Божья кара
- Подожди, Анна Михайловна! Сейчас мужики, как следует, опутают!.. У тебя запасной трос есть?! – Щадр говорил громко, тоном распорядителя.
- Конечно! - молодая девушка в красной косынке, в чистой новенькой фуфайке сидела в тракторе и радовалась, что она сейчас как дёрнет трактором, так колокол и полетит с колокольни… Батюшки Иоасафа нет, мешать некому. Постановление было - убрать колокола с местной церкви. Четыре основных колокола уже сняли год назад. Но батюшка продолжал звонить в пятый по праздникам. Звон многопудового колокола всё ещё звучал над селом. И шли люди в храм, и молились.
Был 1936 год. Зловещий год для многострадальной России. Повсеместно один за другим закрывались православные храмы. Стонала Русская земля под игом… - Ну что там, готово?! - крикнул Щадр мужикам, копошившимся на колокольне возле колокола. Он стоял рядом с трактором, задрав голову. В чёрной кожаной куртке, в чёрной кепке. Вожак… Весь чёрный, как смоль, со щетинистой, тоже чёрной, бородкой – «свердловкой». Он появился в этом большом русском селе в 17 –м, устанавливая советскую власть. Теперь он тут был как бы своим: всем заправлял, всем распоряжался.
- Пошё-ол! - крикнул с колокольни молодой мужик Петруха, махнув рукой. Ещё задолго до того, как сбрасывать колокол, мужики пришли к церкви по указанию Щадра. На осеннем октябрьском ветру с огромным усилием Пётр надпилил напильником кованую скобу на балке, на которой держался колокол. Мужик отошёл к каменному ограждению звонницы, посматривая на родное село, раскинувшееся на высоком берегу реки. Почти всё село высыпало на осеннюю улицу. У каждого дома стайками стояли люди – от мала до велика… Петруха знал, что все про себя молятся, за исключением, может быть, Аньки-комсомолки, да ещё этого чёрного Щадра… Все был православные. Вспомнился батюшка, отец Иоасаф. Батюшку увозил сам Щадр с «опером» из города. Простое русское лицо батюшки стояло перед глазами. Его взяли прямо на паперти родной церкви Воскресения Христова, когда он выходил из храма после службы. - Господи, прости меня грешнаго! – сказал Петруха. Он невольно прикоснулся к груди, нащупывая под одеждой нательный крестник, перекрестился. - По-ошёл, родимый! – сказал его напарник Илья и тоже перекрестился. Заскрипела распиленная скоба на балке. Колокол, ломая своей тяжестью скобу и подставленные крест-накрест доски, сполз на пол звонницы, поволочился по полу к краю. Кругом на полу валялись обломки красного кирпича. Кирпичную ограду звонницы целых три дня разбирали по приказанию Щадра.
Церковь была воздвигнута в начале восемнадцатого века. Колокол задел неровный край арки, остановился. Внизу надрывался трактор. Анька вовсю дёргала рычагами, поддавая газу. Тракторишка был бессилен против мощных стен колокольни. Анькин платок сбился на лоб. Девушка даже вспотела от нервного возбуждения. Хотелось поскорее сбросить колокол с ненавистной сейчас колокольни. Она будто осатанела в своей ярости. В памяти вдруг взвился выкрик одного оратора, которого она слышала на областном съезде комсомола, где Анна как одна из активисток была делегаткой: «Религия – есть опиум для народа!» - Смотри, как Анька-то ужом вьётся! Щадр, наверно, обещал на какой-нибудь съезд послать, - тихо сказал Илья. - Да-а по-огодите-е… Счас! - крикнул он вниз, туда, где возле трактора суетился Щадр, показывая кулак мужикам на колокольне. - Прости меня, Господи! – Илья опять перекрестился. Он до сих пор не мог простить себе, что не ушёл в двадцать девятом с Витяхой, с братаном, из родных мест. А куда было уходить? Везде уже торжествовала одна бесовская власть… В двадцать девятом грабительское обложение, конфискация имущества, лишение избирательных прав богатых и зажиточных крестьян, прямой террор – всколыхнули крестьянство. Восстания, крестьянские выступления подавлялись органами ОГПУ, а их участники арестовывались и заключались в лагеря. - Да-а… Крепко нас повязали! Бить их надо! - пробормотал Илья, с ожесточением ковыряя ломом край каменной загородки, в который упёрся колокол. Анька - комсомолка работала рычагами. Надрывался трактор. Но вот колокол пошёл. Медленно, как бы нехотя, он перевалился через куски векового кирпича. Высокое небо сияло из-за утренних кучевых облаков. - Пошёл, родимый! Пошё-ол! - шептала Анька, дергая рычагами. Семнадцатилетняя девушка радовалась, что с честью выполнила задание. Щадр обещал, что, когда не будет работать церковь, он представит её к награде районному начальству. «Наш паровоз, вперёд лети!..» - запела она вдруг.
По лесистым холмам Верхневолжья зачинался март. Но порой налетали февральские метели, да ещё и с морозами. Аннушка шла в город. Далеко-далеко, по заснеженному плёсу реки, где-то там, за поворотом, на высоком берегу заречья был город. Справа густел родной лес. Он, хмурый поутру, начинал преображаться в сказочный. Бахрома захоровевшего инея на ветках деревьев настраивала душу на звонкую песню. От плывшего из-за леса солнца бил свет. Дорога спускалась с высокого берега к реке. Утренний туман таял на глазах, растекался. Он прятался, вливался в снег и как-то чудесно исчезал в осветлённой глубине воздуха. Аннушка прошла добрую половину пути, не останавливаясь. Ноги чуть скользили в колее санной дороги. Она притомилась, ей надо было немного отдохнуть. Девушка знала, что вчера в город увезли два воза мороженой рыбы из села. Конечно, надо было ехать с возами, но что-то удержало от поездки. Как она говорила, сама была не готова… Да матушка сбивала молитвами. Был Великий пост. «Куда-а, девка, опять в свою-у партею?! До до-обра это не доведё-ёт!» - звучал материнский голос в памяти Аннушки. Но матушка давно отступилась. И только молилась.
Девушка обернулась. Далеко в сизо-голубом мареве дня Аннушка угадывала очертания колокольни родного села. Кругом сверкал снег. Причудливыми кристалликами зажигался на снегу солнечный свет. Девушка остановилась у ёлочки-вешки. Заиндевелая поутру вершинка ёлочки, торчавшая из глубокого снега, обсохла на солнце, но была морозная, не отволглая. По руслу потянул северный ветерок. Девушка сняла с плеч котомку, достала пирожки с грибами и картошкой, чтобы подкрепиться в дороге. Отвернувшись от ветра, она снова подумала о матери. Отца Аннушка не помнила. Но Щадр говорил, что отец её – герой гражданской войны, он устанавливал здесь, в заволжских костромских краях, советскую власть. Аннушка гордилась своим отцом и хотела быть похожей на него. Мать говорила, что и лицом она, и характером похожа на отца. Большие карие глаза, какие-то шальные, неспокойные. Ей всегда всё хотелось сделать на свой лад. Вот – отправилась пешком. Нет бы вчера спокойно доехать до города с рыбными возами! Девушка вдруг вспомнила колокол с колокольни, который ухнул на широкий берег реки. Он лежал, одним краем зарывшись в землю. Потом его подцепили к её «Сталинцу» и поволокли к обрыву. Мужики пробовали свалить его в реку. Но не тут-то было. Снова пришлось орудовать на тракторе. Колокол, взрывая кромку волжского обрыва, медленно сползал. Вот он освободился на краю обрыва от земли. Край колокола завис в воздухе. Внизу потоками осенней воды с отвалами пенных волн на гребнях текла река, которая видела за века столько радости и столько горя. Анька подогнала трактор впритык к колоколу фаркопом, дёрнула рычагами. Колокол вдруг оторвался от земли при резком толчке «Сталинца». Он не перевернулся, не закувыркался. Он летел, парил, словно тяжёлая птица, над Волгой. Вдруг в колоколе, будто освободившись от пут, качнулся язык его, ударяясь в толстые медные щёки. «Бо-ом!» - прозвучало над селом, над лесом. Его тяжкий прощальный вздох отозвался во всей округе. Колокол ударил по реке, по её холодным потокам, взбивая тысячи брызг и оставляя после себя пенный бурун. Крикливые чайки долго носились над местом, где он упокоился.
Аннушка вздрогнула от накатившего вдруг звука колокола. «Бо-ом!.. ом.., ом…» - отозвалось в девичьем сердце. Невыразимая тоска заполняла Аннушку.
«Господи, прости нас грешных!» - вырвалась из груди молитва, которую постоянно слышала от матери. Вспомнился батюшка Иоасаф: старенький, с голубыми ясными глазами. «Святой», - прошептала девушка. Батюшка неотступно стоял перед её взором. Подул резкий ветер. Перекусив, Аннушка закинула котомку за плечи и поспешила по обозной дороге среди торчавших ёлочек-вешек. Ветер усиливался. До города было всё ещё далеко.
…Два раза в своей жизни она уже ходила туда пешком, а один раз ездила на барже в областной центр на съезд. Лето было хорошее, тёплое. На арестанскую баржу, проходившую тогда по реке, посадил Щадр. На такие баржи обычно попутчиков не брали, но у Щадра был в руках пакет, где стояла печать, и в углу на пакете от руки было написано: «Секретно». Когда лодочник причалил к тяжёлой арестантской барже, начальник конвоя подбежал к борту и заматерился, но, глянув в глаза Щадра, осёкся. Начальник конвоя подал руку, принимая его на борт. Тихо плескались волны на реке, ласково, по-летнему ударяясь о деревянные борта старой арестантской баржи. В решётчатых загородках прямо на палубе и в трюме стояли арестованные люди. Многие с любопытством смотрели сквозь решётки на молодую девушку в красном платке и на комиссара. Беспокойные чайки с криками кружили над тихоходной баржей, наверное, хотели поживиться здесь какой-нибудь пищей. Но что можно было взять на арестантской барже? Аннушка вдруг заметила протянутую руку из-за решётки. Одна чайка, осмелёв, часто замахала крыльями, на лету схватила корочку хлеба из рук старика.
- Да это же батюшка Иоасаф! – Аннушка, ничего не соображая, порывисто кинулась к нему навстречу, протянула свой дорожный узелок с едой. – Батюшка Иоасаф! Батюшка-а!..
Щадр жёстко посмотрел на девушку.
- Доченька, как там мои?! - быстро заговорил отец Иоасаф, крестя её священническим перстом.
- Живы-ы, здоровы-ы!
Она оглядывалась… Отец Иоасаф, весь седой, в рваном подряснике, без креста, во все глаза смотрел на родную церковь на берегу, крестясь и посылая священническое своё благословение на церковь, на родное село…
Со стороны правого берега наползали тучи. Морозным ветром по широкому руслу раскручивались струйки снега. Аннушке стало тревожно, она ускорила шаг. «Вот ду-ура! Вчера не по-оехала!» - тоска охватила её. Внезапно шквал налетел на округу. Аннушка подняла руку, защищая глаза. Хорошо хоть, что ветер бил в спину, подгоняя по дороге. Вдали ещё светило солнце, а на грани света и наползавшей темноты, будто подтёками на стекле, бродила снежная муть. «У-у-уу!.. У-у-уу!.. У-у-уу!» - завывал ветер в трубе речного русла. «Господи, да что это де-елается-та?! - подумала девушка. Страх одолел Аннушку. - Мама, мама родная! Боже! Господи, помоги! Только бы не потерять дорогу… - Аннушка бежала по едва видневшейся дороге. Вот обратила внимание на вершинку ёлочки-вешки. - Надо держаться их».
-У-у-уу!.. У-у-ууу! – завывала вьюга. Ветер бил в спину, подгоняя. - Только бы не сбиться! – она перестала чувствовать ногами колею санной дороги. В одном метре от себя заметила вешку. Впереди кружила метельная смута. – Может переждать? – но Аннушка не была уверена, что вьюга скоро пройдёт. Она, может быть, раскрутилась не на один день. Ноги приходилось поднимать выше и выше. Пот застилал глаза. Ей стало жарко. Сняла рукавицу, сунула их подмышки и стала поправлять пуховый платок, чуть откидывая его, чтобы немного охладить лицо. Мощный порыв снегового вихря ударил в спину. Она не устояла. Упала лицом в снег. Снег приятно охлаждал, тая на лице. Аннушка быстро вскочила, отряхнула от снега руки, поискала глазами рукавицы. Рукавицы унесло. Разгорячённая,пошла вперёд, не выпуская из виду вешки. Ноги проваливались в свеженамётанном снегу. Выбившись из сил, она остановилась. Мороз холодил спину под котомкой, забирался под пальто с каракулевым воротником. Края платка заиндевели. Руки… Она почти не чувствовала их. Ноги еле-еле передвигались по сугробам. Засунула руки в подмышки, но это не помогало. Присела на корточки. Дыхание снежной круговерти обволакивало. «Все, больше не могу… Отдохну», - хотелось лечь, закрыть глаза. Она знала, что если поддаться этому желанию, будет конец. «Нет, не хочу-у. Не хочу! Жи-ить хочу-у!» - кричало в Аннушке, но что-то сладко убаюкивало. Она сняла котомку со спины, накинула лямку на вершинку ёлочки-вешки. Силы оставляли…
Переждав в городе пургу, пустой обоз возвращался в село, домой.
Бог милостив. Возницы нашли девушку по котомке, пробиваясь по захлёстанной пургой дороге.
Наступило лето. Аннушка сидела на высоком берегу напротив церкви Воскресения Христова и плакала. Каждый раз, когда Аннушка проходила мимо церкви на берег, то останавливалась возле церкви и осеняла лоб крестным знаменьем – своей культёй. После того, как её нашли под снегом, была она полуживая, её отогрели, спасли. Но началась гангрена рук. В областном центре пришлось ампутировать кисти обеих рук…
- Молись, до-оченька, родна-ая, молись! Легче будет, - говорила матушка. Они вместе молились дома. Власти их не трогали. Аннушка смотрела с берега на то место, куда свалили колокол. Во сне ей часто слышался колокольный звон.- Бо-ом! Бо-ом.., о-ом! – и во сне являлся батюшка Иоасаф. Весь седой, с ясными глазами. «Ну что, дочка? Молишься? Молись, дева, молись, Бог милостив, проси прощения», - говорил отец Иоасаф. Она знала теперь, что нужна только матушке и Богу…
Когда Аннушку привезли в село, все односельчане как-то притихли. И шли разговоры, что это кара Божия, и все жалели Аннушку. Мать её первым делом вынула из потаённой коробочки нательный крестик дочери, который та прежде хотела выкинуть в угаре безбожного рвения, и надела крестик на метавшуюся в забытьи Аннушку. Она сняла с божницы икону Божией Матери и поставила возле дочери. - До-оченька моя-а! Сиротину-ушка!.. О, Господи, помилуй нас грешных! Боже мой, по-о-милуй! – мать молилась, и плакала, и крестила свою кровинушку.
Быстро летит время, Подкатил голод, война, послевоенная година. Стонала Русская земля в своём горюшке, и вместе с Родиной мыкалась Аннушка и её матушка.
Шли восьмидесятые годы двадцатого столетия. Умерла мать Аннушки. Когда это случилось, сельский совет хотел отправить Аннушку в дом инвалидов. Но Аннушка туда не поехала. Она знала, какие там живут безбожники, и сама нашла себе место в жизни села: стала служить в церкви псаломщицей. Церковь в селе и
не закрывали, не разоряли более. Все помнили случившееся с Аннушкой, видели в этом страшное предупреждение для себя.
Однако не вдруг и не просто пришла она к этой новой жизни. Беда, случившаяся с ней, долго держала в плену. Доходила Аннушка и до полного отчаяния. Навсегда запомнился ей один горький летний день. Она спустилась к реке по тропинке, озираясь по сторонам, чтобы не видела матушка. Она шла по песку. Девушка с детства любила бродить по береговой кромке. Плещется волна, перекатывается по песку, увлажняя его. Вода ласково прикасается к голым ногам. Сейчас бы побежать по волне, по белопенной кромке, счастливо улыбаясь белому свету! Яркое солнце! Но болят руки, тело, душа… Вот она добрела до места, где лежал колокол. Крикливые чайки кружат над рекой. Она хорошо помнила это место.
Маленькая черноголовая чайка, крачка, парила в одной точке над водой, быстро-быстро перебирая крыльями. Вдруг она резко упала в воду, вытянув твёрдый белорозовый клюв. На тихой воде от броска птицы взметнулся бурун, всплеск, и чайка словно затихла. Затем часто-часто заполошила крыльями, отталкиваясь от воды, поднимаясь вверх. В клюве блеснула серебристая рыбка. Со стороны стайки чаек летела большая серобелая чайка-буревестник. Она размашисто устремилась к маленькой крачке, с напором загребая воздух упругими крыльями. Буревестник норовил ударить крачку длинным, чуть загнутым вниз клювом. Почувствовав погоню, черноголовая крачка затаращила глазёнки на нависшую тень, и бросилась к воде, увертываясь от погони, и выронила добычу.
- Вот зараза, - прошептала девушка, непроизвольно взмахивая на буревестника рукой. - Мммм… - застонала Аннушка. От резкого движения культяпой рукой она
упала на колени, инстинктивно выставив свои руки вперёд. Левая обрубленная рука уткнулась во влажный песок, правая же, с двумя оставшимися двухсантиметровыми фалангами большого и указательного пальцев, чуть коснулась берега. - Мама родная! Мммм… - девушка оглянулась назад. Она боялась, что матушка увидит её. Преодолевая боль, опираясь на локти, поползла по песку в реку. Вода медленно закрывала мученицу. «Бо-ом! Бо-м.., о-ом! – гулко звенело в ушах. - Господи, да что же я делаю! Го-осподи! – застонала девичья душа. Аннушка оттолкнулась от песчаного дна и, пошатываясь, встала во весь рост. С крутого берега к реке бежала матушка. Почувствовало материнское сердце непоправимое.
- Да что же это такое?! Не уследила, не уследила-а! Аннушка-а! По-одожди-и!
Господи! Господи! Помоги-и! - Девушка, поражённая набатным колокольным звоном в себе и одновременно зазвучавшим вдруг как будто бы откуда-то из глубины реки, в ужасе попятилась к берегу. Ноги не держали. Всё в ней болело, стонало, мучилось. Аннушка снова упала в воду. Сзади подбежала матушка. Дочь еле различала родной голос. - Господи, Аннушка, кровинушка моя! Да что ты, что ты, родная-а?! Моя хорошая девочка, - подхватив дочь подмышки, мать тащила обвисшее тело из реки. Всё та же стая крикливых чаек кружила над ними, копошащимися на берегу.
Шёл 1988 год. В России начались празднования тысячелетия крещения Руси. Это было великое событие. Но не было ликования в народе. Народ русский, переживший великое отпадение от веры, не мог почувствовать всей своей душой величие этого праздника. Избита была душа народная десятилетними атеистическими ухищрениями власть предержащих. И всё же в потаённой сердечной глубине народной жил Господь.
В селе, где жила Аннушка, в один из дней этого праздника поднимали двадцатипудовый колокол на колокольню церкви Воскресения Христова. Тот самый, когда-то сброшенный с колокольни и утопленный в реке. Из областного города прибыло духовенство во главе с епископом. Служили молебен вокруг колокола. Колокол стоял на специальном помосте, приготовленный к поднятию. Епископ ходил вокруг колокола, читая молитвы и совершая каждение. Получив благословение, начали поднимать колокол. Через систему строительных блоков его поднимали на колокольню вручную. Пеньковые корабельные верёвки тянули крепкие руки русских мужиков, которых в течении всего двадцатого века правящие страной богоборцы превращали в Иванов, не помнящих родства. - Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, - шептала старица Анна, стоя на паперти родного храма. Слёзы текли по её лицу. Человек двадцать мужиков из родного села тянули верёвки, ухая в такт одновременных усилий. Многопудовый колокол медленно полз вверх по широкому желобку, сбитому из досок. Выше, выше…
Старица пристально следила за поднимающимся колоколом. Ясно вспомнился тот давний день, когда она, как безумная, орудовала рычагами трактора, торопясь поскорее сдёрнуть этот колокол, сбросить его вниз… Как наяву, встала перед глазами чёрная фигура Щадра в кожаной куртке, с козлиной чёрной бородкой «свердловкой»; увиделось вдруг и лицо отца с фотографии с красной звездой на лбу.
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! – она перекрестилась культёй и быстро пошла к поднимающим колокол. Она взяла свободный конец верёвки обрубками рук, поднесла его ко рту, впилась зубами, потянула на себя. В толпе народа, пришедшего к храму, раздались громкие рыдания. Над колокольней, над куполами храма кружили чайки. Крики их тоже напоминали рыдания.