем этим в Грозном после всего, что творилось на Кавказе в последние годы.
Так сложилась моя жизнь, что до самой кончины дедушки большую часть времени я прожила с ним и с бабушкой (моя мама со временем переехала в Москву), а также и когда я вышла (на 4 курсе геологического факультета ЛГУ) замуж за своего сокурсника Кирилла Всеволодовича Кистерова. На 5-ом курсе у нас родилась дочь – Алёнка. И мой муж до нашего отъезда на Колыму по окончании обучения жил в семье моей с дедушкой и бабушкой, которые приняли его как внука. И тем, какими мы оба потом стали, мы во многом обязаны именно дедушке и бабушке, которые по своим жизненным принципам были для нас примером подлинного соответствия званию глубоко порядочных, интеллигентных людей.
Дедушка никогда не защищал диссертаций, не занимал административных должностей, не пользовался теми привилегиями, которые ему были положены. Так, когда он заболел серьезно (у него был инфаркт в 1953 г.), то на долечивание ему надо было поехать в санаторий. Для транспортировки в Сестрорецк его лечащая врач из Академической поликлиники велела заказать машину из академического гаража. Когда машину подали, а дедушку собирали, я (тогда подросток) упросила взять меня с собой. Мне разрешили, и пока дедушку собирали в дорогу, я спустилась и села в машину. Шофер мне и говорит: «А ведь это ваша машина». Я говорю: «Знаю, ее вчера заказали, чтобы дедушку отвезти в санаторий». А он отвечает: «Нет, это вообще ваша машина уже много лет, только Владимир Павлович от нее отказался. А такой формы нет, и я все эти годы после того, как он, лауреат Сталинской премии и членкор АН СССР, отказался от машины, все равно числюсь его шофером и подрабатываю случайными заказами». Я очень удивилась, и в последствии это было обычной шуткой в доме: заказываем такси, чтобы ехать к моей маме с младшими сестрами, и шутим: «поедем на своей машине». Но это не значит, что все блага таким образом отвергались – просто дедушка считал, что это роскошь и что это неприлично. А вот обеды из Дома Ученых мы брали с пайком, и в 50-е годы на этом кормились и мы с моей мамой и моими младшими сестрами. (Позже эта льгота кончилась).
Когда дедушка уже был пожилым, днем он обязательно один час отдыхал. В его кабинете аскетизм доходил до того, что когда мы сменили квартиру на отдельную (на Поварском), то хотели обновить обстановку: сменить шторы, люстры, но дедушка сказал, что шторы – это совершенно невозможно, они загораживают свет, и разрешил у себя в кабинете только полотняную занавесочку от солнца. У его письменного стола (небольшого по размеру) стоял венский стул для посетителей. Бабушка убеждала его, что надо поставить кресло, а дедушка отвечал, что если у него кто и бывает, то по делу, а не рассиживаться в креслах, и стул гораздо удобнее – его легко двигать для беседы. Очень трогательным было его отношение к «Верочке» или «Веруньчику», как он называл мою бабушку. Каждый день он приходил с шоколадкой, и стоя у бабушкиного столика (т.е. сложенной швейной машинки), где бабушка читала французские романы, он каждый день подробно описывал, что происходило, кто и с чем выступал на ученом совете и т.п. Был он очень рассеянным: в ежедневных, всегда пеших, маршрутах, например, во ВСЕГЕИ (в конце Среднего пр. В.О., а мы жили на углу среднего и Тучковой наб.) он часто встречал кого-нибудь, о ком потом спрашивал у бабушки, кто бы это мог быть. Бабушка подробно выспрашивала всё о внешности, возрасте и характере их разговора, а потом говорила: «Волечка (так она его звала), так это же был Красковский (к примеру)!» – «Да, Верушок, точно, это был он. Как же это я не сообразил!»
За столом он нам иногда читал наизусть главы из «Одиссеи» (на греческом) или свои поэмы, написанные в юности. Память – сложная вещь. Никогда я не слышала от него резкого слова, хотя он по темпераменту был горячий человек. Очень был пунктуальным, в письменном столе у него был безукоризненный порядок, как и на столе, где всегда было много заточенных карандашей, которыми он очень аккуратно писал все свои рукописи. Обычно машинистки не берут рукописи, сделанные карандашом, но дедушкины всегда брали с удовольствием, потому что там никогда не было исправлений и даже помарок: он аккуратно стирал и писал заново. Также он был аккуратен в одежде; тогда носили пристегивающиеся воротнички к рубашкам, и он менял каждый день. Никогда не ходил в халате, считая это расхлябанностью. Кроме того, дома он обычно ходил не в тапочках, а в домашних туфлях.
Когда мы жили на дачах (которые мы снимали то в Лесном, где теперь город, то в других местах – под Петергофом, где и до войны часто летом жили в Знаменке: последняя резиденция Государя Николая II), он каждый день исхаживал по окрестностям в разных направлениях по 16 км в день (8 туда, 8 обратно – закалка полевика) и фотографировал. У нас хранится целый сундук альбомов с фотографиями пригородов Ленинграда; при этом все фотографии тщательно подписаны: и часто он выспрашивал у местных жителей, что это за постройка и др. подробности. То же самое он делал и в Ленинграде, причем успел сфотографировать некоторые здания, которые потом были разрушены, например, церковь на Сенной.
Дедушка за всю жизнь никогда не пил спиртное, даже легкое вино: на любых торжествах пил только лимонад. Бабушка говорила, что в молодости он однажды выпил вина и понял, что для него это опасно (он быстро пьянеет) и навсегда исключил такой соблазн для себя. Со временем все так к этому привыкли, что никто его и не понуждал, всегда наливали ему в бокал лимонад.
У него были очень лучистые добрые карие глаза. Когда мы жили на Васильевском острове, на углу Среднего и Тучковой набережной (уже после войны, я это помню), бабушка на Пасху пекла куличи. И в день Пасхи дедушка выходил из своего кабинета через анфиладу белых дверей, раскрывая их и приближаясь к нам говорил: «Христос воскресе! Христос воскресе!» И так и запомнился мне сквозь анфиладу комнат, как с ним вместе приближался к нам свет и радость Пасхи. Они с бабушкой не были «церковными» людьми, но все важные события своей жизни: венчание, крещение детей – совершили тогда, когда это было нормой чистой жизни, и пронесли эту чистоту и свет в себе, даря их людям.
Я уже писала, что дедушка, будучи крупным ученым, никогда не занимал административных должностей. Был, правда, один раз когда дедушку сделали директором музея при ВСЕГЕИ, что на Среднем пр. В.О. Но было ему это очень трудно, и промучившись около двух лет, он отказался от должности и опять стал со своей группой сотрудников заниматься привычной для него научной работой.
Однако времена менялись. И постепенно стало принято, чтобы не только академики, но и членкоры обязательно что-нибудь возглавляли. К этому дедушка был совершенно не готов. И тут его выручил большой ученый и очень уважаемый им тоже членкор АН СССР Николай Георгиевич Келль. Они были ровесниками и вместе были награждены званием почетного деятеля науки на 80-летие. Вручение почетного знака, вместе с массой поздравительных адресов от разных организаций и групп лиц происходили в здании Академии Наук на Университетской набережной в течение двух дней: сначала дедушка, а потом Келль. Забавно, что значок нужно было привинтить к лацкану пиджака, и в первый день это долго не получалось (винт был с тупым концом). И вот на второй день Келль в самый торжественный момент, когда зачитывали постановление, повернулся к залу лицом, хитренько улыбнулся, вынул из кармана шило и показал его публике, сказав: «Вчера так мучили Владимира Павловича, что я вот принес с собой шило!» Все засмеялись.
Так вот, Келль, ставший директором Лаборатории Аэрометодов, тогда принадлежавшей Академии Наук, взял дедушкину небольшую группу сотрудников к себе под крыло, хотя они работали по другому профилю. В течение немногих лет это их выручало, но потом директор Лаборатории Аэрометодов сменился (лаборатория к тому же перестала быть академическим учреждением; теперь она относится к Министерству геологии СССР). Новый директор был человеком уже другого поколения. И вот случилось так, что одна из дедушкиных сотрудниц Мордвилко (кажется, так; имени ее я не помню) должна была защищать докторскую диссертацию, подводящую итог всей ее деятельности. Была она уже больным человеком: болезнь позвоночника грозила ей скорой потерей способности двигаться. Поэтому ей, конечно, помогли в дедушкиной группе подготовить всё к защите. Но новый директор не дал ей провести защиту, а уволил её! Дедушка очень тяжело это переживал и пытался убедить, что это негуманно и вообще немыслимо. Но его доводы не были приняты во внимание.
Вот это и явилось причиной дедушкиной кончины. Было это летом, он почувствовал себя плохо, вызвали скорую, констатировали инсульт. С ним дома была его младшая дочь Марина Владимировна, а бабушка была на даче в Мариенбурге. Когда дедушка скончался, его дочь позвонила на работу одной из хозяек дачи; бабушке не сказали, что он умер, а только что заболел. Но бабушка почувствовала, что что-то случилось. И хотя она уже несколько лет как практически не ходила за ворота, а в городе – на улицу, но тут пошла одна пешком на ж/д станцию и сама добралась до дома, открыла дверь ключом и вошла в кабинет, где лежал дедушка (Мариночка ушла в поликлинику сообщить о кончине). Бабушка увидела дедушку тихо лежащим – так, как обычно он лежал, отдыхая днем. Он был так спокоен лицом, что она решила, что он спит, и села на стул, стоящий в ногах кровати. Немного успокоилась и отдохнула от дороги, которая, конечно, далась ей нелегко. Думая все еще, что дедушка спит, она встала и подошла к нему, чтобы тихонько его поцеловать, и тут поняла, что он совершенно холодный… Я сколько не силюсь себе представить, какую надо было иметь силу воли, чтобы испытав такое потрясение в одиночестве, перенести его!
Да, кончина дедушки была большой для нас трагедией. Нам сообщили о ней телеграммой в посёлок Нексикан Магаданской области 10 июня 1964 г. В нашем поселке все боялись и не любили телеграмм, и все родные старались их не присылать по поводу каких-нибудь дней рождения и пр. Потому что поселок был в 700 км. от Магадана, много часов на автобусе, и даже добравшись туда, вылететь на «материк» было почти невозможно (огромные очереди за билетами на самолет). Так и было, когда пришла мне телеграмма: почтальон разносил почту по поселку, а я, уже зная, что пришли телеграмма и предчувствуя недоброе, металась по улицам, и когда наткнулась на почтальона, то конечно, горе мое было не высказать словами. Ведь ничем не могла я поддержать родных и сама никак не могла бы приехать.
Так закончилась славная, чистая и достойная жизнь моего дедушки.
Я очень рада, что мой муж Кирилл во многом главном перенял от дедушки основные его жизненные критерии; он (тоже геолог) тоже никогда не занимал административных должностей, не хотел даже защищать диссертацию, хотя был и есть очень авторитетный специалист (по золоту и алмазам Северо-Востока, а потом и Африки). И я знаю, что это – живое преемство от моего дедушки Владимира Павловича Ренгартена. Вечная ему память!