Верность, доблесть и историческая память.
Огромную роль в боеспособности японской армии и флота играли кондукторы и унтер-офицеры.
Райт вспоминает о них так:
«Японский кондуктор – это интеллигентный, хорошо воспитанный человек, на которого можно вполне положиться. Все, с которыми мне приходилось встречаться могли писать по-английски; большинство могло говорить. Многие из них принадлежали к старинным родам самураев и везли с собой свои драгоценные сабли – реликвии глубокой древности. Они переходят из рода в род и высоко ценятся.
О самурайской сабле и отношении к ней речь впереди, а пока подчеркнём ОГРОМНУЮ разницу в положении и авторитете кондукторов на японском и русском флоте того времени.
Сравните данную выше характеристику японского кондуктора с реальным авторитетом большинства кондукторов и сверхсрочников русского флота даже того времени.
«Шкуры», «драконы» - были их обычными прозвищами в матросской среде. Желая заслужить дешёвый авторитет, многие наши кондукторы скатывались в панибратство с матросами, напивались вместе с ними и уж никак не могли быть людьми, на которых можно было «вполне положиться».
Другие – прибегали к «линькам» и мордобою по ничтожным, порой, поводам, что тоже не улучшало ситуации в трюмах и кубриках. Были, естественно и честные служаки, но до авторитета японских кондукторов даже им было далеко.
(Про знание ими иностранных языков или их «интеллигентность» – не приходиться и говорить).
Японцы, кстати, прекрасно понимали значение АВТОРИТЕТА своих кондукторов, и немало делали для его повышения.
Райт описывает традиционную церемонию раздачи кондукторам медалей за долголетнюю службу. Каждый выходил из строя и командир корабля вручал ему награду вместе со свидетельством, СОБСТВЕННОРУЧНО подписанным самим императором (!!!) (Чтобы было понятнее значение этого, действа, напомним, что в те времена император был для японцев чем-то вроде живого бога).
«Кондуктора принимали это свидетельство с благоговением; оно сохраняется навсегда, а медаль, имеющая вид остроконечной серебряной звезды, возвращается при производстве в высший чин».
Очень необычны были и отношения офицеров с матросами на японском флоте.
«Наш капитан обращался с командой, как с собственными детьми... Вообще в японском флоте ВНЕ СЛУЖБЫ (выделено мной) все офицеры смотрят на матросов, как на равных себе и я убеждён, что невозможно привести ни одного случая злоупотребления этой снисходительностью начальства»
Вообще-то, ТАКУЮ неординарную оценку надо ЗАСЛУЖИТЬ. Даже если Райт тут преувеличил, все равно впечатляет.
Да и матросы, конечно, должны быть ДОСТОЙНЫ такого отношения к себе. Когда наши офицеры (в феврале 1917 года, благодаря знаменитому Приказу№1 Петросовета), в одночасье оказались равными матросам (вне службы) это привело к полному развалу армии и флота, череде диких убийств и насилий над своими же офицерами (!!!) во время мировой войны.
Особого упоминания заслуживает отношение японских офицеров к своей службе. Вот как говорили об этом С. Райту: «...жизнь японского морского офицера очень трудна. Мы постоянно на службе и редко получаем отпуск. Мы миримся с этим, потому что любим императора и свое морское дело так сильно, что без жалоб подчиняемся всем требованиям, предъявляемым к нам. Нужно сознаться, что нашим женам приходится проводить много времени в одиночестве, но ведь самое приятное препровождение времени – работа и изучение наук».
(Ей-богу, не мешало бы прочитать эти слова многим офицерам нынешней российской армии).
Надо сказать, что и японские моряки платили своим офицерам искренним уважением и преданностью.
С. Райт описывал проводы, устроенные на его крейсере старшему механику, возвращавшемуся в Японию, в Сасебо.
«Вся команда выстроилась для пожелания ему приятного и счастливого путешествия. В ласковой речи он поблагодарил матросов за образцовое исполнение их обязанностей, выразив надежду, что и впредь они будут так же радовать его заместителей. Платки и фуражки замелькали в воздухе, когда, пожав руку каждому из офицеров, он съезжал с крейсера при громких криках: «Банзай!».
А ведь служба матросов на японских кораблях была далеко не сахар.
С. Райт приводит распорядок дня на его крейсере:
7 часов утра Подъем
7ч.40 м. Завтрак
8. – Медицинский осмотр
8ч.15м. – Мытье палубы (если нет мороза). Чистка орудий и ружей.
9ч.45м. - Свободное время. Разрешается курить 15 минут.
10 ч. – Разводка вахтенных по обязанностям. Распределение на работы.
11ч.30 мин. – Метение и уборка палубы. По окончании свободное время.
11ч.45 мин. Раздача обеда
Полдень – обед.
1ч.15м. Новая смена разводится по обязанностям.
2ч.15м. – Свободная время.
2ч.30м.продолжение работ.
3ч.30м. – Метение палубы.
3ч.45м. – Раздача ужина.
4 ч. – Ужин.
4ч.45м. – Боевая тревога (!!!)
5ч.- Свободное время.
5ч.15м. Фронтовое учение для матросов; упражнения для механиков.
5ч.40 мин. Метение палубы.
Закат солнца. Тушатся все огни. Все орудия наготове, проверяются ночные прицелы. Орудийная прислуга ВСЯ на своих местах у пушек. На каждую пушку назначается дежурный.
7ч. – Обход судна.
7ч.30 мин Раздача коек Развод часовых по частям крейсера.
Остальную часть вечера матросы проводят по своему желанию: пьют чай, курят папиросы, играют в шахматы или «го-банк».
БОЛЬШИНСТВО посвящает ЕЖЕДНЕВНО час или два НА ИЗУЧЕНИЕ ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКОВ, или на изучение деталей своей специальности. Если же совсем нечего делать, матросы принимаются за плетение и вязание» (!!!)
Ну, что тут скажешь... Водкой их (в отличие от русских матросов) никто не поил. И личного времени предоставляли им немного. И боевая тревога СРАЗУ после ужина тоже впечатляет.
Причем надо иметь в виду, что никаких послаблений и упрощений, как зачастую принято у нас, там нет. Раз написано «Метение палубы» - метут ВСЕ, кому это положено.
Ну и особенно поражает ЕЖЕДНЕВНОЕ занятие иностранными языками В ЛИЧНОЕ ВРЕМЯ большинством (!!!) матросов.
У нас – даже представить себе такое ни в начале ХХ века, ни сейчас – просто невозможно...
С. Райт описывает, как были организованы соревнования на японском крейсере на празднике в честь дня рождения императора.
«Матросы лежали в своих койках. По звуку сигнального рожка они вскакивали, одевались, свертывали койки, бежали на другой конец корабля. Хватали свои ружья, боевую амуницию и в перегонки мчались кругом, на другую сторону, где их осматривал офицер с помощью унтер офицера... Были устроены и состязания в борьбе, в которых матросы высказывали свою храбрость и искусство в джу-джу-си».
Согласитесь, что пользы для службы от таких состязаний больше, чем от традиционного у нас перетягивания каната и прочих матросских забав.
Отчаянная храбрость и презрение к смерти японских солдат, матросов и офицеров вызывали восхищение и уважение даже у неприятелей.
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов писал о нескольких попытках японцев брандерами загородить выход из гавани Порт-Артура. Каждый раз их суда-брандеры шли почти на верную смерть, под кинжальный огонь русских орудий и пулемётов.
Вот как выглядела последняя попытка японцев перекрыть фарватер:
«В 1 ч. ночи 20 апреля меня разбудили глухие удары отдаленных пушечных выстрелов…
Это была третья, наиболее отчаянная, попытка японцев запереть Порт-Артур.
Несомненно, что через своих шпионов они знали не только о неудаче предыдущей попытки, но и о всех мерах, принятых нами к предотвращению новой. Они знали, что теперь уже нельзя попросту взять прямой курс ко входу, но надо идти по искусственно созданному фарватеру. И вот — под бешеным огнем батарей и сторожевых судов — их миноносцы подошли к поворотным пунктам и стали маячными судами, указывая дорогу заградителям...
Очевидцы говорили, что это было похоже на сказку!..
Один миноносец взорвался на наших минах, один был утоплен артиллерией, вероятно, многие пострадали — но свое дело сделали!..
Всех брандеров-заградителей было 12. Четверо, подбитые или просто не выдержавшие огня, повернули обратно в море, 8 — дошли.
Все затонули, вдали от входа, но все же два успели, извилистым фарватером, проникнуть за «Хайлар».
По счастью, они не легли поперек дороги, но это была не их вина, равно как и не наша заслуга, а просто судьба…
Те, из японцев, кто после затопления брандеров, высаживались на берег, полуодетые, безоружные, с криками «банзай!» бросались на наших, спешивших к ним на помощь. Конечно, в такой обстановке ни солдаты, ни матросы и не думали пускать в дело оружие, а, отбросив винтовки, со смехом и шутками принимали «очумелых» на кулачки... Некоторых пришлось даже связать, так как они были совсем невменяемы... Недаром мы, осматривая из любопытства ранее затонувшие брандеры, удивлялись многочисленным откупоренным и полу опорожненным бутылкам коньяка, которые на них находили. Тем более странно, что вообще Япония — страна трезвости: национальный напиток — «саке» — крепостью не превосходит обыкновенного пива, а употребляют его крошечными чашечками... Ясно, что даже японские нервы не могли выдержать той поистине адской обстановки, в которой находились брандеры, приближаясь к цели, и опьянение патриотизмом, жаждой подвига — надо было поддерживать более реальным опьянением... — алкоголем».
Адмирал Х. Того вспоминал в своих мемуарах, как рвались выполнить это самоубийственное задание его моряки. Для формирования экипажей брандеров, которыми он ТРИЖДЫ пытался перекрыть фарватер выхода из Порт-Артурского внутреннего рейда, он отбирал ТОЛЬКО офицеров- добровольцев. Они понимали, что идут практически на верную смерть, под кинжальный огонь русских батарей. И каждый раз добровольцев оказывалось НАМНОГО больше, чем требовалось. Те, кого адмирал Того не отобрал для выполнения этих смертельных заданий – плакали от обиды и досады.
А вот что рассказывал об этих атаках японских брандеров генерал–лейтенант Л. Д. Твердый:
«Японцы четыре раза пытались проникнуть в проход Артурского порта, чтобы забить его и, несмотря на героические акты, успеха не достигли.
Много я слышал об эффектной картине первых брандеров, упорно шедших в проход, несмотря на десятки снарядов, пробивавших им борта. Храбрость японцев, шедших на верную смерть 11 февраля 1904 г. поражала русских.
Уже на половину затонувшие брандеры точно держали курс на проход до последней минуты. С треском уткнувшись в берег, они останавливались. Только тогда их незначительные храбрые экипажи, собравшись у трапа, сбегали на шлюпки, чтобы не сдаться живыми неприятелю. Наши орудия и пулеметы косили их на палубе брандеров. Не многие, спустившись по штормтрапам, на веслах уходили в сторону моря. Ярко освещенные нашими сильными прожекторами, легендарные воины были беспощадно перебиты в своих шлюпках наполнявшихся водою через изрешеченные борта.
Артиллеристы полагали, что никому из них не удалось добраться до миноносцев и катеров, поджидавших их мористее. Однако, скоро мы узнали, что кое–кому это удалось...
Вахтенный доложил, что портовый буксир ведет японские баркасы с брандеров, пойманные в море и направляется к берегу около нас. Все тотчас же поспешили наверх. На портовой стенке, куда приближался буксир, уже собралась большая толпа народа: матросы и офицеры с миноносцев, портовые рабочие и даже рабочие–китайцы.
С интересом и шумным веселым оживлением все ждали трофеев японской вторичной неудачи и хотели воочию увидеть пленных. По мере приближения каравана оживление слабело. Буксир тащил лишь несколько больших баркасов, двенадцативесельных, очень глубоко сидевших в воде, но ни души на них не было видно.
Когда один из баркасов подтянули вплотную к набережной, длительное и грустное изумление изобразилось на лицах всех и протяжное «А–а–а–а–а! а–а!» огласило воздух. Огромные баркасы были полны воды, а в воде, как в рыбном садке, плавало с десяток мертвых мальчиков, лет 15–17 на вид, коротко, ежиком, подстриженных с почти детскими личиками, одетых в чистенькие, новенькие матросские костюмчики и без фуражек. Тела их полностью покрывала вода, на поверхности которой плавало несколько промокших фуражек.
— Господи, да это ж дети!
— Какой ужас!
— Вот тебе, — война! — раздавались грустные одинокие голоса в толпе. Одни крестились. Другие вздыхали, иные и прослезились.
Гром победы умолк и сменился надгробным рыданием.
Японцы сделали четыре попытки забить выход нашему флоту и принудить его к безактивности при подготавливаемых ими десантных операциях для захвата Квантунского полуострова. Каждый раз они увеличивали число брандеров, доведя их до двух десятков в последний раз, но не только не достигли цели.
...после третьих брандеров и я в числе многочисленных офицеров на утро поехал на один из них, выбросившийся под Золотой Горой. Погода была прекрасная, весенняя, солнечная. Опасались, что японцы заложили внутри брандеров адские машины, и так как они еще не дали о себе знать, то могут взорваться с опозданием под нами.
Опасение было чрезмерным. Эти взрывы им были нужны для утопления брандера в проходе. Они не заготовляли же их против случайных любопытных?!
Однако, еще все боялись, с опаской входили и осматривались, ища электрических проводов. Для опасения налицо была странная приманка: на верхней палубе на стене машинного отделения крупными буквами по–русски мелом была сделана надпись, притом с грамматическими ошибками:
«Русские моряки, запомните мое имя! Я капитан–лейтенант Токива Хирозе. Мне (вместо я) здесь уже–в третий раз…» (дальше я забыл).
Офицеры, приезжавшие осматривать брандер, подолгу останавливались пред этим посланием своего мужественного противника, обсуждали его и даже снимали с него фотографии. Потом выяснилось, что для бедного Токива Хирозе это был последний раз… Он был убит в шлюпке, как мы потом узнали от японцев.
Многие флотские офицеры хорошо знали Хирозе. Он был до войны морским агентом в Петербурге. Ухаживал, но безнадежно, за красавицей–дочкой начальника Главного гидрографического управления, генерала Вилькицкого, сестрой мичмана Вилькицкого (впоследствии флигель–адъютанта), тоже очень красивого, моего соплавателя, первым пришедшего на «Таймыре» и «Вайгаче» из Великого океана в Атлантический через Северный Ледовитый.
Русские моряки запомнили твое имя, герой–неприятель, и на восьмом десятке лет свято хранят твой завет, мелом написанный в предсмертный час. Он рассказывает своим внукам и правнукам о легендарных экипажах брандеров и о тебе, наш доблестный противник, герой японского флота, капитан–лейтенант Токива Хирозе!»
ТРИЖДЫ ходил капитан-лейтенант Т. Хирозе на выполнение этой отчаянной боевой задачи!!!
Инженер эскадренного броненосца «Орёл» В.П. Костенко так вспоминал о смерти командира одного из японских миноносцев произошедшей ночью после цусимского боя: «Из наших кораблей, шедших в колонне за «Николаем», пользовался прожекторами только один «Наварин». Он светил во все стороны и часто освещал наши собственные впереди идущие корабли. Иногда в его лучи попадали и неприятельские миноносцы. Один из них был освещен на траверзе «Орла». Миноносец уже выпустил свои мины, был подбит, стоял на месте и сильно парил. Его положение было безнадежным. В луче света ясно вырисовалась на мостике фигура командира, который, опершись локтем на колено, спокойно курил, рассматривая наши обходившие его корабли. Расстояние до него было около кабельтова. Грянул выстрел из 10-дюймового орудия «Сенявина» сзади. Разрыв пришелся в центре борта, миноносец сломался пополам, обе его половины поднялись вверх, сложились вместе, и обломки поднесло к борту «Наварина». Он проследил за ними лучом прожектора, а когда обломки исчезли под водой, закрыл фонарь, и вся картина гибели врага потонула в ночном мраке».
Это был один из трёх японских миноносцев потерянных Того за время сражения...
И, в конце главы, обещанный рассказ о сабле самурая, и сабле нашего офицера.
Полковник В. И. Сейфуллин вспоминал:
«Наутро, когда взошло солнце, с окрестных батарей и укреплений увидели следующую картину. Далеко вниз под фортом № 3 лежал в серой шинели и черной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнаженную шашку, направленную острием в сторону неприятеля. Вокруг него венком лежало около 60 трупов матросов, юношей последнего призыва, которых он инструктировал сам и сам же повел их в первый и последний славный бой.
Картину эту с фортов наблюдали почти без изменений несколько дней и после отбития октябрьского штурма. Но потом, одной ночью, тело поручика Тапсашара исчезло. Матросы же, павшие около него, оставались по–прежнему на месте брани.
В ноябре на линии обороны впереди штаба генерала Горбатовского состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых. Наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого–то. После вопросов оказалось, что они ищут тело какого–то большого самурая. Поиски японцев были тщетны; тогда они объяснили, что тот, кого они ищут, руководил дневным штурмом Курганной батареи, предпринятым недавно ими. Командир Курганной объяснил, что все трупы японцев, проникших на его батарею, были похоронены в общей могиле за батареей. Присутствовавший же на церемонии перемирия начальник этого боевого участка поручик Карамышев рассказал японцам, что снял с убитого на батарее офицера особенную саблю и приказал принести ее.
Когда японские парламентеры увидели саблю, на которой были какие–то надписи, все стали низко, в пояс, ей кланяться, и, шипя, втягивать в себя воздух (знак особого почтения).
Тронутый этой сценой Карамышев великодушно возвратил японцам снятую им с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, опознанное ими по этой сабле, как выяснилось из разговоров участников атаки, было зарыто в братскую могилу около Курганной, вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами.
Атака эта была особенной. Японцы внезапно, среди бела дня, ворвались бешенным натиском на Курганную. Русские в этот момент обедали. Обедавшие, «чуть не с ложками» (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи всех. Старший из японцев, полковник генерального штаба, на хорошем русском языке сказал командиру Курганной, подарившему японцам саблю самурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты.
Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович (георгиевский кавалер и бывший полицеймейстер императорского Александрийского театра) состоял (тогда еще подпоручиком) в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был свидетелем почестей, возданных японцами сабле самурая.
Когда перемирие окончилось, вновь началась стрельба с обоих сторон. Взаимокалечение и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без перерыва тянувшееся уже шесть месяцев, вошло опять в норму.
Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на восточном возможны были нежности, вроде уборки раненых».
В 1904году во всей России стало известно имя поручика
М. Тапсашара, геройски погибшего в рукопашном бою. Японцы, потрясенные его мужеством, унесли тело поручика с поля боя и передали русским со всеми военными почестями. По приказу японского императора была сделана копия с сабли героя и помещена в военный музей в Токио, а подлинная возвращена русскому командованию.
Похоже, что именно об этом же случае повествует и Б. Норригаард:
«30 августа небольшой русский отряд в 20 человек, под командой офицера, пытался сделать отчаянное нападение на Западный Панлунг. Они взобрались на самый форт, где завязался отчаянный рукопашный бой, японцы и русские смешались в этой дикой схватке. Русские сражались как львы, но горсть людей не могла одолеть гарнизон вчетверо сильнее их отряда и после геройской борьбы они все были перебиты. Японцы пришли в восхищение от такого подвига и с величайшим уважением отзывались о храбром русском офицере. Его сабля наверное найдет почетное место в одном из музеев в Токио».
Очень жаль, что в современной России имя этого героя совершенно забыто...
К сожалению, поговорка про «иванов, не помнящих родства» родилась у нас не на пустом месте.
При «царе-батюшке» историческая память, к сожалению, была тоже очень коротка, а религиозность, особенно у обеспеченных слоев населения, нередко была показной, обрядовой, мало влияющей на их поведение и образ жизни.
Вот какие впечатления остались у мичмана Б. К. Шуберта от пребывания в Петербурге в мае 1906 г. крейсера «Олег»:
«Наступило 14 мая — годовщина Цусимского погрома.
Крейсер «Олег», один из немногих уцелевших участников и свидетелей этого горестного для России события, с тем же личным составом, который был на нем в бою, только несколько уменьшившимся с увольнением в запас нижних чинов, окончивших сроки своей службы, накануне пришел из Кронштадта в Петербург и встал вблизи Николаевского моста у эллинга Нового Адмиралтейства, для предстоящего капитального ремонта своего корпуса и механизмов.
15-го числа на крейсере была отслужена панихида по павшим в бою нижним чинам крейсера и всем нашим собратьям, за царя и Отечество живот свой положившим и в море утонувшим. Кроме судового состава, полностью присутствующего, на печальном богослужении больше не было никого, хотя, конечно, судовое начальство не воспрепятствовало бы желающим помолиться об умерших на той палубе, где они нашли свою смерть, «положив живот за други своя». В тот же день в Казанском соборе назначена была панихида по всем погибшим в боях 14–15 мая, и по окончании службы на корабле я отправился в собор с желающими из команды крейсера, которых было немало. Когда мы пришли — служба уже началась, но собор был почти пуст. Несколько адмиралов, офицеры, присутствующие по наряду, десяток-другой родственников погибших, да благочестивые, обездоленные старушки, для которых храм божий стал единственным местом успокоения — вот и все.
«Бедная Россия! — думалось мне, когда, выйдя из собора, я попал в веселый водоворот жизни Невского проспекта, — что в состоянии тебя пробудить и образумить?» Сплошные неудачи на сухом пути и на море, потеря в течение двух дней остатков флота, позорный мир... неужели ж все это уже забыто и так мало достойно внимания русского общества, что в дни национального траура, каковыми справедливо должны считаться дни 14 и 15 мая, общество это не только находит в себе желание веселиться и поглощено вопросом — каково будет предстоящее первое заседание еврейско-революционной Думы, но даже не считает себя обязанным помолиться за своих защитников, покоящихся на дне Корейского пролива!
Чем объяснить это равнодушие нашей публики, и то, которое она проявила к «Олегу», сказавшееся затем в продолжение двух последующих недель, когда крейсер наш, будучи еще в кампании, стоял у всех на глазах, доступный для осмотра? В это время, если не считать родных и знакомых, интересовавшихся кораблем, вынесшим их близких из памятного погрома, «Олега» не посетил никто, между тем как в заграничных портах, в которых нам приходилось стоять на обратном пути с Востока, в посетителях никогда не было недостатка; всем было интересно осмотреть оставшиеся на крейсере следы разрушительного действия японских снарядов, прослушать из уст его экипажа о том, что вытерпел корабль за семь часов боя, в связи с общей катастрофой. Многие делали при этом фотографические снимки и просили на память хоть осколочек японского снаряда.
У нас же — ничего.
Помню, лет десять тому назад, когда в Неву пришел германский учебный корабль «Charlotte», его осаждала такая толпа желающих осмотреть судно, что мне, бывшему в числе их, но приехавшему под вечер, в этот день так и не удалось попасть на палубу. Неужели «Charlotte» представляет для русских больше интереса, чем «Олег» — участник исторического события их Родины?
Неужели объяснения, даваемые немецким матросом, не без хвастовства показывающим публике свой образцово чистый корабль, имеют более цены, чем простой безыскусственный рассказ какого-нибудь нашего комендора, который, водя посетителя по палубе, будет спокойно повествовать о том, что здесь вот убило наповал такого-то; здесь товарищ его, заметив на палубе крутящийся японский снаряд, схватил его и выбросил за борт; в этой пушке заклинился патрон и ей так бы и не пришлось больше действовать, если бы мичман М. М. Домерщиков, при ней состоявший, не обрубил бы гильзу топором, что и дало возможность закрыть замок и произвести выстрел, и что все это происходило под огнем неприятеля? Он рассказал бы еще о том, как в начале боя тяжелораненый был снесен в лазарет, где нашел себе смерть от снаряда, пробившего борт и разорвавшегося в этом помещении, — и много, много подобных же случаев...
И перед посетителем, кто бы он ни был, под впечатлением этого спокойного, бесхитростного рассказа, развернулась бы картина боя 14 мая — этой беспощадной, безысходной бойни, которую пережили его сородичи. Может быть, понял бы он тогда, что в поражении нашем виновны не посланные постоять за честь России, а пославшие, может быть, мелькнула бы у него мысль, что, хотя «Олег» и «удрал» в этот памятный вечер, как всеми принято утверждать, но в бою вел себя доблестно, наравне с прочими своими товарищами, — если же затем все-таки «удрал», то это нисколько не умаляет заслуг как тех из его экипажа, которые умели просто умереть, так и других, свидетелей всего происшедшего, повествующих о нем не менее просто, как о вещах самых обыкновенных...
Никто из нас, участников боя, не предполагал, что с Цусимским поражением, благодаря которому Россия только на время утратила свое морское могущество, у государства будет отнята вторая рука, которую 200 лет тому назад развил с таким трудом Великий Петр. Ну да, флота у нас больше не было, мы значительно ослабели и лишились Порт-Артура, имевшего неоспоримые выгоды и преимущества перед Владивостоком, пути к которому теперь очутились в руках японцев — но что ж из этого? Зато мы знаем, что нам нужно строить, сознаем свои недостатки и, имея в руках драгоценный опыт войны, не потратим напрасно ни одной копейки.
Народ, уязвленный в своей национальной гордости, не поступится ни перед какими жертвами, чтобы в недалеком будущем блестящим реваншем смыть позор своей Родины, и страна, осознав, наконец свои задачи, оживет, охваченная общим желанием отомстить врагу и показать всему миру, что Россия так же мощна и велика, какой считалась в продолжение долгих столетий.
Думалось, что лучшие умы государства заняты составлением новой программы судостроения, которая, будучи выработана, поступит на детальное обсуждение молодых сил флота, при самом широком содействии участников последнего боя; верить хотелось, что, с другой стороны, задуманы необходимые, давно назревшие преобразования в обучении личного состава флота, администрации, портовых учреждений, хозяйства и проч., и сердце билось радостной надеждой...
Какая широкая деятельность, но, вместе с тем, и как непростительно наивно было так мечтать!»
(Б. Шуберт. Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 гг. СПб., 1907. С. 167–169).
Что тут можно добавить к горьким размышлениям мичмана...
Обратите внимание на полное равнодушие тогдашних «дорогих россиян» к религиозному поминовению тех, кто всего лишь ГОД назад погиб «за веру, царя и Отечество» во время «цусимской бойни»:
- на панихиде, проведённой на крейсере, не было НИКОГО, кроме его экипажа. Может быть, крейсер находился слишком далеко от центра города, и желающим почтить память героев было неудобно к нему добираться?!
- однако и огромный Казанский собор, стоящий в самом центре Петербурга, тоже был почти ПУСТ. Никого, кроме немногих родственников, членов экипажа и церковных старушек на панихиде, посвящённой годовщине цусимской трагедии не было.
Этот факт лучше всяких благостных рассказов современных попов показывает реальное отношение к религии тогдашнего образованного общества.
А ведь православие было тогда официальной государственной религией России, да и память о жуткой катастрофе нашего флота в Корейском проливе д.б. ещё свежа в народном сознании...
- показательно и полное равнодушие «публики» к самому крейсеру. За две недели его не посетил НИКТО, кроме родных и знакомых моряков. Куда больший интерес был проявлен публикой к обычному германскому учебному кораблю.
На рисунке: зимняя форма одежды тогдашней японской армии.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/08/31/792