77 электрических чувств - Глава 4

 
РАДИОСТАНЦИЯ В ЖЕЛУДКЕ
 
 НАЧАЛО
 ...Ее звали Жучкой или Белкой, а скорее всего, никак не звали, потому что она была обыкновенной дворнягой. Она лазала по мусорным ящикам, ночевала в подворотнях. Она бы кончила свой век так, как кончают его большинство бездомных собак: попав под колеса грузовика, или замерзнув в голодную зимнюю ночь, или сраженная камнем, брошенным мальчишеской рукой.

 Но судьбе было угодно распорядиться ее жизнью иначе. Какой-то парень ловко поймал ее за шиворот, накинул на шею веревочную петлю и повел...

 И теперь, вымытая и вычищенная, она стоит в физиологическом станке, охваченная лямками. Уверенные руки хирурга вывели наружу проток слюнной железы. Слюна капает теперь не в рот, а в подвешенную к морде пробирку.

 К этим лямкам и деревянной раме, с которой они свешиваются, дворняжка уже привыкла. Она знает, что через мгно-вение зазвенит звонок, а потом в окошечке появится миска с аппетитным кусочком мяса. И действительно, звонок звенит. Но странно: миски с мясом нет! Рот полон слюны, пробирка полна слюны — наглядное свидетельство воспоминания о пище или, если хотите, ее предвкушение. «Вот видите, — удовлетворенно говорит лаборант студенту, ведущему опыт, — вы и добились условного рефлекса на звонок. Можете считать себя  Павловым в миниатюре...»

Есть такая не особенно умная детская игра: давать приятелю вместо конфеты свернутый под конфету фантик. В первый раз шуточка удается всегда. Возможно, она удастся и второй раз, и вы начнете разворачивать бумажку в надежде, что на этот раз подвоха нет. Но уж в третий раз можно смело ручаться — вы даже не возьмете предложенную конфету.

 Звонок-раздражитель без подкрепляющей его пищи — для собаки та же пустая бумажка. И условный рефлекс довольно быстро угасает. Уже на третий или четвертый раз его дребезжание не вызовет ни капли слюны. Пробирка остается пустой.
 
 Эта схема опыта Павлова давно уже стала классической.
 
 Условные рефлексы открыли физиологам окно в неведомый дотоле мир мозга. С их помощью удалось связать причины со следствиями и в какой-то мере начать работы по вскрытию сущности мышления.
 
 Павлов стремился отгородить подопытных животных от не связанных с опытом, вредных, побочных раздражителей. «Башня молчания» в Колтушах с ее метровыми бетонными стенами и тяжелыми стальными дверями стала символом борьбы за чистоту опыта. В ее камерах ничто не мешало общению собаки и экспериментатора. Все случайное оставалось снаружи. Здесь же шел во всей его ненарушаемости и торже-ственном молчании Опыт.
 
 Однако чем сложнее становились эксперименты, тем труднее оказывалось истолковывать полученные результаты. Они упрямо не желали укладываться в привычные схемы «замыкания, различных видов раздражения, иррадиации и концент-рации раздражительного и тормозного процессов».
 
 Начать с того, что рефлекс — это не только капающая в пробирку слюна или желудочный сок. Когда собака видит кость, ей хочется подбежать к ней, понюхать ее, лизнуть. Даже такое существо высшего порядка, как человек, не особенно доверяет своим глазам и норовит потрогать незнакомый предмет.
 
 Движение, двигательный рефлекс точно так же, как и любой другой рефлекс, может возникать и угасать. Но разве изучишь его, если собака стоит, спеленутая лямками физиологического станка?
 
 А станок? Многие собаки органически его не выносят Они буйствуют, рвутся и губят опыт. Некоторые животные засыпают, убаюканные монотонной обстановкой и тишиной. «Естественный отбор» в природе, возможно, и полезен, но в науке он, строго говоря, является доказательством некоторой некорректности опыта. А тут как раз приходилось занимать-ся таким отбором. Впрочем, может быть, отбор ни на что не влияет? Что ж, и это не исключено. Но как проверить, как найти   истину?
 
 И пока ученики Павлова пытались в Ленинграде разрешить эти противоречия старыми методами, в Москве, в Институте психоневрологии Коммунистической академии молодые ученые А. А. Ющенко и Л. А. Чернавкин создавали принципиально новые приемы исследования условных рефлексов.
 
 Еще в 1926 году Ющенко — он тогда работал в Ленинграде — подметил, что двигательные рефлексы весьма отличаются от прочих и по скорости образования, и по силе, и по темпу угасания. Научиться исследовать рефлексы свободного, не привязанного к станку подопытного животного — эта мечта не давала ему покоя.
 
 Январь 1930 года принес известие о блистательном успехе советских метеорологов, запустивших первый в мире радиозонд. Известие, ставшее для Ющенко решающим. Он был радиолюбителем и в полной мере оценил значение сделанного шага. Радиозонд! Трехкилограммовая коробка с приборами и передатчиком!
 
 Но ведь нам, физиологам, не нужна много-километровая дальность. Нам не нужны барометры и термометры — эти достаточно тяжелые приборы. Наконец, и время работы у нас другое, и измеряемые величины совершенно иного порядка. Короче: мы должны создать свой, физиологический радиозонд — и пусть он передает из одной комнаты в другую, незаметно для подопытного животного, как возникают и угасают условные рефлексы.
 
 Так или не так думал Ющенко — трудно утверждать сейчас, почти через сорок лет. Но что именно радиозонд Молчанова дал толчок работе Ющенко и Чернавкина — нет сомнения. В статье «Новая методика изучения безусловных и условных рефлексов свободно передвигающихся животных», которая появилась в 1932 году в сентябрьском номере журнала «Советская невропатология, психиатрия и психогигиена», соавторы писали о своих достижениях как об итоге двухлетней работы.
 
 С полным основанием они говорили: «Наша методика не случайна, а результат исканий пути, по которому условные рефлексы могли бы выйти из рамки, их ограничивающей... Наша, методика дает возможность сочетать точность физиоло-гического эксперимента,— в частности, в области изучения секреции, что позволит не отбрасывать богатый материал, накопленный Павловым [Вынужден добавить: именно от Павлова, неодобрительно отнесшегося к их приборам, они и ушли... - В.Д.], — с естественностью обстановки и возможностью целостного изучения животного в опытах биологов, зоопсихологов... Применима она и для изучения не только секреции, но и дыхания, передвижения и т. п... Методики, выработанные в области физиологии животных, могут быть использованы в области разработки вопросов физиологии человека».
 
 В этих немногих строчках — целая программа, реализованная, к сожалению, лишь несколько десятилетий спустя, и отнюдь не по вине физиологов.
 
 В своем передатчике Ющенко использовал самую современную технику: лампы «микро». Они были для радистов тридцатых годов примерно тем же, что для наших современников — транзисторы. Немало оригинального содержалось и в схеме передатчика, и в схеме электропитания. Все это позволило исследователю создать прибор весом всего 400 граммов вместе с батареями!
 
 Это был самый легкий передатчик в мире. Самый легкий — и единственный. Ни одна зарубежная лаборатория не могла похвастаться ничем, даже близко похожим на прибор   Ющенко и Чернавкина.
 
 Теперь уж собаке ничто не напоминало о ее судьбе подопытного животного. Она могла ложиться, вставать, ходить по комнате, не стесненная ничем, кроме легкой полотняной сбруи, в двух карманчиках которой — по обоим бокам — спрятались почти ничего не весящие передатчик и батареи.
 
 Но, как вы помните, передатчик — это еще далеко не всё. Телеметрии нужен еще датчик — переводчик с языка физиологии на язык электрического тока. Ющенко и Чернавкин придумали чрезвычайно простую и надежную конструкцию.
 
 Все та же пробирка висела на морде у собаки. И так же, капала в нее слюна. Только теперь дно пробирки было не стеклянным, а резиновым. Тонкая эластичная пленка прогибалась под столбиком мунтоватой жидкости и замыкала миниа-тюрные контакты.
 
 Передатчик, до того времени молчавший, выбрасывал в эфир короткий всплеск радиоизлучения, импульс, как говорим мы сегодня. Но тогда еще не был придуман даже этот термин. Изобретатели назвали режим работы своего передатчика «телеграфным». Ведь его сигналы в наушниках звучали наподобие редкого пикания морзянки.
 
 А слюна, замкнувшая контакт? Она выливалась в предусмотрительно оставленное отверстие. Пробирка была готова принять новую порцию. Чем мощнее оказывался  условный раздражитель, тем больше стекало слюны, чаще замыкался контакт, веселее пищала морзянка.
 
 Рефлексы ничем не стесненных животных существенно отличались от рефлексов, возникавших и угасавших в станке. Отличие это особенно разительно проявлялось в угасании и «вторичном» восстановлении. Даже когда в пробирку не попадало ни одной капли слюны и по классической тео-рии рефлекс на звонок должен был угаснуть «по всем показателям», — собака после звонка вскакивала и бежала к тому месту, где обычно появлялась кормушка.
 
 Когда же после долгих трудов удавалось-таки начисто заглушить этот двигательный рефлекс, он восстанавливался почти мгновенно, едва от обманного звонка переходили к «настоящему», подкрепленному пищей. Слюнный же рефлекс восстанавливался гораздо медленнее.
 
 Спустя четыре месяца после публикации своей первой статьи о физиологической радиотелеметрии, Ющенко и Чернавкин совместно с П. М. Пахомовым сообщили о своем новом успехе. Они создали датчик, который реагировал буквально на каждую каплю слюны, стекавшую в пробирку.
 
 Вместо мембраны и контакта, замыкавшегося под тяжестью слюны, в новом датчике была трубка с раствором обыкновенной по-варенной соли. Уже первая капля слюны заставляла соляной раствор — этот великолепный проводник тока — перелиться в другую трубку. По дороге капля проводящего раствора на мгновение замыкала контакт: две проволочки торчали на ее пути. А передатчик, как ему и положено, посылал исследователям сигнал: есть капля слюны!
 
 Советские изобретатели намного опередили своих зарубежных коллег. Первая серьезная работа по биологической телеметрии появилась за границей лишь в 1948 году, когда в американском журнале «Сайенс» Джон Фуллер и Томас Гордон рассказали о своем телеметрическом устройстве, с помощью которого они намеревались изучать дыхание животного, либо пульс, либо движения.
 
 
 КУДА ЛЕТЯТ ЧАЙКИ?
 
                Отговорила роща золотая
                Березовым, веселым языком.
                И журавли, печально пролетая,
                Уж не жалеют больше ни о ком...
 
 Каждую осень миллионы птиц Северного полушария собираются в стаи и летят на юг. Они преодолевают тысячи километров со скоростью до пятисот километров в сутки.
 
 Ласточка, эта пятнадцатиграммовая малютка, через несколько дней после отлета оказывается в восьми тысячах километров от родного гнезда.
 
 Полярные крачки с берегов Лабрадора, подлинные чемпионы в этом своеобразном марафоне, добираются до Австралии, совершая путешествие в 13—15 тысяч километров!
 
 Биолог, изучающий перелеты птиц, сегодня — как и сто, и триста лет назад, — задает себе и своим коллегам вопросы. Что заставляет птиц улетать и снова возвращаться? Как ориентируются они в полете? Каковы их маршруты? Как отыскивают они свои прежние гнездовья?
 
 И по мере того, как биологи накапливают факты, число недоуменных вопросов не уменьшается, а растет. Они далеко не так праздны, как может показать-ся.
 
 Человек за долгую историю своего очеловечивания растерял немало присущих ему когда-то черт. Он уже не может, как животное, «чутьем» находить дорогу в незнакомой местности. Он не рискнет без компаса отправиться ни в одно мало-мальски серьезное путешествие. Да компаса и недостаточно, чтобы ориентироваться на море или в пустыне. Нужно еще знать точное время.
 
 Недаром в XVIII веке британское Адмиралтейство назначило фантастическую по тем временем сумму — десять тысяч фунтов стерлингов! — в награду тому, кто сумеет придумать способ хранения точного времени для определения долготы на море. Способ был придуман: английский часовщик и механик Джон Гаррисон в 1725 году изобрел хронометр.
 
 Сегодня к услугам штурманов — хронометры и секстанты, радиотехнические навигационные системы и навигационные спутники. Но, несмотря на все это, появись сегодня на самолетах, кораблях и подводных лодках приборы, копирующее птичье уменье ориентироваться, — штурманы встретят их с распростертыми объятиями.
 
 Когда-то человек гордился тем, что способен соорудить гигантскую машину, мощь которой не снилась ни одному мастодонту. Но времена грубой силы прошли. Сегодня ценится уменье достигать многого малыми усилиями. Сегодня человек с завистью смотрит на удивительные приспособления живых существ. Сегодня он делает робкие попытки пройти снова мудрую школу природы и хотя бы чему-то от нее научиться.
 
 Но чтобы найти таинственный орган, управляющий полетом птицы, чтобы обнаружить этого невидимого штурмана, надо прежде всего установить точные маршруты, по которым совершаются перелеты.
 
 Американский биолог Дональд Р. Гриффин пишет: «Лет двадцать назад результаты экспериментов по изучению инстинкта «дома» стали просто мучить исследователей... В 1940 году я задумал подойти к решению этой проблемы самым простым образом: научиться водить легкий самолет и проследить весь маршрут, по которому птицы возвращаются к гнезду... Однако до войны, которая приостановила эту работу, нам удалось лишь разработать технику наблюдений и проследить за некоторыми чайками на расстоянии не более 15—25   километров...»
 
 Гриффин скромно умалчивает о своей попытке применить радио для исследования перелетов птиц, которую он сделал в том же 1940 году.
 
 Так как Гриффин по специальности не только биолог, но и физик, ему чужд страх, охватывающий гуманитариев при виде современной техники. Один из специалистов по радиозондам согласился создать передатчик для «радиофикации» чаек. Ок сделал прибор, весящий вместе с батареями всего 200 граммов, фантастически легкий с точки зрения людей, но фантастически тяжелый с точки зрения птицы.
 
 Чайка опустилась на песок в ста метрах от исследователей, наглядно продемонстрировав факт, что эра биологической телеметрии еще не наступила.
 
 Лишь в шестидесятые годы американскому физиологу А. Зингеру удалось снизить вес передатчика до 70 граммов. С такими радиостанциями на спине голуби пролетали уже по 40 километров.
 
 Но и этот вес кажется орнитологам чересчур большим. Ведь он достигает четверти веса птицы! Вот почему с большим интересом было встречено сообщение Кочрена, сотрудника музея естествознания штата Миннесота, сделанное на одном из симпозиумов по биотелеметрии. Кочрен заявил, что в его распоряжении имеется передатчик весом всего лишь в два с половиной грамма и, несмотря на такой ничтожный вес и соответственно микроскопическую мощность, сигналы крошечной радиостанции слышны на расстоянии более тридцати километров!
 
 Телеметрические передатчики позволили не только проследить за полетом. Они сообщили людям дотоле не известные сведения из области физиологии, явившиеся сущим откровением для ученых. Выяснилось, что сердце летящего голубя может биться с невероятной быстротой: до 600 ударов в минуту!
 
 Под стать пульсу оказалось и дыхание. Если у спокойно сидящей птицы оно не превышало 30 в минуту, то в полете сразу подскакивало до 500.
 
 Но такие возможности открылись перед физиологами лишь в самые последние годы. И не нужно удивляться, что в деле разгадки тайны птиц сделано еще так мало. Слишком немногие ученые пока еще заняты этой проблемой. Идет накопление фактов.

 Я — ЭЛЕКТРОСТАНЦИЯ
 В джунглях Кении американские физиологи изучали с помощью радиотелеметрии жизнь обезьян-бабуинов. Обезьяны были выпущены на свободу и беззаботно лазили по деревьям. С исследователями их связывала лишь тонкая ниточка радиоволны.

 У каждого подопытного животного был вшит под кожу радиопередатчик, и перья самописцев прилежно чертили графики пульса и кровяного давления. Но всему приходит конец — исчерпалась и энергия аккумуляторов. Следовало бы их сменить. Но ведь обезьяну не уговоришь лечь на минуточку на операционный стол!

 И тогда был включен передатчик, находившийся в фургоне научной экспедиции. В эфир ушла шифрованная команда. И из ампулы, вживленной вместе с телеметрической аппаратурой, в кровь обезьянам было впрыснуто снотворное. Одна за другой засыпали бабуины. А когда батареи были заменены — животных выпустили на свободу. До новой   команды...

 Что ж, хорошо, когда можно сменить аккумуляторы таким экзотическим способом, в большинстве же случаев исследователям остается одно: надеяться, что емкости батареи хватит до конца опыта. Биологи приветствуют миниатюрную аппаратуру не только потому, что она мала. Малые размеры — это всегда малый расход энергии, маленькие и легкие аккумуляторы.

 Однако и радистов, и биологов не оставляет мечта распрощаться с аккумуляторами, ликвидировать их как деталь аппаратуры. И это вовсе не благодушные мечтания, а трезвый технический расчет.

 Тысячи радиостанций днем и ночью посылают в пространство сотни киловатт энергии — в миллионы раз больше того, что нужно для работы крошечной радиостанции биолога. Не-ужели нельзя выудить из этой могучей реки ничтожную струйку?

 В свое время журнал «Радио» напечатал описания нескольких приемников без батарей, питавшихся от энергии мощной вещательной станции. Грубо говоря, в этих приемниках было два приемника, а не один. Первый был раз навсегда настроен на какую-то мощную станцию и превращал принятый радиосигнал в постоянный ток, нужный для работы второго приемника, который ловил уже все станции, какие хоте-лось принять конструктору. А что мешает вместо второго приемника иметь маломощный телеметрический передатчик?

 Есть еще одна интересная идея: радиоэхо. Ее использовали в 1952 году американский ученый Р. Маккей и его сотрудники, когда они исследовали дыхание птиц в полете.

 Вы, конечно, знаете, как работает радиолокатор: короткий импульс уходит с его антенны в пространство и возвращается, отразившись от цели: самолета, ракеты, просто стаи гусей или облака. Насколько мощен будет вернувшийся обратно сигнал? Это зависит от свойств цели: ее размеров и способности отражать радиоволны.

Обычное эхо великолепно отражается от скалы и вязнет в стогу сена. Нечто подобное происходит и с радиоволной. Огромный бомбардировщик виден на экране локатора лучше, чем маленький истребитель, а специальный уголковый отражатель, чрезвычайно хорошо отражающий радиоволны, будет буквально кричать: «Обратите внимание, это я!»

Не хуже уголкового отразит радиоволны резонансный отражатель. Вернее, не столько отразит, сколько будет сам излучать радиоволны, даже когда импульс, достигший его, кончится.

 Это немного напоминает гитару: если коротко крикнуть, а потом прислушаться, можно услышать тихий звон — звук струны, попавшей в резонанс с какой-то из частот вашего голоса. При известной сноровке можно заставить петь любую струну по выбору.
 
 Частота, заставляющая звучать струну или резонансный отражатель, — для каждого резонатора своя. Теоретически имеется лишь одна-единственная резонансная частота, на которую отзывается резонатор. Но практически это не совсем так. Если частота не очень сильно отличается от резонансной, он все равно зазвучит. Правда, уже не так громко. Можно даже построить зависимость между отклонением частоты и силой звучания.
 
 А что будет, если менять не частоту возбуждающего импульса радиолокатора, а настройку резонатора? Повидимому, то же самое: звучание резонатора будет все сильнее и сильнее по мере того, как его настройка станет приближаться к ча-стоте импульса. И на экране локатора мы заметим это. Точ-ка — след отраженного сигнала начнет вспыхивать всё ярче, будет «отслеживать» настройку резонатора.
 
 После этого, к сожалению, несколько затянувшегося отступления — пора перейти к сути опыта Маккея и его коллег.
 
 Они сделали миниатюрный резонатор — металлическую коробочку с прутиком-антенной. Одна из стенок коробки была гибкой и прогибалась в такт дыханию птицы. Это изменяло настройку резонатора и мощность отраженного сигнала. Одним выстрелом были убиты два зайца: оказалось возможным и следить за направлением полета птицы, и записывать ха-рактеристики ее дыхания.
 
 Нетрудно было бы заставить резонатор следить за пульсом или за скоростью, с которой птица машет крыльями. Заманчиво прост «передатчик без ничего». Но дальность действия его невелика, да и годится он главным образом для птиц: локаторы умеют хорошо следить только за летающими предметами.
 
 И мысль исследователей обращается к самому живому организму, этому ходячему,  плавающему, летающему, ползающему... электрогенератору.
 
 Вот бежит крыса. Шаг — сократилась одна мышца. Еще шаг — другая. Каждое сокращение — это импульс электрического тока, рождающегося в волокнах мышцы. У этой живой «батареи питания» весьма приличные электрические характеристики.
 
 Во всяком случае, с ее помощью удалось заставить работать телеметрическую аппаратуру, вживленную в крысу: капсулу диаметром в 6,4 миллиметра и весом в 0,4 грамма. Она   передавала электрокардиограмму.
 
 Но только ли мышца может служить электростанцией? Нет ли еще каких-нибудь подходящих органов, способных вырабатывать ток?
 
 Вспомните, описание устройства гальванического элемента: «Если две пластинки из разнородных металлов опустить в подкисленную воду, то...» Стоп! А разве желудочный сок — это не «подкисленная вода»? И если в него опустить «две пластинки разнородных металлов», разве все это, вместе взятое, не создает гальванический элемент?
 
 И вот у собаки отделяют часть желудка, наглухо ее зашивают и создают своеобразный сосуд, наполненный кислым желудочным соком. Опускают в него электроды — и живой гальванический элемент готов! Можете подключить передатчик!
 
 Но те же две пластинки — правда, из других металлов — удается использовать и по-иному: не опуская в желудок собаки, а наоборот, помещая их снаружи, на теле животного. Ведь два куска металла, спаянные между собой, — это термопара. Достаточно нагреть место спая и охладить противоположные концы, как между этими концами возникнет напряжение.
 
 Даровое тепло — под шерстью или под перьями, даровой холод — снаружи. Ученые всерьез обсуждают конструкцию такого электрогенератора для изучения пингвинов Антарктиды. Самое главное его преимущество — малый вес, примерно два грамма при сравнительно большой мощности, и ничтожные размеры — не больше трехкопеечной монеты.
 
 Но, к сожалению, использование всех этих удивительных источников питания пока не выходит за рамки уникальных, единичных экспериментов. Аккумуляторы и гальванические батареи не сдают своих позиций, упорно борются за право на существование.
 
 МЕДВЕДИ, ОБЕЗЬЯНЫ И  ЧЕРЕПАХИ
 ...Гризли, американский серый медведь, лениво брел по лесной тропинке Иеллоустонского национального парка. Он только что закусил лосятиной и настроение у него было превосходное. Он даже не заметил маленькую группу людей, притаившуюся в кустарнике. Впрочем, что медведю люди в заповеднике?

 Легкий хлопок духового ружья почти не был слышен в шуме леса. Медведь прошел еще несколько шагов и повалился на бок. Люди осторожно подходили к упавшему «хозяину».

 — Готов... Ошейник?
 — Вот. По-моему, он немного великоват.
 — Да, придется укорачивать. Поднимите ему голову...
 
 Странные браконьеры... Но это были не браконьеры, а ученые. Гризли был давно взят на заметку и внесен в журнал наблюдений под номером 40. И стреляли по нему (вернее — по ней, потому что это была медведица) не пулей, а ампулой со снотворным.
 
 Привычные руки надели на шею медведице прочный нейлоновый ошейник с передатчиком и батареями. Тонкая проволока, вплетенная среди нейлоновых нитей, должна была играть роль антенны.
 
 Настроив антенну и проверив передатчик, люди ушли. Действие снотворного прошло через три часа. Медведица поднялась и, слегка пошатываясь, потрусила в глубь леса. Ошейник не доставлял ей особенных неудобств, не вызывал желания сорвать непонятный предмет. Так в колонии радиофицированных медведей Иеллоустонского заповедника (США)одним подопытным стало больше.
 
 За медведицей следили целый месяц, пока она не залегла в спячку. В тот день сыпал снег, мело, и бродить по лесу, видимо, было очень неуютно. Залегли в спячку и другие медведи. Приемники перестали ловить характерные сигналы «радиогризли»...
 
 И хотя новые встречи с медведями, новые увлекательные «радиоохоты» должны были возобновиться лишь через несколько месяцев, ученые были довольны. Удалось выяснить много такого, о чем раньше они могли только догадываться.
 
 Скажем, еще до радиопрослеживания было известно, что у каждого медведя есть в лесу свой участок охоты, своя «жилплощадь», которой он владеет на правах единоличного собственника. Но только радио позволило точно установить размеры и форму «поместья». Что делает медведь по ночам? Куда и в какое время ходит? Где спит? Радио ответило и на эти вопросы.
 
 Писатель-анималист Э. Сэтон-Томпсон наблюдал животных лишь в бинокль да подзорную трубу, а знал их жизнь так, словно перевоплощался в своих героев-животных. Но вот что интересно: он рассказывал о судьбах зайцев, ворон, лисиц, койотов, волков, медведей, голубей, — но ни разу не обратился к столь же увлекательным биографиям, например, китов или дельфинов.
 
 Безусловно, не потому, что они выпали из его поля зрения. Попросту жизнь обитателей моря известна людям слишком плохо.
 
 Когда-то Валерий Брюсов полушутя-полусерьезно заметил:
 
                Быть может, эти электроны —
                Миры, где пять материков,
                Убийства, казни, войны, троны
                И память сорока веков.
                Быть может, каждый этот атом —
                Вселенная, где сто планет...

 Сегодня мы с затаенной надеждой спрашиваем друг друга: «Быть может, они — люди?»

 Они — дельфины, самые симпатичные и самые загадочные существа. Мы почти ничего не знаем об их жизни, привычках, склонностях. Они живут в ином, недоступном для нас мире, который не только в два с половиной раза обширнее мира, занимаемого людьми, но обладает еще и третьим измерением, в котором дельфины чувствуют себя несравненно свободнее людей. Умей человек летать наподобие летучей мыши, его жизнь, без сомнения, стала бы неизмеримо  богаче.

 Во многих странах энтузиасты-исследователи пытаются войти в контакт с дельфинами, составить хотя бы приблизительный словарь их языка. Надо полагать, рано или поздно их труды увенчаются успехом, и дельфины смогут сами рассказать о себе.

 А пока? Пока опыты с медведями могут оказать биологам-«дельфинисташ> отнюдь не медвежью услугу. Эти опыты подсказывают пугь, по которому надо идти в изучении вольной жизни   дельфинов.

 Создать радиотелеметрическую аппаратуру для дельфинов — для этого нет абсолютно никаких принципиальных препятствий. Дельфины не будут протестовать против превращения их в своеобразный радиомаяк. Они ведь позволяют проделывать над собой и не такие эксперименты.  Остается решить последнюю проблему: слежение и сбор информации.

 В отличие от медведей, дельфины не пасутся на одном каком-то участке. Их дом — весь Мировой океан. Море — гораздо более беспокойная поверхность, нежели земля, и в силу этого оно гораздо менее пригодно для организации регулярных наблюдений. А ведь в этой регулярности и кроется залог успеха!

 Ученые упорно ищут выход из создавшегося положения. Более традиционно мыслящие исследователи предлагают построить телеуправляемое суденышко без экипажа, снабдить его приемной аппаратурой и отправить в «свободную охоту» за дельфиньими стаями. Возможно, что в этом методе заключено немало достоинств.

 Однако автору этой книги больше по душе проект сторонников современного союза наук: астронавтики и биологии. Со спутника, парящего в нескольких тысячах километров над Землей, океанские просторы — как на ладони. Метеорологические спутники уже сегодня следят за тайфунами и облачностью.

Почему бы не поручить им еще одну обязанность? Почему бы не попросить их сообщать о замеченных дельфиньих передатчиках, о «радиотелеметризированных» медведях, китах и слонах?

 Пусть запоминают координаты, запоминают информацию, — а потом передают все это исследователям. И разве может быть возражением то обстоятельство, что подобных спутников еще не создано? Ведь было время, когда не было создано вообще ни одного искусственного спутника!

Да, дельфины, безусловно, самые умные создания на Земле. С ними не сравниться черепахам. Но и черепахи в некотором роде не менее загадочные существа. Нет, не тем, что они, как говорят, живут по триста лет и больше, хотя сам по себе этот факт и интересен. Черепахи интересуют биологов своим прирожденным умением ориентироваться.

На атлантическом побережье Бразилии живут большие морские черепахи. Раз в три года они отправляются за две тысячи километров на остров Вознесения и там откладывают в песок яйца, из которых через некоторое время вылупляются молодые черепашки. Родители их к тому времени уже давно ползают по бразильским пляжам. Детеныши оказываются брошенными на произвол судьбы. Но они не падают духом. Они отправляются искать океан.

«Они карабкаются по склонам,— пишет американский зоолог А. Карр, — обходят поваленные деревья, проползают под кустами и через мусор, выброшенный на берег. Кажется, что все они, кроме аномальных и слабых особей, твердо знают некий маяк, указывающий им путь к океану. Они находят океан днем и ночью. Дождь, облачность, освещенность местности или океана не играют никакой роли».

 Добравшись до воды, черепашки плывут в Бразилию.
 
                ...Только «Дон» и «Магдалина»,
                Быстроходные суда,
                Только «Дон» и «Магдалина»
                Ходят по морю туда, —
 
писал Киплинг о Бразилии в своих стихах для детей. Но на «Доне» и «Магдалине» штурманы со своими компасами и секстантами, картами и хронометрами. Черепахи обходятся без всего этого инструментария.
 
 И вот что странно. Молодые птицы летят на юг в стае со своими родителями. Можно предполагать, что те показывают птенцам дорогу. Черепашки плывут в одиночестве. Они плывут так, словно в их мозгу заложена какая-то программа действия. Что это за программа? Какой отдел мозга ответствен за ее выполнение? Какими ориентирами руководствуются черепашки при выборе курса?
 
 С помощью радиотелеметристов биологи надеются разрешить эти проблемы. На панцире черепахи нетрудно укрепить даже довольно тяжелую аппаратуру. А следить за сигналами удастся без спутников: ведь маршрут черепах приблизительно известен.
 
 Но если черепахам не свойственна забота о своем потомстве, то обезьяны в этом смысле представляют полную противоположность. Обезьяна-мать ласкает и нежит своего малыша. Психологи утверждают, что такая близость крайне важна. Детеныши, лишенные ласки матери, вырастают дикими и озлобленными, развиваются хуже, растут медленнее.
 
 Поэтому для физиологов и психологов необычайно интересно все, что касается взаимоотношений обезьян (как, впрочем, и других животных) в составе семьи. Ведь животные в обществе ведут себя и реагируют на окружающий мир совершенно иначе, чем в одиночку.
 
 До последнего времени, однако, исследователи наталкивались на гючти непреодолимые трудности, едва приступали к изучению группы. Не было возможности отличить реакции ее членов, не наблюдая за животными тем или иным способом.
 
 Чтобы не влиять своим присутствием на подопытных, исследователи вели наблюдения и киносъемку через специальные зеркальные стекла, которые прозрачны лишь с одной стороны — той, которая обращена к наблюдателю. Но кинопленка оказалась не очень удобным подспорьем. Слишком много времени уходило на просмотр.
 
 Биотелеметрия разрешила эту проблему. Телеметрический передатчик каждого подопытного животного настраивается на свою частоту — и после этой несложной процедуры различить животных не составляет ни малейшего труда.
 
 Именно таким методом воспользовался профессор Ж. Дельгадо для наблюдения за обезьяньей семьей. Больше того: Дельгадо снабдил своих пациентов не только системой телеконтроля, но и телеуправления. С помощью вживленных в мозг электродов экспериментатор раздражал нужный отдел мозга, и обезьяна то приходила в ярость, то засыпала, то испытывала чувство наслаждения, то впадала в апатию.
 
 Экспериментатор получил возможность управлять поведением животных по своему желанию, в точном соответствии с программой опыта. Специальное устройство, управляемое по радио, вводило в их кровеносные сосуды различные лекарственные вещества. А телеметрия прилежно записывала реакцию испытуемых. Система телеуправления творила чудеса. Она превращала свирепого вожака в покорного «рядового» и наоборот — придавала безумную смелость некогда робкому молодому самцу. Но и без телеуправления, с одной только телеметрией, выяснились любопытные вещи.
 
 Обезьяны жили в клетке с искусственными сутками: в восемь часов утра зажигались лампы, имитируя рассвет, а в восемь вечера устраивался «закат». Как же вели себя животные в этой размеренной смене дня и ночи?
 
 «Каждый день через пять-десять минут после включения света все обезьяны начинали бурно двигаться, что длилось еще два или три часа (в это время они гонялись друг за другом, устраивали шутливые драки, таскали друг друга за хвосты). Затем каждый день все они от 3 до 8 раз одновременно прекращали движение на 15—30 минут. Периоды бездеятельности соответствовали сну всей колонии, когда животные обычно обнимают друг друга, удобно устраиваясь вместе. Когда в 8 часов вечера выключался свет, деятельность животных продолжалась, обычно без перерыва и с той же интенсивностью еще в течение часа-двух. Большую часть ночи обезьяны были неактивны. Короткие промежутки ночной активности были связаны с хождением по клетке или легкими движениями тела», — рассказывал Дельгадо на Нью-Йоркском симпозиуме по биотелеметрии.
 
 Телеметрия подтвердила, что обезьяны — чрезвычайно непоседливы. Обычно они совершали от 400 до 600 движений в час, а когда были чем-то возбуждены — даже 2 тысячи движений!
 
 Но если какое-то из особей чувствовало себя плохо, было апатичным, вялым — это немедленно передавалось всем остальным. В такие дни телеметрия реги-стрировала, что активность всей колонии становилась значительно ниже средней нормы.
 
 Но, пожалуй, самым необычным применением телеметрии было исследование... акул. Защита от этого «тигра морей» продолжает оставаться весьма важной проблемой. Фирмы выпускают патентованные средства, различные порошки, которые, по мысли их создателей, действуют на акул пугающе.
 
 Один из безвестных изобретателей предлагал просто раскрывать перед мордой хищника зонтик поярче: мол, увидев незнакомый предмет, акула почтёт за благо удалиться. Неизвестно, правда, рискнул ли изобретатель испытать свое предложение на практике...
 
 Впрочем, шутки шутками, а спасаться от акул надо и изыскивать отпугивающие химикаты тоже необходимо. И вот журнал «Электроникс» сообщает о телеметрической и телеуправляющей системах, установленных на подопытной акуле. Три шприца по команде выбрасывают в воду различные химические вещества, а электронный измеритель пульса сообщает об отношении зверюги к подобным опытам. Резуль-таты? О них экспериментаторы пока что скромно умалчивают.
 
 В какой-то мере телеметрическое обследование животных превратилось даже в моду. С электронной аппаратурой пристают к суркам, голубям, собакам и даже тараканам.
 
 Но наи-больших успехов телеметрия добилась в исследовании все-таки не животных, а человека.

 ТАКОВА СПОРТИВНАЯ ЖИЗНЬ
 Прыгун с шестом преодолевает планку, поднятую на высоту двухэтажного дома. Пловец проплывает стометровку со скоростью, которой позавидуют иные рыбы. Штангист поднимает над головой двухсоткилограммовый груз. Рекорды, установленные нашими современниками, не снились двадцать лет назад ни спортсменам, ни тренерам. С мировыми рекордами тех лет не пускают сегодня даже на отборочные соревнования.

 Спортивные достижения будут расти и впредь, говорят специалисты. Еще более тонкими станут методы тренировки, более точной техника исследований. Откроются новые резервы, скрытые возможности. Все это так.

 Мы говорим: спортсмен отлично владеет своим телом, он способен управлять каждой его мышцей. Он умеет «выключать» не участвующую в работе мускулатуру, использовать для отдыха работающих мышц краткие мгновения «свободного хода».

 Это не значит, конечно, что перед тем как совершить изящный прыжок с вышки или с рекордным результатом перекинуть свое тело через планку, он раздумывает над тем, какие группы мышц включить в работу, а каким приказать не вмешиваться не в свое дело.

 На таком уровне человек управлять собой не может, да это, вне всякого сомнения, и не нужно. Мы программируем свои движения, так сказать, более крупными блоками: поднять ногу, выбросить руку, а то и того больше — подбежать к планке и перепрыгнуть через нее.
 
 И заботимся о том, чтобы довести эти движения, эти блоки, до автоматизма, дабы сознание не участвовало в формировании движений.

 С точки зрения физиологии это означает, что сигналы, поступающие от мышц, от нервных окончаний в суставах, от вестибулярного аппарата и так далее, — все эти сигналы дол-жны контролироваться главным образом спинным мозгом и мозжечком. А кора головного мозга лишь определит силу движений, эмоциональное настроение. Доведенные до автоматизма движения — самые экономичные.

 Но вот когда мы вырабатываем автоматизм — тут уже без участия головного мозга не обойтись. Разумом мы контролируем координацию движений, учитываем сигналы «внутренних органов чувств». Однако наше умение оценивать и распознавать сигналы, поступающие от них, не у всех одинаково. Обычные чувства — скажем, зрение, слух, осязание — тренируются с самого рождения.

 Определенное умение слушать «голоса» внутренних органов чувств мы приобретаем, когда учимся стоять, не проносить ложку мимо рта и тому подобное. Мы доводим это уменье каждодневной практикой до автоматизма. Однако научиться ездить на велосипеде или плавать удается уже не всем, а ходить по канату умеет вообще едва ли не один на десять тысяч.

 Слишком неразборчивы сигналы мышц и суставов для человека, не привыкшего управлять своим телом.

 Однако даже и среди спортсменов, для которых умение управлять собою — основа успеха, одни оказываются чемпионами, а другие всю свою спортивную биографию проходят на вторых или даже последних ролях. Причин этому много, но одна из них — различная чувствительность «внутреннего слуха», различное умение различать «голоса» мышц и суставов, различная способность заставить в соответствии с этими сигналами свое тело действовать с максимальной «отдачей». Чемпионам, по-видимому, присущ особо изощренный «внутренний слух». И все-таки...

 Теория сбратной связи в обучении говорит: если хотите научить чему-либо быстро, учите так, чтобы человек тотчас же получал информацию о своих правильных и неправильных действиях. Чем короче путь обратной связи, чем оперативнее информация об успехах и неудачах, тем ощутимее успехи.

 В одном профессиональном училище провели опыт. Обычно мастер обучал ученика зажимать деталь в патроне станка «вприглядку»: «Видишь, как я делаю? Не слишком сильно, не слишком слабо, ровно так, как нужно. Попробуй-ка!» Мальчишка пробовал — и, конечно, зажимал либо чересчур слабо, так что деталь, соприкоснувшись с резцом, неизбежно вылетала, либо чересчур сильно, сминая поверхность.

 Соразмерить усилие с материалом детали, ее формой удавалось лишь после двухмесячной тренировки. Но вот патрон оснастили простейшим динамометром. Теперь мастер говорил: «Ви-дишь? Усилие двадцать четыре килограмма. Действуй!»

 Ученик вращал ключ в патроне, все время поглядывая на шкалу. И что же? После такого нововведения срок тренировки сократился с двух месяцев до нескольких дней!

 «Внутреннее ухо» услышало голос мышц. И не только услышало, но и сумело понять их язык. Создало своеобразную шкалу усилий и нанесло на нее невидимые деления. Ученик смог теперь безошибочно их дозировать.

 А спортсмен? Можно ли создать такой «динамометр» для него? Можно ли показать ему наглядно, в чем заключаются его ошибки и в каком направлении нужно работать, чтобы добиться успеха?

 С этими вопросами я отправился в Московский научно-исследовательский институт физической культуры и спорта.

 Почти сразу же я встретил нужного человека. Повезло... Ведь сотрудники этого института —спортсмены, и они не сидят в кабинетах. Их поле деятельности — поле стадиона. А в комнату, вернее, в спортивный зал, они приходят в случаях, похожих на тот, о котором рассказал мне аспирант А. М. Давишвили.

 Чтобы не выйти из «формы», велосипедисты, как, впрочем, и спортсмены других видов спорта, занимаются тренировками круглый год. Но когда на шоссе лежит снег, ездить по обледенелому асфальту становится опасно, и велосипедисты устраивают себе шоссе в комнате. Велосипед ставят на ролики специального станка, и спортсмен едет, не сдвигаясь ни на миллиметр с места.

 Давишвили наклеил на педали велосипеда так называемые тензометрические датчики: маленькие листочки алюминиевой фольги с вытравленным на них зигзагообразным узором. Нога нажала на педаль — дорожка из фольги еле заметно вытянулась, ее сопротивление увеличилось, а чувствительный прибор отметил усилие. Теперь можно сказать, когда велосипедист давит на педаль сильнее, когда слабее. Но вот беда: спортсмен вращает педали быстро, стрелка не успевает следить за сигналами датчика.

 Поэтому измерять сопротивление тензометрического датчика поручили не стрелочному прибору, а электронному осциллографу. Когда сопротивление увеличивалось,светящаяся точка уходила от центра экрана. Другой датчик «привязывал» усилие ноги спортсмена к положению педали.

 Оба датчика заставили светящуюся точку рисовать на экране четырехугольник со сглаженными вершинами. Когда на велосипед садился мастер спорта, красивая фигура на экране явно свидетельствовала о высоком классе спортсмена. Когда же мастера сменял новичок — зеленая линия сразу это отмечала: от красивого рисунка, выполненного опытным спортсменом, не оставалось и следа.

 Но вот на экране карандашом обвели фигуру, которую чертила педаль мастера, и сказали новичку: «Старайся крутить так, чтобы точка бегала по этому контуру». Умение скопировать мастера пришло не сразу — но тем не менее пришло. Уже через несколько часов неопытный спортсмен «педалировал» в стиле спортсмена, который отрабатывал свою технику несколько лет.

 Как видите, отсюда уже рукой подать до обучения — всерьез, а не только в порядке опыта. Во всяком случае, тренеры начинают подумывать над этим.

 Тренировка сегодня — это тренировка в условиях нагрузок, близких к максимальным. Прошли те времена, когда штангиста, например, заставляли множество раз поднимать штангу, с которой его мускулы работали вполсилы. Фигуру он, правда, приобретал рельефную, но мышцы к большим усилиям приучены не были, и результаты соревнований оказывались далеко не блестящими. Но как убедиться, что нагрузка выбрана правильно?

 Конечно, огромный опыт, накопленный тренерами, позволяет решать эту задачу достаточно успешно. Но сегодня тренеру помогают и приборы.

 Помните, мы сравнивали сокращающуюся мышцу с электростанцией? Так вот, напряжение этой электростанции пропорционально усилию, развиваемому мышцей. Оно может служить индикатором нагрузки.

 На теле спортсмена В нужных местах укрепляют электроды. Они обеспечивают надежный контакт усилителей осциллографа с «живой злектростанцией». Спортсмен наклоняется, поднимает штангу, приседает, а перо самописца или луч на экране рисуют график усилий. Сопоставьте его с кадрами кинопленки, запечатлевшими фазы движения, и вы увидите, как и с какой нагрузкой работают мышцы. А там уже — широкое поле для предположений, выводов и обобщений.

 Например, у метателей ядра было такое тренировочное упражнение: бросать ядро через голову назад. Много лет оно входило в арсенал тренировочных средств. Не так давно решили проверить по биотокам мышц, что же оно дает. И к удивлению всех, а в первую очередь тренеров, оказалось — ничего. Мышцы работали едва ли на половину максимального усилия при толчке на стадионе. Пришлось от упражнения срочно отказываться.

 Или взять бегунов. Во время бега одни группы мышц сгибают ноги, другие — разгибают. Когда работают сгибающие мышцы, то разгибающие — мышцы-антагонисты, как их именуют, — у опытного спортсмена расслаблены, отдыхают. Когда им придет время работать — расслабленными окажутся их антагонисты — сгибатели. Испокон веку эта схема безоговорочно принималась всеми бегунами и тренерами. Да она, вообще говоря, и соответствовала действительности.

 Но — до тех пор, пока бегун не устал. А когда он устал, — рассказала телеметрическая аппаратура, — мышцы-антагонисты перестают подчиняться воле спортсмена и включаются в работу как раз в те моменты, когда им надлежит быть расслабленными. Они начинают активно тормозить бег! Это было настоящей сенсацией.

 Какое же «лекарство» предложили тренеры? Весьма простое: строить тренировки так, чтобы оттягивать момент утомления возможно дальше к финишу. Словом — вспомнить еще раз подтвержденное телеметрией правило Суворова: «Тяжело в ученье — легко в походе».

 К сожалению, все эти результаты были получены не с помощью радиотелеметрии, а по проводам. Рядом с бегуном, например, ехала автомашина, а в ней стояли самописцы, свя-занные кабелем с человеком. И велосипед был привязан к осциллографу проводами, и штангист. Чтобы записать биотоки сердца пловца, врач А. А. Аруцев ходил вдоль бассейна с «удочкой», на которой висел кабель. А когда понадобилось изучить работу легких бегуна, пришлось соединить дыхательную маску со столом регистратора длинной резиновой трубкой, которую поддерживали несколько помощников.

 Но провода — это не просто неудобство, это еще и психологическое давление. Человек боится порвать их, запутаться в них,— это заставляет осторожничать, работать не в полную силу. А чтобы получить интересующие тренера графики во время соревнований — об этом никто и не мечтал. Любое исследование спортсмена в «нормальных» условиях наталкивалось на огромные трудности. Чтобы избавиться от проводов,  в спорт должно  было  прийти  радио.
 
 СЕРДЦЕ НА РАДИОВОЛНЕ
 Как это часто бывает, — мысль о радио пришла одновре-менно двум разным людям в противоположных концах планеты: профессору Патрушеву в Советском Союзе и доктору Холтеру в Америке.

 В 1947 году Холтер построил аппаратуру для записи по радио кардиограммы велосипедиста. Он так вспоминал об этом: «Снаряжение весило 32 килограмма... Прогулки на велосипеде с тридцатикилограммовым грузом... под силу только очень молодому человеку, так что мы их больше не повторяли».

 Профессор Патрушев, директор Уральского филиала Академии наук в Свердловске, пытался с помощью радио записать электрокардиограмму бегущей лошади. В одной из лабораторий филиала тогда работал Л. С. Домбровский, опытный радиолюбитель. Патрушев поручил ему радиотехническую часть эксперимента. Домбровский сделал приемник, передатчик, усилитель биотоков сердца.

 В конце 1947 года удалось передать электрокардиограмму человека с одного конца комнаты в другой. Это была электрокардиограмма самого Домбровского. Правда, ни он, ни Патрушев не считали опыт удачным: запись была испещрена помехами. Прибор нужно было еще совершенствовать и совершенствовать.

 Увы, после печально известной сессии ВАСХНИЛ 1948 года профессора Патрушева обвинили в менделизме-морганизме и сняли с поста директора УФАНа. Закрыли и лабораторию, занимавшуюся передачей электрокардиограммы по радио.

 Домбровский ушел  на завод...

 Прошло семь лет. Домбровский уже почти забыл о своих электрокардиографических увлечениях. Но совершенно неожиданно ему о них напомнили.

 Оказывается, в Свердловском врачебно-физкультурном диспансере появился молодой кандидат наук Владимир Викторович Розенблат. С помещениями в диспансере было плохо, и в той же комнате, где Розенблат вел прием, снимали электрокардиограмму. Из-за ширмы вечно слышалось: «Ой, не шевелитесь!.. Вот вы вертитесь, а у меня одни помехи на пленке записываются! Потерпите немного!»

 Розенблат тогда еще не знал, что все беды девушки, ведавшей элекгрокардиографом, происходили от плохой конструкции электродов, снимавших биотоки сердца. Но возгласы за ширмой раздражали, и невольно думалось: а как бы от них избавиться?

 И еще одно соображение не давало покоя: самочувствие спортсмена — пульс, кровяное давление и так далее — врач вынужден проверять в обстановке, весьма далекой от той, в которой человек находится на стадионе. Это относится и к физической нагрузке, и к эмоциональной. Имеет ли право врач делать свои выводы лишь по данным, полученным в спокойной, статичной обстановке? Ведь физиолог обязан учитывать поведение организма в движении, в динамике. А влияние такого психологически важного обстоятельства, как атмосфера соревнования, соперничества?

 Радио... Что именно натолкнуло его на этот путь, Розенблат и сам не может сказать. Какая-нибудь прочитанная много лет назад заметка о радиозонде? Возможно. К сожалению, знакомство с радиотехникой было чисто внешним. Владимир Викторович умел неплохо вращать ручки радиоприемника. Заняться же радиолюбительством и конструированием не позволяло зрение. Даже в очках с очень толстыми стеклами он почти ничего не видел.

 Пришлось искать человека, который бы умел обращаться с паяльником, обладал бесконечным терпением и мог работать сколь угодно долго исключительно «за чистую идею».

 Этим человеком оказался Лев Сигизмундович Домбровский. Когда Розенблат рассказал ему, что затевается работа, чем-то напоминающая ту, которой он занимался с профессо-ром Патрушевым, он   не стал долго раздумывать.

 Однако он посоветовал начинать не с кардиограммы, а с пульса. Еще в бытность свою у Патрушева Домбровский создал оригинальный дистанционный пульсомер. Достаточно было взять в руки две рукоятки, связанные проводами с измерителем, и тот начинал четко отсчитывать пульс. Оставалось восстановить по памяти схему — и половина дела была сделана. А построить передатчик не так уж сложно.

 Тем более что измерение пульса было бы мостом к записи кардиограммы. Когда сердце сокращается, все наше тело пронизывает напряжение, выработанное сердечной мышцей. Это напряжение — несколько следующих друг за другом импульсов различной величины и формы. Запишите их, и получите кардиограмму. Биотоки сердца улавливал и пульсофон Домбровского.
 
 Один из импульсов — так называемый зубец К — особенно крут и высок. Именно его-то и использовал Домбровский для подсчета пульса. Для этого оказалось достаточным лишь получше усилить сигнал сердца да избавиться от всех остальных импульсов. Так сказать, «усечь» электрокардиограмму.

 Передать по радио один только пульс проще, нежели всю кардиограмму. Приходится заботиться лишь об одном: не пропустить ни одного импульса К. Передавая же электрокардиограмму, нужно не исказить форму импульсов — а это сделать несравненно труднее.
 
 Самая большая ошибка — это когда люди, начиная новое дело, стремятся все сделать сразу. В результате они не создают ничего. Розенблат и Домбровский этой ошибки не совершили. Они попытались сначала добиться малого. А потом уже получить и кардиограмму.
 
 Но их метод — запись пульса по «усеченной» кардиограм-ме — как оказалось, имел еще одно, чрезвычайно важное преимущество, которое обеспечило ему впоследствии широкое распространение, особенно в радиотелеметрии. Дело в том, что частота пульса — это весьма низкая частота. Сердце человека совершает от 50 до 200 ударов в минуту (цифры несколько округлены), то есть 0,9—3,3 удара в секунду. А такие частоты чрезвычайно трудно усиливать, особенно если аппаратура малогабаритная. Почему? Разговор об этом завел бы нас слишком далеко. Придется поверить на слово.
 
 А зубец К хотя и повторяется с той же низкой частотой, что и пульс, но у него есть важная особенность: крутая передняя кромка, передний фронт, как называют ее радисты. Чем круче он, тем — до известного предела — легче ее усиливать и преобразовывать.
 
 Направление поисков определилось. Но оставалась еще одна трудность, на этот раз уже не теоретического, а практического свойства. То, что называется скучными словами «материальное обеспечение».
 
 Не забывайте: шел 1954 год. Тогда даже в Москве торговали радиодеталями лишь в одном-единственном магазине. А в Свердловске даже и такого магазина не было.
 
 Розекблат колесил по городу, выпрашивая сопротивления, конденсаторы и лампы у знакомых радиолюбителей.
 
 Первая схема, которую они смонтировали на кухне у Домбровского, как ни странно, заработала. Но она  оказалась страшно капризной. Возле нее буквально старались не дышать. Не было и речи, чтобы брать ее во время работы в руки или вешать на спортсмена. Второй вариант делали уже втроем: третьим энтузиастом стал радиолюбитель Георгий Львович Карманов, по профессии столяр.

 КОГДА В ХОД ИДУТ ИГОЛКИ...
 Прибор прибором — но оставалась не менее важная задача: найти способ подключить провода измерителя к телу человека.

 Конечно, можно просто приложить к коже металлическую пластинку и примотать бинтом. Так обычно и делали. И забывали, что если к телу приложить металлическую пластинку, то между ней и кожей появится напряжение. Небольшое, но вполне достаточное, чтобы его можно было заметить с помощью чувствительного прибора. И уж во всяком случае, много большее, чем ничтожные, измеряемые сотыми и тысячными вольта сигналы сердечной мышцы.
 
 Самое же скверное — что это напряжение хаотически меняется, едва меняется площадь контакта между пластинкой и кожей. Сигналы сердца тонут в паразитных шумах. А изменить площадь ничего не стоит: достаточно пошевелиться... В этом и крылась причина неудач многих исследователей.
 
 Например, американские физиологи Карбери и Фрейман вместо электрокардиограммы поднимающегося по лестнице человека (они хотели записать ее по проводам) получили хаотическое нагромождение выбросов и впадин. Помехи полностью забили полезный сигнал.
 
 По той же причине не смогли получить в 1948 году электрокардиограмму профессор Патрушев и Домбровский. В некоторых статьях даже утверждалось, что записать электрокардиограмму движущегося человека вообще не удастся.
 
 Устранить напряжение, возникающее при контакте металла с кожей, невозможно. Это значило бы посягать на священные законы физики. Но, может быть, удастся укротить строптивое напряжение? В конце концов скачки его объясняются только непостоянством площади контакта. И если каким-то образом сделать эту площадь неизменной — неприятности прекра-тятся.
 
 Розенблат вместе с А. Воробьевым (уже четвертый человек ступил на эту стезю!) заменили металлическую пластинку электропроводной жидкостью. За этим техническим названием скрывался раствор самой обыкновенной поваренной соли. А чтобы жидкость не убежала, заключили ее в небольшой пластмассовый цилиндрик с резиновым дном. Вставить внутрь контактное кольцо и вывести от него наружу провод было уже детской игрой.
 
 Теперь достаточно слегка нажать на резиновое дно, чтобы цилиндрик прочно присосался к коже и обеспечил неизменный контакт. Для гарантии электрод еще подклеивали специальным клеем. И никаких лямок, никаких лент! Человек минуту спустя уже забывал, что на нем датчики, и по нескольку часов занимался своим делом, не испытывая ни малейшего неудобства.
 
 Но эта простая и надежная конструкция родилась не скоро. Пока ее нашли, пришлось помучиться, и муки эти были не фигуральными муками творчества. «Знаете,— сказал мне Домбровский,— ведь тогда Воробьев и Розенблат ходили прямо все исколотые. Кому-то пришла в голову мысль, что виновата кожа с ее высоким сопротивлением. Вот они и кололи себе руки иголками, чтобы получить хороший контакт...»

 ТЕЛЕМЕТРИЯ СТАНОВИТСЯ НА КОНЬКИ
 На календаре сменялись листки. Отпраздновали новый, 1957 год. Жены, которым надоедала порой вся эта бесконечная радиолюбительская возня, с надеждой поднимали тосты за   окончание радиомытарств.

 И хотя казалось, что конца-краю не будет пути, по которому шли они долгим методом проб и ошибок,— именно этому году суждено было стать <точкой отсчета» — началом радиотелеметрии в спорте.

 ...Свердловск — спортивный город. Долгая, ровная зима тянет заниматься лыжами или коньками. Свердловские конькобежцы подарили спорту не одного чемпиона мира. Конькобежцы и их тренеры были частыми гостями врачебно-физкультурного диспансера, где принимал Розенблат. А он давно уже завел в своих планах «телеметризации» почетное место именно бегу на коньках.

 Было очень важно не испортить первое впечатление от содружества радиотехники, спорта и медицины. Конькобежцы как нельзя лучше подходили для этого. Заложив руки за спину, скользит огромными шагами спортсмен на длинной дистанции. Грудные мышцы выключены. Их биотоки не искажают, не забивают биотоков сердца. И — теоретически — ничто не должно мешать измерителю пульса. Не должно... Но действительно ли будет так?

 Иван Васильевич Зыков, спортивный тренер, в прошлом отличный спортсмен, давно уже был посвящен в планы Розенблата и его друзей. Не удивительно, что именно его попросили испытать радиопульсофон «в натуре».

 Это случилось 29 апреля 1957 года. Снег уже сошел, поэтому Зыков надел роликовые коньки. Ему наклеили электроды, надели пояс с прибором и батареями. А потом они все вышли во двор. Зыков сделал один круг, другой... В наушниках у Розенблата и Домбровского равномерно повизгивало: сердце спортсмена вело свой первый в мире радиорепортаж! «Иван Васильевич! Нагрузку!» — и Зыков набирал темп бега, а лопотание в наушниках становилось чаще и чаще... Через сорок минут опыт пришлось прекратить: сели батареи.

 Когда я приехал в Свердловск, то зашел взглянуть на этот исторический двор. Улица Горького, дом 25. Напротив, на том берегу узенького Миасса, виднелись полуразрушенные коробки зданий и крепостные стены Монетного двора, одного из самых старых, если не самого старого каменного дома Свердловска...

 Первая модель радиопульсофона была описана в журнале, получила премию на городской выставке радиолюбителей-конструкторов. С ней Розенблат и Домбровский исследовали пульс нескольких спортсменов на стадионе. Но у пульсофона был крупный недостаток: он был слишком тяжел и капризен в работе.

 Весну 1958 года Розенблат и Домбровский встретили но-вой моделью пульсофона, существенно отличавшейся от прежней. В приборе появились транзисторы. Вес прибора умень-шился с 1300 до 350 граммов, а дальность действия сохранилась.

 Если старому радиопульсофону нашлось место только на поясе, то новый смог уже вместе с батареями взобраться на шапочку. Казалось бы, самое лучшее место для аппарата: высоко,   безопасно.   А начались странности.

 Надевает спортсмен на себя шапочку с прибором — всё хорошо. Проходит полчаса — пульса не слышно, одни помехи. Что такое? Может, батареи подсели? Снимают шапочку, меняют батареи —опять через полчаса то же явление. Так и думали, что все дело в батареях. А виновником был... пот. Открыли это уже много лет спустя и совершенно случайно. Человек потел, и шапочка отсыревала. Отсыревали и батареи. Возникали так называемые токи утечки, накладывались на биотоки, — вместо пульса шли помехи.

 Но в то время наши конструкторы продвигались вперед такими темпами, что им просто было некогда доискиваться причин непонятного поведения. Тем более что и с этой мо-делью уже все было кончено — а в новой помехи прекратились сами собой.

 Новая модель была уже плодом трудов целого творческого коллектива. Розенблат по-прежнему оставался «патриархом», по-прежнему авторитетно было мнение Домбровского и Кармакова, но молодые дипломированные инженеры Унжин, Римских, Форштадт и другие внесли свой существенный вклад. Универсальный комбинированный прибор КРП поражал «невесомостью»: вместе с миниатюрным аккумулятором — всего 150 граммов. Он передавал сразу характеристики пульса и дыхания. А гпавное —  был фантастически неприхотлив, не требовал ни настройки, ни регулировки. Достаточно было щелкнуть переключателем — и КРП готов к работе. Такими приборами не могла похвастаться в 1960 году ни одна лаборатория в мире.

 ПОЧЕМУ ПУЛЬС!
 Действительно, почему? Почему именно он стал тем параметром, за которым с такой — не побоимся этого слова — самоотверженностью охотились Розенблат и его товарищи? Может быть, это очередной фетиш, которыми изобилует история медицины?

 Нет. Изменение ритма биений очень точно говорит о напряженности работы, выполняемой человеком. Если организ-му нужно дополнительно 30 кубических сантиметров кислоро-да в минуту, сердце увеличит частоту «срабатывания» на один удар. Частота пульса — это стрелка, которая отмечает сте-пень и физиологической, и психической нагрузки и в конечном итоге позволяет врачу судить об утомлении организма.

 Французский ученый Бержерон писал, что «средняя частота сердцебиений в ходе работы сама по себе уже может служить великолепным показателем интенсивности выполняемой работы и влияния на организм условий среды, в которых производится работа».

 Методам подсчета пульса, этого древнейшего показателя самочувствия, известного еще Авиценне и египетским жрецам, посвящены целые научные обзоры. И стало быть, не зря обратили самое пристальное внима-ние на пульс свердловские исследователи. Уже первые опыты с радиопульсофоном РП-1 открыли совершенно неизвестные медикам, спортсменам и тренерам вещи.

 Поскольку пульс характеризует напряженность работы, одно дело — тренировка с пульсом 120, иное — с пульсом 140 и совсем уж иное — если пульс 170. Для спортивного врача важ-но знать точную цифру. А точных цифр не было.

 Правда, предполагали, что во время бега или подъема штанги пульс бывает выше 120—140 ударов в минуту, однако проверить эти предположения никому не удавалось. Не было никакой возможности подсчитать у спортсмена пульс раньше, чем через десять-пятыадцать секунд после финиша. А как выяснилось впоследствии, именно за эти считанные секунды он существенно падает.

 Поэтому когда радиопульсофон показал, что у одного из мастеров спорта уже во время разминки пульс поднялся до 170 ударов, врач сборной команды Союза, куда входил этот спортсмен, только пожал плечами: цифра казалась нереальной. Но радиопульсофон доказал, что так оно и есть. Пришлось пересмотреть и взгляды на степень нагрузки спортсмена: пульс 170 характерен для работы кузнеца-молотобойца!

 За 1957—1964 годы свердловские исследователи измеряли пульс с помощью своих приборов более СТА ТЫСЯЧ раз. И тут мне хочется сделать маленькое отступление.

 За рубежом нет недостатка в статьях по медицинской и спортивной радиотелеметрии. Регистрируются физиологические «параметры» шоферов, столкновения между футболистами на поле во время игры, записываются электрокардиограммы, графики пульса, дыхания, температуры. Но большинство этих статей — сообщения, появляющиеся в печати лишь один раз, после чего авторы замолкают надолго, если не навсегда. Путь от первого, даже весьма успешного опыта до систематической работы в новом направлении весьма и весьма не близок. Все это говорится для того, чтобы вы могли в полной мере оценить значение работы, проделанной Розенблатом и его коллегами.
 
 У них хватило упорства создать новое направление в медицине, располагая минимальнейшими средствами. Они систематически, день за днем, месяц за месяцем, год за годом разрабатывали новые схемы аппаратуры, добивались высокой надежности, боролись с ее лишним весом, — и при каждой возможности практически использовали.

 Десятки статей, десятки моделей радиотелеметрических приборов, выступления на конференциях и конгрессах — вот итог их десятилетней работы. Благодаря этой группе энтузиастов наша страна вышла на первое место в мире по спортивной и медицинской   телеметрии. Но, конечно, они были не одиноки. В Ленинграде изучал работу гребцов С. П. Сарычев, в Казахстане разрабатывал свою радиотелеметрическую аппаратуру Б. В. Панин, писали о грядущей космической телеметрии Р. М. Баевский и будущий академик О. Г. Газенко. Идеи носились в воздухе. Розенблату и его товарищам удалось сделать немало, но они опирались на опыт других исследовааелей, как и положено настоящим ученым.

 Радиопульсофон стал в руках тренеров инструментом, с помощью которого они сумели проверить свои теоретиче-ские положения и эффективность практической работы. Спортсмены тренируются сейчас круглый год. Как оценить летнюю нагрузку, например, конькобежцев? Как установить, насколько она соответствует зимней? Раньше тренер полагался лишь на свой опыт, на самоконтроль спортсмена.

 Теперь он смог проверить себя числом — бесстрастным и объективным свидетелем. И если изменения пульса — сдвиги, как называют их физиологи, — при различных упражнениях летом и на тре-нировках зимой практически совпадали, — это означало, что тренер умело, равномерно дозирует нагрузку и летом, и зимой.

 Любопытные наблюдения над штангистами провел коллега Розенблата, физиолог А. Воробьев. Он установил, что хотя на тренировках спортсмен работал с весом, близким к предельному, его пульс был значительно ниже, чем когда выступал на соревнованиях. Например, во время жима: на тренировке 120 ударов в минуту, на соревнованиях — 170. Эта разница — 50 ударов — сохранилась практически постоянной и перед подходом к штанге, и во время наклона, и когда спортсмен брал вес. Атмосфера соревнований словно подхлестывала сердце!

 Но еще более удивительным оказался так называемый «мнимый подход». Спортсмена просили подойти к штанге, но не поднимать ее, а только представить себе (конечно, как можно более полно) весь процесс подъема. И график пульса в точности повторил график, записанный во время тренировки!

 Зато когда к штанге подошел новичок — его мнимый подход почти не отличался от покоя. Он еще не умел управлять собой с такой точностью, как это удавалось опытному штангисту.

 Так неожиданно обрисовался новый метод проверки тренированности: эмоциональный. Профессор Летунов пишет, что «тренированность — это состояние, характеризующееся оптимальными взаимоотношениями деятельности всех систем организма...», а в случае перетренированности появляется «...перенапряжение нервной системы, в связи с чем ухудшает-ся достигнутое тренировкой оптимальное уравновешивание процессов возбуждения и торможения, изменяется сила и под-вижность нервных процессов». Перетренированному спортсмену, так же как и новичку, трудно представить себе эмоционально ярко те движения, которые он совершает при подъеме штанги. А это немедленно подметит чуткий радиопульсофон.

 БОЛЬНОЕ  ИЛИ ЗДОРОВОЕ?
 Если сравнивать с чем-то электрокардиографию, то, наверно, самым лучшим было бы сравнение с микроскопом. Тончайшие нюансы работы сердца отражаются на пленке кардиографа. Врач-кардиолог покажет какой-то едва заметный зубчик на извилистой линии и расскажет целую повесть о том, какая часть сердца в этот момент сократилась, какая спокойна, в чем неправильность и почему. Но бывает, что и кардиологи смущенно умолкают.

 Например, проверили сердце, когда человек спокойно лежит,— получили как будто хорошую электрокардиограмму. Попросили его раз пятнадцать присесть и снова проверили: на пленке чуть заметное отклонение от нормы. Что это: предвестник болезни или просто результат нагрузки? Об этом приходилось гадать куда чаще, чем хотелось бы.

 Правда, можно было бы пойти и по такому пути: записать на предельных нагрузках сердце заведомо здорового человека, скажем, чемпиона мира, и сравнить электрокардиограмму с «голосом» спокойного сердца. Если отклонения возникнут — значит, дело в нагрузке. Если нет — они спутники исключительно больного или предрасположенного к болезни сердца. Просто и здорово, если бы... если бы только удалось снять электрокардиограмму при этих предельных нагрузках. Ведь даже попытки записать электрокардиограмму идущего человека, как вы помните, терпели фиаско!

 Но у свердловских исследователей был богатый опыт измерения пульса — этой «усеченной» электрокардиограммы. Оставалось только добиться, чтобы радиопульсофон передал ее целиком, без искажений. Для этого нужен был специальный усилитель. Его разработал Р. В. Унжин. И к февралю 1962 года радиоэлектрокардиограф РЭК был готов. Его проверили на себе сами создатели, убедились в безотказной работе, и через месяц, в марте, вынесли опыт «на натуру».

 7—8 марта 1962 года в Свердловске проходили соревно-вания Первой зимней спартакиады народов СССР. Вместе со спортсменами на стадион пришли и радиотелеметристы. Семь масгеров спорта, чемпионы и рекордсмены СССР, согласились принять участие з эксперименте. Им наклеили электроды, записали по радио электрокардиограмму перед началом соревнований в спокойной тишине лаборатории. А перед выходом на лед надевали на голову шапочку с почти невесомым передатчиком.

 — Приготовиться... Внимание... Марш! — Сухо хлопал выстрел стартового пистолета, и каждый раз от старта до финиша чертило свои пинии неутомимое перо самописца.

 За два дня соревнований Розенблат и его товарищи записали 132 электрокардиограммы, проверили сердце спортсме-нов на коротких и длинных дистанциях. После этого они расшифровали и проанализировали свыше трех тысяч циклов работы сердца.

 Выводы были единодушны: ни при каких нагрузках на графиках не появлялось признаков, характерных для больного сердца. Раз навсегда разрешились сомнения кардиологов. Здоровое сердце всегда — и в покое, и при усиленной работе — будет записано как здоровое. Зато если в электрокардиограмме появляются опасные признаки отклонения от нормы — они связаны только с болезнью и никакого отношения к повышенной нагрузке не имеют. Это была уже по-настоящему большая победа! 

 Сообщение о записи электрокардиограмм во время соревнований появилось в центральных газетах и немедленно, буквально на другой день, было перепечатано ведущими газетами США и Англии. Все журналисты, сообщившие об эксперименте, отмечали: ново, оригинально, многообещающе выглядит эта работа ученых далекого уральского города.

 Врачи-кардиологи получили еще один метод распознава-ния приближающихся сердечных болезней: повышенные на-грузки. И не замедлили воспользоваться им. Врачи из Филадельфии (США), например, обследовали более тысячи человек, именно сравнивая электрокардиограммы, записанные в покое и после резких физических упражнений. У шестисот обнаружились отклонения, свидетельствующие о болезни или предрасположении к ней.

  Если бы они работали по старой методике, записывали электрокардиограмму лишь в спокойном состоянии, аномалии обнаружились бы только у двухсот пятидесяти пациентов, а триста пятьдесят — больше половины! — ушли бы из кабинета в полной уверенности, что им нечего следить за своим здоровьем. Ведь у этих трехсот пятидесяти опасные признаки проявились только во время физической работы.

 Но очень часто физические упражнения в кабинете врача, эта весьма искусственная нагрузка, так отличающаяся от той, с которой человек встречается на работе, не свидетельствуют ни о каких отклонениях сердца от нормы. А врач не спокоен. Какое-то подсознательное чувство говорит ему, что за этим больным нужно особое внимание, что сильная эмоциональная встряска может вызвать у него новый приступ.
 
 Ведь недаром от инфаркта умирают главным образом руководящие рабртники, люди умственного труда, артисты — словом, те, чья работа связана с большим эмоциональным напряжением. По зарубежной статистике, на первом месте по смерти от инфаркта стоят не то кинопродюсеры, не то журналисты — но если даже и те и другие на втором — факт все равно показателен.

 Но эти же больные — самые беспокойные. Пока человеку плохо, он прислушивается к словам врача. Чуть отпустило — все советы и предостережения насмарку, больной кипятится: что я, всю жизнь болеть буду? Один из ведущих певцов Свердловского оперного театра после инфаркта тоже сначала слушался врача, а потом взбунтовался. Сидеть дома? Может быть, заодно и на пенсию податься? И пошел к себе в театр.

 Убедить несговорчивого больного решили, опираясь на авторитет науки. А для Розенблата и его коллег это было важно: впервые в мире получить электрокардиограмму певца во время спектакля! Словом, артист вышел на сцену со спрятанной в кармане коробочкой радиокардиографа. После спектакля ему показали пленку. Во время трудной арии среди зубцов графика явственно проступали неугасшие признаки перенесенной болезни.

 Проблема реабилитации, восстановления работоспособно-сти организма после инфаркта очень волнует врачей. Самое простое, конечно, это сказать: лежите и не двигайтесь. Но для человека психологически гораздо большим ударом бывает невозможность заниматься своим привычным делом. Ломается стереотип поведения, исчезает привычная размеренность дня, а это очень большая нагрузка на психику. Радиотелеметрические исследования, проведенные в Свердловске, показывают, что нужно записывать электрокардиограмму не только в поликлинике, но и на рабочем месте: люди, которым после «лестничной пробы» рекомендовали переменить работу на более легкую, чувствовали себя в привычной обстановке вполне   удовлетворительно.

 ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
 Свердловские радиотелеметристы еще и еще раз подтвердили, что нет каких-то особо привилегированных городов, отмеченных печатью Большой Науки. Для науки безразлично, большой это город или маленький, лишь бы были в нем творческие люди. Ныть, что нет условий для работы,— проще всего. Создать эти условия, доказать, что твоя работа — не прожектёрство, а нужное и важное для всех дело,— несравненно труднее.
 
 Безграничным упорством отмечены все десять лет работы В. В. Розенблата, Л. С. Домбровского и их товарищей. Двое начинали свою работу в самых кустарных условиях, без оборудования, без измерительных приборов, рассчитывая лишь на собственные силы. Сегодня медицинской радиотелеметрией в Свердловске занимаются две лаборатории, в которых трудятся уже почти двадцать инженеров и техников. Правда, лаборатории эти и тесны и не так чтобы уж очень хорошо оборудованы. Но я вспомнил знаменитое изречение Паркинсона: «Когда у начальства богатый кабинет, в нем думается уже не о работе» — и мне стало немножко веселее. Была бы работа, а комнаты и даже здания приложатся. Хуже, когда бывает наоборот.

 Свердловск стал Меккой специалистов по медицинской телеметрии. Все научные конференции по этому направлению в технике вот уже сколько лет собираются именно здесь. И на этих конференциях три четверти докладов и сообщений делают Розенблат и его коллеги: Унжин, Форштадт, Римских, Столбун, Воробьев, Казаков, Карелина, Бакирова и многие другие.

 Почти сотня научных статей, два десятка радиотелеметри-ческих приборов, богатейший научный материал — результат тысяч опытов — таково десятилетие радиотелеметристов уральского города. В лабораториях появились «свои» доктора и кандидаты наук. Десять лет назад людей для работы с те-леметрией приходилось искать — сегодня в эти лаборатории просятся.

 Исследования свердловчан вызывают восхищение на международных научных конгрессах. Ни одна страна не смогла до сих пор представить доклада, равноценного сообщению советских  телеметристов. Но успокаиваться нельзя. Работы наших ученых подстегивают зарубежных исследователей.

 После конгресса в Праге, состоявшегося в ноябре 1967 года, чешские коллеги повезли    В. В. Розенблата осматривать свои лаборатории медицинской телеметрии. В Чехословакии их уже три! И аппаратура» которую они разрабатывают, сделана с учетом достижений советских конструкторов. «Чехи начинают догонять нас, — сказал мне Розенблат. — Им легче: у них перед глазами весь наш опыт».

 Тем более странным выглядит нескончаемая волокита с организацией серийного выпуска радиотелеметрического прибора КРП, которого ждут врачи и спортсмены. Больше пяти лет тянется переписка между ведомствами и заводами! Министерства уговаривают непослушных директоров предприятий заняться производством радиотелеметрических приборов (кстати сказать — куда более простых и дешевых, чем те, с которыми приходится иметь дело этим предприятиям в их повседневной жизни), а директора под любыми предлогами открещиваются от них, «аки от диавола».

 При таком отношении к делу, глядишь, мы будем покупать за границей вещи, сделанные на основе нашего опыта, — и это в то время, когда мы могли бы экспортировать наши приборы и по-лучать за них валюту! Ничем, кроме удивительного равнодушия, нельзя объяснить пять лет, потерянных для нашей медицины, нашей внешней торговли, нашего спорта.

 А ведь эта аппаратура не будет пылиться на полках! Она сразу найдет дорогу и к комиссиям врачебно-трудовой экспертизы, и к спортивным тренерам, и к физиологам, и к кли-ницистам. Залогом тому — изумительная простота и надежность этих маленьких пластмассовых коробочек, работать с которыми врачу будет ничуть не труднее, чем с привычным стетоскопом. И, взяв в руки миниатюрную телеметрическую станцию с маркой свердловских энтузиастов — змеей, обвившей традиционную чашу, из которой торчат теперь усики радиоантенны, — каждый тепло вспомнит об этих неутоми-мых, до самозабвения преданных своему делу людях.

 ЧЕЛОВЕК ЗА  БОРТОМ!
 «На земле объект исследований (человек или животное) находится всегда в пределах досягаемости экспериментатора или врача. Можно в любое время вмешаться в ход эксперимента... Совсем иное дело в космическом полете, когда живой организм находится за сотни и тысячи километров от врача-экспериментатора. Возможности вмешательства в ход эксперимента ограничены минутами и даже секундами. Поэтому необходимо не только подробно знать о состоянии экипажа в каждый момент полета, но и уметь прогнозировать неблагоприятные ситуации на срок, достаточный для проведения требуемых мероприятий», — пишут И. Акулиничев, Р. Баевский, К. Зазыкин и В. Френдель в своей книге «Радиоэлектроника в космической медицине». И продолжают: «Можно без преувеличения сказать, что без радиоэлектроники были бы вообще невозможны космические полеты».

 На страницах моей книги вы уже «присутствовали» при запуске ракеты. Теперь — приглашаю на пункт медицинского контроля космического полета. Сюда поступают данные телеметрии о состоянии космонавтов. Почти двадцать параметров — физиологических и гигиенических — контролируется во время полета, от температуры тела до кожно-гальванической реакции, от давления воздуха в кабине до содержания кислорода и углекислоты.

 Итак —18 марта 1965 года. В этот день в космос был запущен корабль-спутник «Восход-2». Пилотировал его П.И. Беляев, а вторым пилотом был А.А. Леонов. Программа была отработана еще задолго до решающего дня. Они тренировались в макетах корабля на земле, в искусственной невесомости, созданной во время полета самолета, в барокамере при давлении, близком к вакууму. Они проигрывали полет так, как отшлифовывает свой номер музыкант перед ответственным концертом: без скидок на «потом».

 Леонову полагалось выйти в космос. В пространство, где нет ни верха, ни низа, где не за что взяться и нет ниче-го, от чего можно было бы оттолкнуться. Единственной «точкой опоры» оставался фал, связывающий космонавта с кораблем. Как привыкнуть уверенно пользоваться этой не-обычной опорой?

 Самолет создает невесомость лишь на несколько минут. В это время он движется по точно рассчитанной математической кривой — параболе. В такой искусственной невесомости тренируются космонавты, приучаются к «плаванию» в кабине корабля. Тренировался с фалом в невесомости и Леонов.
 
 Но невесомость на параболической горке длится слишком мало времени, и прежде чем начались «уроки» в самолете, он часами отрабатывал технику на земле, на так называемом безопорном стенде, создающем иллюзию невесомости. Кресло этого стенда подвешено столь свободно, силы трения столь ничтожны, что, сев в него и привязавшись ремнями, космонавт чувствовал себя как во время «свободного плавания» в самолете на «невесомой» горке. Леонов учился ориентировать свое тело в пространстве, прекращать возникшее вращение, «подплывать» к кораблю и «отплывать» от него.
 
 Около ста двадцати тренировок проделал он на стенде псевдоневесомости. Результат? Упражнение, занимавшее на первой тренировке 9 секунд, он стал выполнять за две!
 
 Где же здесь телеметрия? — зададите вы вопрос. Но все упражнения, все тренировки шли под непрерывным телеметрическим контролем, самым объективным, какой только можно себе представить.
 
 Электрокардиограммы, графики пульса, дыхания очень точно отражали степень сложности тех операций, которые предстояло космонавту проделать в полете. И — самое главное! — они свидетельствовали, как от тренировки к трениров-ке росло мастерство, увереннее становились движения, отта-чивалась техника.
 
 А программа полета была чрезвычайно насыщенной. За 120 минут, отведенных на подготовку к выходу, выход и возвращение, командиру корабля предстояло выполнить 50 различных действий с кнопками, тумблерами и тому подобными органами управления и произвести 15 измерений, а второму пилоту — 41 действие с органами управления и 9 измерений.
 
 Им предстоял диалог более чем из 300 вопросов и ответов (фактически это число оказалось превышенным в полтора раза!), а командиру корабля при этом нужно было еще и держать связь с землей. И ведь не какой-то там обмен впечатлениями, а серьезные переговоры, за которыми стояло новое и сложное дело.
 
 Телеметрия должна была сказать врачам на Земле, насколько хорошо выполняется программа. За время тренировок были не раз сняты графики пульса и другие физиологические данные. Их изменения отчетливо были связаны с фазами предполагаемого полета. Если бы в полете, например, пульс или какие-то другие пока-затели самочувствия стали изменяться не в той последовательности, которая уже была хорошо известна, это было бы объективным свидетельством неполадок в самочувствии.
 
 И наступил этот день... Старт и выход на орбиту космонавты перенесли хорошо, как к летавшие уже их товарищи. Второй виток. На этом витке предстоит выход в открытый космос. Впервые в мире.
 
 ДО ОТКРЫТИЕ ЛЮКА СЕМЬ МИНУТ.
 Леонов: пульс 87—90. Столько же, сколько и на Земле во время тренировки. Он спокоен. Крышка   люка   еще  не открыта, и он пока «безработный». Зато командиру корабля жарко.

 Беляев: пульс 115—118. В эти короткие семь минут ему предстоит:
 — примерно тридцать раз обменяться командами со вто-рым   пилотом,
— провести два сеанса связи с Землей,
— сверить трассу полета,
— подать воздух в шлюзовую камеру,
 — запереть шлюз после того, как туда пройдет второй пилот,
— открыть выходной люк шлюза,
— перейти на ручную систему ориентации.
 
ВЫХОДНОЙ ЛЮК  ШЛЮЗА ОТКРЫТ
Леонов: выплывает из шлюза в открытый космос, и сра-зу пульс начинает расти. Сказывается большое эмоциональное напряжение. За шесть минут, прошедших с момента выхода в космос до того, как он снял крышку кинокамеры, пульс достиг 150—152 ударов в минуту. Это выше, чем на Земле, но в пределах нормы. Так оно и должно быть: космос — не тренировочная кабина самолета.

Беляев: как только Леонов вышел в космос, пульс ко-мандира спадает до 92 — значения, которое было на трени-ровках.

Леонов: выполнение программы подходит к концу. Остается снять кинокамеру. Это удается сделать не сразу, и пульс космонавта сразу поднимается до 160. На этом уровне пульс и остается, пока второй пилот не вплывает в шлюз.

ЗАКРЫВАЕТСЯ ВЫХОДНОЙ ЛЮК.
Леонов: сразу же пульс начинает резко спадать: через четыре минуты он уже достигает нормы — 92 ударов. Такое малое время — показатель чрезвычайно высокой тренирован-ности летчика, его большой эмоциональной уравновешенности.

Беляев: у него снова небольшое увеличение пульса, командиру корабля опять приходится активно работать.

Когда смотришь на эти графики, где пунктирная линия — пульс во время тренировки — и жирная — результат полета — идут рядом друг с другом, словно два поезда по параллельным путям, тут только понимаешь, чего стоила эта параллельность: насколько продуманной оказалась методика подготовки, насколько близкими к реальности были тренировочные упражнения.

Космонавт докладывал: «Делаю, как меня учили», — а на земле врачи кивали головами, поглядывая на линии графиков. Врачи знали об этом за несколько секунд до того, как он произнес эти слова.

А что было дальше? Дальше был обычный полет, подготовка к посадке и... неожиданный отказ: не произошло автоматическое  включение тормозного  двигателя.

Космонавты были спокойны, их пульс остался тем же, 80—90 ударов в минуту, когда Беляев доложил обстановку и попросил разрешения сесть на ручном управлении.

Выбор момента включения тормозного двигателя — самая ответственная операция посадки. По графику пульса было видно, как волновался командир: к моменту включения двигателя пульс Беляева был 118—122   удара.  А после того как двигатель включился и все дальнейшее зависело уже не от человека, а от автоматики — пульс быстро вернулся к норме. Завидное   хладнокровие!

Иной раз в рассказах о космонавтах раздражает «железобетонность», словно не о людях пишут, а о статуях, лишен-ных начисто всяких эмоций. Скучные графики телеметрии говорят: нет! — это такие же люди, как мы с вами, они и волнуются, и переживают свои успехи и неудачи. Но, в отличие от нас, они великолепно умеют владеть собой, настолько великолепно, что их воле подчиняются и мускулы лица, и биение  сердца.

С РАЦИЕЙ В ГЛУБИНЫ ТЕЛА
У вас никогда не брали желудочный сок? Что ж, можете считать, что вам крупно повезло. Не говоря уже о том, что это свидетельствует о вашем здоровье, вам не пришлось испытать процедуры, которую даже врачи называют мучительной. Редко кому удается сохранять спокойствие, когда в горло просовывают метровой длины резиновую трубку...

Однако когда от этой мучительной процедуры зависит диагноз, лечение и в конечном итоге здоровье больного — врачи, как бы ни были они гуманны, вводят в желудок зонд. Время от времени выкачивая через трубку содержимое желудка, врач определяет кислотность желудочного сока, полу-чает представление о том, с какой скоростью он выделяется. Это — конечно, в сочетании с данными других исследований — позволяет врачу, как опытному следователю в борьбе с изво-ротливым и хитрым преступником, отбросить ложные версии и   отыскать истину.

Но как бы ни были велики успехи в распознавании и лече-нии болезней, нельзя забывать и о том, что достигнуты эти успехи, опираясь на технику семидесятилетней давности. Ведь зонд был предложен в 1893 году — и с тех пор, кроме рентгеновского аппарата да аппарата для фотосъемки стенок желудка, медицинская техника не могла похвалиться исследовательскими приборами для врачей-гастрологов.

Вот почему каждый новый прибор, каждую новую методи-ку они встречают с огромным интересом. И соообщения о радиопередаче из желудка, появившиеся в 1957—1958 годах в газетах и научных журналах произвели, без преувеличения, сенсацию. Еще бы! Открывалась реальная возможность взглянуть на желудок и кишечник изнутри! Пусть не своими собственными глазами, пусть глазами измерительных приборов, специальных датчиков, — но взглянуть.

Если с чем и сравнивать это событие, так это только с изобретением телескопа. Линзы шлифовать умели и до Галилея — нужно было додуматься до того, какие линзы взять и как их расположить. Радисты имели дело с передатчиками уже больше полувека — оставалось только придать радиоэле-ментам нужные размеры и форму. И как телескоп приблизил к глазам астрономов иные миры и дал возможность проникнуть в глубины космоса, так передатчик в миниатюрной кап-суле позволил человеку погрузиться в таинственные глубины собственного организма.

Рождение радиокапсулы подтвердило прозорливое утверждение: новое рождается тогда, когда оно подготовлено всем ходом развития науки и техники. Радиокапсула не могла появиться до изобретения транзистора, до появления техники микросхем, вызванных к жизни транзистором, до разработки сверхминиатюрных аккумуляторов, вызванных к жизни микросхемами. И когда все это порознь было освоено — в трех странах сразу, почти в одно и то же время, ученые выступили с заявлениями о своих медицинских радиозондах.

Независимо друг от друга к одним и тем же результатам пришли в Швеции — Р. Маккей и Б. Якобсон, в ГДР — Р. Арденне, в США—-Дж, Фаррар, В. Зворыкин  и  Дж. Баум.

Одни из этих исследователей были радистами, другие — вра-чами, освоившими радиотехнику, третьи — просто врачами. Но все они остро чувствовали, когда начинали свою работу, что радиоэлектроника уже достигла того порога, за которым открывается возможность. Возможность создания радио-передатчика, с которым не могло конкурировать по миниа-тюрности ни одно «произведение» радиотехники тех лет.

В Советском Союзе радиопилюлю начали разрабатывать в 1960 году. Ленинградский изобретатель А. М. Сорин и его товарищи взяли на себя проектирование и изготовление радиокапсулы, а медицинскую часть и экспериментальную проверку — известный физиолог профессор Е. Б. Бабский.

Может быть, кто-то подумает: какая это разработка, когда за границей все уже сделано...
Но, во-первых, сделано было далеко не все, а во-вторых, до поры до времени изобретатели предпочитают не делиться своими секретами. В-третьих, кроме капсулы с передатчиком, нужно было создать приемную аппаратуру, записывающее устройство и многое другое. Так что это была вполне самостоятельная работа.

Что интересует врача? Что хочет узнать он с помощью радиозонда?

Прежде всего — кислотность желудочного сока. Или, как говорят врачи и химики, число «рН»: показатель концентрации ионов водорода. От кислотности зависит и скорость переваривания пищи, и склонность к желудочно-кишечным заболеваниям, и многое другое.

Во-вторых — давление. О чем оно может сказать — врачам стало ясно только после того, как радиозонды побывали в желудке и кишечнике людей, и поэтому мы поговорим об этом несколько позже.

В-третьих — температуру. Возможно, покажется, что этот параметр должен был бы стоять на первом месте: мы ведь привыкли, что при недомогании нам в первую очередь ставят под мышку градусник. Однако желудочные заболевания рас-познаются немного по-другому, хотя, конечно, и температура здесь играет немалую роль.

СРАЗУ ИЛИ  ПО ЧАСТЯМ?
Остап Бендер на вопрос Шуры Балаганова насчет того, в каком виде ему хотелось бы получить миллион, по частям или сразу, как известно, весьма холодно ответил: «Я бы взял по частям, но мне нужно сразу».
 
Врачи, честно говоря, тоже бы хотели получить от своего радиозонда все сразу: и кислот-ность, и давление, и температуру. Пусть берет пример со своего метеорологического коллеги! Но техника, увы, ставит предел желаниям. Пришлось брать по частям.

И вот они передо мной: три маленьких цилиндрика, словно три маленьких кусочка карандаша. Точно такой же диаметр, а длина такова, что капсула без труда умещается на трехкопеечной монете. Впрочем, инженеру по душе большие циф-ры. В их лаконичности скрывается особая убедительность. И я позволю себе привести эти цифры: диаметр — 8 миллиметров, длина — 20.

Когда-то солдат долго, мучительно заряжал свое кремнёвое ружье: насыпал в ствол порох, загонял пыж, утрамбовывал заряд шомполом, потом вкладывал пулю, второй пыж и снова пускал в ход шомпол... Унитарный патрон, где и пороховой заряд, и пуля были собраны в единое целое, сделал огнестрельное оружие той силой, какой оно является теперь. Обращение с ним стало простым, а само оружие — надежным и безотказным.

Обычная телеметрическая аппаратура — это разбросанные в различных местах датчики, коммутаторы и другие приборы, соединенные между собой паутиной проводов. Свердловские телеметристы со своими миниатюрными коробочками радиопульсофонов и радиокардиографов вплотную подошли к унитарной аппаратуре, но вынуждены были расположить датчики сравнительно далеко от передающей части своих приборов.

Радиопилюля стала примером полностью унитарного устройства, где датчик, передатчик и источник питания объединились в компактный исследовательский зонд.

И тут, наверно, вам захочется спросить: ну, ладно, полупроводниковые триоды мы видели, знаем, что их можно сделать совсем маленькими, миниатюрную батарейку или аккумулятор — тоже можем себе представить, но вот как удалось уменьшить до таких микроскопических размеров термометры, манометры и устройства для химического анализа? Как они выглядят? Что-нибудь вроде тех скрипок, которые умельцы выделывают под микроскопами и о которых так любит писать «Огонек»?

Нет. Модель скрипки, даже если она ничем не отличается по виду от настоящей, остается всего лишь бесполезной игрушкой. Измерительные приборы, даже уменьшившись в сотни раз, обязаны оставаться тем, что они есть: приборами для измерения.

Поэтому чаще всего миниатюрные собратья «настоящих» приборов, постояльцев физических и иных лабо-раторий, ничуть не походят на своих «родственников». Взять, например, термометр. В шаре-зонде Молчанова это был уже не ртутный или спиртовой столбик, а согнутая в спираль биметаллическая пластинка. Забравшись в радио-капсулу, термометр превратился в крошечную бусинку: конденсатор, изменяющий свою емкость от температуры.

Помните, в свое время мы говорили о варикондах, этих своеобразных конденсаторах-вольтметрах, с помощью которых радисты превращают напряжение в частоту радиоволны? Конденсатор-термометр делает то же самое: изменяет частоту передатчика. Все остальное происходит, как и раньше: авто-матический частотомер измеряет частоту и ставит на ленте точку — «цифру» температуры...

Миниатюрный манометр устроен немного сложнее. Тонкая резиновая мембрана закрывает поршенек и пружинку. Изменяется давление — и металлический поршенек сжимает витки пружинки, слегка входит в. катушку передатчика. Индуктив-ность катушки меняется, меняется и частота передачи. И опять автоматический частотомер ставит точку. Теперь уже это — давление.

Чтобы измерить кислотность желудочного сока, изобре-татели решили воспользоваться идеей той самой «электростанции», которую устроили в желудке собаки физиологи. Окунувшись в желудочный сок, капсула превращается в гальванический элемент. И сразу же. реагирует на возникшее напряжение: изменяет частоту  передатчика.
Три капсулы, три различных принципа... Остается прогло-тить ту, которую попросят, и позволить наложить себе на живот антенну приемника, похожую на обыкновенную клеенку.
ИЩИТЕ  КАПСУЛУ!
В сказках царь посылал своего верного слугу «туда — не знаю, куда» принести «то — не знаю, что». В отличие от самодура-царя мы знаем, что именно должен принести нам слуга-зонд. А вот откуда он принес эти сведения? Тут не обойтись без ренггеновского аппарата. На зеленом экране отчетливо видна черточка капсулы, и опытный рентгенолог безошибочно скажет, из какого отдела желудка или кишечника ведет ре-портаж наш разведчик.

Однако все преимущества этого контроля чрезвычайно осложняются тем обстоятельством, что время наблюдения в рентгеновских лучах строго ограничено. Процесс пищеварения измеряется часами, несколько часов длится и путешествие капсулы по кишечнику, а наблюдать за ней можно лишь в течение нескольких минут. Поэтому с самого первого дня создателей медицинского радиозонда не оставляло желание сконструировать нечто, способное заменить рентгеновский аппарат.

Удивляться, однако, нужно не тому, что они такой аппарат придумали, а тому, что они не придумали его вместе с капсулой или даже раньше. Ведь радиолокации к моменту изобретения радиокапсулы минуло двадцать лет! Больше того, задача выглядела даже несколько проще, чем в обычном, «классическом» радаре: в отличие от самолета, пытающегося увильнуть от луча локатора, капсула всеми силами старается привлечь к себе внимание, непрерывно излучает сигналы. Требовалось только с достаточной точностью «привязать» ее местонахождение к какой-то опорной точке — пусть даже это будет нос пациента.

Такой аппарат для записи пути радиопилюли в организме был создан в 1963 году. Его разработал тот же Б. Якобсон из Королевского института в Стокгольме вместе со своим коллегой Линдбергом.

Обычный локатор стоит на земле и следит за самолетом, летящим где-то в нескольких километрах над землей. В медицинском радаре шведских изобретателей локатор и цель поменялись местами. Цель была внизу, а локатор — сверху. Он парил над пациентом на раме, изображавшей «небо», и мог свободно передвигаться в любам направлении, не уходя, однако, с «высоты», заданной «небом».

Бесшумные электродвигатели заставляли приемную голов-ку локатора встать точно над радиопилюлей и следить за все-ми ее перемещенями. А на листе бумаги перо вычерчивало точную копию пути головки — след пилюли.

Теперь уже врач мог сопоставить график, например давления, с положением пилюли и определить район отклонения от нормы.

Ну, а пока локатора не было создано? Ведь не отказывались же врачи от своих радиозондов? Конечно, нет. Но пользовались рентгеном они чрезвычайно осторожно, лишь на короткое время освещая вспышкой рентгеновского «света» капсулу. Или прибегали к помощи телевизионной камеры; заменившей традиционный зеленоватый экран рентгеновского аппарата.
 
Телевизионная камера улавливает в сотни раз более слабые рентгеновские лучи. В сотни раз снижается доза облучения. А электронные усилители усиливают слабое изображение, так что на экране оно выглядело ярким и контрастным. Наблюдать за капсулой можно дольше без вреда для больного.

Настоящие ученые, исследователи любят осторожность. Каким бы ни привлекательным выглядел новый метод, какие бы перспективы он ни сулил, его дотошно проверяют на собаках, и только после того, как все сомнения будут разрешены, передают в клинику.

Это не значит, конечно, что людей ставят в положение подопытных кроликов. Просто нужно выяснить множество чисто практических вопросов: как, когда, в какой последовательности применять метод, каким результатам можно доверять безусловно, а каким — с осторожностью. К тому же новые лекарства, новые способы лечения, новые приемы исследования всегда вносят какие-то поправки в старые взгляды и теории.

Чести проверить новую систему — авторы назвали ее «Капсула» — в 1962—1963 годах удостоилась московская больница имени Боткина, одним из отделений которой руководил тогда профессор Б. Е. Вотчал. Среди ассистентов профессора был кандидат медицинских наук А. С. Белоусов. Ему-то и поручил Вотчал вплотную заняться новой радиоаппаратурой.
 
Правда, молодой ученый имел понятие о радиотехнике, не особенно отличающееся от представлений ученика-десятиклассника, но это профессора не смутило. Во-первых, рядом постоянно находились разработчики, в полном составе приехавшие из Ленинграда, а во-вторых, Вотчал считал — и вполне резонно, что медику ярче бросятся в глаза возможные недостатки системы. Да и в конце концов, почему непременно требовать от практического врача еще и диплом радиста? А подучиться никогда не поздно, было бы желание. Белоусов пошел на выучку к радистам...

Что же изменилось за эти пять лет? Ну, чисто внешние, легко заметные отличия: аппаратура, как говорят радисты, пошла в серию. Придуманы новые типы капсул. Врачи защищают по результатам, полученным с по-мощью «капсулы», диссертации. Уже не только Москва может продемонстрировать больных, вылеченных после того как электроника поставила им диагноз (спешу оговориться — исключительно  с помощью врачей, или, если хотите, врачи поставили диагноз с помощью электроники).

В своем маленьком кабинетике на втором этаже нового корпуса А. С. Белоусов, уже профессор, рассказывал о вещах, до самого недавнего времени абсолютно не известных науке, об открытиях, сделанных коллективом клиники. Он начал, как опытный популяризатор, с эффектного примера. «Знаете ли вы, — спросил он, — что мы сравни-тельно редко пускаем капсулу в свободное плаванье?»

И когда я спросил: почему? — он прищурился: «А как же иначе? Ведь нам интересно знать не просто, что делается в желудке или там двадцатиперстной кишке. Нам нужна динамика, суточный ход процесса! Вот мы и привязываем капсулу на ниточку. Даем ей идти, пока не доберется до нужного места, и останавливаем. Нитка незаметна, больной ее не ощущает, значит, настроение мы ему не испортили, — а это очень важно. Плохое настроение плохо влияет на результаты...»

Я узнал, что мое представление о резиновом зонде как о трубке, которую запускают в горло кому ни попадя, мягко выражаясь, примитивно. Прежде чем подойти с трубкой к больному, его тщательно исследуют. Ведь есть болезни, особенно сердечные, при которых введение зонда категорически противопоказано. Человека пожилого тоже нежелательно подвергать этой процедуре. Ограничений масса.

Радиозонд же — могучее средство исследования. Для него не явятся препятствием ни сердечные заболевания, ни возраст, ни ги-пертония. Это колоссальное преимущество!
 
Я спросил о сенсациях. «Сенсации... — сказал Белоусов. — Видите ли, я не люблю этого слова. Для меня, специалиста, любая новая подробность, которую я узнаю, очень важна. Но я не кричу, не размахиваю руками, когда нахожу что-то новое. А в сенсации есть что-то от крика и балагана. Возьмите радиокапсулу. Можно считать сведения, добытые с ее помощью, сенсацией. А я вам скажу, что первое и главное — то, что она подтвердила буквально всё, что мы знали до сих пор. Правда, многое и уточнилось, кое-что пришлось признать устарелым и отказаться от иных взглядов и методов. Но подтверждений, своего рода «стабилизирующих» науку фактов, получено гораздо больше. Впрочем, вам, журналистам, нужно всегда новое, — в этом вы правы. Я расскажу о новом». Вот что рассказал мне профессор.

ЧТО  ЕСТЬ НОРМА!
Христос смутил прокуратора Иудеи невинным  вопросом:  «Что есть истина?»

Врачей-гастрологов не так давно ничего не стоило смутить похожим вопросом: «Что есть норма?» А виноват во всем был желудочный сок.

Здоровому человеку вводить резиновый зонд — на это и у врача рука не поднимается, и пациент старается от процедуры увильнуть. Волей-неволей (если не считать немногих ничего не жалеющих для науки добровольцев) приходилось строить теорию на результатах, полученных при исследовании больных.

Во всех учебниках можно было прочесть, что желудки больных людей можно подразделить на четыре типа — возбудимые, инертные, астенические и тормозные — примерно так же, как делят людей на четыре типа темперамента —  холериков, сангвиников, меланхоликов и флегматиков. Аналогия, конечно, довольно слабая, но некоторые параллели провести было можно.

Человек холерического темперамента постоянно «взведен», бурно реагирует, — возбудимый желудок даже когда в нем нет пищи, выделяет желудочный сок. Если этот сок нейтрализовать (обычно для этого врачи дают больным питьевую соду), то быстро, в течение нескольких минут, кислота снова возьмет верх и в желудке опять окажется кислая, активная жидкость.

Иное дело сангвиник: он быстро возбуждается, но быстро и угасает. Так и астенический желудок отличается «боевой готовностью», но хватает его сил не надолго: после нейтрализации начавшееся бурное выделение сока стихает.

Инертный тип желудка — одно название подсказывает, что сравнивагь его следовало бы с флегматиком. Неторопливое, размеренное выделение сока, сравнительно слабая кислотность — все это напоминает добродушного, неторопливого толстяка.

А вот тормозной тип желудка неизвестно с чем было и сравнивать.  Выкачанный зондом сок отказывался показывать хоть какую-то кислотность. Химический анализ — титрование — давал такой результат, как если бы вместо сока в пробирку налили обыкновенной воды. Тормозной тип повергал в смущение умы: каким таинственным образом переваривается пища в таком желудке, начисто лишенном кислоты?

Четыре «желудочных темперамента» были четырьмя китами, на которых покоилась теория желудочных и кишечных болезней. Каждый тип заболевания привязывался к какому-то определенному типу желудка, или, вернее, каждый тип желудочной активности считался следствием заболевания.

У абсолютно здорового же человека по этой теории дол-жен был быть особый, пятый тип. Его так и называли: нормальный.

Встречался он, правда, редко, но это обстоятельство расценивалось как прекрасное доказательство: все, мол, люди в той или иной степени предрасположены к заболеванию, только еще не заболели...

От маленького куска взрывчатки рушится здание. Миниатюрная радиопилюля стала миной, взорвавшей теорию, так радовавшую глаз своей законченностью.

Оказалось, что никакого «нормального» типа желудка нет. Что у вполне здоровых людей (а именно на таких и проверяли опытные образцы пилюли) можно обнаружить любой тип активности. Значит, если и говорить о связи этих типов с болезнью, то относить их нужно не к следствию, а скорее к причине. Вы понимаете? Причиной, а не следствием болезни нужно считать тип желудочной активности! Не знаю, как для врачей, а для меня это было той самой пресловутой «сенсацией».

Капсула решительно сорвала покров тайны с непонятного тормозного желудка, ухитрявшегося переваривать пищу безо всякого желудочного сока. Оказалось, что сок есть, и не какой-нибудь, а самый активный, точь-в-точь как и у людей с возбудимым желудком!

А тайна заключалась в том, что этот сок выделяется очень медленно. Обнаружить его удается лишь в тонком слое возле самых стенок желудка. Радиозонду, лежащему на стенке, удавалось это без труда. Резиновая же трубка черпала содержимое желудка откуда-то из центра, где сок уже был разбавлен, вводила врачей в недоумение.

А результаты? Новые сведения помогут еще более эффективно предупреждать заболевания желудка. Это гораздо более важный факт, нежели та помощь, которую капсула оказала в лечении.

Громадный статистический материал прямо говорит: лю-дям с возбудимым и астеническим желудком надо опасаться язвенной болезни. Они должны тщательно следить за собой, должны есть регулярно, не всухомятку: большие порции активного, кислого сока раздражают слизистую оболочку желудка и в конце концов могут привести к язве. Жидкость разбавляет сок, делает его атаку на слизистую не такой агрессивной.

Наоборот, тормозной и инертный типы желудка — это заболевания кишечника. Желудочный сок с его высокой кислотностью — мощный барьер на пути всевозможных микробов, попавших вместе с пищей в желудок. В кишечник они не пройдут: погибнут в соке. А когда сока мало и такого барьера нет — микробы проваливаются в кишечник, который перед ними совершенно беззащитен.

Отсюда — пейте кипяченую воду, мойте руки перед едой, соблюдайте гигиенические правила, над которыми иногда подтрунивают и говорят: «Бывало, из лужи пили, и ничего!» Как видите, все зависит от желудка. Зато людям тормозного и инертного типов гораздо легче переносить нерегулярность питания. Они, даже пробавляясь, что называется, сухой корочкой, язвенную болезнь почти никогда не наживут.

А отсюда уже один шаг к технике безопасности и охране труда. В будущем человека, поступающего на работу, пошлют не только к терапевту, но и снимут переносным прибором кардиограмму и заставят проглотить радиокапсулу. Тип желудка будет играть определенную роль в выборе профессии!

Ведь ни для кого не секрет, что на одних работах можно обеспечить точное время обеденного перерыва, а на других это не удается. Взять, скажем, шофера-дальнорейсовика: кто может поручиться, что в двенадцать часов дня у него будет возможность пообедать? И если уж принимать на такую работу человека с возбудимым типом желудка, то, по крайней мере, предупредить его, обратить особое внимание.

МОРФИЙ И СЫРОЕ МЯСО
Радиотелеметрическая пилюля раскрыла немало тайн.

Правда, это были не кошмарные преступления в стиле Фантомаса, но разве охота за научной тайной менее увлекательна?

Вот, например, морфий. Отлкчное обезболивающее средство. Снимает самые жестокие боли. Но вот давать его больному с приступом язвы желудка — нельзя. Будет еще хуже. Боль не только не исчезнет, но даже может еще усилиться. Снимает же эту боль атропин — лекарство, не обладающее наркотическим обезболивающим действием.

Загадочная эта противоположность ставила врачей в тупик. Она не влезала в рамки никаких теорий.

Что же сказала пилюля-следователь? Она сообщила, что морфий запирает выходной отдел желудка, прекращает пере-ход содержимого желудка в кишечник. В желудке повышается давление, его стенки растягиваются — и в результате боль может усилиться.

Атропин же действует прямо противоположно. Он угнетает железы, выделяющие желудочный сок, расслабляет мускулатуру стенок желудка (правда, об этом уже в какой-то степени знали и раньше), а главное — открывает его выходной отдел. Желудок расслаблен, кислота не поступает, выход для пищи открыт,— давление в желудке падает и боли прекращаются.

Как же смогли все это увидеть? Это заслуга не одной капсулы, а целой «следственной бригады». Одну из капсул — кислотную — задержали с помощью знаменитой ниточки сразу, как только она покинула желудок. Капсула очень чувствительна, и как только из желудка выходит хотя бы немного пищи — дает сигнал. (Кстати, не нужно думать, что переваренное содержимое желудка вытекает из него, словно река: нет, пища выходит из желудка небольшими порциями, три-четыре раза в минуту.) Так выяснили, в чем заключается действие морфия и атропина на эвакуацию, как называют этот процесс врачи.

А за давлением в желудке следила капсула давления. Она тоже висела на ниточке.

«Радиотелеметрия раскрыла нам глаза, — рассказывал профессор Белоусов. — Мы стали более сознательно подходить и к назначению лекарств, и к дозам, и к частоте приема. А самое главное — мы разъясняем действие лекарств боль-ному, он ждет его, и к чисто физиологическому воздействию лекарства добавляется еще и психологическое, и неизвестно, что еще важнее. Не зря ведь мы стараемся внушить больному уверенность в выздоровлении. Без нее можно лечить вдвое дольше и не получить никакого результата».

Но тайна морфия была не единственной тайной, раскрытой радиозондами. До самого последнего времени считалось — и об этом было написано во всех учебниках и монографиях,— что давление в кишечнике примерно четыре миллиметра ртутного столба. Исходя из этого, строилась и теория всасывания пищи. А радиопилюля обнаружила, что давление выше в сорок раз! Теорию всасывания придется корректировать...

Профессор Белоусов и его сотрудники открыли в 1963 го-ду другое неизвестное дотоле явление: в кишечнике есть область, где давление ниже атмосферного. Это выглядело настолько невероятно, что исследователи вначале не поверили сами себе. Срочно вызвали из Ленинграда разработчиков. Приехал Сорин, вместе с ним тщательно проверили и пере-проверили систему. Нет, все было в порядке...

А капсула упорно стояла на своем: на участке перехода из тонких кишок в толстые давление  ниже  атмосферного!

В научных журналах есть традиция: на последней странице объявлять содержание будущего номера. Делается это для того, чтобы ученые, которым интересна та или иная статья, могли бы ее заблаговременно заказать.

Так вот, когда в 1963 году в одном из номеров «Докладов Академии медицинских наук» появилось сообщение о статье, рассказывающей об этом явлении, зарубежные ученые прислали множество запросов. Это понятно: ни о чем подобном никто не предполагал. До сих пор причина этого странного явления не ясна. Но одно только несомненно: когда ее поймут, будет открыто нечто новое, неожиданное и важное.

Заставила радиокапсула пересмотреть кое-что из положений, считавшихся разумеющимися сами собой. Известно: если язву что и раздражает, так это в первую очередь кислота. А еще Павлов на собаках точно установил своего рода шкалу активности пищи. Хлеб, рыба, мясо, бульоны (я пе-речисляю их в беспорядке) — вот сильные сокогоны. Молоко, напротив, — сокогон слабый. Опыты поставлены были исключительно чисто, и сомнений не вызывали. «Контрольным прибором» был маленький желудочек, хирургическим путем отделенный от всей массы желудка. Скорость выделения сока, его количество — все можно было измерить и все было измерено.

Но радиопилюля показала несколько иную картину. Нет, она не посягала на цифры, полученные Павловым и его со-трудниками. Но она внесла важную коррективу: нельзя по изолированному желудочку судить о том, что делается с пищей во всем желудке. Можно определить, каковы сокогонные свойства пищи — но не то именно, что эта пища с соком делает.

А происходило такое. Как только мясо попадало в желу-док, он тотчас же начинал выделять сок. Однако сок сразу вступал в соединение с белком мяса — и в желудке устанавливалась нейтральная «атмосфера».

Стало понятно, почему в некоторых клиниках желудочных больных лечили, наплевав на все каноны, мясным фаршем. Стало ясно, почему профессор Гордон, крупнейший в нашей стране гастролог, разрешал больным своей клиники есть ветчину. Электроника реабилитировала «странные» методы лечения.

Ну, а телеметрический термометр? Внес ли он что-то новое в старые знания или остался обыкновенным градусником?

Как радист, с удовольствием могу отметить, что телеметрия и здесь оказалась на высоте. Началось прямо с открытий. Там, где «давленческая» капсула отметила давление ниже атмосферного, радиотермометр показал увеличение темпера-туры. И не какое-нибудь, а на целый градус. Много это или мало — судите по себе: хорошо ли вы себя чувствуете, когда температура у вас повышается «всего» на один градус?

Так радиотермометр стал важным инструментом для постановки диагноза. График температуры в кишечнике сам по себе уже дает знать врачу о заболевании. И главное — эти заболевания относятся как раз к той группе, которую очень трудно распознать иными путями. Вы хотите пример? Пожалуйста.

Если кишечник здоров, повышение температуры, о котором мы только что говорили, на графике похоже на холмик: подъем, вершинка, спуск. Но если после подъема вершина переходит в довольно длинную ровную площадку, — врач ставит диагноз: энтероколит.

И наоборот, если подъема вообще нет, если вместо него падение температуры — это другое заболевание, требующеее немедленного вмешательства хирур-га: лекарства, увы, не помогут.

Радиозонд-термометр рассказал, как чувствует себя желудок после того, как в него попадает теплая или холодная вода. Оказалось, теплую воду желудок задерживает, а от холодной раскрывается и быстро пропускает ее в кишечник. В результате появилось еще одно лекарство, снимающее боль у больных язвой: холодное молоко. Холод раскрывает желудок, действует наподобие атропина, а белок молока нейтрализует кислоту сока.

НАСТУПЛЕНИЕ ПО ВСЕМУ ФРОНТУ
Долгое время кардиологи находились в привилегирован-ном положении: к их услугам были достижения самой совре-менной техники. Сегодня электроника проникает всюду. Все больше врачей начинает обходиться с ней по-свойски.

Первая встреча — всегда первая встреча. Понятны несколько восторженные чувства гастрологов к попавшей к ним в руки радиокапсуле. Медовый месяц еще продолжается.
Но радисты понимают, что аппетит приходит во время еды. Не за горами время, когда врачи потребуют от них новых капсул, расширяющих знания о процессах, происходящих в организме. И они не теряют времени даром.

Советские ученые создали двухканальную радиокапсулу, передающую данные о давлении и кислотности одновременно. Японские исследователи Кимото, Ватануки и Хори предложили метод, благодаря которому радиопилюля сможет реагировать на кровь. Многие заболевания желудка и кишечника связаны с кровотечением. Капсула сумеет отыскать поврежденное место и точно укажет его. Врачи смогут несравненно раньше захватывать самые разнообразные болезни и гораздо более эффективно их лечить.

На очереди — капсулы, реагирующие па ферменты; теле-метрические приборы, измеряющие давление крови.

Открываются самые неожиданные стороны применения электрогики. Зубные врачи встраивают телеметрическую капсулу в зуб человека, чтобы получить данные о силе, с которой он сжимает челюстг. Этого требуют конструкторы зубных протезов.

Вполне серьезно обсуждается вопрос, удастся ли запустить исследовательскую капсулу в кровеносные сосуды.

О ТОМ, О ЧЕМ РАССКАЗАНО НЕ БЫЛО
«Нельзя объять необъятное», — говаривал знаменитый директор Пробирной палатки, незабвенный Козьма Прутков.

Начиная писать эту книгу, автор вполне серьезно надеялся, что ему удастся рассказать о телеметрии. Не о радиотелеметрии, а именно о телеметрии вообще. О телеметрии, которая поистине безгранична и всеобъемлюща, особенно если причислить к ней и всю электрическую сигнализацию.

А почему не причислить? Лишь потому, что ее «измерения» — это лишь задачи с заранее заданным ответом «да» — «нет»? Но ведь и в радиотелеметрии, этой вершине телеметрической мысли, не удалось отказаться от датчиков, напоминающих кнопку звонка, сигнализирующих лишь о заранее заданных событиях: включении какого-то электромагнита или отделении ступени ракеты-носителя. И, приняв на вооружение эти контактные датчики, радиотелеметрия не потеряла от этого права называться телеметрией! Значит, и электрической сигнализации здесь место.

Рассказывая о телеметрии по проводам (кое-где в книге автор не смог удержаться от соблазна поговорить о ней), нужно было бы начать, безусловно, с диспетчерского пульта управления.

...Электрические станции объединяются во все более крупные энергосистемы. На центральных пунктах управления диспетчеры следят за работой десятков электрогенераторов, включают и останавливают машины автоматических электростанций, где месяцами не появляется ни единого человека. Телеметрия рассказывает диспетчеру о том, какие и где включены генераторы, какова нагрузка в разных участках системы и многое другое.

...Дежурный диспетчерского пункта нефте- или газопровода с помощью телеметрии наблюдает за работой всех насосных станций, разбросанных по магистрали.

...Бурильщики вскрыли нефтяное месторождение и ушли, оставив вместо вышек насосы, качающие нефть с глубоких нефтеносных горизонтов. На штоке насоса — тензометрический датчик. Луч осциллографа на диспетчерском пункте отмечает изменение сопротивления датчика. По контуру, на-рисованному лучом на экране, диспетчер может уверенно судить о режиме работы насоса, может быстро распознать аварию — обрыв штока или засорившийся   клапан.

Телеметрия считает вагонетки в шахте. Телеметрия подсчитывает количество автомобилей, приближающихся к пере-крестку, и вместе с вычислительной машиной решает, кому дать дорогу, кому включить запретный красный сигнал. Даже в обыкновенном лифте — и там не обойтись без телеметрии, сообщающей автоматике управления, на каком этаже находится кабина.

А телеметрия в больницах! Чуткие приборы по проводам наблюдают за состоянием тяжело больных, измеряют пульс, электрокардиограмму, температуру.

Тульские металлурги заставили телеметрический измеритель уровня следить за равномерностью завалки руды и кокса в доменную печь. Забраться с метром в огненную пасть печи — на это способна только телеметрия!

Примеры  можно было бы приводить до бесконечности.

Наш век справедливо считают веком автоматики. Человек все больше отходит от чисто физического труда и все чаще берет на себя роль командира. Однако недаром поговорка «Связь — глаза и уши армии» в ходу у военных: без донесений подчиненных командующий не может вести бой. Стрельба вслепую не нанесет урона врагу.
Телеметрия для командира производства является тем же, чем связь по телефону и радио для командира па войне.

И когда вы читаете в газетах, что создан пошли автоматический промышленный комплекс, новая объединенная энер-госистема или новый нефтепровод — вспомните о «проводных» телеметристах, без которых все это было бы невозможным. Впрочем, это уже тема для другой книги.

И автору ничего не остается, как поставить на этом точку.