Появлению нашего поколения на литературной сцене Башкирии способствовало сезонное обострение хронических болезней. Речь не столько о волнах любви к молодежи, периодически накатывавших на советских писателей, даже не о чиновничьей паранойе - поставить всех более-менее думающих под контроль. Конкретным толчком послужила болезнь совершенно не метафорическая: с изменением погоды поэтесса (назовем ее, допустим, античным мужским именем Римма) ощутила необходимость мужского внимания. А мне совершенно не хотелось этого учитывать.
В 1976 году, отслужив год в армии, я был направлен редактором «Ленинца» Вазиром Мустафиным на относительно безопасный (для него) культурный фронт. Под руководством Зили Нурмухаметовой в ее отделе пропаганды (что значило это слово в повседневной газетной работе — сейчас не всем понятно) я заведовал столом с пачками желтых рукописей, называлось — сектор культуры. Вот к этому столу и была безнадежно привязана Римма. Она садилась напротив меня и много говорила. Как и некоторые другие люди со сдвигом, говорила временами интересно и свежо. Но разбирать чужие рукописи мешала и я ее гнал подальше.
Она и пошла. В обком комсомола, где отважно заявила, что в республиканской комсомольской газете совершенно забросили работу с молодыми литературными дарованиями, а это противоречит известным постановлениям партии, правительства, ВЛКСМ и Союза писателей. Вызвали в обком Вазира, а он, как бывший работник обкома и тогдашняя его номенклатура, не любил, когда его туда вызывают те, кем он еще недавно впрямую командовал. Вернувшись в редакцию, он позвал Зилю. И они придумали: возобновить работу литературного объединения при газете.
Это было в какой-то степени смелое решение. Потому что совсем недавно, несколько лет назад, в первой половине 70-х в Уфе состоялся страшный идеологический переполох по поводу литобъединения при «Ленинце». Оно называлось «Метафора». Костяк ее составляли Газим Шафиков, Станислав Сущевский, Мадриль Гафуров и Эдуард Годин, люди не слишком уж диссидентских настроений, но сохранившие вольность в суждениях (в разной степени и по разным поводам), присущую поколению 60-х годов.
Историю переполоха недавно описала Рашида Краснова, которая во время этой истории работала в «Ленинце» и ходила в «Метафору» (под тогдашней своей фамилией Курбангалеева). Кратко их диссидентский поступок в ее описании выглядит так: ребята после заседания лито по обычаю сбросились, оказались в какой-то сторожке (или вагончике), начали выпивать и громко разговаривать на литературные и прочие темы. Нашелся доброжелатель, подслушавший разговор (что было нетрудно, учитывая градусы — как выпитого, так и полемики), настучал в КГБ. «Метафористов» туда таскали на допросы, в результате лито закрыли, его членов на какое-то время перестали печатать. Сущевский уехал в Махачкалу, «репрессии» коснулись даже таких безусловно советских людей, как Мадриль Гафуров (родной брат тогдашнего редактора «Ленинца» Марселя Гафурова, а ныне — секретарь рескома КПРФ) и будущий лауреат Газим Шафиков.
В 1976 году, во время вызова в КГБ, и меня спрашивали о «Метафоре», но я к ней отношения не имел, интересуясь лишь своими московскими приятелями, что, впрочем, должно было быть известно следователям. Очевидно, их волновало, готов ли я поддерживать диссидентский душок, оставшийся в городе от этой истории. В ответах я упирал на то, что не вижу ничего страшного в поведении молодых литераторов. И вот теперь, пару лет спустя, мне предлагалось от имени редакции заведовать подобным.
Конечно, не в качестве руководителя, для него обком комсомола выделил отдельную ставку. А я должен был при поддержке старшего товарища отбирать пригодные для публикации в газете тексты и вообще участвовать в воспитании литкадров. Руководителем пригласили Рима Билаловича Ахмедова, учитывая его московский опыт ведения лито на заводе «ЗИЛ». Правда, проявили непонятную снисходительность: Рим Билалович и вернулся-то в Уфу после Литинститута и штатной работы на «ЗИЛе» в результате какого-то смутного полу-скандала в литобъединении. Возможно, на идеологической почве. Но то ли в обкомах об этом не знали (справку из КГБ потеряли?), то ли за давностью лет простили.
И вот демарш Риммы привел к появлению Рима. Странно, что вспыльчивый Вазир Мустафин пошел на поводу у взалмошной (по крайней мере!) поэтессы, которая, не выдержав его высокомерия, как-то при разговоре в редакции вскочила на стул — чтобы сверху вниз посмотреть на него.
Так или иначе, но в газете вышло объявление о начале заседаний литобъединения при «Ленинце», никакого отдельного названия у лито не было - чтобы не вспоминали «Метафору».
И пришли люди, чьих рукописей, пожелтевших и не очень, не было в ящиках стола, отведенного мне в отделе пропаганды. Это были и когдатошние «соучастники» «Метафоры» Коля Грахов, Эдик Смирнов, Римма Мазитова, Миша Ерилин, Слава Сиваков, Орбели Ахметов, были и ребята, впервые обратившиеся в лито: Стас Шалухин, Сергей Воробьев, школьники Айрат Еникеев и Витя Скоробогат, Евгений Мальгинов, Камиль Зиганшин, Леша Фенин. От их текстов веяло свежестью, совершенно неожиданной рядом с произведениями русскоязычных членов тогдашнего Союза писателей Башкирии.
Не хочется вдаваться в литературоведческий анализ, от которого устал, еще разбирая творения собратьев по лито (а собирались мы часто, пару раз в месяц — минимум, так что надо было успеть вникнуть, вдобавок к обязательным рукописям из стола, еще и в тетрадки «начинающих», исписанные мелким почерком). С тех пор мне кажется, что отличие вновь пришедших от давно известных состояло в том, что кормящиеся при литературе профессионалы писали как бы изложение (лучшие — сочинение) на тему (неважно, выбранную самостоятельно, подсказанную конъюктурой или кураторами из партии-ЧК), а непризнанные и «самодеятельные» следовали образам, возникшим из мыслей и чувств, их волновавших. И развивали то, что в образе заложено, то есть развитие вдвойне шло изнутри, любая тема становилось органичной.
Возможно, я пытаюсь объяснить талант, а он может быть разным. Конечно, так писали не все, пришедшие в лито. Но талант посверкивал во многих, вне зависимости, от чего «плясали» пишущие: от образа, от сюжета, от интонации, от убеждений или смутной веры. Речь, собственно, идет о создании новых смыслов, об освоении новой действительности, об открытиях (пусть иногда только для себя), говоря высокопарно. Разумеется, мы об этом (тем более — такими словами) друг другу не говорили, просто предъявляли такие требования, по которым было видно, какого уровня ждем от текста.
Еще в школе, лет за двенадцать до начала описываемых событий, довелось поговорить со Станиславом Сущевским, который был убежден, что текст, а до него — образ, возникает из широты ассоциаций автора. Культурная сфера дает эту широту. А сферу и создало литобъединение.
Лито постоянно присутствовало в сознании, создавая внешнюю структуру для поддержки творческих импульсов, не отпускало во время рутинных занятий, диктовало будущий график. В конце каждого заседания объявлялось, чья очередь наступит через раз, кому подготовиться и принести свои подборки, раздавались рукописи тех, кто был выбран на предыдущем, назначались два «оппонента» (и в газете появлялось извещение — моя обязанность!). А уж на самом обсуждении, когда автор, краснея или бледнея, в зависимости от типа темперамента, читал «выбранные места» своей подборки, к заранее подготовившимся рецензентам присоединялись все желающие. И разговор длился много часов...
Может быть, подобной сферой была и секция русских писателей СП Башкирии, но нам там было неуютно, хотя со временем нас и стали приглашать на ее заседания. Сам уровень обсуждения текстов был у нас выше, глубже, не только о литературной технике шла речь, но и о том, что волнует автора и как он это выражает. Самыми въедливыми, дотошными были Грахов и Сиваков, изредка забредал Смирнов и направлял одной репликой длинный и неожиданный разговор. Спокойный, тихоголосый Рим Билалович, вроде бы, не выходил за рамки школярского курса, только критериями у него выступали Пастернак, Ахматова и Булгаков с Платоновым.
В СП же были явно другие авторитеты. Паль, Филиппов, Молодцов, Трубицын казались нам остатками литературы 50-х годов, еще до появления журнала «Юность» и «Нового мира» Твардовского. Дим Даминов, Газим Шафиков, Георгий Кацерик были помоложе, но уж слишком традиционными, хотя темперамент литературный у них присутствовал. Михаил Чванов, долгие годы сам проработавший в «молодежке», резко определял свою литературную «делянку», в редакцию приходил, чаще всего, не из любопытства к молодым-начинающим. К нам на заседания из секции СП регулярно захаживал только любознательный Борис Павлов, что объяснялось, возможно, его постоянными попытками писать на темы, интересующие комсомольскую газету.
Не помню ни одного прихода Юры Андрианова, хотя как раз он был литературным детищем «работы с начинающими авторами». В почте «Вечерней Уфы», еще до «Ленинца», до литобъединения, попались на глаза листочки со стихами школьника, в них были явные искорки самобытности. Показал их моему другу Саше Касымову, он использовал их в обзоре почты, опубликовал сочувственный отзыв. Но на этом газетный критик (тогда, кажется, внештатный) не успокоился — нам с ним, еще с подростковых времен искавших единомышленников, каждый свежеоткрытый талант казался новым другом.
Саша написал письмо юному (хотя и не намного младше нас, но ведь — не печатавшемуся до сих пор) автору, тот ответил, Саша стал регулярно, письменно и устно — при встречах, разбирать его творения. А потом договорился с начальством — и газета дала Андрианову, к тому времени отслужившему в армии, рекомендацию для поступления в Литинститут, без рекомендаций поступить было нельзя.
Юра, в армии вступивший в единственную тогда партию, в институте стал парторгом курса, включился, таким образом, в общественную работу. И позже, в 1979 году, был одним из оргработников Всесоюзного совещания молодых писателей. В этом качестве он помог и мне попасть в симпатичный семинар, и моего московского друга Ваню Жданова, тогда еще не ставшего всемирно известным, успокоил: «Я знаю, к тебе хорошо относятся!».
Но когда Андрианов вернулся в Уфу дипломированным литработником, он резко отдалился от нас с Сашей. Дело, скорее всего, было в разнице характеров, а то и мировоззрения, Андрианов примкнул к «почвенникам», а еще — в конформизме. Недаром Юра любил повторять полюбившуюся ему в Москве фразу: «Литература — дело одинокое и кровавое». Он работал редактором государственного Башкнигоиздата и, временами морщась, был вынужден придерживаться официальных идеологических вкусов. Я его не осуждал, поскольку тоже готовил к публикациям не всегда то, что сам бы прочитал с удовольствием. Например, один писатель-публицист написал о своей малой родине объемный безграмотный труд, я вырезал из него, как лобзиком аккуратно выпилил, десяток страниц и злорадно оставил авторское название: «Круглый дуб»...
Однако, когда Юра, после долгих обязательных обсуждений на русской секции СП, стал редактором кассеты первых книжек членов нашего лито, открылось новая его грань. По крайней мере для меня. Он оставил от моей рукописи (рекомендованной СП!) столько строк, что даже на самостоятельную книжечку не хватило, пришлось влезать под одну обложку со Светой Хвостенко (кстати, не все из тех, кого я привел в лито, были согласны потесниться...) Часто он браковал стихи по идеологическим соображениям, над моими строками «Понаставили, дьяволы, храмов!» написал острым карандашиком: «Иосиф, слишком много бога!». А пять лет спустя, когда повеяли перестроечные ветра, помогшие собрать новую, более свободную кассету, над тем же стихотворением Андрианов написал, меняя не только смысл на противоположный, но и графику: «Нельзя же так о Боге!». При любых ветрах он обязан был бдить...
Впрочем, я забежал вперед. Кассеты, первая и вторая, вышли при настойчивом содействии нового руководителя нашего лито — Рамиля Гарафовича Хакимова. Это произошло уже на следующем этапе жизни литобъединения, после того, как Ахмедов серьезно заболел. Мы долго не собирались. Редакции срочно понадобился новый руководитель лито. Рамиль Хакимов — это был, наверное, идеальный вариант.
Я его знал еще со времен отцовского «Ленинца», уважал за характер и строчки «Хочешь, вырежу из кожи, из моей дубленной кожи заготовки для подошв?», знали его и власти. Он носил на лацкане синего пиджака золотой лауреатский значок, республиканскую премию получил не за стихи, которые давно бросил, а за публицистику. Пусть и почти официально патриотическую, но написанную с искренним журналистским интересом к людям, с хорошим драйвом и хорошим языком.
Литературный вкус Рамиля Гарафовича и его искренний интерес пригодились для понимания новых смелых авторов, а значок, характер и драйв — для пробивания их в печать. Уже при нем появились новые лица: шестнадцатилетняя Света Хвостенко, Саша Банников, Лина Султанова, Айдар Хусаинов, Ринат Юнусов, Слава Троицкий. Привлекли новичков не только публикации в газете (многие ее до прихода в Дом печати и не читали), но и частые выступления — люди после них показывали свои тетрадки, спрашивали, можно ли прийти. Мы читали стихи и короткие рассказы во Дворцах культуры, в сельских клубах (на заседания потом приезжали начинающие из районов и городов республики), в библиотеках, прямо на предприятиях. Здесь срабатывала пробивная сила Хакимова, мы даже иногда получали какие-то копейки от бюро пропаганды литературы.
Едем, человек шесть, на грузовике с автобусным кузовом в неблизкий совхоз, куда нас позвал Володя Гусаков, сам человек пишущий, а при этом — еще и неугомонный, как сейчас сказали бы, предприниматель. И хором поем давно знакомые, ставшие как бы гимнами лито, песни Грахова и Шалухина, Айрат Еникеев показывает свои первые пробы. Виртуозов гитары, конечно, не было, но музыкальны наши барды были всерьез. Недаром на разных фестивалях, вплоть до Грушинского, выступали и становились лауреатами.
Рамиль Гарафович, кажется, не подпевал. Для него важнее было слово, хотя и свежий ритм ценил, и закрученную аллитерацию. Как ни странно при такой солидной разнице в возрасте, да и в жизненных установках, мы с ним, даже оставшись вдвоем и обсуждая прошедшее заседание, почти не расходились в оценках, правда, он был подобрее, менее категоричен. Одинаково смеялись над строчками Роберта Паля «А на веточках висят связки маленьких гранат», который и в ольховых сережках увидел продолжение советской милитаристской пропаганды, над такими же самопародийными виршами Геннадия Молодцова «нетленен Ленин, вечен Ленин», где имя вождя непроизвольно читалось как «Ленен». Одинаково ценили шалухинскую «Синицу» и граховское «На крылечко сяду с мамой, буду с мамой говорить». Хотя для меня лучшими Колиными стихами тогда были: «У обкомовских домов — голубые ели... Мы с приятелем вдвоем по бутылке съели».
Конечно, никакими диссидентскими посиделками наши заседания не были, здесь гэбешники, поминавшие «Метафору», могли быть спокойны. Разумеется, за нами приглядывали, по крайней мере, на заседаниях мы замечали молчаливых типов, может, и в более тесные компании, когда мы собирались по домам, они встревали, но претензии идеологического характера к нам не предъявлялись. Думаю, сказалась и железобетонная, несмотря на некоторое вольнодумство, репутация Рамиля Гарафовича.
Ближе к перестройке в нас стали видеть своеобразный аквариум, в котором можно было разглядеть общественные процессы. Сначала попытались через нас ошельмовать Юру Шевчука, в «Ленинце» даже вышли про него поганые заметки, но лито поддержало Юру (который когда-то забрел в Дом печати со стихами «Я церковь без крестов», но ему не понравилась критика их литературных достоинств и больше он не приходил, оставаясь в своем подвале ДДТ - Дворца детского творчества). Литобъединение поддержало его не только разговорами, но и лихой статьей, написанной Светланой Хвостенко.
А попозже к нам на заседание пришел и начальник республиканского КГБ Поделякин — познакомиться с молодежью. Это было уже тогда, когда мы вовсю стали раскручивать экологические проблемы, здесь нам, инициаторам, помогали злыми и обстоятельными заметками пришедшие из литобъединения Светлана Гафурова, Орбели Ахметов и, конечно, неизменный наш посетитель Борис Павлов.
Вообще, многие члены лито стали журналистами. Через штат молодежной газеты прошли и Шалухин, и Воробьев, и Еникеев, и Хвостенко, и замечательный прозаик Флорид Буляков. Я, хлопоча за них перед редактором, преследовал и свои личные цели: во-первых, быть в коллективе, говорящем на одном языке, а во-вторых — снять с себя единоличное бремя ежемесячного «Творческого разворота». «Ленинец» выходил большим форматом, разворот вмещал тысяч тридцать знаков, говоря нынешним компьютерным языком. Его надо было набить разнообразными текстами, не слишком поддаваясь серости, которая поступала из начальственных кабинетов. Кроме того, и в обычных номерах выходили подборки стихов, короткие (не только юмористические) рассказы. Когда у меня в газете появились более широкие обязанности, юные Хвостенко с Еникеевым помогали новой завкультурой Гузели Агишевой все это редактировать, а потом приняли удар на себя.
Обязательно надо затронуть и одну деликатную тему. Рамиль Хакимов, как и Рим Ахмедов, на своей шкуре испытали настороженное отношение коллег по секции к «инородцам», пишущим по-русски. Его нельзя было спрятать за ритуальными разглагольствованиями о дружбе народов. Впрочем, как и обратного явления, когда в русскоязычной литературе видели лишь канал выхода к большому читателю национальных писателей — и предписывали переводить отобранных начальством товарищей. Нам в лито удалось отойти от этих больных проблем «взрослой» литературы.
Первое: обучение, воспитание, непосредственно сама общая сфера интересов развивали, делали богаче русский язык пришедших к нам будущих (а потом — состоявшихся) литераторов. Дело не только в обсуждении языковых огрехов, но и в обращении к современной большой русской литературе, критерию твоей личной начинающейся творческой деятельности. Мы ведь обсуждали значимые новинки толстых журналов.
И главное: приход в русскую литературу писателей, владеющих вторым языком, наглядно делал ее богаче — и здесь не одни Чингиз Айтматов с Нодаром Думбадзе были примерами, тот же Флорид Буляков, скажем. Творческий уровень таких наших друзей, сознательно писавших по-башкирски или по-татарски, как Виль Гумеров или Шамиль Анак, заметный в их выступлениях на лито, в их пусть и кратких, но глубоких, замечаниях, заставлял нас искать пути к их творчеству. Мы переводили наших собеседников - сначала для того, чтобы лучше понять их, потом для того, чтобы прикоснуться к новой для нас культуре. И открыть ее с радостью — для читателя.
А нынешние читатели могут сами определить ценность нашей разношерстной компании, собиравшейся в зальчике на втором этаже Дома печати лет пятнадцать подряд. Для этого стоит посмотреть тексты людей, чьи имена я назвал.