ВОПРОС ОДИННАДЦАТЫЙ. «КИРПИЧНОЕ ДЕЛО» ИЛИ ПЕРСТ СУДЬБЫ?
Комната в общежитии, лекции и привычная общественная нагрузка - должность председателя месткома. Вот и всё, что было необходимо для деятельной натуры героя этих страниц. Иногда кажется, что он, не будь в жизни трудностей, сам их создал бы или нашёл (как все великие коротышки в отечественной и зарубежной истории?), чтобы потом продемонстрировать, на что способен, дождаться внимания, любого – пусть и осуждающего. Были и есть такие деятельные натуры, рождённые, вероятнее всего, неурядицами нашего земного существования, такие люди, которые не приспособлены пройти свой жизненный путь ровно, без потрясений для себя или других. Чаще это всё-таки мужчины (женщин дети привязывают к благоразумию). Моё такое мнение, на истину никак не претендующее…
А в жизнь местного техникума он, конечно, внёс весёлое разнообразие. Ветхие старушки-уборщицы, отвечавшие за обогрев здания, за топливо значит, ощутили вдруг помощь ребят-студентов, занявшихся добровольно(!) распилкой дров. Рэм помнил величие Черкасова во всём, касающемся представительниц слабого пола, в любых вопросах - праздничных ли, бытовых ли. И он передавал эстафету доброты дальше, тем, кто уже на него смотрел как на любимого наставника. Правда, с гораздо большим восторгом воспитанники Рэма восприняли идею восстановления бассейна, в котором немцы проводили часть своего, не очень спокойного досуга на захваченной территории. После ухода оккупантов бассейн находился в плачевном состоянии. А купаться в нём каждый из студентов был не прочь. И работа закипела. Но в один «прекрасный» день студенты и их идейный вдохновитель обнаружили, что весь кирпич, по крохам собранный ими, увезён в неизвестном направлении…
Впрочем, «направление» определилось достаточно быстро, но легче от этого не стало: выяснилось, что кирпич приютили по адресу - дача директора техникума. Он тоже хотел как можно приятнее обустроить свой послевоенный быт. Ребята приуныли.
Нетрудно догадаться, с каким чувством влетел Юстинов, теперь уже педагог, но по-прежнему порывистый в движениях своих, особенно в создавшейся ситуации, в начальственный кабинет. Так же легко представить, что «метать бисер» там было абсолютно бесполезно (бесцеремонность, с которой молодёжная стройка была обворована, говорила сама за себя). И горячий монолог был оборван грубостью человека, привыкшего считать своё служебное кресло троном:
- Иди отсюда, сопляк!
С характером молодого специалиста он был знаком плохо (такие руководители, как правило, не видят необходимости в изучении особенностей подчинённых: считают, что это нижестоящие должны вникать в «изюминки» начальственной души и «не ковырять» их), а то бы поостерёгся переходить на кухонный жаргон, держался бы служебного этикета. Но… «слово - не воробей». И в директорские уши влетела нервно-звенящая «стайка»:
- Никуда я отсюда не уйду, пока Вы не отдадите украденный у детей кирпич!
_ Дурак что ли? - опешивший, но всё-таки не теряющий надежды решить проблему по-барски просто директор уставился на подчиненного орлиным взглядом, от которого робел народ и постарше.
Но встретился с таким откровенным презрением и решительностью, горящих в глазах профорга, что с последней долей надежды на победу обескураженно выкрикнул:
- Не уйдешь - я уйду!
- Уходите! У Вас и права-то занимать этот кабинет нет!
Может, начальник и посопротивлялся бы, из самолюбия хотя бы, но сила взгляда подчинённого, рождённая убеждённостью в собственной правоте, подкреплялась ещё и мощными плечами низкорослого вояки, плечами, накаченными кузнечным молотом и штангой. И «взгляд плюс плечи» могло оказаться той гремучей смесью, от взрыва которой вполне можно было пострадать и физически, если попытаться силой выдворить упрямого защитника студенческих интересов. Мало ли какие травмы получил каждый (и взрослый, и ребёнок) во время войны. А соответствующими справками никто не снабжён… И, быстро оценив ситуацию, директор впервые вышел из собственного кабинета с низко опущенной головой побежденного. Тогда…
Но месяца через два в комсомольскую организацию техникума поступила жалоба от соседей Юстинова по общежитию на то, что собака, принадлежавшая молодой чете, нарушает общественный покой. Вот когда вспомнил строптивый педагог угрозы запасливого директора: «Вылетишь отсюда вместе с женой, младенцем и псом своим!» Повод был явно надуманным. Овчарка, которая просто не умела шуметь, поскольку часто оставалась за няньку для Андрюшки, первого и последнего их с Ниной ребёнка, «мешала» кому-то спать.
Он не обижался на тех, кто поставил подпись под беспочвенной кляузой - знал, как зависели люди во всём от его обидчика. Но когда кто-то из присутствующих пяти членов бюро комсомола техникума вякнул очередную, запланированную на этом показушном спектакле, глупость (типа - «партия нас учит принципиальности, а Вы…»), он, бессильный перед новым образчиком демагогии, уходя, стукнул по столу своей, закаленной молотом и штангой рукой, мысленно жалея, что удар пришёлся не по голове директора. А стол…сломался. О! Это уже было «дело», на которое и рассчитывал его обидчик, уже познакомившийся с неукротимой вспыльчивостью подчинённого.
Бюрократическая машина, смазанная новыми обстоятельствами, привычно завелась, и бюро райкома комсомола, состоявшее из 20(!) человек, единогласно(!), откликнувшись на официальную депешу от комсомольцев(?) техникума, исключило Юстинова из рядов молодых ленинцев.
Только один из решавших его судьбу людей (в военно-морской форме) пытался что-то выспросить у Рэма о сути дела, но его отвлекли другими пунктами насыщенной повестки дня. И он не рискнул пойти против райкомовского «течения». Тем не менее, невинно-наказанный (да ещё как!), с благодарностью отметил эту слабую попытку помощи на фоне тех, кому «всегда всё ясно», раз есть соответствующие указания.
А сдаваться бывший комсомолец и не собирался. И когда заставили его пройти через унизительную процедуру (вынуть из нагрудного кармана и отдать в холодно-равнодушные руки еще хранивший тепло его тела, а главное - души, билет с ликом вождя революции, всегда бывший для него не просто «нужной бумажкой», как для большинства присутствующих) Юстинов пообещал-поклялся, обращаясь к председательствующему:
- Я приду за ним! - Ты мой характер знаешь. Не вздумай потерять мой билет: в сейф убери, ты мне его ещё вернешь и вернёшь с извинениями за сегодняшнее судилище. Обязательно…
Срывать свой гнев на райкомовской мебели он не стал - прошлый печальный опыт заставил его научиться укрощать врождённый темперамент. Силы нужны были для другой, и очень нелёгкой, как он и предполагал, борьбы. Былинным богатырям в чистом поле легче было, нашим на передовой - тоже: знали, с кем и за что дрались, отдавая здоровье, а то и жизнь саму. А здесь он чувствовал себя окружённым со всех сторон, страдал от невидимой удавки, наброшенной на шею, но… Кем окружён? Кто душит? И главное - за что?
Через неделю, согласно приказу №___ по техникуму, Р.А.Юстинов был уволен с формулировкой «за поломку государственного имущества» и «направлен на перераспределение». Так легко отделаться от неудобного (то есть не приспособившегося к непререкаемому единоначалию местного владыки) педагога вознамерился незадачливый директор. Плохим психологом был, бедняга, а то сразу вернул бы кирпичи обиженным студентам.
Диалог между ними состоялся, как всегда, наедине и без особых расшаркиваний. Инициатором его снова был Рэм:
- Я никуда не уеду, пока Вас не снимут с работы, на которую Вы не имеете морального права.
- Да я тебя из общежития выгоню! Света лишу! Тепла! - пузырился обещаниями «хозяин» положения, срываясь на визгливый крик, поджилками чувствуя, что, если не испугается сейчас его противник, то, наверняка, «выкурит» его из уютного директорского кресла, из которого, со временем, рассчитывал он спокойно уйти на достойную пенсию. Ещё и сам туда, нахал сопливый, взгромоздится. При его-то наплевательском отношении к чинам. Всё прахом пойдет!
Свои угрозы в адрес уволенного строптивца «пока ещё директор» заставлял воплощать в жизнь привычно-трепещущих подчинённых: и молодая семья была вынуждена мириться с отсутствием света, тепла и другими, не менее значимыми, при наличии маленького ребёнка, неудобствами.
А тут ещё одна новость, которая могла обернуться очередным наветом на несговорчивого «киношника»! Их воспитанная в лучших традициях кинологов псинка начала регулярно лаять на портрет одного из членов Политбюро КПСС, которое, как тогда было положено, в полном составе «висело» в коридоре общежития. Возможно, животное, в отличие от нас, чувствовало, что, с точки зрения истории, этот политический монстр уже изжил себя. Но Рэма нострадамусовские замашки овчарки интересовали мало, а вот последствия бестактного и явно аполитичного (на тот момент) тявканья кобеля «закаленный» мелкими, но слишком частыми несправедливостями в свой адрес Юстинов мог предвидеть. И поэтому обратился за помощью к собачнику-охотнику. Последний нелюбовь такую расшифровал быстро: живность какая-то за висячим ликом скрывалась. И ведь точно! Паучье семейство пригрелось за облаянным портретом.
Решалась и более серьезная проблема, ради которой терпела семья Юстиновых все неудобства. Но не так быстро, как с коридорным политбюро. Помощь пришла, откуда не ждали, хотя внутренне, возможно, опальный педагог надеялся на это: 170 студентов, успевших, пусть и недолго, но пообщаться с приехавшим по распределению «вольнодумцем», воспитанном на прекрасных примерах своих родителей и Черкасова, направили протест в райком партии, настаивая на восстановлении полюбившегося преподавателя и в комсомоле, и в должности.
Противники такого хода событий уже готовили ответный удар в виде очередной бумажонки с обвинениями в организации «студенческих беспорядков», что вполне могло бы привести нашего героя на скамью подсудимых и….даже думать не хочется о возможных последствиях. Но наступила хрущёвская оттепель. Теперь её по-разному, как и любые события, можно трактовать и оценивать. Моя покойная мама, например, вспоминая сталинское правление, всегда гордилась тем, что она - мать-одиночка, имела возможность содержать для нас с сестрой няню - шестнадцатилетнюю девчушку из деревни, отданную собственной матерью в услужение, за мясную похлёбку и хлеб, которые стабильно присутствовали в нашем дневном рационе. И моя юная няня и её родительница до могилы (а умерли они уже, к сожалению, обе) были благодарны моей матери за то, что спасла о т г о л о д а их семью. Но когда я, повзрослевшая, пытала свою, любимую, но непонятную мне иногда, маму (так как же нужно довести деревню, чтобы подростков-девочек п р о д а в а л и нам, как рабынь, за еду? Чем тут гордиться?), последняя недовольно замолкала, и я видела – обижалась… Вероятно, и Хрущёв далеко не всем пришёлся «ко двору», но Юстинова он спас в прямом смысле этого слова.
Письмо студентов дошло до Никиты Сергеевича. Такие показательные ситуации были востребованы новыми веяниями в стране. Поэтому в городок, измучивший правдолюбца Рэма незаслуженными обидами, прибыл корреспондент «Комсомольской правды». И он услышал от тётушек-уборщиц о дровах и кирпичах, увидел условия, «заботливо» созданные местным начальством для молодого специалиста, вынужденного подрабатывать учителем черчения в школе на время своей затянувшейся борьбы за справедливость. Да! Здесь было, о чём написать, если иметь на это желание (а главное, конечно, - задание).
Период гонений обернулся разгромом для гонителей и триумфальной статьёй для победителя в «Комсомолке», названной просто «Дело Юстинова», которая как бы давала понять всей стране, что эпоха подобных дел, «высосанных из пальца» на потребу зажравшихся и зарвавшихся чинуш, ушла в прошлое. Страна получила первые глотки свободы. Навряд ли, всем правдоискателям сразу и вдруг так повезло. Рэм, как это с ним не раз случалось и ещё случится, оказался в «нужное время в нужном месте».
Надо ли говорить, как отреагировала глубинка, которая на какой-то день стала героиней в масштабах всего СССР, на публикацию о её, пусть и временном, жителе?
Как лавина с гор, обрушились последующие события на Рэма, но не было в них разрушения, лишь - внезапность. Сам первый секретарь Калининградского обкома ВЛКСМ встретился с героем злободневной публикации, успокоил: справедливость восторжествовала, ты снова в нашей дружной комсомольской семье.
Но почти два года жизни-борьбы сделали Юстинова упрямым, он по-своему понимал справедливость, и потребовал:
- Нет! Отбирали билет публично, пусть публично и вернут.
Так и было: перекочевал уже считавшийся архивным документ из железного ящика в руки своего законного владельца под стыдливо пробубнённые (отбирали-то веселее…) извинения.
- Доволен? - дружески поинтересовался первый (а может, по долгу «службы» - Москва-то с него спросит за резонанс от громкой статьи).
- Теперь доволен, - впервые за долгие месяцы искренне-облегчённо улыбнулся вояка от педагогики.
А за дружеским застольем в местном ресторане комсомольская «фигура», и оплатившая то чревоугодие, милостиво предложила вернуться на работу в техникум и даже с перспективой профессионального роста, благо, по представлению в министерство кинематографии, директор-обидчик был уволен «без выходного пособия».
- Вот этого, извините, сделать не могу, - Юстинов не лукавил. Он не мог покинуть этот город оклеветанным, но и остаться там, где всё напоминало о пережитой боли и несправедливости - тоже не мог. Для этого что-то нужно было сломать в себе. На это наш герой не был способен.
А «первый»? Внешне высказав сожаление по поводу полученного отказа, мысленно, вероятнее всего, он не очень печалился о потере: времена сегодня одни, завтра – другие, а с такими, как его сотрапезник, всегда хлопотно. Кому нужна лишняя головная боль?..