Казаки собирались в поход… В Сечи царило оживление. Люди и в Сечи, и в зимовниках, и в ремесленных слободах, разбросанных вокруг казацкого стана ожидали окончания Рады старшины, которая и объявит тех, кто уходит… А нужно сказать, что в этот раз все было иначе, чем ранее, ибо уходили казаки по указу царицы далече, на какой-то неведомый никому Кавказ. И лишь Господу нашему – Иисусу Христу было ведомо, когда они возвернутся в родные курени... Да и все ли вернутся, Господи?!
Именно это и заставило людей выйти на майдан, чтобы проститься и поддержать тех, кто уйдет.
Наконец, вышли в круг кошевой атаман и генеральный писарь. Писарь развернул свиток и зачитал имена казаков, кои должны готовиться к дальнему походу. На сборы отводилось пять дней… По раз и навсегда заведенному обычаю в течение этого срока пред уходящими были открыты все двери, исполнялись все желания, их встречали только улыбки, рукопожатия и кухоль горилки в любом шинке.
В одном зимовнике молодицы сидели на лавочке около куреня, наблюдая за играющим с прутиком ребенком. Вдруг, откуда ни возьмись, в улочку галопом влетел конь с налитыми кровью глазами, которого, видимо, кто-то крепко пугнул… Бросилась к ребенку мать, уже понимая, что не успеет выдернуть его из-под копыт коня. Пронзительно заверещали молодицы, еще больше пугая коня… И все понимают, что успеть к казачонку невозможно, и смерть его неотвратима…
Никто не успел заметить, откуда появился этот казак, но через мгновение он выхватил малыша прямо из-под копыт и откатился с ним к плетню, прикрывая своим телом. Подбежала мать и, приняв из рук казака сына, стала горячо его благодарить. Подошли зимовчане, видевшие всю картину и радующиеся благополучному исходу. Молодой казак только улыбался смущенно…
И тут взгляд его упал на дивчину с внимательными и немного грустными глазами цвета полевого василька-цветка... Она улыбнулась казаку - ее улыбка согревала… Пришло время уходить и, простившись со всеми, казак шагнул в узкий проулок, ведущий к Сечи, но чья-то рука тронула его руку и, остановившись, он обернулся.
- Позволит ли мне пан казак проводить его? – зардевшись, спросила дивчина.
- Отчего ж не позволю! – сказал, улыбаясь, казак. – Только я ведь из тех, кто скоро уйдет в неизвестность! Так что, недолги будут наши проводы…
- А я догадалась! - ответила дивчина. - Оттого и подошла сама...
Они были вместе до дня ухода казаков в поход. Весь срок, отпущенный для прощания с родными, и с Днепром, и с Сечью. Дивчина, звали ее Олесей, стала для него родной душой, ибо больше не было родных у казака... Когда он садился на коня, Олеся держала его за руку, и в ее глазах не было горечи расставания, отчаянья неизбежности или утраты. Ее глаза светились Любовью, Верой, Надеждой.
Она улыбалась ему своей теплой и согревающей улыбкой. Даже когда лошади уносили казаков в необозримые дали Дикого поля по пути к неизвестности, он продолжал видеть ее улыбку и васильковые глаза.
Прошло три года…
Многие отчаялись когда-либо увидеть своих любимых мужей, отцов, братьев… Ибо не было ни единой весточки с далекого и неизвестного Кавказа…
И кто-то установил сбочь майдана памятный камень, на котором высечена была дата ухода казаков в поход.
Часто проходил мимо этого камня кошевой атаман и неизменно видел живые цветы на плоской верхушке. И однажды он увидел молодую дивчину-красавицу, которая принесла цветы к камню. Если бы он увидел женщину в возрасте, мать одного из ушедших и сгинувших казаков, у атамана не возникло бы вопросов. Но дивчина была молода, и явно не сестринские чувства владели ею…
- Время беспощадно, краса-девица! – тихо сказал атаман, подойдя к дивчине. – Не хочу тебя огорчать, но навряд ли кто-то из казаков возвернется из того похода. Не рви ты душу в бесплодном ожидании!
- Нет, батьку атаман! – ответила дивчина. – Мой Остап придет! Он же знает, как люблю я его, как жду и надеюсь! Он не может обмануть мои ожидания! Он не таков!
Переубедить ее было невозможно, и атаман смирился. Покачав головой, он ушел восвояси…
Но настолько поразила преданность, верность и любовь дивчины старого атамана, что отправил он посольство к царице, чтоб узнать судьбу запорожцев. Однако же так сложилось, что посольство встретило казаков, возвращающихся из дальнего похода в степи у Дона-батюшки, и все вместе они пришли на Сечь.
Старый атаман смахнул слезу, глядя на сильно поредевшее войско, на покрытых шрамами и пылью многих дорог побратимов своих.
- Ох, и долго же вы гуляли по русским украинам! – только и смог вымолвить атаман.
- Долго, батьку! – в один голос проревели казаки лужеными глотками, продутыми степными ветрами да горными стужами.
И тут вдруг расступились все: и казаки и зимовчане, вмиг собравшиеся встретить родных своих, увидев дивчину, которая шла, спотыкаясь, к казакам…
И спрыгнул с коня высокий, статный, загрубелый в боях казак со страшным шрамом от сабельного удара через все лицо, и, прихрамывая, пошел навстречу дивчине. И упал на колени в пыль у ее ног…
И полетели ввысь казацкие шапки, и заорали казаки «любо!», ликуя, празднуя торжество любви великой над временем и над смертью, что не смогли любовь ту победить в страшных испытаниях!