Памяти Леонида Словина посвящаю...
По серо-усталой холодной воде уплывают последние льдинки...
На упавшем когда-то церковном кресте две вороны справляют поминки.
Навестить родную Березовку Лешка Пахомов собирался давно, но как-то уж так получалось, что из года в год все что-то мешало просто сесть в машину, проехать три сотни километров и снова увидеть места, где прошло детство и были прожиты несколько лет, которые классики дружно обзывали отрочеством и юностью. Да, честно говоря, не очень-то и мешали объективные обстоятельства – просто и желания особого не было. Отец умер двадцать с лишним лет назад, мать ушла вслед за своим Петей пятью годами позже. Дом пришлось продать за совсем смешные деньги – кому нужна старая изба в деревне, от которой до ближайшего города больше часа езды. Пару раз Алексей приезжал вместе с детьми и женой, но не ради каких-то сельских радостей вроде ягод и грибов, а всего лишь для того, чтобы привести в порядок могилы родителей. Поскольку «кладбищенские» поездки ни у детей, ни у жены ни малейшего восторга не вызывали, с вояжами пришлось покончить. Выход был найден – за небольшое вознаграждение присматривать за могилами пообещала знакомая тетка из местных.
Однако в последнее время что-то все чаще наваливалась какая-то непонятная тоска, вспоминалось детство, а тут еще и отец два раза подряд вроде бы ни с чего приснился. Пахомов, доселе, считай, почти никогда приступов грусти по прошлому не испытывавший, поначалу посмеивался над собой: «Ну надо же, товарищ подполковник, и вас высокая ностальгия посетить изволили! Как там у классика? И дым Отечества нам сладок и приятен...» А потом решил, что съездить все же надо – и могилы родителей навестить, и вообще… Что подразумевалось под этим расплывчатым «вообще», Алексей толком и сам не знал – так, нечто трудноопределимое. Может быть, классик был прав, и отставному подполковнику захотелось вдохнуть именно «дымка Отечества».
- Нинуль, я тут вот что подумал… - неспешно попивая утренний чаек, Пахомов наблюдал за торопливыми сборами жены. – Я в отпуске, тебя тоже через недельку вроде обещали отпустить. Может, в Березовку съездим, а? Сколько лет уже не были – как-то нехорошо. На кладбище, опять же, надо бы…
- Нет, Леш, ничего не получится, - ловко подрисовывая губы помадой, невнятно пробормотала жена. – Какое «отпустить»?! Ты же знаешь, у нас там сейчас такая запарка, что… Я даже заикаться об отпуске не стану – шеф меня просто убьет! Если так уж хочешь, езжай один. А меня уволь – только деревенских прелестей вроде пыли и комаров мне и не хватало. Все, я убежала…
Пахомов прислушался к затихающему перестуку каблучков, к легкому грохоту и гудению лифта и удовлетворенно кивнул – так-то оно, пожалуй, и лучше. Да и что хорошего вместе ехать – останавливаться все равно придется у Мишки, а при Нинке ни поговорить толком, ни выпить. Так она баба, конечно, неплохая, но иногда и самая распрекрасная жена может только помешать, да и никогда не любила Нина всех Лешкиных друзей, не без оснований считая, что от них только пьянки и неприятности. Ну что, теперь можно с чувством, с толком в путь-дорожку собираться, а завтра с утра, как говорится, вперед, танкисты! Не забыть давление в колесах проверить, да канистру бензина с собой взять – заправок там на сто верст в округе нет…
«Волга» шла ходко, ровно и уверенно подпевая двигателем быстрому шелесту шин, легко подминающих и отбрасывающих назад серую ленту асфальтированного шоссе. Пахомов давно мог позволить себе машину и посолиднее – с зарплаты начальника службы безопасности большого торгового центра без проблем можно было насобирать и на приличную иномарку, - но отставной подполковник предпочитал именно эту проверенную временем простую и надежную модель, о которой так сладко мечталось еще в далекой лейтенантской юности. Но тогда и денег на дорогую «волжанку» у зеленых лейтенантов не хватало, да и купить ее свободно могли лишь артисты да известные спортсмены – остальным приходилось по нескольку лет ждать своей очереди на вожделенную жестяную коробку вроде «москвичонка»… Алексей ткнул пальцем в кнопку магнитолы и из динамиков негромко полилась давно знакомая печальная мелодия. Под пение сипловатой флейты голос Пугачевой доверительно сообщил, что «старинные часы еще идут» и Пахомов согласно кивнул и, прибавляя звук, весело подтвердил:
- Идут часики! Тикают! Куда они денутся…
Асфальт сменился желтовато-серой грунтовкой, а вскоре впереди, поверх густой, по-июньски еще свежей лесной зелени мелькнул с детства знакомый силуэт разрушенной церкви. Еще пара километров и справа появилась горушка, густо заросшая кустарником и деревьями, под сенью которых прятались бесчисленные оградки всех цветов и размеров, кресты и надгробия из мраморной крошки. Пахомов включил указатель правого поворота, свернул на опоясывающую кладбище узкую дорогу и, выбрав местечко, где тень была погуще, остановился и выключил двигатель.
- Ну что, родина, принимай гостя… - Алексей, болезненно морщась, потер затекшую спину, окинул взглядом заросли, оградки и грустно усмехнулся: - М-да, это вам не Арлингтонское кладбище.
Пробираясь через кусты шиповника, Пахомов вполголоса матерился и размышлял о том, что, наверное, только в России на кладбищах может твориться такой бардак и неразбериха. Наверное, во все времена места захоронений являлись территорией особой – немножко таинственной, немножко пугающей и вообще малопонятной. Этакая «терра инкогнито – неизведанная земля». Но русское кладбище всегда было «терра инкогнито в квадрате».
Когда Пахомов видел на экране телевизора белые ряды однообразных обелисков на американских кладбищах, он всегда испытывал смешанное чувство легкой зависти, стыда и чуть-чуть превосходства. Зависть и стыд навевали мысли о том, что даже место последнего упокоения можно, оказывается, сделать аккуратным, чистым и рационально однообразным. Янки словно подчеркивают, что после смерти все по-настоящему равны: ни тебе помпезных обелисков из пижонского мрамора, ни сиротливых заброшенных могил. Каждый заплатил, каждый получил место и гарантии, что могила не зарастет диким бурьяном, всегда будет аккуратна и ухожена.
С чувством превосходства было чуть сложнее. Как и всякий нормальный русский человек, Алексей испытывал жгучий стыд при виде полуразрушенных заборов вокруг наших кладбищ, куч разломанных старых крестов, поблекших венков и прочего мусора в самых неподходящих местах. Не добавляли радости и хитроумные переплетения железных разномастных оград, создававших лабиринты почище того, знаменитого, с Минотавром. Порой, чтобы подойти к нужной могиле, приходится обходить чуть ли не все кладбище – тут и смешная ниточка Ариадны вряд ли помогла бы, наивная девушка из красивого мифа просто села бы и заплакала от бессилия…
Однако, несмотря на всю бестолковость и неопрятность, есть в старых русских кладбищах что-то такое, чего, наверное, нет нигде в мире. Много, очень много зелени – и старых мощных деревьев, и молодой кустарниковой поросли; цветы, голоса птиц и тишина – какая-то особенная, чуть печальная и торжественная… Дело даже не в «мыслях о вечном», которые появляются здесь, среди тихих могил. Просто приходит человек сюда и вдруг как-то остро начинает чувствовать, что это, действительно, место «вечного покоя», где нет уже глупой суетной беготни, где лежат те, кто уже все понял и все знает… Знает то, что от нас, живых, пока еще скрыто. И чувства те сравнимы с ощущениями верующих, приходящих в свой храм – все пустое и суетное остается там, за оградой, а здесь ты наедине с вечностью и острым пониманием того, что жизнь-то как изящная фигурка из хрупкого стекла – недолговечна и ненадежна. И живем как-то все не так, и вот то и се поменять бы, и вот бы… эх! И «эх!» это у каждого свое, и каждый сокрушается и, конечно же, забывает все мысли о несовершенстве и глупости своей жизни, едва кладбищенские ворота остаются за спиной… Сколько бы мы ни читали премудрости Экклезиаста, как бы ни стремились к «правильной и рациональной» жизни – суета смеется над нашими жалкими и смешными потугами обыграть саму жизнь, жизнь, как раз-то и состоящую большей частью из этой самой суеты – вечной и неистребимой… А главное-то отличие наших кладбищ от «ихних» – в наших есть душа. У немцев, американцев, «и всяких прочих шведов» – порядок и рационализм, у нас – душа… Глупо гордиться высокой духовностью, если ты обут в драные калоши, но, что есть, то есть – уж такие мы ребята… «Что выросло, то выросло, чего уж теперь…» – закончил свои размышления об «особом русском пути» Пахомов, в очередной раз натыкаясь на завал из разного хлама. «Русский путь», извилистый и непредсказуемый, был налицо.
С могилами матери и отца, слава Богу, все оказалось в порядке: и оградка на вид еще крепкая и явно недавно покрашенная в приятный голубой цвет, и памятники скромненькие в целости и сохранности, и фотографии в фарфоровых овалах на своих законных местах.
«Не все, значит, еще в русской деревне спились и совесть совсем потеряли, - размышлял Пахомов, осторожно открывая неожиданно громко скрипнувшую дверцу ограды и проходя внутрь. – Ухаживает Марковна – вон, даже цветочки какие-то посадила, молодец. Правда, трава уже все забила – надо бы повыдергать…»
- Ну, здравствуйте, дорогие мои, - Алексей смахнул с крохотной скамеечки мусор, присел на краешек, словно и в самом деле пришел в гости в дом, где чувствовал себя не то чтобы не очень желанным гостем, но явно в чем-то виноватым. – Вы уж не серчайте на дурака… Сколько раз собирался, да все как-то… Да что я говорю – сами все понимаете…
Пахомов неторопливо выкурил сигаретку, аккуратно притушил окурок и, покряхтывая, нагнулся и начал вырывать и перекидывать через ограду стебли крепкого молодого бурьяна и прочего дурнотравья – с прополкой получалось неважно. Кое-как приведя могилы в порядок, Алексей удовлетворенно выдохнул и достал из пакета два небольших букетика и бутылку коньяка. Букеты положил к основанию памятников, из бутылки налил стопку для себя и по чуть-чуть плеснул на могилы.
- Давайте, пап, мам, за встречу. И за то, чтоб вам там хорошо было, - Алексей не знал, что и как говорят в подобных случаях, да и сами разговоры с немыми могилами всегда казались ему чем-то искусственным и неправильным – наверное, здесь уместнее просто молчать и думать-вспоминать. Поэтому выпил молча, снова закурил и надолго задумался, прислушиваясь к легкому шороху ветра…
Так уж получилось в его жизни, что отца Пахомов с самых юных лет побаивался и не любил. Хотя батя за все годы ни разу его и пальцем не тронул, но вот боялся и все тут. То ли оттого, что немногословен и жестковат отец был, то ли из-за того, что и матери с ее Петенькой частенько приходилось несладко… Не было между отцом и сыном того взаимопонимания и тесной кровной связи, о которых толкуют в книжках. Может быть, как раз потому и не было, что отец ни разу ни на рыбалку его не взял, ни игрушками не баловал, ни приласкал – этого и вовсе не было в их семье заведено. Хотя, мысленно поправился Алексей, в далеком детстве вроде что-то такое и было: и на лодке с папкой катался, и лыжи для него батя как-то смастерил – золотые руки у мужика были, этого у него не отнять. Но с годами все куда-то ушло, испарилось – к родному сыну батя относился как к соседскому пацану. Почему? Просто характер такой у человека был, что уж теперь гадать… Батя вообще был каким-то неправильным по деревенским меркам: пить – да, пил, но, например, никогда матом не ругался и книжки читать любил…
Лишь когда отца не стало, Пахомов, к тому времени уже дослужившийся до капитана, вдруг понял, что в последние два-три года перед уходом батя стал ему по-настоящему близок, понятен и дорог. Алексей ясно помнил то острое чувство потери, какого-то жутковатого одиночества и сиротства, захлестнувших его в день похорон отца, лежавшего в гробу с совершенно чужим и отрешенным лицом. Даже после ухода матери все было как-то проще, обыденнее и не так больно, хотя маму Лешке упрекнуть было вроде и не в чем, а вот на тебе – оказалось, что отца он любил больше…
Когда «Волга» вырулила на дорогу и проехала мимо высоких развалин церкви, окруженных зарослями сирени, Пахомов вдруг почти весело хмыкнул – вспомнилось, как мальчишки постарше забирались на самую верхотуру, а он тогда отчаянно трусил и на вершине кирпичной стены так никогда и не побывал. Зато однажды с дружком своим залез на высоченный геодезический маяк, чем втайне невероятно гордился, поскольку маяк был значительно выше и вид с его верхней площадки открывался просто фантастический – тогда им казалось, что именно это и называется «с высоты птичьего полета».
Проезжая мимо старого заколоченного и явно заброшенного дома, Алексей с трудом припомнил, что в нем когда-то жили, кажется, дядя Миша и тетя Рая. Тетка Раиса работала на почте, а Михаил сколачивал для райпо ящики и по совместительству проверял в домах электросчетчики. Стоило посмотреть, как трясущимися от перманентного перепоя руками он пытался попасть носиком тестера в нужный провод – получалось редко. Как-то раз Лешке посчастливилось видеть, как дядя Миша пьяный величественно шествовал по деревне и орал: «Я ветеран! Я всю Европу завоевал!» Потом ветеран остановился, покачиваясь, подумал пару минут и добавил угрожающе: «И Азию завоюю!» Зато их злющего пса Чукая Пахомов помнил очень даже хорошо – однажды от собачьих зубов пострадали не только его штаны, но и ноге крепко досталось.
«А вот тут, справа, стояла березовая рощица, - Алексей чуть наклонился к рулю, пытаясь получше разглядеть заросшую мелким лозняком и высоченной травой горушку. – Траву на сено обкашивали, а под березами даже грибы белые попадались. Господи, какая красота была – хоть картину пиши, а Кузьмич, сволочь старая, взял да и срубил все до единой. Нет, вроде пяток березок тогда осталось, но все равно – нельзя было в лесу ольхи на дрова наготовить?!»
Чем дальше проезжала «Волга», тем сильнее мрачнел Пахомов, чувствуя, как в груди начинает щемить от чувства невосполнимой потери и несправедливости этой жизни. Больница с несколькими отделениями – где, между прочим, народная артистка Чурсина родилась когда-то; аптека, две школы, магазины и столовая, пекарня – ах, какой изумительно вкусный хлеб там выпекали! Библиотека, клуб, и черт еще упомнит, что было в его Березовке тридцать с небольшим лет назад! И ничего не осталось. Ничего – вон, даже школа подслеповато поглядывает мутными стеклами мертвых окон. Да и стекол-то в рамах половины уже нет – мальчишки повыбивали, или местные растащили? Хотя, какие тут мальчишки – полдеревни уже проехал, а ни единой живой души не встретил. Не считать же за душу чью-то привязанную к колышку белую козу, задумчиво взиравшую на ромашки и смешно шевелившую бородатой мордочкой… Словно чума и тайфун вместе по домам прошлись: все кругом неухоженное, брошенное, бурьяном заросшее. А тогда, в начале семидесятых, Березовка летом звенела от ребячьего визга! Свои, местные, приезжие дачники, да еще и студенты из самой Москвы приезжали на лето работать. Да и зимой на горе у клуба ребятни хватало – кто на лыжах, другие на санках, а кое-кто умудрялся и просто на картонке с горы съезжать.
«А эти умники в телевизоре о возрождении толкуют, да о поддержке сельского хозяйства! – зло подумалось Алексею и рука сама потянулась за очередной сигаретой. Настроение испортилось окончательно. – Какая поддержка, если тысячи деревень точно так же вымерли уже… Еще десяток лет – и все! А мертвому подпорки не нужны…»
Мишкин дом заброшенным, к счастью, не выглядел – и сам на развалюху не походил, и надворные постройки вроде сарая и бани смотрелись вполне справными и почти ухоженными. Перед тем, как въехать во двор, Пахомов не поленился и вышел из машины посмотреть, нет ли где в траве брошенной бороны или доски с гвоздями – от Мишки запросто можно было ожидать чисто русского сюрприза. Лишь когда мотор затих, слегка потрескивая и остывая-отдыхая после работы, на крыльце появился хозяин – Михаил свет-Василич собственной, не очень трезвой персоной.
- А я смотрю-гадаю, кто это к нам на такой шикарной тачке… Здорово, Леха! – Мишка, крепко сжимая ладонь друга в своей, свободной рукой потрепал Пахомова по плечу. – Заматерел, собака! Это ж сколько лет мы с тобой не виделись, а?
- Да лет десять, пожалуй, - неуверенно предположил Алексей, отмечая и еще крепкую, но заметно округлившуюся фигуру товарища детских игр, и побитую сединой густую бороду, и явственный запашок застарелого перегара. – Да ты, я смотрю, тоже не молодеешь! Вон, борода вся белая. Ну что, приглашай в дом, да за встречу по маленькой! Сейчас, погоди, я из машины кой-чего прихвачу…
- Ничего шарабан, - Михаил провел ладонью по запыленному капоту, заинтересованно наблюдая за выгружающим пакеты Пахомовым. Уловив мелодичное позвякивание стеклянной тары, Мишка одобрительно кивнул и заметно оживился. – В дом пойдем, а то, если хочешь, можно и в саду устроиться – у меня там столик, скамейка есть, все честь по чести…
Устроились по-простому, на кухне. Михаил быстренько подсуетился, ополоснул несколько помидорин, свежесорванных пупырчатых огурчиков, выставил на стол большую тарелку с жареными плотвичками, из закопченного чугунка выудил несколько картофелин в мундире. Пахомов ловко вскрыл пару банок консервов, разлил по граненым стопкам коньяк и, по-доброму глядя на друга детства, предложил:
- Ну что, Мишка, давай за встречу, за твой дом, в котором, можно сказать, половина моего детства прошла… За твоих и за моих – пусть им хорошо там будет! Давай, брат…
Выпили, без энтузиазма поковырялись в закуске и, не сговариваясь, принялись закуривать – Алексей не смог удержаться от улыбки, наблюдая, как Мишка достает сигарету из красной пачки «Примы» с угрожающей надписью, грозившей курильщикам страшными болезнями.
- Слушай, а твои-то где? – морщась от серо-голубого облачка дыма, поинтересовался Пахомов. – На работе или еще где?
- Да какая работа, - обреченно отмахнулся Михаил и ядовито усмехнулся, - ты же знаешь, все давно уже сдохло! Небось, помнишь, как я фермерствовал? И коровы были, и дом вот батькин перестроил, а потом… Не нужны мы никому! Так, доживаем… Коровенку одну держим – моя как раз с младшей сено ворошить ушли. Старшие дочки в городе давно – я же трижды дед уже, ха! Да-а… А я только собирался съездить сетки проверить, а тут и ты… Рыбу ловлю да продаю – так и перебиваемся. Вон, ты, гляжу, в полном порядке, - почудилось Алексею, или и в самом деле во взгляде старого дружка недобрая зависть плеснулась? – а тут как ни бейся, а все… Вон, вокруг озера все земли москвичи скупили, хором понаставили, заборами отгородились! Скоро нам и к воде подойти нельзя будет. Суки… А, давай еще по одной – за детство наше, да за все хорошее! Помнишь, как в индейцев играли, да на лыжах по лесам бегали?
Пахомов помнил. И игры детские, и шалаши, и костры, и многое другое. Например, как мать однажды пожаловалась, что дружок фермерствует больше по ночам – у нее копешку сена увез, да и другие жаловались, но напоминать такое и портить праздник не хотелось. Чего уж там – все в прошлом теперь.
- Со своей-то как живешь, ничего? – Михаил, уже заметно хмельной, хитро прищурился и погрозил согнутым пальцем: - Я-то помню, как ты по Машке сох, какая у вас любовь была! Свинья ты, Леха – такую девку упустил! Как вы тогда на озере целую ночь пропадали, а ейный папаша на всю деревню хай поднял… Так, а было у вас тогда чего? Ну, в смысле…
- Да нет, конечно! На лодке катались, костер жгли. Ну, целовались, понятное дело, но насчет чего другого – ни-ни! И не батька, а мать ее меня отчитала. Да ладно, что теперь вспоминать… - Алексей торопливо потянулся к бутылке и плеснул в стопки. – Давай-ка…
Конечно же, Пахомов прекрасно помнил и ту ночь, и всю историю теперь такой далекой любви, которую в книжках торжественно именуют первой и самой-самой… Какая теплынь тогда стояла! Сирень как раз цвела и соловьи с наступлением мягких зеленоватых сумерек наперебой заводили свои нескончаемые трели – да с такими переливами и пощелкиваниями, что сердце замирало. Да, и лодка была, и костер, и лучистые яркие звезды в бездонной черноте июньского неба, и чарующе-прекрасная лунная дорога на тихой воде… А потом был рассвет в нежно-туманной дымке и красно-золотое солнце, медленно плывшее среди разлаписто-игольчатых сосен…
Теперь, спустя много лет, Лешка мог честно признаться себе, что лучше той ночи, наверное, и не было ничего в его жизни. А закончилась та история глупо, довольно банально и не очень красиво. Подкинула забавница судьба возможность жениться на полковничьей дочке и сделать хорошую и быструю карьеру и… В общем, если называть вещи своими именами, то предал Алексей свою Машутку. Вроде потом и жизнь сложилась, и семья вполне нормальная, и дети, и даже карьера та проклятая, но с годами все чаще больно сжималось сердце и память услужливо подбрасывала яркие картинки из прошлого – того самого, что никому еще исправить и прожить заново не удавалось…
Например, Пахомов хорошо помнил тот день, когда он во время своего курсантского отпуска приехал к Маше в Псков, где она сдавала вступительные экзамены. На площади перед зданием пединститута кроме бронзовой фигуры вождя мирового пролетариата, указывавшего студентам дорогу не то к знаниям, не то в светлое будущее, имелось множество цветочных клумб, между которыми зеленели скамейки из брусочков. В центре большой фонтан старательно жонглировал парой сотен разнокалиберных струй. К площади Лешка подошел как раз в тот момент, когда из случайной тучи хлынул веселый дождь, подсвеченный солнцем. Дождь, который в народе почему-то называют слепым, сплетал кисею искристо-золотых нитей с брызгами фонтана, а в полусотне метров левее, на фоне огромной темно-синей тучи ярко белели стены старинного собора, устремившегося к небу ажурными крестами своих куполов. И под дождем рядом с фонтаном подпрыгивали, плясали и радостно размахивали руками две девчушки в промокших насквозь легких платьицах. Девчонки что-то пели, кричали, а стоявший поодаль молодой милиционер даже и не пытался их остановить – молча любовался танцующими под дождем и тоже смеялся, забавно морща нос. И над всем этим великолепием зависла дымчатая радуга… Как выяснилось чуть позже, радовались девчонки, одной из которых и была его Машутка, своему зачислению. В те минуты Пахомов точно знал, что такое счастье. Счастье - это лето, клумбы с алыми цветами, радуга и Машка, танцующая под дождем…
- Леш! Леха, ты что, приснул? – Михаил хлопнул Пахомова по колену и дернул бородой, указывая на вновь наполненные стопочки. – Давай, пока моей нету, а то придет и хай поднимет… зараза. Слушай, а я ведь чего тебе сказать хотел… О! А Машка-то твоя здесь сейчас – к мамаше, значит, погостить приехала. Вроде одна. Ты ее и не узнаешь, да… В очках и пудов на семь баба потянет – а ведь какая тростиночка была! Талию в пальцах можно было… Ну, может и не семь, но пять точно!
…Пахомов толком и не помнил, как быстренько собрался, наскоро ополоснул лицо, сорвал в палисаднике несколько цветков и, чувствуя, как сохнет во рту и непривычно гулко бухает в груди сердце, заторопился на другой конец деревни. Черт возьми, неужели…
- Леха! Лешка!! А я иду, смотрю – ты, или не ты? – пьяненький мужичонка в каких-то невообразимых обносках и в калошах на босу ногу широко улыбался, растягивая мокрые губы и демонстрируя почти полное отсутствие зубов. – Не узнаешь? Ну, Леха, это ж я, Сашка! Ну?! Во, блин, встреча… Надо бы это дело, а? Ты счас куда бежишь-то? Ты вот что, ты мне денежку дай, а я мигом за пузырем слетаю и мы это… как положено…
Конечно, Пахомов узнал еще одного друга из детства – Сашка по прозвищу Пузырь. Только тогда его так дразнили за круглые щеки и полные губы, а теперь, похоже… Все равно Пузырь, только уже стеклянный. Лешка смотрел на этого суетливого грязного мужичка и буквально физически ощущал, как из него улетучивается нечто светлое – так сдувается веселый воздушный шарик, превращаясь в невзрачную резинку, - а на душе становится холодно и неуютно-противно. Словно Сашка-Пузырь взял да и плюнул смачно в их детство, испоганив все, что там было хорошего и дорогого.
- Ну так чё, за пузырем-то сбегать? – заискивающе ловя потухший взгляд Алексея, нетерпеливо переминался с ноги на ногу Сашка. – А ты с букетом-то куда? На кладбище, небось, к своим, а?
- Да нет, это… так, - отбрасывая цветы на пыльную обочину, рассеянно ответил Пахомов и, не глядя на бывшего дружка, достал из кошелька пару сотенных. – На, беги. К Мишке приходи – я у него буду…
«Нет, никуда я не пойду, - думал Лешка, медленно шагая назад к Мишкиному дому и мрачнея все больше. – И зачем? Чтобы увидеть старую толстую тетку в очках? Не хочу… Не хочу! Пусть… Пусть все останется по-прежнему. Я-то помню ее молодой, тоненькой и невероятно красивой… Вот и не надо… «Старинные часы еще идут…» Да будь они прокляты, эти часы! Не был я здесь сто лет и правильно – нечего тут вообще делать! Нельзя возвращаться туда, куда возврата и быть не может…»
Через полчаса Пахомов, не слушая заполошных возгласов и уговоров Мишки и его жены, вернувшейся с работы, быстренько собрался, скомканно-неловко распрощался и уехал домой. Когда Березовка осталась далеко позади, Алексей приткнул «Волгу» к обочине, откинул голову на подголовник и заплакал – неумело и горько, как плакал когда-то в детстве…
Фотография из Интернета.