Недавно в Кёльне (Германия) на 93-ем году ушла из жизни известная поэтесса Нора Пфеффер, прошедшая в советское время все ужасы ГУЛАГа и депортации.
Памяти замечательного поэта посвящается попытка субъективного прочтения её нежных, пронзительных, но всегда оптимистичных стихов «ВРЕМЯ ЛЮБВИ».
Издание осуществлено Международным Союзом немецкой культуры при частичной поддержке Министерства внутренних дел ФРГ и содействии «Союза изгнанных». Издательство «Готика». Москва, 1998)
Жизнь ей милосердья
Не дарила,
Жизнь была
Суровее скалы…
Несмотря на заголовок «Время любви», книга многогранна, многослойна и во времени, и в пространстве… Она полифонична. Но заголовок, тем не менее, очень отвечает её содержанию, ибо всё, о чём пишет поэтесса, пронизано глубочайшим чувством любви к жизни, Богу, людям, природе, детям, к каждой былинке и песчинке на самой Земле, чувством глубокой ответственности за всё, что происходит.
Дарование есть порученье.
Не дай же погаснуть
Святому огню.
Ты людям отдай
И дыханье, и пенье,
И радуйся
Каждому новому дню
«Мама», перевод В. Леваневского
Любовь в стихах Норы почти никогда не уходит в интимную сферу с точным адресом. Ей скорее свойственны обобщения, не исключающие, однако, и адреса интимного, угадываемого между строк:
Печальны
Были руки мои,
Холодны и одиноки.
………………………
Как счастливы
Были руки мои,
Как в забытьи!
Так участливы,
Теплы и щедры.
Крепкие руки твои
Дарили им нежность.
«Руки», пер. Б. Дубровина
Одиночество – это ведь тоже о любви, о жажде её, об отсутствии:
На заднем дворе
в ледяном снегу
Лежала молодая она,
И точно ко мне,
ко мне сквозь пургу
Взывала, умирая, она.
………………………
Склонилась я к ней,
в пургу со ствола
Сорвала осторожно с больной
Пять зябких ветвей,
домой принесла.
Напоила подогретой водой.
И тает печаль…
«Ёлочка», пер. Б. Дубровина
«Гроза». В этом стихотворении не только огромной силы любовь, но и столь же огромная решимость борьбы за это чувство. Поэтесса не уточняет повод написания стихотворения, но вполне можно отнести его ко времени получения письма из Барнаула от раненого мужа Юрия. Пишет – значит, жив, есть глаза и руки, а потому – к нему (она была ещё свободной):
К тебе лететь
сквозь тьму,
сквозь расстоянья,
Хоть Маргаритой на метле
к тебе нестись
И силой ведьмы
вырвать у судьбины,
Чтобы всё горе от тебя отринуть,
И пусть за это
жизнью заплачу!
Пер. Б. Дубровина
Любви всегда сопутствуют нетерпение, ошибки, иногда трагические. Гениально рассказано об этом в стихотворении-притче «Почки сирени». Ошиблась она (сирень), расцвела в декабре, обманутая случайными жаркими лучами солнца:
Она готова с солнцем слиться,
И в счастье верит, не шутя,
Ей, как признанья, снятся птицы
И ласки тёплого дождя.
Но боль какая – нету мочи!
Метели яростный прыжок!
И – задохнувшиеся почки
Мороз отчаянный прожёг…
Пер. Б. Дубровина
Все стихи, даже кажущиеся далёкими лирической героине с её трудной любовью, ожиданием счастья, согласием на краткий его миг, всё же тесно спаяны с её внутренним миром, и в каждом стихотворении, хотя бы приблизительно, можно ощутить на какой ступени своей лирической (а часто и иной) ипостаси она находится, чем живёт душа, чего ожидает, на что надеется. Стихотворение «Тайга» дохнуло ссылкой, где хотя и было невероятно тяжело, но природа царственная и величественная замечена и запечатлена:
Как будет не хватать отныне
Мне этих ягод, тропок тихих.
От губ вовеки не отхлынет
Прикосновение брусники
Пер. Б. Дубровина
Всего себя ты подарил мне щедро,
Но, ни ручьи с водою голубой,
Ни твоего задумчивого кедра,
Прощаясь, я не унесу с собой.
………………………………..
Лишь поцелуи голубики синей
Я на губах надолго сохраню.
«Кедр», пер. Л. Степановой
«Саксаул» – образ дерева, вобравшего в себя и простор, и пекло, и холод ночей пустыни; внешне – жизнь его искорёжила и изуродовала, но внутренние качества его остались прежними (аналогии напрашиваются сами собой!):
Витает,
кажется, века,
Неправдоподобная
Осязаемая тишина
……………………
Саксаул.
Он сторожит
эту тишину.
Его скрюченные узловатые,
Вывихнутые бурями ветки
Вобрали в себя
простор
И пекло пустыни.
Не напрасно его почитают
Испокон веков
Жители пустынных горизонтов
В огромной стране казахов,
Ибо ни одно другое дерево
Не дарит и в снег, и в мороз
Столько тепла и жара,
Когда разводят пылающий костёр.
Пер. Б. Дубровина
Около названия стихотворения Нора почти никогда не ставит место и время его написания (за редким исключением, и только там, где дата – часть сюжета), поэтому, читая её поэзию, кажется, что она побывала везде (СССР) – география её, увы, не добровольных путешествий, весьма обширна: тюрьмы Кавказа, Красноярск, Заполярье, куда плыли по замерзающему уже Енисею, Дудинка, Казахстан, а в последних стихах указаны Москва, Германия, Швейцария…
Незнакомое знакомство с Норой Пфеффер
Я – из той же категории неугодных, ненадёжных, вывозимых из европейской части России в Сибирь и Казахстан в 1941 году по-скотски, в телячьих вагонах с военизированной охраной. И я, как и Нора, выжила, пережив ужас и лесоповала, и сплава, и ещё много чего.
Наши с Норой жизненные тропы несколько раз пересекались виртуально, так и не завершившись встречей и знакомством… А жаль: её поэзия меня не только интересует, волнует, трогает, но моментами потрясает, как её судьба и её личность.
1948 год. Томск. Я учусь в девятом классе, а вечерами играю в джаз-оркестре Шарикоподшипникового завода, организованном моим отцом . Мне очень трудно совмещать учёбу и освоение аккордеона, но папа непреклонен: пригодится. В оркестре я познакомилась с Рудольфом Штейнбрехером – пианистом. Он был тоже ссыльным (из Тбилиси). Постарше меня. До войны успел закончить шесть классов музыкальной школы. И хотя в трудармии потерял фалангу одного из пальцев, всё же с партией фортепиано справлялся – очень хотел, очень старался, очень любил музицировать. У него был неплохой голос, и вообще был он очень музыкален и прекрасно воспитан, хотя и работал такелажником. Всё объяснялось просто: семья была очень интеллигентной – мать отличная пианистка, а двоюродная сестра – Нора Пфеффер – поэтесса… Тогда мне это имя не сказало ничего.
Ещё «кусочек» жизни пролетел. Живу с родителями в девятиметровой комнатушке в Алма-Ате, где учусь в консерватории. Мама, после долгого «недопускания» её к педагогической работе, преподаёт в инязе. Иногда рассказывает о своих студентах. Особенно её восхищает (она его очень любит) Резо Каралашвили: талантлив, интеллигентен, прекрасно воспитан, эрудирован, всё схватывает на лету. Иногда приносит переводы в стихах или и вовсе стихи. Мама восхищается, восторгается, а ответ на загадку несложен: мама Резо – Нора Пфеффер.
Иногда мама приглашает меня в качестве аккомпаниатора на музыкальные занятия к детям в специализированную школу, где она ведёт немецкий язык с первого класса. И, представьте себе, на пульте стоят детские песенки Оскара Гайльфуса – моего консерваторского знакомца-композитора – на стихи Норы Пфеффер.
Начинаю прислушиваться к этому имени, уже во второй раз пересекающему мою жизненную тропу. Мы с детьми перепели множество песенок Норы, и во всех такая любовь и нежность к детям! Всё легко понять, если прочесть и вникнуть в целую отдельную главу книги «Моё дитя».
1978 год. Я уже живу и работаю в Усть-Каменогорске; приехали с мужем забрать своих стариков, и снова встретилась с Рудольфом. Можно сказать, за прощальным ужином. Среди тем разговора, конечно же, Резо – уже профессор-доктор в Тбилиси и Нора. Вот уж тут я много знала и о ней, и из её поэзии. Но встреча вновь не состоялась: поэтесса была в отъезде. Не судьба!
Но судьба, так коварно отнимавшая у меня возможность встречи, подарила мне всё же один шикарный подарок – встречу с талантливой книгой стихов Норы на двух языках с замечательными переводами: В. Леваневского, В.Швыряева, Е.Колосова, Н. Субботиной Л. Степановой, Б. Дубровина. Последний сделал самые трудные и, на мой взгляд, удачные переводы. Возможно из деликатности Б. Дубровин избегал переводить чисто интимную лирику (всё же женская лирика отличается от мужской), а выбирал темы пожестче и покруче, требовавшие больше силы трагизма и мужества. Вот как раз самую трагическую часть стихов, объединённых заголовком «Моё дитя», перевёл Б. Дубровин и сделал это и проникновенно, и глубоко, и виртуозно. Однако это вовсе не означает, что переводы лишены чисто женской нежности.
Чтобы понять, какие контрасты сопутствовали жизни не только Норы, её семьи, но и жизни её единственного сыночка, её Буби, стоит вспомнить некоторые штрихи её биографии.
Родилась поэтесса в 1919 году 31 декабря в солнечном и очень любимом Тбилиси, где безоблачно прошло её и четырёх братьев детство. В 1935 году загремело дверными засовами НКВД. С детством было покончено. В 1939 году она вышла замуж за грузина Юрия Каралашвили, в 1940 – родила единственного сына Резо.
Широкий подоконник.
На нём бельевая корзина
Вся в кружевах.
И в ней мой сын, озарённый лучами,
С причмоком сосёт свою ногу
«Моё дитя», пер. Б. Дубровина
«Дитя задыхается – коклюш, туманом дышать ему надо». А туман, такой животворящий, сгущается над Курой!
Я бужу паромщика,
Предлагаю деньги:
«Надо ребёнку дышать туманом!»
Но он отводит руку мою.
И вот уже паром разрезает волны
В плотном тумане
От берега к берегу
Туда и обратно…
………………………….
Рассвело,
…………………………..
Дитя на моих руках спит…
Дышит легко и спокойно.
«Спасибо, паромщик».
Моё дитя», пер. Б. Дубровина
Депортация немцев с Кавказа, как и из других мест, Нору временно не коснулась (хотя семью уже вывезли в Казахстан) – она была женой грузина, да ещё раненого на фронте, но с 1943 года началась великая трагедия Норы:
Арест
11 ноября 1943 года, Тбилиси
Полночь.
Дитя проснулось.
– Куда же ты, мамочка?..
– За ёлочкой для тебя, мой любимый!..
В первый раз солгала ему.
В последний раз прижимаю к сердцу
И со своим сердцем отдаю соседке…
Арестованную уводят.
Но это уже не я.
«Моё дитя», пер. Б. Дубровина
На свидании со мной
Лагерь в Баку, 1945 год.
– Мамочка, раньше глаза твои
Были голубые-голубые,
А теперь другие…
Ему пять лет.
– Это тебе кажется, Буби, мой мальчик…
Я и сама не знала,
Что глаза мои потускнели
От слёз по нему…
«Моё дитя», пер. Б. Дубровина
Сын уже доктор филологических наук, профессор Тбилисского университета, специалист по творчеству Германа Гессе. Женат. У Норы внуки:
1988 г.
У меня в Москве
– Я так устал, мама…
– Пойдем, ложись, дитя моё…
А ему сорок семь…
Как он устал –
На взлёте мысли.
………………………
– Мама, не уходи, посиди около меня,
Сейчас я усну, а ты немножко посиди!
– Я останусь с тобой, Бубинька, засни!..
…………………………………
Теперь его нет.
По ночам подхожу к пустой кровати,
Сажусь,
И сердце моё шепчет:
– Отдохни, мой любимый!..
«Моё дитя», пер. Б. Дубровина
В одном из своих стихотворений «Моя Родина», написанном уже в Москве в
1987 году, Нора глубоко философски рассуждает о том, что ей, из многих мест изгнанной, непризнанной, может стать, или хотя бы заменить понятие Родины. Тбилиси – ведь не он гнал её; суровый север с уникальным, неповторимым сиянием, сопровождавшим её в самые горькие годины. Тогда, погибая от цинги, она, возможно, и не любовалась им, но теперь на вопрос внука отвечает:
Когда я сейчас вспоминаю его,
Мой мальчик,
Оно и вправду прекрасно.
………………………………
Моя родина – та русская женщина,
Что тайком от всех
Совала мне картошку,
Когда я изнемогала от цинги…
…………………………………
Моя родина – тот латыш,
С которым лежали бок о бок
В вырытой яме,
Спасаясь от ледяного ветра
……………………………………
Моя родина – тот еврей,
Обладатель нескольких книг.
…………………………………..
Моя родина –
И та измождённая немка,
Повторявшая часто:
«От печали нельзя убежать,
Но победить её можно».
…………………………………..
Моя родина – тот
Таёжный охотник,
Откопавший меня из-под снега,
Укутавший в жаркую шубу –
Вернувший к жизни…
……………………………………
Моя родина – люди,
Я преданность им сохраню.
«Моя родина», пер. Л. Степановой.
В этом перечне, который можно продолжить бесконечно, к сожалению, нет имени её мужа – Юрия Каралашвили, отца её ребёнка: он её предал ещё в самом начале, женившись на другой. А ведь мог дать ей поддержку и моральную, и материальную, но не захотел – струсил. В этот момент (она получила оскорбительное письмо от новой жены Юрия) небо показалось ей с овчинку, но жить надо было – сын! С ним она смогла соединиться, только отбыв десять лет тюрем и лагерей. На поселение она попросилась в Казахстан, куда были вывезены её родные. Хотела работать учителем, но… доверили лишь «должность» пастуха телят. Это была где-то пора «холодного лета пятьдесят третьего года».
А стихи она начала писать в самое сложное время – на этапе в Дудинку, в пору отторжения от всего, к чему привыкла, на грани жизни и смерти. Но даже в этих нечеловеческих условиях они не дышали мстительностью и озлобленностью, хотя истекали слезами и кровью.
«Время любви» – лишь одна из многих книг Норы, переведённых на многие языки мира, читаемых с гневом, слезами и удивлением.
Мы, в моду вошедшие нынче,
А кто это – мы?
…………………………………
Кто услышал хоть раз
О печальной судьбе миллионов,
От ответов таких
Не зайдётся ли сердце от боли,
Не польются ли слёзы?
Да кто, наконец, осознает:
Чего это стоит – ответить!
Каждым словом своим
Ворошим непотухшие угли…
(«Живые экспонаты», пер. Л. Степановой)
И как бы в продолжение поэтесса объясняет истоки и сущность своих стихов:
Жестки строки
О мире жестоком,
Ощетинены
Лагерной прозой.
Одиночка была
Их истоком,
Там, где смертные грозы, –
Не розы.
…………………………….
Эти строки
Как стоны в пустыне
За колючкой погибших так рано…
С тех смертельных времён
И поныне
Сердце
В незаживающих ранах.
«Стихи», пер. Б. Дубровина
Выдержали немногие, но Нора осталась жива, и уже в 1988 году с высоты своего возраста радуется:
Виток, виток, ещё виток –
Без слёз, без слова укоризны…
Как быстро крутится клубок
Моей быстротекущей жизни.
………………………………
Виток весны, ещё виток!
И хорошо, что я не знаю,
Когда свой жизненный клубок
Витком последним размотаю.
«Хорошо, что я не знаю», пер. Н. Субботиной
В нескольких строфах, как в клубках пряжи, зашифрована жизнь физическая, моральное самочувствие, философские размышления о бренности жизни, которая, тем не менее, так любима; стремление получить от неё всё, ей (Норе) предначертано. Очевидно, за этим стремлением кроется надежда на то, что будет ещё что-то светлое, когда не будут вянуть в душах «лучших чувств бутоны».
Быть может невозможность осуществления этого здесь, тяжёлый груз памяти о пережитом, ранняя смерть сына, у которого не было детства… Возможно всё это вкупе заставило поэтессу кардинально поменять в своей жизни если не всё, то многое. В 1992 году она уезжает в Германию (Кёльн). Как же оно – это новое поначалу было воспринято ею (и не только!):
Серые мусоросборники,
Серый асфальт,
Серые бараки.
Нет, не колючая проволока.
Вместо неё –
Три церкви с отторгающей
Архитектурой «модерн».
………………………………
В бараках – не ближние,
В бараках – чужаки,
И лучше сделать вид,
Что их вовсе нет.
Новое начало в Германии…
Кёльн, 08.12.1992 г., пер. Б. Дубровина
Через несколько дней:
Словно вдруг закрылась дверь
И темно вокруг.
И ненужный никому
С ноющей душой
В день шагаешь, как во тьму:
Ты для всех чужой…
Кёльн, 20.12.1992 г., пер. Б. Дубровина
Просто стопроцентное попадание в часто употребляемое выражение: «чужой среди своих». Но не сдаётся бунтующий дух Норы:
Ещё совсем не вечер.
Ещё со мною свет,
И он надеждой дразнит…
…………………………….
Ещё я берегу
Бунтующую душу.
…………………………..
Ещё я жизнь люблю,
Ещё люблю и плачу.
Кёльн, 20.01.1993 г., пер. Б. Дубровина
Надежда, «дразнившая» поэтессу Нору Густавовну Пфеффер, не обманула – ровно через месяц после переезда в Германию она была приглашена в Берлинскую «Литературную мастерскую», где её давно знали по прежним работам.
Звезда моя, тебе дано
Светить мне вновь и вновь…