Вовсе необязательно смотреть, поэтому я сосредоточенно ковыряю клавиатуру, пытаясь настроиться на голос в наушниках. Монитор яркое пятно с мутными штрихами и бешеными квадратами, которые чуваки из ClaroSoftware придумали увеличивать экранной лупой – это мой магнус-магнум, наводи и стреляй.
Что ж, займусь тем, чем-нибудь там.
Так я притворяюсь последние полгода, оставляя грядущую разруху на будущее, выкраивая еще немного. Мать говорит, что я чемпион по терпению, и в этом много то ли от жены алкаша, то ли от бифитера, точнее выразиться она затруднилась. Не хотела обидеть, наверное.
Меня всегда озадачивали ее параллели.
Вообще-то она все чаще ошибается в последнее время. Однако бифитеры с бабами насторожили меня. Вскоре я понял – мать дает понять, что такой похуизм выглядит рабски, и я руководствуюсь чувствами, возведенными в ранг всепрощения. Предположения смешны, но пока я не выбрал подходящего случая объясниться.
Все как раз наоборот – я ничего не терплю, да и вообще не умею прощать. Вероятно, потому, что степень моих обид ничтожна. Во-первых, мне представляется удивительным реагировать на заведомо левую дрянь, во-вторых, для покаяний имеется обслюнявленный идол, отпускающий всем.
Короче, я мало на что обижаюсь.
Простить, думаю, означает стать соучастником неизвестно зачем сотворенного зла. Взять ответственность за действия персонажа, и даже выдать ему индульгенцию в виде горбушки сочувствия. Мол, понимаю тебя, чувак, разделяю, питайся.
Мне не понять, это во-первых. Во-вторых, все суть покаяния должен выслушивать специально обученный бог, поскольку веками уплачено. Или блог, если лень до молельни. Так что, мам, терпение тут ни при чем. Плохо то, как ты думаешь о славных бифитерах, слишком уж разная выучка.
Фелпс восемьдесят пятого года рождения, оказывается.
Я долблю в монитор, баннер заводит на сайт независимых бухгалтеров, эдаких легкокрылых энтузиастов упаковки финансов, весело и независимо грамотных. Контент, в лепестках очищенных денег, разбросанных по периферии окна, сообщает: с нашими эльфами вам будет совершенно не страшно бояться того, кто захочет отаудитить ваш незатейливый бизнес. О-ля-ля.
Ничего фундаментального в этой стране создавать нельзя, думаю я. Суровая родина чует хорошие деньги. Пару лет она незаметно принюхивается жадной ноздрёй – в это время нужно вырабатывать поменьше эндорфина, чтобы сбить её со следа. Вроде бы у тебя все ***во. Нужно, чтобы родина прошла стороной.
Я, наивно указанный в бизнес-меню колобок, употребился в три года, как только расслабился в уже прибыльном деле. Знаний от проломленной крыши хватило, чтобы не вырабатывать лишнего и научиться делиться с родиной по справедливости.
Сейчас я пытаюсь читать. Голос в наушниках бубнит при малейшем поползновении мыши; за спиной возникает и падает человеческая синусоида – он плавно садится, иногда встает позади, заглядывает через плечо и вновь приземляется.
Зачем мне нужен главбух на окладе, снова думаю я, кипиш всего раз в квартал, ну и налоги. Может, стоит нанять приглашенного?
Синусоида, наконец, устает и сдергивает с меня гарнитуру.
- Эй, - удивляюсь я.
- Звонил Женя - два-икса, - говорит он. - Тебе не звонил?
Я знаю, в каких случаях звонит Женя. Женя появляется тогда, когда пахнет разводом. Женя – владелец клуба ХХ и стервятник, по сути.
Женя из тех, видеть которых заставляет какое-нибудь вынужденное дело. Друг типа третьего плана, с рыхловатым настоящим и прошлым. Откуда он взялся, не вспомнит никто, так давно это было.
А, может, и недавно.
Ловец новостей, Женя круглосуточно присутствует в скайпе, а в реале он возникает в момент, когда ты досасываешь остатки спиртного, напряженно ожидая отключки. Должно попустить, думаешь ты, но ничего не случается, биохимический сбой продолжает глумиться в протравленных за неделю сосудах – ты пьян, но не легче.
Треск крыльев стервятника Жени удивительно точно рассчитан и выпадает на пару осмысленных мигов, когда ты мучительно соображаешь, который час, и не поздно ли опять за бухлом. Размышления утомляют, а в зависимости от времени суток даже клонят ко сну – и тут раздается звонок.
Женя торжественно держит коньяк, изображая посланца всея МЧС. Женя уверен в своем семилетнем, идеально подходящем, с его точки зрения, пойле для тризны. Женя преувеличенно дружески щерится в дверной глазок, на котором с моей стороны – заглушка. Откуда я это знаю?
Да открывал ему так. Пару раз.
Посланник имеет понимающий вид, а это означает, что объяснять свое настроение излишне, иначе бы он не пришел, не так ли. Дальше я буду пить плохой коньяк, и сучить под столом босыми ногами от благодарности за отсутствие прямых и наводящих.
Визит сопереживающей души заканчивался всегда одинаково – мы уныло еблись.
По негласному вечному педосценарию, этикет-этикет.
Я ни разу не сумел вспомнить, вставало ли у меня на Женю. Был ли в этой возне хороший рабочий момент, механика которого отодвигала мой мрак, возвращая энергию. Зачем я вообще это делал? Ну, тут хитрю. В вялом согласии был тоскливый расчет – я надеялся, что стервятник обязательно расскажет тому, кому надо.
Они так устроены, стервятники чужих апокалипсисов - в первый раз Женя позвонил из подъезда, едва я закрыл за ним дверь.
Тогда все сработало, но через год состоялось второе приземление гадского Жени.
В тот раз оно оставило некую пищу для размышлений, которую я впоследствии какое-то время жевал. Помню, он долго вылизывал – увлеченно и вдумчиво, с яростным таким аппетитом. Дело затягивалось, я слегка замерз, да нога неудобно защемилась между стеной и диваном, поэтому пришлось преувеличенно вежливо буркнуть:
- Да ладно уже.
Он поднялся, распаренный адским трудом, и строго сказал:
- Тебе нужно. Алекс, пожалуйста.
Ничего не имею против языка в заднице, наоборот. Однако Женя был только стервятником, носом клевавшим равнодушные яйца – я удивился и откинулся поразмышлять.
Позже я честно пытался додумать этот фрагмент. Остановился на мысли, что женина благотворительность в числе прочих приемов содержит методу изъятия алкогольных токсинов посредством обильной слюны, запускаемой в сфинктер клиента. Падаль-клиент, унавоженный новаторским способом, непременно спускает в пароксизме восторга от неслыханной щедрости, выделяя нектар для стервятника. Им стервятник живет.
Тогда я, кажется, не оправдал ожиданий и подло заснул, натянув одеяло.
- Женя звонил, - хмыкаю, – Это значит лишь то, что кто-то много ****ел у администраторской стойки в клубе.
- Это был довольно пьяный ублюдок, - соглашается моя половина. А если честно – три четверти.
Никто не готов к излияниям. Он - потому что ненавидит, когда прижимают к стене. Я ненавижу его прижимать – однако «я знаю, что ты знаешь, что я знаю» не даёт нам обоим покоя. Все это было сто раз.
Как там мать говорит? Бабобифитер? Да и похуй, не ссориться же.
- Мне мама в детстве выколола глазки, - говорю я. - Чтоб я в шкафу варенье не нашел. Не знаю я, что есть на свете сказки…
- Зато ты нюхаешь и слышишь хорошо.
Мы осторожно смеемся, потом недолго сидим в темноте и болтаем на отвлеченные темы. Монитор не выдерживает ожидания и гаснет, а дальше я так соскучился, что почти сразу кончил.
- Алекс, - он ложится и давит, шутя, - давай, поедем в Лондон. Встряхнёмся, проветримся вместе.
- Мы туда пойдем, - кривляюсь я, - из тебя водитель, как из говна пуля.
- Ингу возьмем, ты сам её хвалил. Ей нужно куда-то рядом с Кале. У неё машину оставим. И Фикса.
- То есть ты все продумал?
Я смотрю в оконный проем, там наверняка имеется небо и работают звезды, и я уверен в том, что их вижу. Почему бы и нет, почему бы и нет…
Инга женщина-якудза, но её выдает гора чемоданов. Инга казашка, но это возможно понять только после третьего абсента - от этого Инга простеет, возвращается к истокам и громко тоскует, вспоминая неведомый город Степняк. Сейчас Инга – хладный, внешне стервозный объект в плотных шелках и глухих очках. Все это в два часа ночи. У Инги три европейских в активе, она аудитор ловкого шизика Форекса и наша бывшая одноклассница.
- Должно влезть, - она озадаченно примеряется в опель, - у вас уже все погружено? Фикс, отвали.
- Дай очки померить, - говорю я, - у нас по сумке, нам потом на паром.
- Я не накрашенная, - отвечает она, - ты тоже отвали. Кофе взяли?
- Три литра, три плитки, три блока, на заднем сиденье, в пакете.
Если бы не эти очки, то фарфоровая мордочка Инги сошла бы за дворовую нано-луну. На лунушку? На лунишку - даже мне очевидно сияние. Посередине лица точка рта, безупречно, должно быть, накрашенная.
- Ингусик у нас под японочку косит, а, лапа, - замечает и он.
Все это Инге без надобности, мы знакомы пятнадцать, по-моему, лет.
- Ну-с, мальчуганчики,- кажется, Инга довольна осмотром повозки, - до Торфяновки часика три, можете спать. Алекс, ты всё еще хочешь померить очки?
Инга журчит голоском, мне импонирует то, что она не нудит, как пареньки из компании разряда «Трезвый водитель» - как это включается, а где тут такая-то кнопка. Она поправляет зеркало, спокойно заводится, и мы отъезжаем от заснувшего дома навстречу почти безупречной на этом отрезке набережной. Я натягиваю тесные очи мадам Баттерфляй, которые сильно малы и впиваются в голову, однако пластик пропитан каким-то знакомым женственным, тоненьким запахом. Фонари обращаются в точки, образуя созвездия, я успокаиваюсь.
Кажется, в марте этого года Роснефть поняла, что Бритиш Петролеум её наебала, и поэтому решила купить ExxonMobil - посмотрим, что выйдет. Мне давно похрен, как схлестнутся заклятые подружки, и под каким логотипом окажется вскоре заправка в Травемюнде, все оттого, что я больше на них не работаю - однако внутри её было кое-что, с чем пока не справилась память. Задерживаться там мне не хочется.
- Едем на взморье, - говорю я, - там перекусим.
Очереди нет, хоть паром и был забит под завязку – наши тащат канистры из Выборга, цены в Европе на топливо алкают биты в лобешник. Особенно тут, в Травемюнде – те, кому нечего делать, рвут до Швейцарии, выгадывая пару копеек. Кафе пусто, уютно работает.
- Едем на набережную,- я неожиданно злюсь, - разомнемся по пляжу, там поедим.
- Как скажешь, - три четверти неукротимо покладисты, хоть мы и опаздываем. – Только рано, закрыто, скорее всего.
Безлюдие утра на взморье гарантирует безопасность, позволяет сканировать ветер на предмет посторонних – воздух чист, а песок так ухожен, что кажется девственным. Будто я никогда не валялся здесь нагишом, зарываясь, захлебываясь и брезгуя одновременно – не набрать абразиву бы под влажное - нежное, черт побери.
Сухой и блестящий, сейчас на песок вываливается Фикс, пятнадцать вальяжных кило. Томная тушка его оживляется только на время стоянки, в машине он труп и может использоваться вместо подушки, приучен.
Фикс и кроссовер исполнены в сходном дизайне: по-черному мощные. Соотношение клиренса к высоте в холке у них одинаковое, равно как способность уничтожать дорогую жратву. Упрямый характер, строение морды, аэродинамика, ПТС-ники на мое имя делают машину и пса близнецами. Думаю, если антарчику присобачить пару висячих ушей, а Фиксу налить 98-го и заставить гоняться, то полиция тормознет обалдуев без разницы.
Она, впрочем, образуется сразу же: Фикс может цапнуть за мясо, он противник ограничений.
Судя по звуку, Фикс сладостно отливает на заднее колесо, и все на потребу восторженной публике.
По лексике точно русская фрау. В подобном регистре обычно визгливо внушают не добежавшим до парка собачникам. Здесь же фрау в восторге от мысли, что все очень похоже на дворик родимой хрущобы, хоть и Германия.
- Фикс, - говорю я, - остальные галлоны давай-ка на потом. Оштрафуют, а, Фикс? Прячься.
Пес скрежещет когтями по пластику – кажется, прыгнул на место водителя, пёс ненавидит песок. Протекторы Фикса заточены под канавы родной ленинградчины, заварены вязким суглинком, обкатаны в битвах с кротами. Чужие песчинки глумливо въедаются до крови между щелями протекторов – песок, поглотивший туман, хорош лишь для того, чтобы бесследно отлить.
- Поплавать бы, - он тянется телом рядом, - не хочешь? Только где потом соль смывать.
Весь в крупновязаном и голубом, в морской гамме водного марева, теплый - он хочет это нарушить. Искупается из простого упрямства, а я буду завистливо чуять его солоноватую свежесть.
- Вода почти пресная, - равнодушнее, Алекс,спокойнее, - купался тут несколько раз. У берега мелко, околеешь, пока добредешь, учти.
Он смотрит на меня с интересом.
- Ну, купался, - пожимаю плечами.
«Он двигался с грацией девочки, идущей на катехизис»
О, я бы вылизал ноги Агнешке Холланд, пусть бы даже они были покрыты трофическими язвами с коростою засохшего гноя.
Я бы схрумкал их все за это кино, отделив языком. Я бы вылечил всё за один только проход по парижскому камню тогда никому еще неизвестного Лео, за его лихие лохмотья и свободную россыпь волос.
За ярость всей юности и упрямые скулы Рембо.
«Полное затмение» я пересматривал тридцать восемь раз целиком и бессчетно по эпизодам. Никакие галлоны спиртного не помешают мне воспроизвести этот фильм в памяти с любого момента и фразы.
Поэтому грация девочки на песках Травемюнде будет танцем лукавого беса, отяжелевшего от легких побед и забывшего, что под ногами всего лишь песок. В конце лишь хвоста, внешне беспечного, напряженно подрагивают антенны - шерстины – а ну, смотришь ли, Алекс?
Только попробуй не посмотреть.
Песок, мразь зыбучая, в которой много коварной воды.
Он будет раздеваться на холоде, поспешно, выгибаясь всем телом – но не сделает ни одного плохого движения, хоть бы даже покроется крупной гусиной кожей, нет, не сделает, ибо он знает, что я … ну да, я смотрю на него. Вернее, в ту сторону.
- Почему ты не носишь диоптрии, - это Инга. – Ты же не слепой. Уж совсем, - добавляет она. – Это что, твой способ не замечать очевидного?
Как же здорово все-таки от неё пахнет. Я уже много часов перебираю носителей этого запаха в памяти, и вдруг вспоминаю - это же мать.
Мама.
- Marc Jacobs, белые, - радостно говорю я, - видишь ли, мне не идут бронебойные стекла. Я в них ушибленный ботан. У вас с матерью, кстати, одинаковые духи.
- Он делает из тебя барана, - не слышит она, - подслеповатого папика. Это уже обсуждают, Алекс. Или ты мазохист?
Мы с Ингой топчемся на побережье, пашем ногами холодный с ночи песок, каждый месит свое Травемюнде – курортный, холеный во многих местах городок, живущий в последние годы на деньги парома.
До меня многое доходит медленно. Да что там, почти все.
- Сейчас он тащит тебя по Европе, но потом вы вернетесь, Алекс.
Мне становится неуютно от мысли, что, если Инга продолжит развивать тему, то рулить до Кале будет некому.
- Есть еще Азия, - отвечаю я. Инга фыркает и лезет в машину.
На мне все еще женские очки.
Я забрасываю их в опель и демонстративно надеваю диоптрии - мир обретает понятную четкость, крупный сахарный зубчик воскресного парусника пробуждает во мне аппетит. Хочется крепкого кофе, пожалуй, с крепкой устойчивой пенкой.
- Куда ты, - волнуется Инга, - Алекс, я больше не буду!
Женщины мыслят диагнозами, думаю я по дороге к кафе. Все, что им нужно – подтверждение собственных подозрений, то и дело возникающих в жадном до всякой дурацкой работы мозге. Именно они уснащают список великих открытий о ближнем подробностями, от которых зависит коктейль коллективного разума и трындеж в Кофе-хаусе – в данный момент не в мою, значит, пользу. Впрочем, если им есть до этого дело, пускай.
Я прохожу стеклянные створки – все, как везде, и густая волна аромата горячих бухтелленов, бухтелок, как их называют. За белоснежными шляпами столиков не больше, чем пара людей, и тут тоже шевелится парус – чья-то газета; утробно урчит кофемашина, готовая согревать мои внутренности традиционно, за несколько евро.
Милые сердцу шумы, под которые начинались мои далекие уже европейские утра.
Я подхожу ближе, мучительно вспоминая немецкое название того самого кофе, оно не идет, хоть ты тресни. Что там у парня на бейдже, хотелось бы видеть. Пахнет вкусно, я уверен, что нахожусь в безопасности, я свободен – один.
- Аааааааалекс, - говорит мне кассир, вытянув гласную в лучших традициях Мойры Келли, - Алекс, это правда ты?
Нет, я не спасся.
Это все-таки Клаус. Парень с заправки, единственный, с которым я был легко.
Он просто рад, без вопросов и преувеличенной маски, без суеты словоблудия от неожиданной встречи, словно мы расставались на пару деньков, не больше. Да он и раньше не замирал в потрясениях, не изобретал трагедий; он не форсировал радостей, не ковырял интонаций и фраз, да и сам вряд ли как-нибудь шифровался.
Сейчас Клаус по-детски ликует, откровенно подпрыгивая за широченной столешницей, потом не выдерживает – мы обнимаемся через гору пушистых от сахара булочек, наш взаимный порыв неуклюж, и я вляпываюсь в них рукавом.
Клаус держит меня над всем этим за шею и уверенно, крепко целует.
- Я знал, - говорит он, - хотел видеть, честное слово.
- Э-э, - это все, на что я способен, он смеется и отпускает меня, наконец.
На этом его преимущества кончились: стоит вылезти из-за слепящего снежным фарфором развала печеной еды, он окажется на полголовы ниже, и значительно легче. Важно не это, важно осознание, что я, как и прежде, смогу приподнять его – он все такой же легкий, куколка-Клаус.
Я начинаю думать сейчас только об этом, я вспоминаю о жестких и ловких бедрах, о его мальчишеской почти коже, о его изворотливости в том, что касалось меня – неуклюжего, надо признать… черт, повторюсь, думаю только об, о… – сверху всего, мне, кажется, стыдно. Я не сразу понимаю, что он уже догадался и соглашается. Кажется, я ни о чем не просил?
- Быстро, - командует он, и вот мы в какой-то подсобке.
Клаус что-то бормочет про старшего смены, который приходит в одиннадцать, следовательно, у нас есть десять минут – о, этот никогда не опаздывает, но и не приходит заранее, они, немцы, ценят свое время. Он пытается помочь мне, он помогает, и пальцами я нахожу его шейный седьмой, удивительно острый и трогательный – раз я даже взял его в зубы, за холку как будто – но он хочет спуститься, и я поддаюсь, хоть хотел рассмотреть его, тихо почуять…
- Ебля, ебля, - говорю я по-русски, - Клаус, это снова будет ебля? Я не виноват.
- Опля, - повторяет он вслед, смеется и заглатывает. У него все легко.
Клаус берет так, что я задыхаюсь, до кашля – я нихера не вижу в темной подсобке, через дверь несутся какие-то крики, кажется, требуют официанта. Это сбивает, трезвит и привносит тревогу, я слушаю и различаю слова, наконец.
- Стой, - говорю ему я. – Стой, там …
-Ты хорош, - отрывается Клаус. – Тебя шум нервирует? Кто-нибудь постоянно орет, даже если персонал на виду. Такое тут место, Алекс.
Я обнимаю его – этот парень худенький, теплый, и у него удивительно тонкие кости, вечно юный каркас, который так нравилось гнуть под себя, а сейчас в нем колотится сердце.
Сначала во всяком колотится сердце, ебля совсем ни при чем, резонанс, и всего лишь.
- Так постоим, - я прошу, мне так важно сейчас обойтись без лишних движений, замри, Клаус, мать твою так, - давай просто так постоим. Покачаемся.
Он дышит, как загнанный, лижет мне горло.
- Плохо тебе? Алекс, что-нибудь плохо?
Из подсобки мы вываливаемся красные, в плохо прилаженной на место одежде. Кофейня теперь пуста, по столешнице словно кто-то ходил.
Любовно уставленная километром свежайшей еды, столешница разорена. Уничтожена - добротное желтое месиво сливочной выпечки, сверкающих ложек, повидла, салфеток – эти затоплены колой, словно скопище парусников, погибших в Саргассовом море – все превратилось в разнородную массу дерьма. Над разрухой, светло улыбаясь, произрастает невинный клиент, мой наивный подсолнух.
- Ваш мерчандайзинг сосет, - оповещает он Клауса. - И где же здесь ваш ****ый сервис? Кем-то ебаный сервис, он где? Ты случайно не знаешь?
Мы молчим в охуении от этой картины.
- Опаздываем, - заявляет он мне, деловито пихая уцелевшие булочки в бумажный пакет, - кофе по факту говно. Извините покорнейше, я обслужил себя сам, как смог. Дорога не ждет!
Бес удаляется, прижимая к себе конфискат, многозначительно дрогнув хвостом.
Алекс, к ноге.
Клаус смеется, смеется, захлебывается. Он легок и добр, все понимает.
Я молча достаю свою визу. Видишь ли, Клаус, он передумал купаться.
-Fantastisch, - улыбается Клаус и хладнокровно берет карту, - en praktische. Я был неправ, Алекс. Тебе хорошо.
***
Тепло ли мне, красному, я пока не просек, хотя бы потому, что в машине присутствует Инга. Она вообще ценный груз, помимо того, что хороший водитель. Присутствие дамы заставляет громилу столешниц давиться остывшими булками с колой, что лучше допроса.
– Вообще-то надо валить из страны, – осеняет меня. – Клаус прикроет по дружбе, но кто знает. Там у него управляющий. Камеры.
Инга слегка прибавляет, а челюсти трех четвертей молотят в режиме бетономешалки, побеждая бухтеллены.
– Че, не лезет неметчина, – сочувствую я, – термит-шизофреник. Между прочим, ты нас на триста красивых вогнал.
– Я так и не понял, – тесто, как видно, сползло-таки вниз, – этот обер тебе отсосал или нет? Не слишком ли громко я плакал, взывая о сервисе? Должен заметить, – он добыл себе новую булочку, – что у тебя испортился вкус. Кит клюет на ставридку. Мы, видимо, в жопе.
У меня есть вполне адекватный ответ, если бы не Инга.
– Этот перец и есть управляющий, – поясняет он мне. – На биджухе было написано. Ерунду он тебе рассказал. И платить не надо было. Утренний план ему обеспечили, а он что? Доставил? Или нет?
– Заткнитесь вы оба, – отзывается Инга, – Алекс, ты тоже заткнись.
Но его разгоняет, как старый мопед – еще пара фраз, и мы узнаем, куда.
– Подумать смешно, – его продолжает нести, – какой-то засушенный чех. Пидарас полуграмотный с булками. Ишь, разложил, завлекант.
– Он не…мец, ах-ха…
– Полуграмотный бош, утю-тю. За отсос полуграмотный бош в забегаловке – как его там? Ганс, короче… Ганс получает три сотни от доброго Алекса. Скажите-ка дети, что такого прекрасного было в двухминутном отсосе, если я правильно понял?
Он делается полон патетики, возблистав красноречием:
– Скажите мне, русские люди! Как можно поганить березы российской империи толерантной щекой либерала, а, Алекс? Этой склизкой ****ой демократии! И приплачивать, что возмутительно. Ты же иуда, сбросивший мимо, аккурат в мирных жителей. Хиросима стенает… ****ь, я донесу на тебя богу озимых культур. Или яровых.
Инга внезапно кричит: «идиоты, я сейчас обоссусь», но внизу автобан и проржаться ей негде и некуда.
– Не вижу причин для угара, – высокомерно он оглядывает покрасневшую публику, – напоминаю, что я выступаю бесплатно. Могу и термосом охерачить.
– Я сейчас честно описаюсь, – стонет Инга, – где тут съехать можно… Алекс, мне надо!
– Терпи, - хриплю в ответ я.
– Что, Ингусик, двигло закипело? – не унимается он.
Озадаченно тявкает Фикс, а Инга встает за сплошную – скрыться ей некуда, кроме как за борт и она споро выскакивает, приземляясь у любимого колеса Фикса.
Пёс больно трамбует меня толстыми лапами – он кидается через салон подсмотреть и понюхать у Инги, смачно облизывается; шум водопада пробивается к нам через гул автобана в открытые окна. Из медленно прущего мимо потока доносятся шуточки и сигналы приветствия Ингиной луже.
– Слушай, – он так близко, что я различаю складку у губ, которая с детства, – зачем ты вообще это сделал? Зачем – ключевой вопрос. Такой старый знакомый?
– На какой отвечать, – я улыбаюсь, он слишком близко. – Да, я его знаю.
Эх. Какие бы опарыши ни шевелились в моей голове, что бы я ни гонял про себя в одиночестве, все равно утопаю в его беззащитности. Что кривляться? Сейчас я доволен и тянусь к нему, словно бычок за соском, надеясь не обломаться.
– Понятно. Ладно, не будем.
Инга уже маячит и вроде бы куксится в трапеции лобового окна, я вдруг замечаю, как её лаковый пояс, перемычка на талии - вспучивается, извергая наружу стебли сизого цвета… а бензиновый смрад всего автобана разом оказывается в желудке.
Всего меня вспенивает, пальцы ног заворачиваются вовнутрь, и я ухожу.