ВОПРОС ВОСЬМОЙ. ЛЮБЯТ ЛИ НАС СТОЛИЦЫ?
Надо было как-то выходить из грустного оцепенения и двигаться к мечте. Рэм вспомнил о редакции, где и его не забыли, а потому приняли с радостью.
Что интересовало газету в нашей стране конца сороковых годов прошлого, двадцатого, столетия? Конечно, позитив. А где его взять, когда мор костлявой рукой душил окрестные деревни? Но что-то где-то находили, чтобы израненные душой и телом люди громадной страны верили: жить с каждым днём становится лучше, а будущее – и вовсе прекрасно.
Недоучившийся студент и несостоявшийся артист не отставал от других, редакция не успевала соскучиться без его снимков: свою качественную продукцию он сдавал в срок. Именно ту, которую требовали – демонстрирующую положительные изменения советской послевоенной
действительности.
Но разве можно было не заметить то, чего не требовали, на что
«закрывали глаза» и другим рекомендовали – «зажмуриться»? Рэм ещё не понял никем для него не озвученных правил. И, возвращаясь однажды с очередного официального задания, вдруг застыл от красоты и трагизма необыкновенной картины: на фоне полыхающего заката шли женщины (больше десяти человек), запряжённые плугом и…пели. Что, интересно, сказал бы Некрасов, доживи он до этого времени? Думаю, потерял бы дар речи и поэзии.
А фотокор от стыда за себя, такого сытенького и чистенького исполнителя непыльно-престижной работы, свалился в канаву, чтобы не заметили его бурлачки новейшей истории России. И оттуда, скрываясь, как преступник от правосудия, сфотографировал эту страшную картину судьбы русских женщин, освобождённых от фашистского рабства. «Коня на скаку остановит…» Да они бы за коня всё сейчас отдали! Рэм фотографировал, а хотелось снять фильм: ведь страдалицы ещё и пели. Они верили газете, которой служил Юстинов, верили, загипнотизированные призраком близкого всеобщего счастья…
Окрылённый мыслью воспеть их подвиг в фоторепортаже, он влетел в редакцию. И впервые «Гамычу» «подстелил соломки» хороший человек: главный с болью посмотрел на фотографии, с жалостью – на своего любимца, а потом с досадой …сжёг и фотографии, и негативы, сказав при этом:
- Люблю я тебя, Рэм… Не надо таких кадров.
Значительно позднее оценил юноша, от какой беды спас его начальник. И – чем сам рисковал, уничтожая следы «непатриотичного поступка» фотокора серьёзной газеты... Тогда же – впервые обиделся молодой сотрудник на старшего за такое непонимание красоты своего творчества.
А потом и вовсе пришла беда по меркам самолюбивого юнца: ему было предложено уволиться по собственному желанию на том основании, что на его место прислали по распределению специалиста, окончившего техникум по кино-фото. Вот когда он понял значение образования, о чём в своё время талдычил ему Лёшка-артист! Но от чувства несправедливой обиды это не спасало. Ну и что от того, что « свои университеты» он прошёл в бабушкином чулане в окружении крынок с молоком? Снимки-то у него лучше, чем у этого дипломированного «выскочки»! Это признавали и коллеги по работе…
Но здесь редактор, любящий и понимающий парня, был бессилен ему помочь. Беспредел войны кончился, и газета областного масштаба могла и должна была обслуживаться специалистами с дипломами, а не скороспелыми талантами. Такова была линия партии, и оспаривать её было бесполезно, а ещё точнее – вредно для себя. Покровитель Рэма был порядочным человеком, но не самоубийцей, рвущимся на баррикады по каждому бытовому конфликту.
Да и понимал он, что для его вспыльчивого подопечного это была помощь извне, по принципу – «не было бы счастья…» Именно обида стала для Рэма серьёзным мотивом для реального продвижения вперёд. Правда, сам, увольняемый добровольно-принудительно, понял-осмыслил это тоже (как и эпизод с сожжёнными фотографиями) много лет спустя…
А тогда, проглотив ком в горле, глухо пообещал всем и себе:
- Да я... институт закончу!
Может, и необдуманно выскочило, но фраза обязывала его двигаться к цели, обозначенной не только для себя, но и для других. Откуда-то (да от родителей, наверное) жило в нём убеждение, что за свои слова надо нести ответственность. Возможно, молодость делала таким цепким ко всему, пусть и впопыхах, произнесённому. Слышала я где-то – «Они были моложе и лучше нас». Не поспоришь: много ли детей-подлецов вам приходилось встречать? Я за свою бытность учительницы, инспектора по делам несовершеннолетних, матери и бабушки, председателя общешкольного родительского комитета ни одного не встретила. Несчастных, злых, запуганных, загнанных в тупик взрослыми – пожалуйста! Научившихся лгать и изворачиваться (из-за нашей же, взрослой, несправедливости к ним) – сколько угодно! Но умышленно-подлых - никогда! А взрослых такой породы – не мне вам рассказывать…
Экстерном сдал он экзамены за десять классов, а потом поехал в Москву, собираясь поступить во ВГИК на факультет операторов. И сдал ведь все экзамены на «отлично»! И…не прошёл. Судьба не всегда баловала его удачами. Откуда было приезжему мальчишке знать, что по разнарядке, спущенной « откуда положено», из 25-и мест на заветном для него факультете 17(!) было предназначено для иностранцев («великий кормчий» уже тогда готовил базу для будущей, удушающе-близкой, дружбы с другими народами).
Он же, окрылённый своими оценками, надевший новые ботинки по такому случаю, не обнаружил своей фамилии в списках принятых! Несправедливость была столь неожиданной и вопиющей, что Рэм, конечно же, не смирился – бросился доказывать свою правоту , но ему вежливо всё объяснили и предложили учиться на…экономическом факультете. Нет, «чужих» знаний парню хватило ещё в сельхозтехникуме: он не хотел больше тратить годы на то, чему не собирался посвятить жизнь, и твёрдо ответил «нет».
С обидой и со стёртой в кровь пяткой, не подружившейся с новым ботинком, вернулся он в общежитие. И там вместе с товарищем по несчастью Женей, место которого тоже занял «далёкий друг», придумали они новый план по покорению киновершин негостеприимных столиц. Их путь пролёг в Ленинградский институт киноинженеров.
Ножом безжалостно была отрезана пятка у нового ботинка, отваливающаяся после такого надругательства над обувью подошва – перевязана верёвкой, и 26 августа друзья выехали в сторону города, поглотившего когда-то Лёшку - певца-аккордеониста.
27 августа в 6 утра они уже стояли у стен института, с радостью читая объявление о том, что он (институт) «объявляет приём». А в 9 утра холодно-вежливая тётенька остудила их пыл, объяснив, что бумага на стене утратила свою актуальность: её просто забыли снять, а приём закончен…
К повторной неудаче пришельцы не были готовы и потому просто отказались в неё поверить: они пошли к ректору. Их аргументация была доверчиво-конкретной: «Мы приехали! Нас не приняли во ВГИК из-за стечения обстоятельств («дружба народов»), но мы сдали экзамены и хотим учиться любимому делу!»
Трудно сказать, чем подкупили пацаны ректора (одно точно – не взяткой и не крутизной родительских фамилий, что можно было бы предположить в нынешней действительности). Скорее всего, сыграло роль непревзойдённое красноречие бывшего немтыря, который дал себе клятву «не отступать от кино» и держал её перед самим собой, перед всеми. Он не имел права на проигрыш…
- Учиться первый год без стипендии будете. Вы ведь – сверх плана.
- Согласны!
- Ещё семь экзаменов надо доздать. У нас своя специфика.
- Согласны!
- Ну, смотрите…
И ректор выдал настырной двоице ведомости, позавидовав их неуёмной молодой настойчивости, которой и сам отличался когда-то.Хотя среди экзаменов значились и физика с математикой, к которым они не готовились, будучи абитуриентами ВГИКа, за три дня (!) их ведомости были заполнены нужными оценками, позволившими юным оптимистам первого сентября того года считать себя студентами-ленинградцами. «Гвозди бы делать из этих людей…» - это и о таких, наверное, думал Владимир Владимирович … Стойкие ребята.