Всё это рассказала старая Домна, когда Павлик подрос, укрепился в путях тайных, определяющих его место в великом устроении Божьем, и стал задумываться о жизненных дорогах, о насущных проблемах… Не раз они с Домной обсуждали его будущее, его планы на учебу, работу, согласуя в них место и время для иной деятельности. Домна учила его применять знания бережно и тайно, только в благих целях, и ни в коем случае не использовать, исходя из сомнительных побуждений. Павлик спрашивал:
- А почему?
- А сам не добираешь? Сила потому что изойдет от тебя, коли не на добро будет, - и деланно сурово хмурилась.
- Понято. А что значит – сомнительные побуждения? Это чтобы в школе оценки хорошие у учителей вытягивать? – и смеялся звонко. - Да знаю, бабка, ты меня всю жизнь учишь отличать сомнительное от верного. Вот, например, когда в футбол с пацанами играем, можно чуток вратаря тормознуть, да? – и опять заливался, поддразнивая старую. И она смеялась, благодаря в душе Господа за то, что дал ей радость общения с правнуком.
Часто они вспоминали встречу Домны с Филином. Павлик задавал вопросы о сущности мироустройства. Много чего он понял, а кое-что и не доходило до незрелого его сознания. Домна отвечала, пока хватало ее мудрости. А когда не хватало, ласково гладила Павлушу по голове беспокойной и приговаривала:
- Разве ж дано человеку всё знать?
- Ну бабка, - не унимался Павлик, - всё-таки зачем нам этот выбор? Ведь лучше было бы не знать зла и жить без страданий!
- Не знать зла… - задумалась старая, - вот торчит в полу гвоздь, а ты не знаешь, что коли наступишь на него – больно будет, не различаешь в нем зла. Идешь и наступаешь – и что?
– Что-что, орать буду на чем свет стоит…
- Верно, потому как больно. А коли знать будешь - обойдешь или уберешь, и минует тебя страдание. Понимаешь? Чтоб знать, где солоно или горько – попробовать надо. Без зла и добра ведь не бывает. Так же как без ночи дня.
- Но зачем Бог вообще это зло придумал? Он же создатель всего?
- А Он его и не придумывал… - замолчала Домна, глядя мудрыми глазами в сгущающиеся июньские сумерки за окошком. Потом посмотрела на Павла долгим взглядом и строго сказала, как отрезала:
- Глина не спрашивает у горшечника, что он из нее делать собирается. Придет время и откроются тебе знания, если попросишь у Господа усердно. Когда-нибудь, Павлуша, всё будем знать. А теперь давай дыхание потренируем да пойдем на луг, попробуешь в прошлое заглянуть. Как раз время подходящее – суета дневная улеглась, отвлекать не будет.
Так они и проводили последнее свое лето: разговаривали, перешучивались, по лесу бродили – травы нужные собирали; да тренировался Павлик проникать сквозь слои времени и событий. Всё чаще Домна протягивала свою морщинистую, слегка подрагивающую ладонь, чтобы погладить Павлика по волосам растрепанным или по щеке провести. Да так ласково смотрела на него, что сердце сжималось. Тогда Павлик спрашивал растерянно:
- Бабка, ты чего?
- Да ничего, Павлушка, радуюсь вот, что ты у меня есть. Да наверное, недолго радоваться-то осталось… - и краем платка смахивала слезинку нечаянную.
- Да ты что, бабулька моя, ты будешь жить ровно сто восемнадцать лет. Поняла? И никаких разговоров! Я ж тебя буду силой наполнять, всякий раз, как только ты слабость почувствуешь.
Видела Домна, что боится Павлик без нее оставаться, и соглашалась:
- Конечно, Павлушка, я умру, когда ты захочешь, ладно? – и смеялась легко, будто бы умереть, когда захочешь – дело нехитрое.
А вскоре несчастье случилось. После тяжелой и мучительной болезни умер последний сын Домны, дедушка Павлика, Марко. И вот ведь сколько людей за долгую жизнь вылечила Домна, а близких своих так и не смогла уберечь ни от болезни, ни от смерти преждевременной. Да, Филин делал свое дело…
Смиренно приняла Домна и этот удар. Не кричала, не плакала. А когда поминки закончились и все разошлись-разъехались, – и Павлику она велела домой ехать, – воротилась в избу, села на печи, закрыла лицо руками и стала горевать о доле своей горькой, всех детушек вспоминая, всех мужей и любовь их и ласки в памяти перебирая. С тех пор слезы так и не переставали сочиться из ее выцветших глаз, будто сок весенний по растрескавшейся коре старой березы. И силу свою в одночасье потеряла – слезами что ли вылилась? И память притупилась, знания тайные скрывая в своих глубинах.
Всё чаще Домна обращалась мыслями к раннему детству. А, вспоминая, искренне радовалась давним радостям. Странно было смотреть на древнюю старуху, которая вдруг начинала задорно смеяться, восторженно размахивать руками и, качая головой, приговаривать: - да-да… И при этом плакала… И решили, что тронулась старая умом. И перестали замечать ее. Один Павлик не оставлял бабку свою без внимания и заботы, проводя с ней остаток лета. Среди проблем и занятости учебного года – выпускной класс всё-таки – вырывался по выходным в деревню осенью и зимой. Слушал Домнины бесхитростные рассказы, растирал ноги ее снадобьями, чтобы боли старческие унять. На воду нашептывал да чаями целебными отпаивал, чтобы силы ее укрепить. А когда принимался расспрашивать о делах тайных, замолкала Домна и с непониманием и детской доверчивостью смотрела растерянно в его глаза. Но бывали и проблески. Тогда она торопилась рассказать ему всё, что вспоминалось, пока очередной провал не опрокидывал старуху в беспечное детство.