Сценический диалог
Сцена разделена на три части. Центральная — основная — побольше, две другие — поменьше. Сначала вся сцена затемнена, потом слева вспыхивает свет.
Лестничная площадка, молодой, интеллигентного вида мужчина тихим шагом подходит к одной из дверей. Помедлив, коротко, деликатно, как бы испытывая неловкость, звонит (из-за двери слышится приглушенный звонок). Терпеливо ждет, еще раз нажимает кнопку. Свет гаснет, снова несколько секунд темно. Теперь осветилась центральная часть... Торшер, кресло. В кресле пожилая женщина с книгой или журналом в руках. Читает, переворачивает страницу... Звонок в дверь. Женщина отрывается от чтения — может, кто по ошибке?.. Звонок повторяется (это те же звонки, только здесь, в квартире, они громче). Женщина откладывает книгу, снимает очки, поднимается... Видно, как она открывает в передней дверь — сперва, не снимая цепочки, затем уже — настежь.
Мать. Кирилл?
Сын (входя). Здравствуй, ма.
Мать. Так поздно?
Сын. Извини.
Целует ее. Вешает плащ, шляпу. Проходит за матерью в комнату.
Мать (с тревогой). Что-нибудь случилось? Неприятности на работе?
Сын. Нет, на работе все хорошо.
Мать (с прежней тревогой). Дома?
Сын. И дома тоже.
Пауза. Мать внимательно смотрит на сына.
Мать. Какой у тебя измученный вид. Устал?.. Садись. Сейчас я согрею чаю. Накормлю тебя.
Она порывается идти на кухню. Он удерживает ее.
Сын. Не надо, ма. Ничего не надо.
Он усаживает мать в кресло. Придвигает себе стул.
Можно, я тут закурю?
Мать (удивленно). Ты стал курить?
Настороженно наблюдает, как он достает сигареты, зажигает спичку, прикуривает.
Сын. Скажи... Я очень похож на отца? Внешне — я имею в виду.
Мать (в некотором недоумении). Кирилл, но мы с тобой давным-давно договорились...
Сын. Да, я помню. Но мне нужно, понимаешь, нужно... Сегодня...
Мать. Что — сегодня?
Сын. Меня узнали. Вернее говоря, его — во мне... Днем, на почтамте. Я не сразу обратил на них внимание, был вместе с сослуживцем... Твоего примерно возраста — он и она. Смотрят на меня, не отрывая глаз, и переговариваются о чем-то. Нет, не разглядывают из пустого любопытства — я сразу почувствовал: они чем-то взволнованы. И причина их волнения связана как-то со мной. Именно со мной... Вдруг она подходит. И с ожиданием, с надеждой какой-то: «Простите, фамилия Гайдаш вам ни о чем не говорит?..» Что мне было ей ответить? Что я мог ответить? Еще и сослуживец рядом. «Нет», — говорю. Она смутилась, смешалась. И щека, щека задрожала... А я... еще бы, кажется немного, и я бы не выдержал. Я тоже узнал их. Едва она подошла, я узнал... Это были Сиротины, мама.
Мать (крайне удивлена). Сиротины?! Те, что?..
Сын. Да, те самые.
Мать. Но его же, как и отца... И говорили, он не вернулся.
Сын. Вернулся. Жив... Постарел, конечно. Столько лет прошло, столько пережито.
Мать (после паузы, мягко). Петр Петрович... Он был в дружбе с твоим отцом еще с гражданской.
Сын. Я знаю... Помню, как они приезжали к нам на Покровку, молодые, веселые... Еще запомнилось, как он пришел наутро после... Никто не пришел, только он. И приходил, пока его самого... А, черт! А я сделал вид, что не узнал, что я это не я... Почему? Зачем?.. Зачем я всю жизнь должен играть фальшивую, недостойную роль?!
Мать (растерянно, в то же время с упреком). Что ты говоришь, Кирилл, что ты говоришь!..
Сын (после паузы, другим тоном). Скажи... Тогда, в тридцать седьмом, ты в самом деле поверила, что отец...
Мать (с обидой, с горечью). Ты меня не щадишь...
Сын. Прости, ма. Но я никогда об этом не опрашивая. Все, что ты говорила, что делала, было для меня непререкаемо. А теперь, теперь пришло время, я должен узнать все. Пойми меня.
Мать (растерянно, не в силах сдержать себя). Что ж, я отвечу на твой... вопрос (плачет)... Раз это так... важно для тебя (прижимает к глазам платок)... На все твои вопросы...
Сын (взволнованно). Бога ради! Успокойся (гладит ей руку). Не могу видеть твоих слез.
Мать. Ничего. Это так... пройдет... (после паузы). Ты знаешь, какая у нас была семья, многие мне завидовали... Я гордилась мужем. Полагалась на него во всем... Когда это началось, я видела, как он страдает, как ищет и не находит ответа... В те тревожные дни он не раз говорил: «Об одном прошу: что бы ни случилось, сбереги сына. Сбереги...» А вскоре... мы остались с тобой вдвоем... И я растерялась... Человек, который говорил со мной там, показался мне умным и... добрым. Он сказал: «Мужу вы ничем не поможете. Подумайте о себе, о вашем мальчике. У него впереди жизнь... — И добавил: — Решать нужно сразу... Вот перо, вот бумага...»
Сын. И ты... ты написала?
Мать. Да... То есть нет. В тот раз ничего ему не ответила. Поехала к Смирнову. Ты должен его помнить, заходил к нам — комбриг, твой отец у него служил... И что же? «Поверьте, ничего сделать нельзя...» Тогда я решилась... Тот человек сказал мне: «Теперь вас не потревожат, можете устраивать свою жизнь, как пожелаете».
Сын. И ты ее... жизнь...
Мать. С прошлым не рвут наполовину. Тем более, с дорогим сердцу прошлым... Ты знаешь, Алексей Сергеич был прекрасным человеком, по-настоящему привязался к тебе. Чего мне было еще желать?.. Спокойствия ради мы расстались на время с Москвой. Я дала тебе возможность получить образование, у тебя было все необходимое, ты вообще ни в чем не знал отказа. Разве не так? Я убрала с твоей дороги все, что могло хоть как-то помешать. Все, до камешка. И я добилась, чего желала. Теперь у тебя ученая степень, лаборатория, ты на виду. Твои работы наверняка принесут тебе известность, А ты знаешь: не каждому, даже очень способному, выпадает такая удача.
Сын. Да, но какая за все это плата! Даже потом, когда все наконец выяснилось, когда была восстановлена справедливость, мы узнали об отце случайно, от каких-то сторонних людей. Нам не сообщили. И правильно: мы же ему никто, чужие. Отрекшиеся... Другие так не поступали — и ничего, прожили. И сберегли свою честь, свою душу. Наверно, это поважнее, чем спокойствие, чем житейский успех. Наверно. Теперь им можно только позавидовать.
Мать. Пойми, я была одна. Ты еще мал, и никого рядом — ни помочь, ни поддержать. И я отчаялась, потеряла голову.
Сын. А каково было ему? Ты об этом подумала? Такой удар... Ему, конечно же, сказали: «Даже ваша семья отвернулась от вас». И для вящей убедительности показали твое заявление.
Мать. Он понял, должен был понять, почему я на это пошла.
Сын. Умом — возможно. А сердцем?
Встает. Стиснув руки, делает несколько шагов по сцене.
Боже мой, что он должен был тогда пережить, перечувствовать! Самые близкие, и те... Одно это могло сломить.
Мать. Он был волевым, сильным. И великодушным. Думаю, он простил меня.
Сын. Простил... А память о нем? Его доброе имя? Оставайся мы прежней семьей — другое дело. Я ходил бы с гордо поднятой головой: мой отец чист, пусть все об этом знают. А так? Даже отчество у меня чужое... Растут дети, его внуки. Они знали деда, который им вовсе не дед. А как мне теперь? Объяснять, что он не настоящий, а настоящий — совсем другой? Но разве можно им это объяснить! Значит, снова лгать. Вечно лгать. И предавать забвению то, что должно быть незыблемо и свято. Но почему, во имя чего?
Мать. Что ж, вырастут — тогда скажешь. Быть может, сумеют понять. Бог с ним, с моим авторитетом, пусть знают правду. Им даже нужно ее знать. Они должны быть мудрее нас, лучше... Я спасовала перед жизнью, верно. Чего-то, каких-то качеств мне не хватило. Тяжело сознавать, но, увы, это так. Перед отцом твоим я виновата. Но судить меня ты не можешь.
Сын. Да, конечно. Я тебе не судья. Как Гамлет. Он тоже не судья был своей царственной матери.
Мать (сокрушенно). Какая жестокая аналогия.
Сын. Извини, аналогия невольная. Похоже... Ах, да не в том дело! Я все же хочу уяснить, до конца понять... Ты говоришь — виновата. Тебе не хватило веры. Веры в него, в отца. Прости... а ты его действительно любила? Всем сердцем?
Мать (гневно выпрямившись в кресле). Как ты можешь мне это говорить! Ты, мое дитя, плод нашей с ним любви!..
Сын. Видишь ли, ма... Я всегда считал: любить — это значит, верить. Прежде всего верить. Без веры нет любви. Просто не может быть... А ты, ты ему не верила. Не знаю; как в личном, не хочу тебя обижать. Но в чем-то большом, главном — нет, не было у тебя веры... Ты не верила вообще. Не верила, что все это навет, что пройдет время, и правда одержит верх, все прояснится, ошибки будут исправлены... Ты не верила, и потому нам так сумрачно было в те годы... А другие — из тех же, что и мы — верили! Верили в своих близких, в их невиновность. Верили, надеялись, ждали. Они знали: справедливость восторжествует, иначе быть не может... Я понимаю: так верить и ждать — требуется еще и мужество. Оно у них было. И теперь эти люди могут открыто смотреть всем в глаза. А я... Я боюсь фамилии своего родного отца, упоминания о нем. Иногда на работе заходит разговор о родителях. Главным образом, конечно, об отцах... «Мой служил...», «Мой строил...», «Мой ездил...» Я молчу, что мне остается. Однажды меня спросили, кем был мой отец, что делал. «Был военным», — ответил я, глядя в пол, страшась новых вопросов.
Мать. Он был хорошим кадровым командиром. Очень хорошим.
Сын. Да, я знаю. И форма военная ему шла. Мальчишки во дворе глядели на него с восторгом: «Какой у тебя батя!..» Иногда он катал нас всей оравой — если не очень спешил... Он был умный и добрый. Был настоящий... А я, теперь, я не знаю даже, где его могила? Когда и как он умер? Ничего не знаю. Пойти, навести справки? Я уже не раз порывался. Но меня спросят: кто вы ему? Что я отвечу? Сын перекрашенный? Фамилия, отчество — все другое... Как это объяснишь? Правду-то я сказать не смогу, язык не повернется... Послать запрос — все равно указать надо, кем приходишься... Боже мой, как горько и как стыдно! Перед собой стыдно, перед его памятью... Ты, правда, этой памяти всегда боялась. Ты уничтожила письма отца, его бумаги. Даже фотографии. Все, до единой. Как будто и не было его на свете. Сказать кому-нибудь такое — не поверят. Это действительно не поддается пониманию... Иногда мне стоит усилий, и немалых, представить себе мысленно черты его лица, его облик. Время делает свое дело. Увы!.. Ты готовила меня к жизни по своему образцу. Ни во что не верила сама — и во мне убивала всякую веру. В добро, в справедливость, в собственного отца. Ты опустошила мою душу, вытоптала в ней все светлое, все живое... мне теперь нечем жить, я задыхаюсь... Вокруг меня люди, но я, как в пустыне, я один. У меня нет друзей. С друзьями надо быть откровенным, а я скрытен, я весь в себе. Я теперь тоже, как ты, никому и ничему не верю. Это чудовищно, но это так! Так!.. Я живу какой-то двойной жизнью: на людях у меня — одно, наедине с собой — другое. Я устал от этой игры, от вечной необходимости таиться. Таиться не только перед чужими — перед женой, сыном, дочерью... Ты понимаешь, что ты сделала — со мной, со всеми нами? Что ты сделала с нашей жизнью?!
Мать (с тяжелым вздохом). Кругом виновата, причина всех бед... Все мои старания — прахом, так выходит... Впрочем... может, в чем-то ты и прав, может, я и впрямь перестаралась, ограждая тебя от невзгод, всячески оберегая. В результате — устроенный, благополучный — ты чего-то не разглядел. Не задумался над тем, что было очевидно... Я сплоховала, дала слабину. Это так. Но кто я и что я?! Не такие гнулись... Страх диктовал линию поведения, формировал психологию. Ломал, калечил, уродовал. Нет ничего разрушительнее страха, это я хорошо знаю... В остальном правоты твоей мало, ты несправедлив к самому себе. Сгустил краски, явно. Под впечатлением встречи, взволнован. И в этом все дело... Ты не только лицом похож на отца. Ты унаследовал от него нечто большее — склад ума, понятия о чести, порядочность... Отец был бы этому рад. Он был бы счастлив, что продолжается в сыне, в его образе мыслей... Пусть станут такими и твои дети. Может, это будет мне хоть каким-нибудь оправданием. Впереди еще много всякого-разного.
Сын. Что ты имеешь в виду?
Мать. Недавно у меня тоже была встреча. Довольно-таки неожиданная... Шла по улице — и увидела человека. Прекрасно одетый, по всему — преуспевающий, он садился в машину. То была черная, сверкающая лаком «Волга». Я тотчас узнала его. Я не могла его не узнать, хоть он и раздобрел, изменился, как меняются все. Это он в ту страшную ночь, два десятка лет назад, явился к нам с обыском, с ордером на арест... Не одна жертва на его совести. Не одна, можно не сомневаться... Как видишь, эти люди не сгинули, не провалились в тартарары, как следовало ожидать. Кто спрятался, ушел в тень, растворился, а кто и нет... Дело, однако, не только в них — активных носителях зла, исполнителях чужой воли... Я всегда была далека от политики, плохо во всем этом разбиралась. Но даже бабьим, примитивным своим умом понимаю: пагуба успела пустить корни. Нужны честные люди, как можно больше! Честных людей, преданных нашей идее, исповедующих наши принципы, нашу мораль... Тебе ясно, о чем я?
Сын (смягченно, с каким-то новым чувством). Да, конечно. Конечно же, ма.
Мать (после паузы). Трудный вышел у нас с тобой разговор, особенно для меня. Обидный — упреки, упреки... Так хочется на старости лет покоя! Покоя, понимания. Чуточку благодарности...
Вновь полное затемнение, оно тоже, как предыдущие, длится секунды. И вот уже (это — справа) медленно проступают, становятся зримыми угол дома, стена. На тротуаре — сын с плащом и шляпой в руках. Он смотрит вверх, туда, где на втором или на третьем этаже светится одно-единственное окно. Затем тихим шагом уходит. Удаляется...
Занавес