Мы сидим на низкой лавке за бабусиной баней, поздним вечером долгого и пыльного дня. Приятная усталость ноет в каждой мышце, медленно остывающей от трудной работы, от горячего пара и жесткой ласки березовых веников. Солнце садится за лесом, и небо переливается малиновым и лиловым. Ветер стих, и острые пики высокой крапивы стоят неподвижно и тонко, как штрихи черной туши на ярком шелке. За крапивой земля полого скатывается к дороге, а там, чуть в стороне от деревни, стоит заброшенный дом, еще крепкий и целый, но пустой и грустный. Если бы я был художником, я непременно нарисовал бы этот тихий вечер, одинокий хутор и крапиву, и назвал бы эту картину простым слово: "Деревня". Или: "Вечер". А может: "Урожай"...
Рядом курит мой дядька Антон, пятидесятилетний, поджарый, немногословный, заметный в деревне человек. Он воевал в Афганистане, был ранен, вернулся домой, женился на первой красавице на весь совхоз, выучился на водителя. Запил, бросил, разошелся с женой, сошелся опять... Человек интересной судьбы, иными словами.
Дядька прерывает мои ленивые мысли осторожным покашливанием. Прищурившись на низкое солнце, начинает:
- Этот, твой.... - и нерешительно замолкает.
Я улыбаюсь про себя: тяжелый случай. Как он может его назвать: другом, партнером? Любовником?..
- Артем, - спокойно прихожу на помощь.
- Да, Артем, - согласно кивает дядька. - Он вроде ничего, да?
- Он классный, - соглашаюсь я сдержанно. - Очень верный. Очень честный.
Дядька, наконец, поворачивается ко мне с улыбкой, сверкает золотой фиксой.
- Да, и работящий. Вкалывает, что надо! Нафига нам трактор? Его запряжем в другой раз!
Я улыбаюсь и уже не скрываю гордости:
- Он сильный, как бык, и жутко выносливый. Бегает десять километров каждый день, представляешь?
Дядька затягивается, вспыхивает в полутьме огонек сигареты. Его голос звучит глухо, неожиданно сдержанно:
- Ну, вот я и говорю. Нормальный парень. То, что у вас там, и как, мне пофиг. Каждый дрочит, как он хочет, а я дрочу, как я хочу, так? Так. Но я, это - я. Другие могут по-разному. Им знать не обязательно.
Я молчу, чуть снисходительно удивляясь тонкостям деревенской толерантности. Дядька, сбитый с толку моим молчанием, пытается объяснить:
- Мне мать как сказала про тебя, я ей сразу говорю: никому ни слова. Вот. Правильно?
- Правильно, - отзываюсь я. Сигаретный дым расплывается в сумерках причудливыми завитушками.
- Вот, я и говорю, - вздыхает рядом дядька. Потом бросает на меня короткий острый взгляд и снова отворачивается, вглядываясь в очертания хутора, уже почти скрытые тьмой. - А то у нас в госпитале случай такой был, застукали двоих. Ну, что там у них было, я не знаю, может просто обжимались, а может и не только, но что-то было. Вот. Один, правда, выписался скоро, а другому досталось. Пацаны взялись за него крепко. Бить не били, но чмурили не по-детски. И я тоже... Как все, так и я.
Не оборачиваясь, я чувствую на себе его взгляд. Мне хочется, чтобы нас прервали, чтобы мне не пришлось дослушивать дядькину армейскую историю. Чего он от меня ждет? Индульгенции?
Не дождавшись моего ответа, он продолжает:
- Я тоже выписался, домой вернулся, женился. А потом, уже и Верка у нас родилась, один пацан мне в письме написал: тот парень, в госпитале, повесился. Так и не откачали. Это чтоб в госпитале - и не откачали. Вот лохи.
Я на мгновение закрываю глаза. Не хочу, не могу больше видеть ни алой полоски над лесом, ни хутора, ни крапивы. Ни дядьки, с сигаретой, зажатой в темных пальцах, моего любимого дядьки, героя с двумя ровными круглыми шрамами на груди.
Желание оправдаться уже явно звучит в его голосе:
- Вот, когда мать сказала, я ей и велел молчать. Нечего трындеть по всей деревне. Тебя здесь каждая собака еще щеглом помнит. Правильно же?
Догоревшая до фильтра сигарета обжигает пальцы. Я аккуратно бычкую ее в консервной банке на земле. Сухо, любой огонек натворит беды.
- Правильно, дядька, - отвечаю я, вставая. - Пошли, завтра бабуся так рано поднимет, хоть и вообще не ложись.
Молча, мы идем по узкой тропинке к дому. В полной темноте, мимо огорода, вдоль низкой ограды сада, к окну кухни, горящему теплым светом.
Мы огибаем дом, я провожаю дядьку до ворот, выхожу с ним на улицу.
- Ну, до завтра, Димка!
- Давай, дядь Антон.
Мы пожимаем руки, он заглядывает мне в глаза снизу вверх, вопросительно.
- Как его звали? - спрашиваю я вдруг, и дядька нетерпеливо выдергивает ладонь.
- Не помню. Может и знал раньше, но забыл. Сколько лет прошло.
Я молча отворачиваюсь. Нет, ты никогда не знал его имени. У таких, как он, не бывает имен. Их называют по-другому.
Я возвращаюсь к дому. К моему Артемке, другу, партнеру, любовнику, который натрет мазью мое больное плечо и ляжет рядом на ветхом диване, боясь лишний раз повернуться, чтобы не потревожить визгливые пружины, такие пронзительные в тишине деревенского дома... К моей жизни, где нет больше ни стыда, ни обиды, но нашлось отчего-то место незнакомому мальчишке, который выжил на войне, но не выдержал мира.
У крыльца я поднимаю глаза к черному небу, забрызганному дрожащими блестками, и шепчу моему безымянному брату простые наивные слова:
- Ты не один.