У нас было две коровы. Одна из коров принадлежала тёте Ульяне. Молока было много. У мастера железнодорожных путей был сепаратор. Мама носила к нему молоко и отгоняла с него сливки. С молока делала творог, а со сливок – масло. Всё это мама отвозила потом в Мариуполь на рынок. В виде оплаты за перегон молока мама договорилась прополоть мастеру огород.
Понедельник, 6-го июня 1949 года – чёрный день в моей жизни. Сегодня мы с мамой должны прополоть огород мастеру за пользование сепаратором. Утром мы взяли сапы, и пошли полоть чужой огород. По дороге мама мне сказала:
– Какая-то беда нас ждёт. Мне приснился сон – во двор к нам заползла чёрная гадюка. Она пыталась тебя укусить, но я порубила её сапой на мелкие куски. Куски извивались и из них брызгала чёрная кровь. Её кровь попала на тебя. Вдобавок ко всему, утром я в нашем огороде обнаружила чужие следы – кто-то в валенках прошёлся по нашему огороду. Я думала, что кто-то приходил в огород воровать, но в огороде ничего не тронули. Летом, в жару, в валенках? Странно всё это, не к добру.
Наши огороды полоть было легко, потому что мы их пололи часто, а после дождя – обязательно. Огород у нас всегда был чистым. Мы даже после себя граблями убирали свои следы, поэтому след от валенок ночного гостя был виден. Женщины моей маме говорили:
– Мы никогда не видели, чтоб ты полола свой огород, но и никогда не видели на твоём огороде травы. Когда же ты пропалываешь огород – ночью, что ли?
Мама ответила:
– Каждую ночь черти очищают мой огород от травы.
Поняли женщины шутку, или нет – этого я не знаю, но ходили разговоры о том, что моя мама – ведьма.
Огород железнодорожного мастера ещё ни разу не был прополот – нам предстояла тяжёлая работа. Надо было успеть прополоть его до вечера, а огород был большой. В обед мы пришли домой, покушали и прилегли отдохнуть в нашей уютной и прохладной землянке. Здесь всегда стоял приятный запах. На доливке (земляном полу) расстелено было скошенное разнотравье с цветами, а на стенах землянки и под потолком висели ветки клёна с розовой окраской молодых листьев и полынь тархун. Зимой доливку мы посыпали сеном из луговых трав. Мать моя не спала. Она впала в забытье, в дрёму, озабоченная о хлебе насущном, уставшая от тяжёлой жизни, от работы, и в ожидании большой беды.
Обеденное время окончилось – снова надо идти полоть чужой огород. Моя шестилетняя сестрёнка Валя осталась дома, а я с мамой снова отправился на работу. Мы шли молча, мама была задумчива, а затем сказала:
– Тревожно на душе. Мы в обед отдыхали, а мне было видение. Я увидела полупрозрачную женщину. Она стояла у окна и озабочено смотрела на наш огород. Я хотела её окликнуть, но она растворилась в воздухе. Небо нас предупреждает о какой-то опасности. Нам надо быть осторожными.
Мы спешили. Солнце уже коснулось горизонта, когда мы закончили полоть огород. Возвращались мы домой мимо казармы, в которой жил мастер.
– Ты иди домой, а я зайду к мастеру и скажу ему, что огород мы пропололи, – сказала мама и направилась во двор казармы.
Я пошёл домой. Дома меня встретила сестрёнка.
– Я была в нашем огороде возле малинника и нашла вот эту игрушку, – сообщила мне сестра и показала предмет, похожий на карандаш.
Предмет был круглый из жёлтого блестящего металла толщиной около сантиметра и длиной около пятнадцати сантиметров. Один конец его был конусный, такой же, как и у карандашей. В месте, где должен бы быть стержень, зияло небольшое окошко, закрытое прозрачной перегородкой. Я попытался заглянуть внутрь. Мне показалось, что там мигают красный и зелёный огоньки.
У соседа во дворе стояла небольшая плита для приготовления пищи. Соседка со своими старшими дочерьми готовила у плиты ужин. Её муж и остальные дети стояли рядом с ними. Я поднял вверх руку с Валиной находкой и позвал их к себе:
– Мы нашли интересную игрушку! Идите к нам играть!
Соседи повернули к нам головы. Сосед вдруг поспешно стал гнать своё семейство со двора в дом. Двор соседа опустел как по мановению волшебной палочки.
«Надо достать те «огоньки», которые внутри «карандаша», но так, чтоб не повредить их» – подумал я.
Я нашёл кирпич, взял долото (зубила у нас не было), присел на землю у окна землянки, положил на кирпич «карандаш» и, отступив на треть длины от тупого конца «карандаша», начал рубить его. Разрубил я его довольно легко – за три удара молотком. Получилось две половинки. Из отрубленного куска высыпался мелкий жёлтый порошок, а другая половина снова была целой, потому что я разрубил «карандаш» рядом с перегородкой, но никаких «огоньков» не было видно. Надо снова рубить.
Вдруг я почувствовал, как неведомая мне сила, взяла меня сзади за шею и мягко старалась увести меня от этого места, препятствуя мне совершить задуманное. Внутренним зрением я «увидел», что эта сила женского рода и находится она вверху, в Небе.
Подчиняясь воле Неба, я начал уходить от этого места. Неожиданно я ощутил на себе воздействие другой силы – чёрной силы, идущей снизу и со стороны двора нашего соседа. Две огромные силы боролись за меня.
Вязкий чёрный туман заполонил мой мозг. Я забыл о вмешательстве Неба в мои действия. Теперь я находился под воздействием Тьмы. Моё сознание было нейтрализовано. Все остальные поступки я совершил как идущий на эшафот.
Меня потянуло к соседскому двору. Возле двора соседей я нашёл кирпич, присел на корточки и взял в левую руку долото. Я размахнулся и ударил по рукоятке долота молотком. Я ударил один раз, другой, а третьего удара не получилось – не успел молоток опуститься в третий раз.
Неожиданно из-под левой руки вырвалось тёмно-багровое пламя. Звука не было – взрыва я вовсе не слышал. Меня подбросило вверх, перевернуло через голову, и я грохнулся на землю. Я вскочил и, размахивая левой рукой, начал прыгать на левой ноге, поджав под себя правую ногу. Я не знаю, почему я это делал, ведь боли я не ощущал. Говорят, что я сильно кричал, но голоса своего я не помню.
Почти сразу после взрыва к моей сестрёнке подскочила соседка, схватила её в охапку и рукою закрыла ей глаза – это я видел. Ко мне подбежала старшая дочь соседа, схватила мою левую руку, приподняла и крепко её сжала. Из огромной, развёрнутой раны на кисти левой руки, струёй хлестала кровь. Кровь перестала хлестать – она вытолкнула наружу большой осколок жёлтого металла, а затем с прежней силой продолжала брызгать из моей руки. Я уже не кричал. Меня уложили на землю. В это время прошел вечерний, восьми-часовый пассажирский поезд.
Сбежавшиеся на взрыв люди окружили меня. С меня стянули остатки одежды, превратившейся в лохмотья – мне не было стыдно. В толпе стоял глуповатый парень. У него была отвисшая челюсть и выпученные глаза. Его глаза и его присутствие были неприятны мне. Я несколько раз тихо сказал:
– Прогоните Ивана, – но на мою просьбу никто не отреагировал.
Было такое ощущение, что для людей я был уже тем, кто частично покинул грешный мир, и моё желание не имеет для них никакого значения. Я для людей был уже не ценнее недорезанного телёнка.
Мужчины расспрашивали меня, а я им рассказывал. Их интересовал предмет взрыва, но не моё состояние. Предмет взрыва был им незнаком. Мне сказали:
– Если бы ты не отрубил часть взрывателя с пироксилином, тогда ты бы погиб.
Пришла моя мать. С виду она была спокойной. Несколько мгновений мать стояла и смотрела на меня, а затем спокойно сказала:
– Я знаю, кто это сделал. Этот человек до осени не доживёт.
Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтоб догадаться, чья это работа. Сосед, увидев в моих руках взрывоопасный предмет, срочно погнал в дом своих детей и жену. Предмет в моей руке он увидел с большого расстояния и узнал его. В то же время мужики по моим описаниям не смогли узнать, что за предмет оказался в моих руках. Услышав взрыв, сосед не вышел из землянки и детей не пустил, да и его жена с дочерью, как только появились люди, покинули двор.
Кто-то на велосипеде привёз из совхоза фельдшерицу, Ольгу Павловну. Бинтовать меня ей пришлось долго. Неповреждёнными у меня остались: левая нога, правая рука, шея и лицо.
В совхозе был табун кавалерийских лошадей, но их нельзя было использовать в работе, так как они были собственностью военкомата. Управляющий совхоза отдал распоряжение запрягать этих лошадей в повозку, дабы отвезти меня в госпиталь, до которого надо было ехать семнадцать километров. Ольга Павловна вложила в бинты записку, меня закутали в тёплое одеяло и уложили на телегу. Мать взяла с собой бутылку воды, и мы отправились в путь. Ольга Павловна предупредила мою мать, чтоб воду пить мне не давала, так как я ранен в грудь и в живот, а только смачивала мои губы.
Телега тарахтела по сухой дороге, а вокруг была сплошная тьма, и только звёзды в тёмно-синем небе безучастно смотрели на меня. Мне не было больно и мыслей в голове не было никаких. В дороге я потерял сознание. Пришёл в сознание я только тогда, когда мы въезжали во двор госпиталя. К госпиталю в райцентре Куйбышево мы подъехали в двенадцать часов ночи. Две медсестры приняли меня, кое-как протёрли спиртом открытые части моего тела, одели мне мужскую, белую рубаху и отнесли меня в шестую палату. Мужская рубаха была мне до колен. Кроме неё на мне не было никакой одежды.
Шестая палата была по коридору крайней, угловой. В палате было восемь коек. Здесь лежали солдаты со старыми военными ранами. Они меня расспрашивали, а я рассказывал. Солдаты мне сказали, что перевязки и операции в госпитале делают по понедельникам и четвергам. Вчера вечером, когда меня ранило, был понедельник, так что, только через двое суток мне сделают перевязку.
Освещение в палате не выключали. Мне долго не хотелось спать. Перед рассветом мне захотелось спать, но в руке появилась боль, из-за которой я не мог уснуть. Ко мне подошёл раненный боец, поставил рядом с моей койкой табурет и сел. У него были перебинтованные руки. Он взял перебинтованными руками мою раненную руку и приподнял её вверх. Боль прекратилась. Солдат держал мою руку до тех пор, пока я не уснул.
Проснулся я днём. Я знал, где я и почему здесь нахожусь, но из-за белой пелены в глазах ничего не видел. Наконец я увидел простыню перед глазами. Меня разнесло, я распух – моя грудь и живот, под белой простынею, горой поднялись вверх, заслонив от глаз моих белой пеленой весь мир. Солдаты мне сказали, что моя мать и моя сестра стоят у окна – их ко мне не пустили. Видеть маму и сестру я не мог, как и они меня, так как койка, на которой я лежал, стояла посреди палаты и была второй от окна, а головою я лежал к окну.
После того, как я выписался из госпиталя, мне мама сказала, что главврач, Лев Борисович Якубовский, запретил ей свидание со мной. Он сказал моей маме, что мне ничего не надо, так как я не смогу прожить более двух дней. Как он мог сделать такой вывод, если он меня и в глаза не видел?
Я часто и надолго впадал в забытье. Двое суток мне не давали никаких лекарств, и мною никто не интересовался. В белой пелене, в белом тумане прошли эти двое суток.
В четверг утром меня повезли в операционную. Меня уложили на операционный стол. Со всех сторон меня окружили женщины в белых халатах. Они начали ковыряться в моих ранах, стараясь извлечь из моего тела множество ядовитых осколков из цветного металла. Меня не привязывали, и меня никто не удерживал. Я лежал не двигаясь. Мне не делали обезболивания.
Оперировали долго. Боль была невыносимой, особенно тогда, когда перебирали мои сухожилья. Боль была такой сильной, что моё детское сердце могло не выдержать. Я кричал!!! Я кричал так, что солдаты в палатах прятали головы под подушки и плакали. Через два дня после операции солдаты мне об этом расскажут. Я выжил, я выдержал операцию. После перевязки меня отправили в палату, надолго обо мне забыв.
Две недели я ничего не кушал, выпив в день две-три ложки воды. От вида пищи меня тошнило. На всю жизнь я потерял чувство голода. Отныне для меня будут праздниками те редкие дни, когда мне захочется кушать. Через две недели я смог съесть несколько ложек рисового бульона из рук раненного солдата. До самой выписки из госпиталя единственной пищей для меня был рисовый отвар, который я хлебал с огромным отвращением, а от пресной манной каши меня тошнило.
Мама продала корову, чтоб носить мне яйца, сливочное масло, мёд и многое другое из того, что ей посоветовали медики. Об этом я узнал тогда, когда был уже дома. В госпитале я ни разу не видел маму. Ей запрещали видеть меня. Я не знал, что она приходила. Не видел я и не кушал яйца, сливочное масло, мёд и прочие продукты, которые приносила в больницу моя мама, и не знаю, куда всё это девалось.
Прошло много дней с того дня, как я попал в госпиталь. Я всё ещё не в силах был, не только сесть в постели, но даже поднять голову над подушкой. Я был никому, кроме раненных солдат, не нужен. На перевязки меня не брали, лекарств тоже не давали. Мои бинты давно промокли, стали грязными, а от них исходило зловоние. Я этот смрад никогда не забуду!
В моей руке появился зуд. Через бинты из раны наружу стали пролазить черви и снова прятаться в рану. Я сказал об этом солдатам.
– Надо показать главврачу на обходе, – сказали они мне.
Я главврача ещё ни разу не видел и врачебных обходов ни одного не было за всё время, которое я пролежал в госпитале.
– Но обходов не бывает, – возразил я.
Мне ответили:
– Уже месяц не было обходов, значит, скоро будет.
Примерно через неделю после этого разговора был обход. В палате появился главврач. Это был мужчина огромного телосложения. Когда он подошёл ко мне, я показал ему руку с копошащимися в мокрых бинтах червями.
– Черви – это хорошо, полезно, – громовым голосом произнёс Лев Борисович. – На перевязку его, – сказал он сёстрам.
Только через два дня после обхода меня взяли в операционную на перевязку. Медсестра стала отрывать присохшие к краям раны бинты. Заструилась кровь. В ране была кремового цвета густая масса. Из бутылочки в рану медсестра начала лить перекись водорода. Появилась густая грязно-бурого цвета пена. Клубок червей вывалился из раны. Мне сменили бинты. На этом всё моё лечение в госпитале и закончилось. Следующую перевязку мне сделает в совхозе фельдшерица, Ольга Павловна, после того, как меня выпишут из госпиталя домой. Ольга Павловна будет делать мне перевязки два раза в неделю.
Однажды я проснулся днём. Было уже десять часов утра. В палате никого не было. День был солнечный, яркий. Свет от солнца в палате был необычным. Он был с красивым оранжевым оттенком, радостный. Свет был живой. Он звал меня, что-то подсказывал мне, чего-то хотел, куда-то приглашал. Он приглашал меня туда, где не бывает неприятностей, где нет места Злу.
Я попробовал сесть в кровати. Голова закружилась, я упал на подушки и на мгновение потерял сознание. Очнувшись, я повторял свои попытки сесть, и падал на подушки, до тех пор, пока не смог нормально сидеть. В обед суповую жижу я уже ел сидя. После обеда я попытался опустить ногу с кровати и сесть так, как сидят нормальные люди. Сильные боли в ноге заставили меня снова лечь. На второй день я опустил ноги с кровати и сидел, пересиливая боль. Привыкнув к боли, я поднялся и, держась за кровати, стал вдоль них медленно передвигаться. Я добрался до второй койки, а моя больная нога начала непроизвольно дёргаться, и с такою частотою, как будто это строчил пулемёт. Успокоить ногу я не смог, и потому мне пришлось вернуться и снова улечься в постель. Но лежал недолго, ибо снова и снова поднимался с постели и учился ходить. Ещё через день я смог выйти в сад.
В саду были шелковицы – ими я питался. Сад теперь был местом постоянного моего обитания, а в палату я возвращался только на ночь. Сад был моим земным Эдемом. Здесь хорошо, тихо и спокойно. Люди сюда не заходят, а только порхают с дерева на дерево птицы и поют о радости жизни. Никто мною не интересуется, никто меня не разыскивает, и лечением моим никто не занимается – я никому не нужен. Если бы я на ночь не возвращался в палату, то меня никто и не разыскивал бы. Я подумал о том, что пора мне возвращаться домой, и стал настоятельно требовать у старшей медсестры, чтоб меня выписали. Но она мне сказала: «Ещё рано. Тебе надо ещё долго лечиться». Я не знал о причине такой «заботы» обо мне, так как не знал о тех продуктах питания, которые поставляла в больницу моя мама.
Я два, или три, дня неотступно ходил следом за старшей медсестрой и постоянно твердил: «Выпишите меня, выпишите! Я хочу домой!». Наконец медсестра смилостивилась и при мне стала звонить на разъезд. Это выглядело так: «Коммутатор, соедините меня со станцией Царе-Константиновка. Это станция? Соедините меня с разъездом 347 километр. Это разъезд 347 километр? Передайте, пожалуйста, Бабич Евгении, чтоб она приехала в Куйбышево и забрала своего сына».
На второй день мама приехала в госпиталь, забрала меня и подарила мне книгу Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке». Так появилась первая книга в моей личной библиотеке. В госпитале я пролежал сорок восемь дней, а раны мои полностью зажили только в январе 1950 года.
Недели через две после моего прибытия домой, в первой половине дня мать сказала, что у нас пропала рыжая курица. Около одиннадцати часов того же дня, соседка в присутствии моей матери выбросила из ведра мусор вместе с перьями нашей рыжей курицы. Мать в ярости ей сказала:
– Обнаглели вконец! Поверили в свою безнаказанность? Часы дорогие, фамильные, забрали, сына искалечили. Теперь вот – курица! Изверга подкармливаешь? Сегодня он не успеет переварить мою курицу.
Соседка криво ухмыльнулась и ушла. В два часа дня во дворе соседа переполох – умер хозяин!
Соседи и после этого не успокоились. Пройдёт время – соседей снова придётся наказать. Только после второго наказания они станут вести себя как нормальные люди. Возможно, они поймут, что у Всевышнего много аспектов, а три из них самые действенные – Справедливость, Возмездие и Воздаяние. Глупые люди, тупые и упрямые, уверенные в своей силе и безнаказанности, будут встречаться мне всю мою жизнь. Особенно те, которые заимели дипломы о высшем образовании, но глупыми так и остались, продолжая диктовать простолюдинам сугубо личные условия.
Лето 1949 года оказалось не только пустым, но и убыточным. Я не принёс семье пользу, а из-за моего ранения пришлось продать нашу корову. Тётя Уля забрала свою корову в конце лета 1949 года. В совхоз, к фельдшерице Ольге Павловной, на перевязки я ходил два раза в неделю до самой осени. В сентябре начался учебный год. Я учился в третьем классе, а так как рядом с классным помещением находился и медпункт, то теперь перевязки мне делали во время перемен между уроками. Последний осколок, и очень большой, во время урока я вытащил из раны в руке в январе 1950 года.
Лето 1950 года прошло в работе. Выходных не было. Теперь воду рабочим в поле я не носил. Я полол кукурузу вместе с мамой. Нужны были деньги, так как нужно было купить корову, без которой питание в семье было предельно скудным.
Мы жили надеждами, что отец наш вернётся.
– Отец наш жив, – говорила мама. – Я часто вижу сны, в которых он живой. Так покойники не снятся. Пусть он будет без рук, без ног, лишь бы был живой и жил с нами.
Одна женщина из соседнего села за то, что похитила голодным детям немного пшеницы, была осуждена. Недалеко от лагеря, в котором она отбывала наказание, находился дом инвалидов. Женщина иногда слышала красивый голос мужчины, доносившийся от дома инвалидов. Мужчина пел песни. Песни и голос женщине знакомы. Так пел её муж. Муж её на фронте без вести пропал. Женщина сказала начальнику лагеря, что у неё появилось подозрение о том, что её муж находится в доме инвалидов. Возможно, он не захотел возвращаться домой, дабы не быть обузой в семье. Женщина оказалась права. В доме инвалидов находился её муж. Начальник лагеря посодействовал женщине – она была досрочно освобождена и домой вернулась с мужем. Возможно, это была легенда, придуманная женщинами, потерявших своих мужей на войне. Женщины терпеливо переносили послевоенные лишения, надеясь в глубине души своей на возвращение своих мужей – пусть даже без рук и без ног.
У нас накопились деньги, но для покупки коровы денег было недостаточно. Заработки были мизерные. Надеяться на то, что в скором времени у нас будет достаточно денег для покупки коровы, было глупо. Мать решила, что может подвернуться случай и нам удастся купить корову дёшево. А вдруг? Ночью мы с мамой вышли из дому и пешком отправились в Куйбышево. Надо было пройти семнадцать километров и успеть на рынок. На рынок мы пришли вовремя.
Мама ходила между коров, рассматривала их и спрашивала цены. Надежд на покупку не было. Одна корова была маленького роста, с красивой стройной фигурой. Когда мама проходила мимо неё, она каждый раз тянулась к маме. Мама подошла к хозяину этой коровы и стала торговаться, а корова стала лизать маме руки. Хозяин сбросил цену на корову, но денег всё равно было недостаточно. Мама вытащила деньги, завёрнутые в платок, развернула платок и протянула деньги хозяину коровы.
– Это все деньги, которые я сумела собрать. Здесь их недостаточно. Больше нет у меня возмож…., – мать заплакала.
Мужчина смотрел на маму, на корову и молчал. Затем он протянул руку и взял деньги:
– Я не обеднею. Забирай корову. Корова тебя выбрала. Вон, как она вылизывает твои руки! Ты будешь не в обиде. Корова хоть и маленькая, но молока даёт много и молоко очень жирное. Зовут её – Райка.
Возвращались мы домой радостные. Снова надо было пройти путь в семнадцать километров. Последние три километра я едва шёл – ноги болели неимоверно!
Осенью 1950 года моя сестрёнка Валя стала первоклассницей, а я уже учился в четвёртом классе. Этот учебный год прошёл для меня легко и беззаботно, так как я учился исключительно «на отлично», ибо все предметы я схватывал «на лету». Даже самое длинное стихотворение я запоминал надолго, прочитав его всего лишь один раз.