Побег из молчания
Прежде, чем писать дальше, хочу привести волнующие воспоминания о встрече с Анатолием Кузнецовым, которые я нашел в интернете. Вот они. Я привожу часть статьи Марка Качурина и Марии Шнеерсон «Побег из молчания», опубликованной в интернет-журнале «Вести» в декабре 2003 г. № 26(337):
«<…> Одна из последних встреч в клубе [для учителей словесников4 он был создан авторами при Институте усовершенствования учителей Ленинградской области. МК] была в 1968 году с писателем Анатолием Кузнецовым. Он к тому времени был широко известен, особенно среди учителей и школьников. Его повесть для юношества «Продолжение легенды» (1962 год) читалась широко и с увлечением. «Бабий яр», опубликованный «Юностью» в 1966 году, был еще более популярен. На встречу с автором в мае 1968 года явилось так много народа, что пришлось заседание клуба перенести в спортивный зал, где слушатели разместились на гимнастических скамейках.
Анатолия Кузнецова из нас никто раньше не видел, и мы его украдкой пристально рассматривали. Среднего роста, плотный, круглолицый, коротко стриженый, в сильных очках …Он возился со своим объемистым портфелем и в зал не глядел.
Мы, затаив дыхание, ждали. Наконец, Кузнецов достал из портфеля большую книгу в мягкой голубой обложке (мы сразу узнали — «Новый мир»!), обвел глазами зал и сказал смущенно: «Вот, если не возражаете, с «Нового мира» и начнем. Признаться, не утерпел, чтоб не похвастаться. Второй раз публикуюсь у Твардовского. Первый раз шла повесть «У себя дома». Четыре года назад. А вот теперь — «Артист миманса», рассказ. У вас еще четвертого номера нет? Скоро будет». Понюхал журнал. «Хорошо пахнет свежая типографская краска. Вы не находите?». В зале сочувственно засмеялись. «Вы ведь учителя? Это, знаете, все равно, что в следующий класс перейти — напечататься у Твардовского».
И началось чтение «Артиста миманса». Отрывки читались или весь рассказ — не упомнить. Хотя один из нас вел краткие записи, но эту подробность не отметил. Рассказ явно автобиографический, может быть, лучший у Кузнецова по мастерству письма, очень нам всем понравился.
Во время перерыва Кузнецов молча шагал по коридору, и мы не лезли к нему с вопросами: пусть отдохнет. А после перерыва он вошел в зал и спросил: «Вы читали «Бабий яр»? — «Читали, конечно, читали!» — был единодушный ответ. — «Вы читали не то, что я написал», — сказал Кузнецов.
И зал замер в недоумении. — «Конечно, — продолжал он, — я несу ответственность за тот истерзанный текст, что был напечатан в журнале «Юность» два года назад. Но мне выкрутили руки. Я хотел забрать рукопись. Мне ее не отдали».
Зал ошеломленно молчал.
Кузнецов достал из портфеля машинописные листы, газетные вырезки, фотографии. «В моем романе, который когда-нибудь будет напечатан, всё правда. Каждое слово. Я писал только то, что происходило со мною, что я видел, слышал. Там вся моя жизнь, жизнь моей матери, деда, бабки… Там Киев, каким он был накануне прихода фашистов, во время оккупации и после…».
«А в романе, который в «Юности», — послышалось из зала. — Там что?» — «Там обрывки правды. Вырваны целые главы. Правленый чужой рукой текст. И прямая ложь. Вот, смотрите, смотрите — мои подлинные страницы, которых в «Юности» нет». И он стал торопливо передавать в зал бледные листки машинописи.
Сравнивать этот текст на страницах с публикацией в журнале было невозможно: на это нужно время. Но главные события повести все же были в памяти. И вот поднялась в зале рука, держащая листок: «Можно спросить?» — «Спрашивайте». — «Вот это… про еврейского мальчика, который выполз из рва, из-под земли… недобитый… и прибежал к себе домой. Женщина накормила его, велела сидеть тихо, а сама пошла в полицию и заявила. В журнале — она спасла мальчика!.. Как было по правде?». — «По правде — донесла».
В зале послышался не то вздох, не то стон.
«Да, да… Таких «наоборотных» мест еще несколько мне вставили в журнальный текст. А выкинули сколько! Вот в книге были три главы под одинаковым названием «Горели книги». Они горели ведь у нас в 1937 году, потом при немцах, и после ждановского доклада о журналах «Звезда» и «Ленинград»… В «Юности» оставили одну главу, про то, как при немцах жгли книги». — Кузнецов снял очки, принялся их протирать. — «Стыдно. Виноват. Но что делать? Куда идти с книгой? Кого просить опубликовать истинный текст?».
Еще рука поднялась в зале:
«Скажите, а про Дину… которая вылезла из рва вместе с мальчиком Мотей… Его потом убили. А ее сначала предали, а потом помогли спастись. Даже немецкий солдат помог… Это правда?»
— «Правда. Дина Мироновна Проничева, актриса Киевского кукольного театра. Я записал ее рассказ слово в слово. Спасли люди. И детей ее спасли. Она нашла их в конце войны».
«Скажите, а сколько там …закопано?» — «Трудно сказать. Евреев с семьями, с ребятишками только в сентябре 1941 года около 70 тысяч. Это по подсчетам организации «Холокост». А военнопленных, гражданского населения, партизан, русских, украинцев, евреев и других наций, — мне неведомо. И вряд ли кому ведомо. По крайней мере, втрое, вчетверо больше.
Да еще сюда надо добавить сотни или тысячи людей, которые захлебнулись в жидкой грязи 13 марта 1961 года. Тогда руководители Киева и Украины пытались уничтожить Бабий яр.
Сначала его хотели стереть с лица земли немцы. Перед бегством из Киева руками заключенных раскапывали и сжигали трупы, пепел рассеивали по огородам… После войны партийная власть, чтобы прекратить всякие разговоры о Бабьем Яре, приняла решение окончательно его ликвидировать. Был разработан проект: замыть огромный овраг пульпой. Это жидкая смесь воды и грязи. Поставили плотину. Стали качать насосами пульпу. Но в проекте, видно, была ошибка. 13 марта 1961 года плотина рухнула. Из Бабьего Яра выкатился вал жидкой грязи высотой метров в десять и мгновенно залил густонаселенный район. Убежать от него никто не мог».
В зале снова послышался стон-вздох.
«Поймите, я не хочу пугать страшными рассказами. Многие из вас сами пережили блокаду Ленинграда. Страшнее трудно что-нибудь вообразить. Но самое страшное — то, что нас превратили в покорное стадо. Вот я вам почитаю отрывки главы «Побег из молчания». Это о том, как я попал в облаву. Забирали на работу в Германию. Мне уже было 14 лет, да документов и не спрашивали. Брали всех подряд».
И Кузнецов, всё заметнее волнуясь, стал читать: «Вот странно, пройдя полсела, я уже издали увидел немецких солдат, почувствовал неладное и мог бы повернуть обратно и скрыться, но я продолжал, как загипнотизированный, идти прямо на них, пока голова панически и бестолково что-то соображала и ничего не могла сообразить».
Дальше говорилось о том, как спокойно собрали толпу жителей, пригнали на колхозный двор, и люди стали покорно ждать, подобно коровам, которых гонят на убой.
Приучили к молчанию еще перед войной. Одних «гнали стадами в Сибирь, стреляли, а другие паслись, смотрели, холодели от страха, ждали». Это думает уже не четырнадцатилетний мальчик, но автор книги, писатель.
А мальчику удалось преодолеть стадный инстинкт и бежать «из молчания».
Глава заканчивается раздумьями подростка, который понял свое призвание: «Нет, я, кажется, теперь знаю, зачем я живу… . Я расту, чтобы ненавидеть вас и бороться с вами. Вот какое занятие я выберу себе в жизни: бороться с вами, заразы, превращающие мир в тюрьму и камнедробилку. Слышите вы, заразы?».
Кузнецову перехватило горло, он закашлялся. Стал ходить взад и вперед около большого стола, за которым выступал. Потом сказал: «Ну, спрашивайте…».
«А что там сейчас — на месте Бабьего Яра?».
«Да там всё изменилось. Он теперь навсегда засыпан. На месте затопленного района стоит новый — белые девятиэтажки. На месте концлагеря — тоже новый жилой массив. Прямо на костях… На месте Еврейского кладбища — новый телецентр. Через Бабий Яр проходит шоссе. Но «Над Бабьим Яром памятников нет…». Это, знаете, стихотворение Евтушенко. Мы с ним вместе там были, когда он приезжал в Киев. И произнес эти слова, — я еще тогда не знал, что это строчка будущего стихотворения.
Но в двадцать пятую годовщину первых расстрелов в Бабий Яр пришли люди со всего Киева. Сам собой возник митинг, на котором говорили и о памятнике. Дина Проничева там выступала, Виктор Некрасов…
Недолго спустя, после митинга возле Яра неизвестно кто-то установил гранитный камень с надписью, что здесь будет сооружен памятник жертвам немецкого фашизма».
«Так это же хорошо!» — раздалось из зала.
«Хорошо? Иностранным гостям показывать?» — нервно ответил Кузнецов. — Ненавижу эти игры больших и малых киевских начальников над человеческими костями. Почти два года прошло, ничего там не делается».
«А Москва как смотрит?» — «Так ведь в Москве и изуродовали мою рукопись!.. Москва — злой, злой город… Ненавижу, ненавижу!» — повторял он и ходил вдоль стола. Казалось, он на минуту забыл, где находится… Тишина в зале, видимо, вернула его к действительности.
Он сел, стал собирать в портфель материалы, которые раздавал слушателям, руки его дрожали. «Простите», — с трудом проговорил он. — «Все-таки хорошо, что я с вами встретился. Мама тоже была учительницей…».
Встреча с Кузнецовым потрясла нас. Почти все выступления в клубе были острыми, правдивыми, искренними. Но никто еще так обнажённо и резко не говорил о вопросах, прямо касающихся политики. Доносов на клуб либо никто не писал, либо нам ничего об этом не было известно. <…>»
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/08/25/113