(Бабич Евгения в голодный 1947 год)
Захватывая новые земли, а точнее – чужие, Москва заселяла их своими псами. Язык не поворачивается называть их людьми и совесть моя противится этому. Если они псы, да ещё московские, тогда это «мопсы». Мопсам необходимо жильё. Вопрос такой Москва решает довольно просто. Депортируют, или же производят скрытую депортацию под видом переселения в отдалённые районы страны неугодных людей, а в освободившиеся дома вселяют мопсов. Мопсы исправно будут нести службу на протяжении многих десятилетий, потому что работу им дают престижную и зарплату приличную в нагрузку к бесплатному и хорошему жилью. Последствия такого метода интеграции собственной культуры и уничтожения чужих национальных культур ещё долго будут испытывать на себе народы, которых русские называли братьями. Пример тому Украина, Крым, Чечня, Прибалтийские республики и другие национальные территории, попавшие в разряд «братьев». Братья – слово русское, производное от слова «брать», разумеется, бесплатно, именно поэтому члены разбойных банд друг друга называют «братками». А члены политических банд друг друга называют «товарищ», которое произошло от слова «товар» – не человек, а предмет, который сам себе не принадлежит и является собственностью банды, как криминальной, так и политической, ибо и политика – криминал.
В те далёкие времена, когда я жил на разъезде, железная дорога между Волновахой и Царе-Константиновкой была одноколейной. По железной дороге чуть ли не ежедневно шли эшелоны, в которых везли рабов. Шли они малой скоростью и потому часто останавливались у нас на разъезде, пропуская товарные поезда. Эшелоны охранялись вооружёнными конвоирами, и подходить к вагонам мы не имели возможности. Через окна с решетками выглядывали бритые головы – тщательно выполнялась русская модель прокрустового ложа. Русская модель! Но не сталинская. Во все времена и при всех московских правителях русские … своих «братьев» бархатно или же суконно, но обязательно уничтожали. Преступно обвинять в геноциде русских правителей, ибо добровольно-принудительных «братьев» уничтожал русский народ, но не правители России!
У нас на разъезде, в совхозе и в окружающих сёлах появились переселенцы из Западной Украины. Учитывая неурожай 1946 года, положение у переселенцев было ужасное. Некоторые из них от голода умирали. К нам часто приходила многодетная семья переселенцев. Однажды мы с переселенцами сидели в нашем дворе и беседовали. На заборе висела сухая телячья шкура. Парень, лет четырнадцати, спросил мою мать:
– Вам эта шкура нужна?
– Нет, – ответила моя мать.
– Да ведь её можно кушать! – радостно воскликнул парень.
Мать разрешила взять шкуру. Парень стал её резать на маленькие квадратики, обжигать их в печке на огне и жевать. Попробовал и я обожжённый квадратик шкуры. Не советую никому повторить мой опыт!
Еды было мало. Мы экономили, жили впроголодь, но всё же, делились немного и с переселенцами. Еда у нас закончилась в начале марта 1947 года. Надо было оставить на посев весной кукурузу, картошку, лук и ещё кое-что. Мы стали по-настоящему голодать. Мать где-то приобрела ведро вяленых ершей. Это для меня с сестрой было единственной едой. Три-четыре ерша съел, водой запил – на том и сыт. Но и ерши скоро закончились. Мать на рассвете исчезала из дому до позднего вечера. Где она бывала в это время, я не знаю. Домой она приходила поздно вечером пухлая от голода.
На те деньги, которые государство нам платило за отца, хлеба себе мы купить не могли. Хлеб для жителей разъезда привозили поездом из Волновахи, но местком запретил продавать нам хлеб на том основании, что мы не являемся коренными жителями. Мы были приезжими и считались такими же чужаками, как и переселенцы с Западной Украины. Хлебом на разъезде торговал инвалид войны, Стародуб. Я три раза ночью бегал к нему за крошками, которые осыпались с хлеба, но кто-то узнал об этом и Стародуба наказали. Мать написала письмо в Запорожский обком партии – в результате хлеб нам разрешили продавать, но только тогда, когда голод кончился.
Кончились ерши, кончилась и солома у коров. Снег сошёл с полей, травы ещё не было, но коров выгнали в поле. Дети пасли коров, ходили следом за ними и тоже искали себе еду. Коровы подбирали прошлогодние гренки от подсолнухов. Мы тоже в гренках находили прелые семечки. Иногда находили весенний степной гриб сморчок. То была радость! Слегка обжарив его на костре, тут же съедали. Однажды я принёс домой такой гриб, но это было не в голодный год. Мама обжарила его в сливочном масле и подала его мне. Какое чудо! Какой неповторимый вкус! Степной сморчок вкусом своим совсем не напоминает гриб, и он вкуснее мяса.
Ранней весной рядом с нашим домом начали пахать поле, на котором были многолетние травы. Последний раз это поле пахали перед войной. Я с матерчатой сумкой через плечо шёл следом за плугом. Есть растение, семейства бобовых, название которого я не знаю. Это растение условно можно назвать степным горошком. Оно цветёт алым цветом. Цветок такой же величины и формы, как и у белой акации, или гороха. На корнях этого растения есть корнеплоды величиной с дикую сливу алычу. Под тонкой шкурой плода находится белоснежная сердцевина, крахмалистая и сладкая. Мы их называли «кабанчиками». Плуг переворачивал землю, а я в пахоте искал сладкие корнеплоды. Дома мама с сестрёнкой ждали, когда я принесу им еду. О том, что в погребе лежит посевной материал и его можно съесть, никто не думал и не вспоминал.
Весной все дети гурьбой ходили за два километра в посадку за грачиными яйцами. В мае и июне мы ели траву. Летом пшеница достигла восковой спелости. Я уходил украдкой вдаль от разъезда, ползком забирался в пшеничное поле и рвал колоски. Это было чрезвычайно опасно для семьи. Если бы меня поймали, то осудили бы мою мать, а меня и сестрёнку отправили бы в приют. Появились и первые умершие от голода. Все они были переселенцами.
Поле между разъездом и совхозом было засеяно пшеницей. Пшеница созрела. Люди с нетерпением ждали начало косовицы. Комбайн стал косить пшеницу, а жители разъезда вышли к полю и смотрели на работу комбайна. Рядом с ними стояли дети с сумками через плечо – они готовились после комбайна собирать колоски. Комбайн прошёл четыре прокоса, после чего дети, как по команде, все разом бегом бросились подбирать колоски. Каждый из нас успел подобрать не более десяти колосков, как из-за посадки верхом на лошади с ружьём в руках выехал управляющий совхоза. Мы бросились убегать не в сторону своих родителей, а подальше от них, в лесопосадку. Делали мы это для того, чтоб нашим родителям не приписали наш грех. Вскочив в посадку, мы присели под кустами. Вдруг я почувствовал сильный удар в сердце, а затем услышал выстрел. Я не знаю, почему я воспринял этот выстрел сердцем. Запомнилось это на всю жизнь. Никогда не прощу этого России.
Я не обвиняю, ни Сталина, ни Ленина, и ни одного из правителей России. Я обвиняю русский народ в океанах крови, выпущенной из народов, которых русские порабощали. Я обвиняю русский народ на вполне законных основаниях, ибо ни один правитель не в состоянии сделать то, чего не захочет народ его страны! Обвинять правителя страны и оправдывать народ этой страны ПРЕ-СТУП-НО! Поэтому нет никакого преступления в том, что «террористы» уничтожают сотнями и тысячами двуногое быдло в стране-агрессоре за поругание своей национальной культуры и разграбление национальных богатств! Народ должен нести полную ответственность за действия правительства своей страны, а не прятать морду кровожадной гиены под маской «мирных жителей». Безответственный народ – исчадие ада!
Ходила моя мать в совхоз на ток веять пшеницу. У мамы был небольшой заработок, и ей удавалось немного украсть пшеницы и принести нам. За украденную пшеницу судили. Одна женщина несла домой своим детям пшеницу. Её поймали. За восемь килограммов пшеницы ей дали восемь лет, а детей её отправили в детский приют.