«Они тебя починят. Они всё могут починить» Робокоп
«Ха-ха-ха-ха, оставаться в живых» Bee Gees
***
Нестерпимые острые боли, острые уколы, резиновые трубки, грустные врачи, пожимающие плечами медсестры, долгие болючие капельницы, головокружения, бессонные ночи.
А в тумбе у кровати лежит складное зеркало и пахнет мамой.
***
Мне ставят капельницы. Иногда почти по два литра.
Когда ставили в первый раз, медсестра предложила утку. Я же, в свою очередь, поинтересовался, зачем она мне.
«Обоссышься», - без доли стеснения заявила она, - а потом нам простыни стирать, матрасы стирать, мне оно надо?»
«Не надо», - подумал я. А она вслух продолжала:
— Я, как до этой банки дойдет (показала мне банку, как это делают фокусники), обещаю тебе, обоссышься. Сколько таких вас у меня перележало, все ссутся. И ты обоссышься.
Я был напуган и в смятении. «Ссаться», знаете ли, не хотелось. Но я твердо решил терпеть.
Капельница в полтора литра идет от трех до четырех часов. (Я-то еще этого не знал, и надеялся, что уже вот-вот всё кончится). Прошло около двух часов и мне немножко захотелось в туалет. До капельницы (дурак, о дура-а-ак) я, как-то, не подумал посетить уборную. Внутри всё болело, поэтому сигналы организма я принимал, но не мог распознавать правильно.
«Вот он», - подумалось мне,- тот самый момент, который пророчила медсестра!»
И ужас оковал моё больное нутро.
Стоит ли говорить, что в качестве утки была пластиковая бутыль от питьевой воды с отрезанной горловиной? (А шо, у нас одна утка на весь этаж!)
Стоит ли говорить, что медсестра осталась в палате и на всё это смотрела?
И не просто смотрела, а давала ценные комментарии: —Ты бочком, бочком! — Ты шо делаешь? Лучше в кровать упирай! — Шо, и это всё?
Нет. Об этом лучше не стоит говорить. Стыдно же.
С тех пор уткой не пользуюсь.
Да и, если честно, в туалет во время капельниц не сильно-то и хочется.
***
В эту ночь мужичок, что лежал у окна, всю ночь стонал от болей и иногда доходил до крика. Даже под обезболивающим. Спать было просто невыносимо.
***
Лежал со мной дерзкий, сявотный дядя, что без кепи и в коридор не выходил (а с голым торсом — за милую душу). Ругался матом на медсестер, врачей и весь медперсонал.
А лежал он с грыжей и язвой.
Доказывал свою дешевую понтоватую блатоту блеща во все стороны соплями и пальцами, хотя было видно, что он, на самом деле, просто постаревшая сявка.
Вложил он две своих зарплаты во всякие дорогие лекарства, а накануне операции обиделся на медсестру (а хорошо б ему и извиниться) и выписался из больницы.
И ходит он теперь по улицам, как лошара, со своими понтами, язвой и грыжей.
***
Привезли к нам в палату не ходячего после инсульта. Седой, с волевым лицом, очень ослабленный, но видно, что сильный внутри, вызывающий неимоверное уважение.
Внутренне я его прозвал Майор Вихрь.
У меня была книжка с таким названием. Или рассказ. Или повесть. Не помню, да я и всё равно не читал.
Помню только обложку. Наверное. Да и то примерно. Может, и сам придумал.
Вроде, там был мужчина в форме, не отворачиваясь идущий против ветра.
Так я этого мужика себе таким и представлял — с его волевым лицом, не боящийся ветра и мороза, подлых иголок-снежинок, и, немного режущих щеки, льдинок.
Жаль умер. Не выкарабкался.
А я представлял, что завтра ему станет лучше, он сядет на край кровати, а я скажу ему: «Владимир Николаевич, будете воды?» (это вообще всё, что у меня тут есть). Он так важно кивнёт. Я протяну ему кружку, а он так посмотрит, что никакие слова благодарности будут не нужны.
***
Заметил, что у всех в больнице на телефонах «модные» мелодии звонков. Даже у семидесяти трех летнего Вячеслава Андреевича на звонке Потап.
***
В соседней палате ночью умер мужчина. Я его не знал и в лицо не видел. Видел только суету врачей, что бегали с бумажками и его жену, которая складывала вещи.
Вытащила медленно из целлофанового пакетика зубную щетку, отряхнула, вытерла платочком и в сумочку свою…
Бережно складывала рубашечки и шорты, аккуратно, разглаживая на них все складочки и морщинки, как будто… в общем… рыдать хочу, не знаю.
***
Еще со мной в палате парень, лет 30-35. Он счастливчик — врачи отпускают его на ночь домой. Звать его то ли Ваня, то ли Вася. Ну, пусть будет Ваня.
У него повело органы, и живот уродливо исковеркало. В принципе не болит, но если ударится или зацепится, то всё может очень и очень плохо закончится.
Ваня, не смотря на сплошную ругань и внешнюю непривлекательность (вытаращенные глаза, кривенькие желтые от курения зубы, отвернутая нижняя губа), в душе милейший человек.
Когда меня вписали, он уже лежал и успел немного обжиться: принес небольшой телевизор, немного газет с кроссвордами, кипятильник, чай, сахар, две зарядки, сменную одежду, обувь, постельное и всякое бельё.
От чего-то Ваня был ко мне черезвычайно расположен душой. Он показал мне на телефоне фотографии своих родных, своей доченьки, предлагал газеты, приглашал к телевизору и, даже, пытался найти передачи на мой вкус. Он скоро понял, что телевизор и газеты это совсем не моё.
Тогда он стал предлагать еду: «Не хош колбаску? Так на помидора! С солью вон! Вкусные, отвечаю! Братуха, или ты абрикоску? На, бери! Я могу косточку вынуть, хош? На хоть половинку, на!» А я улыбался и отказывался. Он всё думал я скромничаю, а потом узнал, что это по назначению врача мне ничего, кроме чорта лысого, есть нельзя.
Он так расстроился, что дразнил меня едой, долго извинялся очень.
А я до сих пор чувствую себя перед ним неловко. И всегда буду.
***
Врач сказал, что мне нельзя ничего есть. Даже сопли.
***
Уже после отбоя по всему отделению отключили освещение.
Я, лежа в шестиместной палате один, и не думал, что кто-нибудь сегодня въедет. Но, в пол одиннадцатого в палате включили свет.
В дверях появился хромающий дядька лет пятидесяти с женой. Жена поставила у кровати кулёк, застелила ему постель, дядька вызвал жене такси, и она ушла.
— Вова.
— Саша.
— Ты с чем тут, Сашка?
— Врачи пока затрудняются. А вы?
— Та я после операции. Собыралы меня, Сашка. Угол болгаркой пилил, сантИметров двадцать, а воно соскОчило и у ногу. Покы я шнур из ризетки высмыкнув оно уже шорты с трусами зажевало и заклинило. До кости прорезало — три часы мэнэ шили.
— А как вы на ногах под общим наркозом?
— Та я без. Та ну його, ту химию. Врач хроший, здоровый такый, руци огромные, хватка кремезная.
Он присел на край кровати и переложил кулёк с пола на тумбочку. Вова меня восхищал. Без наркоза, после операции на ноге на своих двоих пришел в палату. Он начал копаться в кульке, а я с интересом смотрел на него.
— Саш, а ты спаты сейчас нэ будэшь?
— Нет, пока нет.
— Ну я тогда поїм. А то ж так и не поїв. Жена сготовила, звала, а я думав, шо зараз швыдко закінчу роботу тоді й поужинаю.
***
В изоляции от большой земли у меня начался кризис общения.
Ну очень хочется поговорить.
Но беседовать с сопалатниками я еще не созрел.
***
За несколько дней я видел кучу медсестёр, и каждая по своему перетягивала мне руку, дабы найти вену.
Одна пережимала классически, красным советским жгутом. Вторая — куском велосипедной камеры. Третья — новомодным зарубежным специальным устройством из мягкой, но прочной, ткани и пластиковых, но крепких и надежных, защелок. Четвертая вовсе обычной перчаткой.
Но больше всех меня изумила Нина Тихоновна, что пережимала вены… своими огромными ручищами.
«Качай! Кулаком качай, кому говорю! Где вены? Вены где? Качай! Качай, еще качай!», — грубым, прокуренным, солдатским голосом приказывала она, а у меня уже и рука отнялась и «качать» не было никакой возможности.
***
Однажды ко мне в палату вписали глухонемого. Я не знаю, как его зовут, что у него болело, и как он тут очутился. Он иногда выходил на процедуры, пил чай и смотрел в телефон, лёжа на больничной койке.
Но ночью он очень даже хорошо разговаривал сам с собой во сне.
***
Эх, жёны-жёнушки:
— Вова, ну поїж!
— Та я не хочу.
— Поїж, поїж, поки тепле.
— Та кажу-ж, не хочу!
— А я перділа та кряхтіла, пэрла на усіх парах, витріщив очі! Так а що тобі зараз треба?
— Та нічого.
Небольшая пауза.
— Ось тобі судочок.
— Не надо мені судочка.
— Ось вілочка.
— Вілочку залиш.
— Так! На, поїж, поїж, поки тепле.
Прямо как мамы.
***
Самым невменяемым врачом, что я видел за всю свою жизнь, оказался Пётр Михайлович, заведующий отделением.
На обходах он заходил секунд на восемь, осмотрев за это время всех, кто в этой палате лежал. Потом, говоря что-то в сторону, выбегал. Даже если что-то спросили.
Первый день я не ходил, второй день ходил плохо, третий день ходил лучше, и только на четвертый я смог его догнать. Он почти полностью игнорировал речь. Слыша её он оборачивался, но потом, как ни в чем не бывало, шел дальше. Не останавливался. Если отвечал, то отвечал обрывками фраз, прямо на ходу, пытаясь вырваться вперед и увеличить дистанцию. Хитростью я смог загнать его в кабинет и перекрыл дверь. Путь к отступлению я блокировал, и он ответил на все мои вопросы.
Теперь я наверняка знал, что меня лечат до сих пор с не подтвержденным диагнозом, анализы у меня «похоже нормальные», лечить меня будут «как и лечили», домой мне «ну посмотрим», а есть мне нельзя.
***
Сначала были всякие вариации, но теперь все, с кем я контактирую в больнице, не сговариваясь, стали называть меня Сашка. Мне, в общем-то, нравится.
***
Замечу и доложу, что в больнице процветает вынужденный гедонизм — многие едят лёжа.
***
Сегодня в больницу в пять утра въехал Миша, и день его рождения начался с клизм.
***
Как для харьковского студента театрального отделения, Владу жутко повезло — ему предложили проводить один праздник достаточно крупного масштаба — на 300-400 человек.
Влад усиленно готовился, выдумывал, делал реквизит, репетировал без сна и отдыха.
Сам праздник прошел великолепно — публика его полюбила, приняла, смеялась, где надо, участвовала во всем, откликалась живенько, фуршет был хорошо организован, в общем, всё было на уровне.
В качестве гонорара Влад получил 1100 долларов и полную кишечную непроходимость.
***
За дни пребывания в больнице, меня посетили пять разных врачей, несчетное количество медсестер, разного плана персонал, берущий разного плана анализы.
И каждый говорил свои диагнозы, вердикты и прогнозы.
Поэтому, я не знаю, когда я отсюда выйду, и от чего меня лечат.