Как-то раз она надломилась. Не то чтобы она была очень слабой и от малейшего прикосновения с чем-то твердым готова была разлететься на части. Нет. Она была всегда очень сильной и самоотверженной, поэтому ее так любило пальто, на котором она висела. Пальто было уверено: что бы ни случилось, пуговка всегда будет цельной и никогда от него не отвалится.
Пуговка надломилась, когда человек, носивший ее вместе с ее сестрами на пальто, случайно ударился ей об угол двери, выходя из дома. Точнее не ударился – зацепился. Она долго старалась выкарабкаться, но ничего не получалось и она поняла, что единственный выход – надломиться.
Ей жутко не нравилось то, как она стала выглядеть. Она ненавидела смотреть в зеркало, перестала любить много и часто болтать со своими сестричками. Она ото всех старалась скрыть свое надломленное тело вместе с исковерканной душой.
Но от пальто она больше скрывать своей слабости не могла – слишком она его любила, и слишком хотелось быть открытой ему. Хотелось быть совершенно прозрачной для него. И она открылась. Зря она так. Пальто не могло поверить, что так долго не замечало, как жутко пуговица была изуродована с одной из сторон. Видимо, оно всегда ее наблюдало с других ракурсов, не выдающих глубокотрещинную рану. Пальто было разочаровано. Оно всегда особенно любило эту пуговицу, потому что на остальных было много мелких трещинок, а на этой оно не видело не одной. Ему казалось, что эта пуговица не повредится никогда.
Что-то изменилось с того дня, как пуговица рассказала о себе. Пальто стало таким холодным и совсем не согревающим. Пуговица чувствовала, что все это из-за нее. Ей безумно сейчас хотелось казаться лучше, чем она была на самом деле, она пыталась сделать все, чтобы перестать разочаровывать. Но у пальто было только так: единожды разочаровав, завоевывать доверие нужно катастрофически долго. Пальто предпочитало тратить бесценную жизнь на обиды. Пуговица теряла себя.
Каждый день пальто просило показать ему тот самый надломленный кусок, ведь увидеть его было не так-то просто, тем более что через пару дней пуговицу отдали мастеру, который меньше чем за час вернул ей часть её. Остался только шрамик. Но пальто хотело видеть шрамик. Поэтому пуговица проворачивалась на нитках из стороны в сторону, с болью демонстрируя рану. И каждый раз, глянув на нее, пальто молило убрать этот шрам и больше его не показывать. А на следующий день просило продемонстрировать его снова, и так же ужасаясь от него отворачивалось.
Прошло не так много времени, но нитки, связующие пальто и пуговицу, стали совсем ослабевать, а после – и вовсе рваться. Дотянули до того, что между пальто и пуговкой осталась одна-единственная ниточка. А пальто никак не хотело понять, что если хотя бы еще несколько раз оно попросит пуговку повернуться и показать рубец, последняя нитка просто не выдержит, и пуговица сорвется. Не потому что она не любит пальто. Она очень его любит, поэтому и быть лучше хочется. Но она другая. Стоит только пальто принять ее такой, какая она есть, даже если оказалось, что она не так хороша, как о ней думали, и пуговица снова будет рядом. Просто принять все, как есть, без додумок к образу и фантазирований. В конце концов, может оказаться, что настоящая пуговица не так плоха. Даже больше – гораздо интереснее и живее в этом ощущении себя. Дать ей волю быть собой, и она сумеет удивить своей искренностью. Пальто думало, что связующие нити между ними окажутся прочнее, но ежедневные развороты и показательный показ шрама не могли не ослабить и канаты.
У пальто был выбор – выбор есть всегда: – продолжить напоминать пуговице о том, что та разочаровала его и еще пару раз поглумиться над шрамом, или полюбить так же сильно, как любило когда-то ее образ, ее саму. Реальную, без излишней мистики. Пока пуговица не убедилась окончательно в том, что здесь ей не рады, и на другом пальто, где никто не знает о ее надломе и слабости, она будет смотреться лучше. Но она верит, что нужна именно здесь. И пока верит, она тоненькой нитюлечкой будет держаться за пальто до тех пор, пока то не протянет ей более прочную нить.
2012