Звонок в четверть третьего новогодней ночи

Не судите строго - фик писался он-лайн, переделывался на ходу, поэтому возможны натянутости и нестыковки.




Звонок раздаётся в четверть третьего ночи. Когда телефон звонит ночью, это всегда тревожно. Кроме того случая, когда эта ночь – новогодняя. Лиза, улыбаясь, выходит на лестницу, чтобы голоса гостей и музыка не помешали принимать очередное поздравление.
- Я слушаю...
Телефонная трубка молчит. На другом конце сквозь треск помех слышно чьё-то тяжёлое дыхание. И праздничное настроение Лизы тает, сменяясь нарастающей тревогой.
Она уже готова нажать кнопку «отбой», но почему-то  не может этого сделать. Тогда вопреки здравому смыслу, вопреки законам природы – вообще вопреки всему она очень тихо и безнадёжно спрашивает:
- Это... ты? – не рассчитывая ни на какой ответ, но знакомый до боли голос вдруг отвечает ей – коротко и односложно:
- Да.
- Значит, ты всё-таки жив?
- Нет.
- На тот свет провели сотовую связь?
Несколько мгновений молчания...
Она вдруг слышит, что он плачет, и пугается. Живой или мёртвый, Хаус на её памяти никогда не плакал – был близок к слезам дважды или трижды, но каждый раз справлялся с собой.
- Ты где?! – кричит она. – Я сейчас приеду к тебе. Стой, где стоишь!
- Ты с ума сошла! Я – в Мексике.
- Я сейчас приеду к тебе!
- Ты вообще меня слышишь? – в его голосе прорезается привычная интонация, и она чуть-чуть успокаивается. – Я в Мексике. Даже если ты будешь такой дурой, что всё бросишь и кинешься ко мне, всё равно это не будет «сейчас». Да и зачем тебе кидаться? У тебя работа, муж, дочь...
- А у тебя? У тебя?
- У меня – телефонная трубка.
- А Уилсон...
- Уилсон умер два часа и шестнадцать минут  назад. Время смерти: двадцать три пятьдесят девять. Одной минуты не дотянул до нового года. Жаль... Я бы добавил ему в капельницу шампанское.
- Шампанское в вену? – ещё не пропустив полученную информацию через мозг, изумляется она, и он вдруг орёт в трубку:
- Ты – глухая и полоумная идиотка, да?! Уилсон умер!!!
- Хаус, родной...
- Я не могу жить без него! Не могу жить! – теперь он уже рыдает, не пытаясь сдерживаться. Она вдруг понимает по какому-то сверхнаитию, что за этим он и позвонил. Два часа и шестнадцать минут он безуспешно пытался заплакать. Этот звонок – капитуляция его гордости перед болью. Он снова сдаётся боли. Когда-то он пытался бороться со своей болью без чьей либо помощи, но в конечном итоге не преуспел. И выбросил белый флаг в четверть третьего новогодней ночи. Когда-то она была идиоткой, требуя от него разделить и её боль тоже вместо того, чтобы самой попытаться забрать у него немного. Женщина всегда может позволить себе больше боли, чем мужчина, её стержень не такой твёрдый, но именно поэтому он хуже поддаётся на излом. Почему это понимание пришло к ней только сейчас, в четверть третьего новогодней ночи.
- Я сейчас приеду к тебе, - снова повторяет она.
- Я – в Мексике, - сквозь слёзы напоминает он.
- Я поняла. Я сейчас приеду к тебе. Дождись меня.
- У тебя дочь.
- Потом заберу её.
- У тебя муж.
- Его я не заберу.
- Ты не можешь...
- Поступать так, как хочу? Я сейчас приеду к тебе.
- Ты передумаешь уже через десять минут, - мрачно предрекает он и вешает трубку.
В половине четвёртого она перезванивает и слышит длинные гудки. Долго. Почему то её охватывает волна ужаса. Наконец в трубке щелчок. Его голос заплетается:
- Что, уже передумала?
- Ты напился?
- Это важно?
- Это важно. Ты правильно сделал, что напился. Тебе будет хоть чуточку меньше больно.
- А это – важно? – спрашивает он уже с немного другой интонацией, и она угадывает пропущенное слово «ТЕБЕ это важно?»
- Это – самое важное на свете, Хаус. Но ты всё равно идиот.
- Почему?
- Потому что сразу решил, что я передумала. Я – в аэропорту. Я звоню узнать...
- Что?
- Глупый, ты же не сказал, где ты. Мексика большая.
Хаус называет город, называет адрес. Третьеразрядный отель, выбран только из-за того, что  расположен близко к больнице. Называет с трудом, потому что уже очень изрядно пьян.
«Надо будет зайти в аптеку, - отстранённо думает Лиза, убирая в сумочку телефон. – Аспирин, витамин С, что-нибудь мочегонное, успокоительное... Что там ещё полагается при похмелье?» - оранжевый пузырёк викодина уже лежит у неё в сумочке. Не то, чтобы  она собирается  отдать его Хаусу, но кто знает, как там у них в Мексике с викодином , а играть в ролевые игры с болью Лиза, уж точно,  больше не собирается.


- Ты что творишь, идиот! – Уилсон бьёт его по руке, и мобильный телефон летит на пол. – Знал, что ты сволочь, Хаус, но такое! У меня слов нет! Мало того, что ты меня похоронил, так ты ещё и её обманул!
- Интересно, - говорит Хаус, потирая запястье, - почему моя половая жизнь должна страдать от того, что ты – хреновый диагност? Не помер вовремя, а я виноват?
Уилсон открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба. Но всё-таки с Хаусом он знаком не первый год и обретает дар речи относительно быстро.
- Ты кретин, если рассчитываешь, что после этого она тебя простит и останется. Честно говоря, мне даже тебя немножко жалко. Она тебя... она тебя уничтожит.
Хаус криво улыбается, в его глазах слёзы.
- А что делать? Я не хочу жить без неё...
 Уилсон возмущённо взмахивает руками, как крыльями и, как крыльями же, хлопает ими себя по бокам.
- Так почему ты сплёл ей  эту чушь, а не сказал прямо, что не можешь без неё жить?
- Она мне не поверила бы.
Уилсон снова «хлопает крыльями» - слова у него кончились совсем.
 Наконец, он поднимается и берёт куртку.
- Куда ты?
- Я встречу её.
- Зачем?
- Поговорю с ней.
- О чём?
- О тебе, идиот.
- Зачем? – снова туповато спрашивает гениальный диагност.
- Да чтобы она тебя сразу не убила, кретин.
- Всё равно убьёт, - со вздохом говорит Хаус. – Ладно. Иди.

- Лиза, не пугайся...
Сумочку она всё-таки роняет, а он подхватывает.
- Джеймс?!!!
- Не пугайся, - повторяет он. – Я сейчас тебе всё объясню.
 Он безволосый, бледный, худой, с тёмными кругами вокруг глаз. Если бы сперва увидела, а не услышала, точно, не узнала бы. Только голос прежний. Это её успокаивает. Не то, что голос не изменился, а именно то, что изменилось всё остальное. Если бы он был прежний, каким она запомнила, у неё, пожалуй,  было бы больше оснований поверить в выходца с того света, но Уилсон выглядит так, словно на этом задержался по ошибке, и в такую реальность верится как-то легче. Хорошая фраза «Я тебе всё объясню». Годится тогда, когда объяснить хоть что-то практически невозможно.
- Джеймс, ты живой? Что происходит?
- Когда мне было девять, - торопливо говорит Уилсон, теребя, но не отдавая ей её сумочку, - меня отправили в скаутский лагерь. Я был замкнутым, неконтактным мальчиком, мне там страшно не понравилось, но я понимал, что для родителей просто «не понравилось» не аргумент. И я удрал на почту и дал им телеграмму от имени мастера, будто заболел. Ну, чтобы мои приехали за мной...
Кадди слушает, приоткрыв рот. Довольный тем, что она пока его не перебила, Уилсон продолжает:
- Я не хотел напугать маму и папу, я просто хотел, чтобы они приехали. Я был жесток неосознанно. И они, конечно, не отказались от меня, когда узнали об этой проделке. Ведь она была продиктована любовью к ним, желанием увидеть их.
- Но ведь тебе было девять лет, - ошеломлённо говорит она. –  Только девять...
- Лиза, ему не намного больше. Совсем не намного, поверь мне!
- И ты же не написал им, что умер. Даже в девять лет у тебя были какие-то пределы гадства. Но для него, похоже, не существует пределов. Он не изменился и не изменится никогда. Сволочь и манипулятор!
Что-то странное происходит с лицом Уилсона. Его на мгновение перекашивает судорога, и оно на мгновение же  становится злым:
- Хаус не сволочь, - говорит он резко. -  Он нигде не сволочь, не называй его так. И ему не нужно меняться, совсем не нужно.
- Ты защищаешь его? – Кадди выглядит почти удивлённой. – Он ведь тебя умершим объявил. Впрочем, это не новость -  ты всегда защищаешь его...
- Он и себя умершим объявил, когда это нужно было мне... Лиза! Я понимаю, что ты можешь сейчас чувствовать, но ты не торопись, просто не торопись. Поговори с ним.
- Но он же плакал, он рыдал, когда говорил со мной, а теперь выходит, он притворялся.
- Он не притворялся. Ты ничего не знаешь, ты не хочешь понять, не можешь понять... – Уилсон в отчаянии взмахивает рукой – ну, как ей объяснить?
- Да уж, такого мне, точно, не понять, - Кадди с каждым словом становится всё холоднее.
- Сядем? - вдруг предлагает Уилсон и машет в сторону небольшого заведения с широкими окнами, из которых льётся свет и доносятся чьи-то голоса. – Тебе нужен чай. Здесь заваривают хороший чай. Давай мы попьём чаю, и я тебе расскажу.
- Что ты мне можешь нового о нём рассказать, Уилсон?
Уилсон усмехается с горчинкой:
- Я буду рассказывать не о нём, а о себе. Пойдём. Пойдём-пойдём!
 Сумочка всё ещё у него, и она понимает вдруг, что очень соскучилась. И по нему, и по «сволочи и манипулятору». Поэтому она даёт себя увлечь.
Уилсон усаживает её за столик, заказывает что-то. Его лысая голова смешно бликует под лампой, и он, заметив её невольный взгляд, смущённо проводит по макушке рукой.
- Рентген плюс цисплатин с этопозидом.
- У тебя ремиссия?
- Может быть, даже выздоровление. Если повезёт.
- Вернёшься в Принстон?
- Не знаю. Во многом это зависит от тебя.
- От меня? Почему? Каким образом?
- Хаусу нельзя в Принстон. Одного я его не брошу. Другое дело, если ты останешься с ним.

Лиза только головой покачала:
- После такого чудовищного манипулирования? Не знаю, Джеймс...
- Если ты не захочешь остаться, останусь я. И мне это не будет в тягость, так что не подумай, что я пытаюсь на тебя давить ... Но я обещал рассказывать о себе. Так что молчи и слушай.
- Я слушаю, Джеймс, - она с готовностью подалась к нему ближе.
- Первое время я ещё держался, но потом начались симптомы. Оказалось, я слабак и тряпка. Впрочем, я и не строил иллюзий, но оказалось, что я реально слабак и тряпка. Я попытался покончить с собой. Хаус «вытащил» меня, и я повторил. Он снова «вытащил» и избил меня. Мне стало хуже. Начались проблемы с сердцем. Ты ничего не слышала о реанимационных мероприятиях среди ночи на полу третьеразрядного отеля?  Всё по учебнику «ургентных состояний» для слаборазвитых стран. Массаж сердца, дыхание «рот-в-рот». Фишка в том, что сердце не хотело запускаться, а «скорая» приезжать около трёх часов. Я три часа был на аппарате «сердце-лёгкие», и этим аппаратом был Хаус. Когда до нас, наконец, доехали, он потерял сознание. Но не раньше. И меня «вытащили» третий раз. Потом была химиотерапия – запоздалая и бесполезная, но от этого не менее мучительная. Потом рентген, от которого у меня зверски болела голова, а волосы выпадали клочьями. Потом... потом он «вытащил» меня в четвёртый раз. Я сказал: «Может быть, хватит?» , и ещё сказал: «Похоже, тебя это забавляет». Он должен был зарыдать тогда, но он не зарыдал. Вместо этого он рассказал мне смешную историю про старуху и сифилитика, потом ещё про рыбу и порнозвезду, а потом позвонил моей матери и сказал, что я согласился на новый курс суперсовременного лечения. И я согласился на новый курс суперсовременного лечения, хотя он был не новый и не суперсовременный – просто очень эффективный, очень мучительный и опасный.  Но это случилось в конце октября, а по прогнозам я должен был умереть ещё в конце августа.
Он ненадолго замолчал, потому что принесли заказанный чай и какие-то печенья. Уилсон взял себе одно и пододвинул вазочку ей:
- Попробуй, это вкусно.
Она машинально взяла, машинально принялась жевать. Оказалось, действительно, вкусно.
- И этот курс тебе помог? - она уже подталкивала Уилсона к окончанию рассказа, ей хотелось, чтобы он поскорее закончил, но она ещё не знала, как поступит потом.
- Нет, - ответил Уилсон. – Мне стало хуже. Симптом компрессии средостения. И вот тогда Хаус сделался задумчив. Очень задумчив. Я просил его сделать мне инъекцию. Он говорил, что ещё не время, и ему не всё со мной понятно. Я бы злился на него, если бы у меня были силы на злость. Но их не было. Я качался на волоске, и с каждым днём волосок становился всё тоньше.  Совсем тонкий. Хаус сидел со мной, почти не открывая рта. Играл тростью, бросал мячик... Я не знаю, когда и как его осенило – мыслительный процесс Хауса – загадка из загадок. Но он сказал, что ему срочно надо добраться до компьютера, и что он скоро вернётся. Я был почти загружен, но кое-что слышал и понимал, только говорить не мог из-за ИВЛ. «Непременно дождись меня», - велел он. Я не дождался его. Я умер.
 При этих словах Лиза чуть не поперхнулась чаем:
- Ты опять? Вы что, договорились? Это такая шутка сезона?
- Сейчас это, конечно, шутка, - спокойно сказал Уилсон, протягивая руку за другим печеньем. – Но тогда, боюсь, я не шутил. Врач-мексиканец назвал время смерти и отключил меня от аппарата. Хаус вернулся минуты через три. Разумеется, я это знаю с чужих слов. Хаус требовал включить аппарат. Врач не позволял. Хаус отправил его в нокаут и включил аппарат сам. Но прошло уже много времени. Энцефалограф писал что-то очень похожее на мозговую смерть, когда Хаус опять подключил его. Я думаю, тогда он снова имел повод зарыдать, но снова сдержался. Через несколько секунд энцефалограмма стала лучше – Хаус потом говорил, что здешней аппаратуре, как бесплатной шлюхе, нужно время на разогрев. Прости меня, я просто цитирую Хауса.  Когда я снова пришёл в сознание, я был страшно зол за то, что он не позволил мне умереть. Я мысленно проклинал его и молил бога сжалиться и послать мне смерть. Но Хаус через сутки подошёл и отключил ИВЛ. Я – врач всё-таки, Лиза, я не мог не понимать, что это означает. Мне подарили ещё время. Хаус подарил мне время. Я мог дышать, и мне было уже не так больно, как раньше. И я заплакал - от счастья или от слабости. Я, но не Хаус. Его слёз я не видел. До того момента, пока не услышал окончание  вашего с ним телефонного разговора. Ну вот, Лиза. О себе я, кажется, всё рассказал. Рассказывать тебе теперь о Хаусе?

До гостиницы довольно далеко, и они берут такси. Уилсон в приподнятом настроении, но выглядит нервозным. Его, похоже, весьма тревожит предстоящая встреча двух старых друзей. Наконец, не выдержав, он вынимает из кармана мобильник и звонит. Хаус не берёт трубку. Лиза слышит музыку, поставленную у него вместо сигнала ожидания – это «Караван » Эллингтона, но щелчка соединения не происходит, и Уилсон нервничает всё больше.
- Он мог куда-нибудь выйти, - предполагает Кадди просто, чтобы успокоить его. На самом деле это ложь. Ей как-то не видится Хаус, побежавший в ожидании её приезда за цветами и тортом. И, входя, наконец, в гостиницу, она уже понимает, что чего-чего, а торта не будет.
Хаус вдребезги пьян. Это – первое, что бросается в глаза. Он сидит за столом, положив руки на стол, а голову на руки. И его отросшие волосы купаются в лужице дешёвого виски, а в номере пахнет кислятиной. На ладони глубокий порез, потому что разбил бокал, осколки стекла перемазаны кровью.
Лиза останавливается в дверях и смотрит на него широко раскрытыми глазами.
- Что ты творишь? – почти с ужасом причитает Уилсон, бросаясь к столу и тщетно пытаясь придать пьяному Хаусу хоть сколько-нибудь более пристойный вид. – Что ты творишь? Что ты только творишь?
Лиза без слов протягивает вперёд руку, обращённую ладонью вверх, словно обращаясь к высшему судии: «Ну вот, видишь? Ты это видишь?»
Осколок вылетает из-под  руки Хауса и хрустит под ботинком Уилсона. Крови довольно много –  её целая лужица, просто пока рука лежала ладонью вниз, не было так заметно.
- Надо перевязать ему руку, - удручённо говорит Уилсон. – Извини, Лиза, я... не думал, что так получится.
- Он спивается, - без всякого выражения говорит Кадди. – Теперь понимаю. Почему ты мне не сказал?
- Он не спивается, - по лицу Уилсона снова промелькивает выражение, напугавшее её в аэропорту. – Он вообще не пьёт.
- Да, это в Мексике, по-видимому, как раз и называется «не пьёт». Брось, Уилсон, когда он говорил со мной по телефону, у него и то язык заплетался.
- Но ты всё-таки прилетела, - уличает он.
- Да, потому что думала, что ты умер, что он совсем один, что я могла бы...
- У тебя по отношению к нему комплекс мессианства? – спрашивает Уилсон, кажется, на полном серьёзе. - Это плохо.
- Почему? – удивлённо переспрашивает она, потому что уж кому-кому, но не Уилсону рассуждать о вреде мессианства.
- Потому что спасать и любить – не одно и то же.
Хаус как раз в этот момент вдруг приходит в себя и поднимает голову. Его глаза мутные, как запотевшие стёкла.
- Приехала... – констатирует он. – Прогнулась. Пожалела... Слушай, Уилсон, не подскажешь мне ещё какие нибудь слова на «п»?
- Что ты творишь?  Что ты творишь?– повторяет Уилсон, как заведённый.
У Лизы только одно желание – поскорее добраться до аэропорта и сесть в самолёт. Но она прекрасно понимает, что сделать это сию минуту невозможно.
- Джеймс, я не говорю по-испански. Помоги, пожалуйста. Мне нужно где-то отдохнуть, нужен номер.
 - Да-да, конечно, я сейчас, - спохватывается Уилсон.
- Он тоже не говорит по-испански, - обличающе тычет пальцем Хаус.
- Я говорю по-испански лучше, чем ты сейчас по-английски, - резко возражает Уилсон и, забыв про раненую руку Хауса, выходит из номера, на ходу доставая из кармана мобильный.
- Правда, у него смешная лысина? – спрашивает Хаус. – Кстати, раз уж прилетела, может быть, перепихнёмся наскоро?
- Ты пьян, - говорит Лиза, из последних сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться. – Проспись, Хаус.
- Брось, ты ещё меня пьяным не видела. Никогда не доверила бы мне Рэйчел, правда? Кстати, ты  же мне, бывало, доверяла её. Не боялась, что я испорчу ребёнка? Научу сволочизму? Подсажу на викодин? Расскажу, какая шлюха её маменька?
Это уже слишком – не в силах больше сдерживаться, Кадди выбегает из номера. Хаус некоторое время сидит и, молча, смотрит на дверь, потом берёт в руку  отбитое от бокала стекло и бездумно проводит им по коже. На коже выступает кровь. Хаус разглядывает её с интересом, словно понятия не имел о том, что в его жилах течёт кровь.
 А в следующий миг в номер врывается белый, как мел,  Уилсон. Он уже не повторяет: «Что ты творишь», он стоит несколько мгновений неподвижно и тяжело дышит.
- Защитник и спаситель, - комментирует Хаус, и тогда Уилсон бьёт. Он бьёт сильно, вкладывая в удар всю свою злость, всё своё недоумение. Хаус опрокидывается на пол вместе со стулом, крепко приложившись головой о ножку стола. Закрывает глаза и даже не делает попыток подняться.
- Вставай! - пугается Уилсон. – Хаус! Ты – в порядке, Хаус?
- Поди к чёрту, - тихо говорит Хаус – сейчас голос у него почти трезвый.
Уилсон наклоняется и пытается помочь ему, Хаус отталкивает протянутые руки. Тогда Уилсон, отступив на шаг, присаживается на корточки и выжидает. В его глазах, обращённых на Хауса, боль.
- Прости меня, - наконец, говорит он.
- Это нечестно. Просишь прощения, хотя считаешь, что прав.
- Я просто понять не могу, какая муха тебя укусила. Ты ведь хотел её видеть.
- Плевать ей на мои хотения.
- Но она же здесь!
- Акт милосердия.
- А тебе какого рожна нужно? – наконец, теряет терпение он. – Ты нарезался до скотского состояния за какие-нибудь полтора-два часа. Чего ради? Да никакая женщина не потерпит, тем более, после твоей выходки по телефону. Ты сам всегда роешь могилу своим отношениям, сам всё портишь, и ладно ещё, если бы в этом хоть какой-то смысл был.
- У неё сын, - вдруг говорит Хаус.
- А? – Уилсон наклоняет голову, переспрашивая, словно недослышал, и выражение лица у него при этом такое, как будто Хаус ударил его подушкой.
- Я звонил ей, как только ты ушёл. Хотел уточнить номер рейса и время прилёта. А то ты рванул, как примерный сын, наобум лазаря. Мобильный не ответил, я позвонил на домашний. Кстати, даже не знаю, зачем – вряд ли следовало предполагать, будто она рассказала мужу, куда и почему летит.  Должно быть, я позвонил просто потому, что не ответил мобильный.
- Откуда ты узнал телефон?
- Ты настолько наивен или настолько дремуч, что не слышал о справочной службе? Так вот, трубку взяла Рэйчел.
- Рэйчел? Она не спала?
- Новый год, Уилсон. Балованные дети пользуются этим, чтобы всю ночь тянуть окружающим нервы на законном основании.
- Она узнала тебя?
- Мы мило поболтали. Оказывается, в их семейной истории моя личность окружена оч-чень своеобразным ореолом. Буквально, дня не проходит без сладких воспоминаний.
- Что ты ёрничаешь? – укоризненно вздыхает Уилсон. - У тебя слёзы на глазах.
- Затылок болит. Здорово об стол треснулся. Так вот, одно из сладких воспоминаний – братишка Боб. Мамочка родила его почти два года назад. У него голубые глаза и шрам на правом бедре.
- Что ты несёшь!
- Ладно, про шрам я наврал. Остальное – правда.
Он замолкает. Молчит и Уилсон, рассеянно собирая осколки в ладонь. Вдруг вспоминает:
- Ты порезался. Тебе надо руку перевязать.
- Валяй.
- Может всё-таки встанешь с полу?
Хаус делает попытку встать, но охает и, морщась, демонстративно трогает затылок.
Уилсон открывает холодильник и достаёт замороженный кусок грудинки в упаковке:
- Приложи холод...
- Давай сюда.
Несколько мгновений Хаус, прикрыв глаза, осторожно лелеет грудинкой свой затылок, пока Уилсон заклеивает ему пластырем порез на руке. Уилсон же и нарушает, наконец, молчание:
- Что будешь теперь делать?
- Не знаю.
Вздохнув, Уилсон начинает приводить номер в порядок: вытирает лужу виски и крови, выбрасывает в контейнер для мусора пустые бутылки и осколки. Всё это он проделывает очень по-Уилсоновски: аккуратно, ненавязчиво, словно ему это органично присуще, убирать за пьяным Хаусом следы попойки. Хаус, всё ещё сидя на полу, наблюдает за ним.
- Уилсон! – наконец, разлепляет он губы.
- Что?
- Это как же нужно ненавидеть... – говорит он, и его широко раскрытые глаза краснеют.
- Поговори с ней, - помолчав, настойчиво просит Уилсон.
- Не могу.
- Поговори с ней, - настаивает он.
- Нет, я не буду с ней говорить.
- Тогда я поговорю с ней.
- Нет, Уилсон, и ты тоже не будешь с ней говорить. Иначе...
- Иначе что?
- Иначе мы больше не друзья, - отрезает Хаус.
Уилсон узнаёт в его устах свою собственную фразу. Он поднимает руку и рассеянно потирает лысину. Он помнит, как мало стояло за этой фразой, когда её произносил он. Но у Хауса она может иметь иное значение. Уилсон не может принять решения. Он никогда не мог принять решения, чтобы потом не сожалеть об этом.

Комната, ключи от которой ей вручил Джеймс, оказалась убого обставленной и неуютной, но Лиза понимала, что для неё выбрали «лучшую из худших» - она успела заметить, что Хаус и Уилсон вдвоём ютились в меньшей. «Едва ли у них много денег, - подумала она. – Надо будет отдать Джеймсу за номер».
Большое окно выходило на пустынный бесприютный берег, усеянный камнями, на которые то и дело с шипением накатывали пенные языки прибоя. Над ними с пронзительными воплями мотались туда-сюда грязно-белые чайки.
К удивлению Лизы, унылое зрелище подействовало на неё успокаивающе. Она уселась на стул у окна и, поставив локти на подоконник, а пальцы запустив в волосы, задумалась, изредка вытирая ладонью последние слёзы.
Разумеется, предметом её размышлений были те странные отношения, которые, несмотря на все усилия, продолжали связывать её с нелепым, безумным, гениальным, невыносимым Грэгом Хаусом, умеющим делать свою хроническую боль в ноге головной болью всех, кто его окружает. Удивляла полная готовность этих «всех» страдать и мучиться, проклиная в голос источник своих мучений, но при этом бережно сохранять отношения, дорожить ими и бросаться на помощь «хромому мерзавцу» даже не по первому зову, а по первому намёку, если не вообще без оного – просто по наитию, испытывая ликование уже только от того, что эта помощь снисходительно принимается.
И, что самое удивительное, она, Лиза Кадди, уже поклявшись себе больше ни за что не связываться и постараться забыть, никак не могла счесть себя исключением, испытывая готовность носиться с ним, как курица с яйцом, несмотря на чудовищную ложь, несмотря на агрессию, несмотря ни на что. «Почему? Почему? – терзала она себя, но, увы, самый простой и очевидный ответ лежал на поверхности: - Потому что я всё ещё люблю его и не переставала любить, как бы мне этого ни хотелось».
Осторожное поскрёбывание в дверь прервало её размышления.
- К тебе можно войти?
Джеймс выглядел, как обычно – то есть, умеренно виноватым, слегка обиженным и сильно озабоченным. Но сейчас ещё и очень усталым.
- Я его вырубил, - сказал он, смягчая резкость выражения слабой улыбкой. – Лоразепам. В сочетании с викодином и алкоголем убийственный коктейль. Он проспит несколько часов.
-А ты пока что снова будешь его защищать? – Лиза укоризненно покачала головой. – Ты неисправим, Джейми.
-Можно, я сяду? – попросил он, проводя рукой по лбу, словно у него закружилась голова.
- Да, конечно. Слушай, - спохватилась она. – Я совсем забыла за твоим рассказом спросить – а как ты сейчас-то? Выглядишь не очень...
-Слабость. Быстро устаю... – он улыбнулся. - Нормально. Волосы, наверное, больше не вырастут. Это жалко... Лиза, мне бы не хотелось, чтобы Хаус узнал о нашем разговоре...
Она фыркнула:
- Можешь не беспокоиться. Едва ли я ещё захочу с ним поболтать. Этот человек, похоже, задался целью вдребезги разбивать мои надежды, как... как..., - она оглянулась по сторонам в поисках сравнения. – Как вон тот камень, посмотри.
Джеймс серьёзнейшим образом рассмотрел камень и кивнул, словно уяснив что-то для себя.
- Уилсон, ты его знаешь, - голос Лизы вдруг сделался почти жалобным. – Что это было? Зачем он? Ведь это не дружеский розыгрыш, не «развод». Он наврал мне, будто ты умер, чтобы я приехала в Мексику...  А зачем? Сделать мне больно? Он это сделал. Что, я уже могу возвращаться? В чём состоял план? Я ничего не понимаю, Джим! И почему ты всегда и всё прощаешь ему?
Уилсон обречённо вздохнул и развёл руками:
- Я люблю его...
- Интересно, есть ли на свете хоть один человек, про которого он мог бы сказать то же самое?
Уилсон ответил не сразу. Он опустил глаза, и по его губам блуждала какая-то странная болезненная усмешка. Наконец, кашлянув, он проговорил:
- Знаешь, Лиза... Мне кажется, он про любого мог бы сказать это.
Она не сразу поняла всю глубину его фразы, но почувствовала беспокойство и вопросительно посмотрела на него, словно прося объяснений.
- Хаус врастает в каждого, с кем ему приходится быть. Может быть, он именно поэтому старается избегать отношений. Ты видела такое врастание несколько раз, и после одного из них решила, что любишь его таким. Тогда врастание было стремительным и сильным, а смерть взяла своё, и Хаус был на грани срыва. Но потом тебе показалось, что ты ошибаешься, правда? Тогда, когда он не пришёл поддержать тебя перед операцией. А ведь ты не ошибалась. То, что он спрятал голову в песок, говорит, прежде всего, о том, что ему было не всё равно, а с другой стороны, о том, что он имел возможность спрятать голову в песок, не рискуя тобой. Я видел Хауса, когда прятать голову в песок ему было нельзя. Впрочем, я об этом тебе уже рассказал. И не спрашивай меня больше, за что я люблю его, ладно?
Она видела, что Джеймс взволнован, но никакое его волнение не могло ни объяснить ей, ни примирить её с тем, что она услышала от Хауса.
- Я теперь не знаю, что мне делать, - беспомощно призналась она. – В самом деле, повернуться и улететь первым рейсом? У меня такое ощущение, что я просто увидела один из своих снов и не могу проснуться.
- Один из твоих снов?
- Да. Сразу после того, как он... как мы расстались, мне снились странные сны про него. Они пугали меня и... нет, просто пугали.
- Ты не расскажешь?
- Я хочу рассказать, но это слишком, слишком... – она отвернулась к окну, чтобы не видеть лица Уилсона, и всё-таки заговорила:
- Мне снилось, будто он насилует меня. Бьёт до крови и насилует. Грубо, злобно. Лапает за грудь, щиплет, прикусывает до боли. Он никогда в жизни не прикасался ко мне так. Он... знаешь, в это, наверное, трудно поверить, но он всегда был очень нежен. Даже когда дурачился под настроение. Мне кажется, я начала встречаться с Майком из-за этих снов. Мне просто нужна была ночная защита. Понимаешь ли ты, Джеймс? Мне нужен был какой угодно мужчина в постели, чтобы защитить меня от Хауса, - она рассмеялась, и Уилсон с беспокойством услышал в её смехе истерические нотки. – От моего Хауса – чужой мужик!
- У тебя была естественная реакция, - пробормотал Уилсон, не зная, что тут скажешь. – Комплекс жертвы агрессии насилия.
- А самое страшное, - вдруг проговорила Лиза, перестав улыбаться, - что и Майк при ближайшем рассмотрении оказался точно таким же. И когда я вернусь домой, мне предстоит много часов неприятных объяснений. Если вернусь...
- А мужа ты не любишь, - прозорливо заметил Уилсон.
- Зато с ним мне не страшно. И за него – тем более не страшно.
- Просто потому, что ты его не любишь.
- Нет. Просто потому, что он умеет постоять за себя. И за меня, кстати, тоже.



- Хаус, просыпайся! Давай-давай, просыпайся! Сколько можно спать? Открывай глаза!
Он пытается встать и мучительно мычит от острого приступа тошноты. Догадливый Уилсон поспешно подставляет ведро, и Хауса выворачивает над ним до самой «intestinum  caecum». В голову ударяет, и он стонет, сжимая ладонями виски.
- У тебя мигрень? – издевается Уилсон.
- Мигрень приятнее... М-м...
- Может быть, пищевое отравление?
- Иди к чёрту.
- Ах, у тебя просто похмельный синдром с перепоя... Это, конечно, не так круто. А знаешь... Бог придумал похмелье нарочно для таких, как ты, чтобы было, чем искупать своё чувство вины, чтобы оно не выжигало душу дотла.
- Чего-чего?
- Я же знаю, что сейчас тебя мучает совесть. Нет-нет, - Уилсон жестом пресекает попытку  Хауса возразить. – Ты не должен ничего говорить мне об этом, а я не должен настаивать. Это правила игры, которые мы договорились соблюдать: я тебя читаю, ты мне не мешаешь это делать, а я никогда не настаиваю на своём.  Держи вот это. Пей. Не спорь.
Томатный сок с солью и перцем, взболтанный с сырым яйцом, на вкус отвратителен, но тошноту снимает.
- Лучше? Теперь кофе. Не морщись, чем больше сахара, тем целее печень.
- Она, конечно, уже улетела домой первым же рейсом? – спрашивает Хаус, глотая горячий кофе, а Уилсон не может понять, с надеждой или с опаской.
- Ты ведь о Лизе Кадди спрашиваешь? – в глазах Уилсона сама невинность. – Н е улетела, нет. Ещё нет. Она пока что остановилась в одном из соседних номеров. Ты можешь успеть извиниться, пока похмельное страдание не улеглось.
- Ты, должно быть, на коленях умолял её остаться? – рот Хауса кривится в злой усмешке.
- Да, пришлось, - спокойно отвечает Уилсон. – Она не хочет с тобой разговаривать. Она боится тебя. Мне пришлось пообещать ей защиту от твоей агрессии. В её глазах ты – монстр, а ребёнка монстру, конечно, ни одна мать ни за что не доверит. И знаешь что... ты всё сделал для того, чтобы это было именно так.
Хаус, как это ни странно, не пытается возражать. Он перевернул свою чашку и, похоже, собирается гадать на кофейной гуще.
- Иногда мне кажется, - говорит Уилсон немного нервно, царапая чайной ложечкой стол, - что ты носишь маску, которая приросла к твоему лицу. Иногда мне кажется, что только я знаю, каким ты можешь быть, когда забываешь о том, что взял на себя крест показывать оттопыренный средний палец всему, что может тебя так или иначе затронуть. Это и прежде в тебе было – я помню, но твоё искалеченное бедро всё больше напоминает мне дирижёрскую палочку. Почему ты ему позволяешь управлять своим оркестром, Хаус?
- Потому что мне больно. А боль – самый сильный стимул для любых телодвижений. Она замыкает наши рефлексы на уровне спинного мозга. Я бы мог тебе кое-что рассказать о боли. Например, как она вгрызается в меня, когда мне легко и радостно. Или как она, когда мне хреново, нашёптывает на ухо: «покончи со всем разом». Нашёптывает так настойчиво, что я не всегда могу сопротивляться.  Знаешь, что она напевает, когда на меня вдруг взглянет красивая женщина? «Она уйдёт, потому что не сможет быть рядом, и тебе будет больно». Я почти ничего не боюсь на этом свете Уилсон. Я боюсь налажать по-крупному, но я лажаю редко. И ещё я боюсь боли. А вот она со мной всегда. Я даже во сне продолжаю её чувствовать. Даже когда я отвлекаюсь, я не забываю о ней. А когда  с Кадди я налажал так по-крупному, боли стало столько, что я не смог справиться.
- Душевная боль – не то же, что физическая, - задумчиво говорит Уилсон.
- Я не различаю таких нюансов, Уилсон. Боль – это боль.
- Интересно, что ты имеешь в виду под «налажал»?
- А ты, небось, думаешь, я говорю про мою выходку, за которую я отбывал срок? Это – фигня, даже Кадди понимает, что это фигня. Я просто слетел с катушек – так же, как ты, когда тебя припекло. Другое дело, мне не следовало начинать.  А я, дурак, поверил, что у меня, может быть, заберут хоть часть боли. А мне вместо этого навалили ещё...
- Вот интересно,  о ком ты говоришь этими безличными предложениями? – вслух задумывается Уилсон.
-Сам не знаю. Какие-то движущие силы вселенной: боги, демоны, эгрегоры...
- Которых нет?
- Которых нет. Да.
- Выходит, или она или ты сам. Реши для себя.
- Вот это – здравый совет, Джимми. А ещё скажи мне, сколько раз нужно наступить на одни и те же грабли, чтобы убедиться, что ручка всё равно треснет по лбу?
- «Ручка треснет по лбу» - хорошая метафора. Осталось разобраться, что именно в данном случае считать ударом по лбу – её прилёт или твою пьяную выходку.
- Мою очередную попытку склеить мамину вазочку, разбитую мячом. Не знаю, чем это объяснить – временное помрачение рассудка, может быть. Мне вдруг показалось, что сходя с ума из-за тебя, я заработал у жизни какой-то бонус. Чистый бред, конечно. И как я мог повестись на это!
- Но ведь она прилетела, дурак! Бросила всё и прилетела к тебе, потому что ты сказал, что тебе плохо.
- Потому что я сказал, что ты умер. Просто подумал: если бы ты, действительно умер, прилетела бы она или нет. Эксперимент «in vivo», Уилсон. Мне было интересно. Она же ставила надо мной эксперимент – приду я или не приду подержать её за руку. То, что я принял викодин, испортило ей чистоту эксперимента. А то, что она пропустила приём своего  противозачаточного, испортило чистоту мне, так что теперь всё это вообще ничего не значит. Пусть улетает, пока ещё у неё есть шанс что-то склеить. В смысле, объяснить мужу, куда она сорвалась посреди новогодней ночи и почему у их кровиночки глаза голубые, а не карие.
- Ну, ты и сволочь!
- А ты сомневался?
- Правильно я тебе двинул.
- Ну, ещё бы!
- Но ведь она прилетела! Хаус!
- Не потому что мне плохо, а потому что ты умер. А раз ты не умер, в этом тоже уже нет смысла. Не душить же тебя подушкой.
- Ну, ты и сволочь! - ещё раз повторяет Уилсон, глядя на Хауса с немым изумлением.
- Ну, и пошёл вон.
- Хаус...
- Иди-иди, проваливай! Тоже, сводник нашёлся!
- Некуда мне проваливать, - Уилсон демонстративно заваливается на кровать и задирает ноги на спинку. – Я тут живу. Если хочешь, проваливай сам.
Хаус не проваливает. Вместо этого он закрывает лицо руками и, молча, сидит у стола. Самое смешное, что на её прилёт он никак не рассчитывал. Он испугался этого, но, сказать по правде,  не поверил в её первый порыв – все лгут. Он и звонил-то второй раз, чтобы признаться в том, что развёл её, поиздеваться над готовностью прийти на помощь исключительно на словах, а потом выслушать тысячу злых упрёков, но на самом деле слушать не их, а её голос. Он был уверен, что застанет её дома, был уверен, что Уилсон напрасно съездит в аэропорт и уже приготовился жестоко высмеять его тинейджерскую веру в любовь и преданность, но трубку взяла Рэйчел и сначала сказала, что «мама» уже выехала в аэропорт, а потом похвасталась младшим братом, как хвастаются новой куклой...

Полежав некоторое время с задранными ногами, Уилсон решает, что пришло время для новой атаки на неприступную крепость под названием «Совесть Грегори Хауса».
- Поговори с ней, - снова подаёт он голос.
- О чём мне с ней говорить?
- Дай-ка подумать... – Уилсон гротескно изображает на своей физиономии глубокое раздумье. - Ну, для начала, например, извинись перед ней.
- За что?
- Не за что? – Уилсон столь же гротескно изображает удивление.
- За то, что я – такой, какой есть? За это не извиняются.
Уилсон прекращает свою клоунаду и говорит теперь совершенно серьёзно, втолковывающе:
- За то, что не пытаешься исправить в себе то, что стоит исправить.
- Не говори штампами, Джимми. «Исправить в себе». Этого никто не делает. Никакая структура –будь то социальная или биологическая - не может исправить саму себя, потому что для этого необходимо внешнее воздействие. Отсюда пеницитарная система, тюрьмы и полиция. И медики, кстати, тоже.
- Хорошо. Тогда извинись за то, что вечно терзаешь и мучаешь именно тех, кому ты не безразличен.
 - Я что, тебя тоже истерзал и измучил, или тебе на меня плевать?
- Я – редкое исключение, - невольно улыбается Уилсон.
- Ерунда. Ты такой же заштампованный идиот, как и все. Просто ты меня принимаешь, она – нет. Тут я ничего не могу поделать.
Уилсон несколько мгновений молчит, но потом упрямо встряхивает головой:
- Хорошо, не надо, не извиняйся за то, что не пытаешься измениться, не извиняйся за то, что заставляешь её страдать. Извинись за то, что вломился на автомобиле в её гостиную, за её ночные кошмары, за этот свой идиотский звонок и за то, что наговорил ей, когда она примчалась к тебе на помощь. За то, наконец, что сломал её жизнь.
- Я сломал свою жизнь, - резко возражает Хаус. – Её я не ломал.
- Ну, ломая свою жизнь, ты испытываешь мазохическое удовольствие, так что за это можешь специально не извиняться.
- Никуда я не пойду, - угрюмо говорит Хаус. – Отстань от меня, Уилсон.
- Вот! – Уилсон вскакивает с постели и нацеливает указательный палец ему в лицо. – Вот истинная цена всему твоему псевдофилософскому словоблудию. Ты просто боишься встретиться с ней трезвым и с глазу на глаз, как взрослый человек. А боишься именно потому, что чувствуешь себя виноватым. Поговори с ней!
- Заткнись!!! – Хаус ударяет кулаком по столу так, что пластырь отклеивается, и рана на ладони снова начинает кровоточить.
- А ты любишь боль, - говорит Уилсон. – Любую. Душевную, физическую. Отсюда все твои эксперименты над собой на грани фола. Жалуешься на неё, а сам ни за что не хотел бы расстаться. Боль – твоя индульгенция за сволочизм, твоё право на признание, твой повод  для героизма, твой фетиш. Ты с ней сроднился, и когда она стихает, тебе приходится искать, чем заполнить нишу...
- Она никогда не стихает, понимаешь ты, кретин? – резко перебивает Хаус. – Если тебе кажется, что это мне по кайфу, попробуй сам. Могу устроить прямо сейчас.
Уилсон на всякий случай отступает на расстояние, превышающее суммарную длину трости Хауса и его руки.
- Я не говорю, что ты от этого счастлив. Но иначе ты не умеешь. Ты же правша, так?
- Ну и что? – Хаус сбит с толку.
- Ты ударил по столу левой рукой. Правша ударил бы правой в девяти случаях из десяти. А ты ударил левой. Потому что она порезана и, ударив по столу, ты, таким образом, причинил себе боль.
- По-твоему, я это сделал, чтобы заполнить нишу? Ты идиот, Уилсон! Мне сейчас так больно, как давно не бывало, а ты...
- По-го-во-ри с ней.
Предел перейдён – трость летит в Уилсона, словно Хаус вознамерился играть в городки, а Уилсон – замысловатая фигура вроде «письма» или «бабушки в окошке». Но Уилсон, в принципе, готовый к такому повороту событий, отбивает трость подушкой.
- Сильный аргумент, - укоризненно говорит он. Но пар из Хауса уже вышел, и он только беспомощно огрызается6
- Да иди ты...

Примечательно, что этот кошмар снился ей только тогда, когда приходилось спать одной, без Майка, когда Майк находился на дежурстве или задерживался на одной из своих корпоративных вечеринок.
Начинался сон всегда одинаково – будто она просыпается среди ночи, а Хаус стоит около кровати и смотрит на неё. Картина настолько подробна и детальна, что умей она рисовать, нарисовала бы: его тёмно-зелёная футболка с красно-белым логотипом «Хард-рок», джинсы, ремень которых расстёгнут и свисает двумя широкими языками над бёдрами, босые ступни, бледные от холодного пола. Глаза прозрачные и такие ясные и холодные, как клочья неба, проглянувшие сквозь зимние облака. А на шее поршнем ходит кадык оттого, что он снова и снова переглатывает слюну. Он протягивает руку и проводит по её щеке с такой небрежностью и превосходством, словно она – шлюха, снятая на одну ночь. «Пожалуйста, - просит она, чуть не плача. – Пожалуйста, будь со мной нежен, как раньше...», но в душе уже знает, что «раньше» было раньше, «раньше» давно прошло, и нежен он не будет.
Первый раз он приснился ей таким через неделю после истории с обрушением стены её дома, когда полиция разыскивала его, а Уилсон отказался с ней разговаривать, хотя она не чувствовала себя ни в чём виноватой. «Ты на его стороне?» - тогда прямо спросила она. «Ни в коем случае,- ровным голосом ответил Уилсон, но тут же добавил непонятно: - Но я надеялся, что хотя бы ты будешь на его стороне», - махнул здоровой рукой и ушёл. Он не работал в те дни – сломанная рука висела подвязанная на груди, это давало право на отпуск по болезни, и больше они не увиделись, а в душе Лизы остался горький осадок.
С тех пор сон нет-нет, да и повторялся, и чувство, которое при этом испытывала Лиза едва ли можно было определить однозначно. Да, страх, даже близкий к отвращению, но... но она каждый раз просыпалась после этого сна с влажной промежностью и чувством досадной неудовлетворённости.
И только когда пришло известие о его смерти, один-единственный раз он приснился по другому – не приближаясь, не касаясь, её он угрюмо сказал, глядя в пол: «Прости меня». «За что?  - спросила она. – За то, что ты вломился в мой дом на автомобиле?» - «При чём тут автомобиль?» - «Тогда за что ты просишь прощения?». Но он не ответил. Лиза проснулась тогда в слезах и долго не могла успокоиться. Кажется, именно в ту ночь она поняла, что никогда не любила Майка, не любит и не сможет полюбить. Что мужчины, который был ей по-настоящему нужен, больше нет. Не только рядом, но и вообще нет нигде. Она собиралась поехать в Принстон, но когда она машинально пихала в сумочку всё, что попадало под руки и плакала, не переставая – так, что её глаза распухли и почти закрылись, её мобильник вдруг ожил. Определитель номера беспомощно развёл руками, и она с некоторой опаской сказала в трубку: «Да» таким сиплым и гнусавым голосом, что сама ему ужаснулась.
«Ты там, часом, не меня оплакиваешь? Я польщён. Не вздумай только заявиться на похороны - своими вызывающе-роскошными буферами испортишь мне весь траур. К тому же, ты меня давным-давно похоронила – верх лицемерия дважды оплакивать одну и ту же смерть, как будто я тебе и вправду мог быть хоть гипотетически чем-то дорог. Да, всего одна просьба к тебе: не трепись, чтобы мне не пожалеть об этом звонке. Ну, всё, прощай, целую», - и успел повесить трубку, пока она, как рыба, хватала воздух открытым ртом.
С тех пор он больше не являлся ей ни во сне, ни наяву, а все попытки позвонить Уилсону оканчивались бубнивым: «Набранный вами номер не существует». Похоже было, что Джеймс сменил сим-карту, и она, наконец, оставила попытки. До новогодней ночи.
И вот этот сон вернулся. Вернулся среди дня в маленьком номере захудалой гостиницы, и она проснулась, чувствуя боль в груди и странное мучительное томление во всём теле, словно заболевает. Проснулась – и встретилась с ним взглядом. Всё, как во сне: зелёная футболка с красно-белым рисунком, джинсы, холодный взгляд голубых глаз. Правда, ремень застёгнут, а не свисает двумя языками, и на ногах носки и кроссовки – новенькие, сине-бело-оранжевые, яркие, как детская игрушка.
Сон переплёлся, перепутался с явью, в глубине глаз Хауса смерчем кружилось зреющее безумие, он протянул руку и коснулся её щеки.
Лиза поднесла руки к лицу, словно хотела бы зажать самой себе рот, но не зажала. Вместо этого она издала пронзительный, сверлящий визг. Она даже не подозревала, что может визжать так отчаянно. И только когда Хаус отшатнулся, и его лицо исказила глухая безнадёжная тоска, до её сознания, наконец, дошло, что это не сон, и что прикосновение ладони Хауса к её щеке было до слёз нежным.

Визг Кадди, словно порыв жестокого ветра отшвырнул Хауса от неё, а потом отбросил за дверь, как отбросила бы тяжёлая пощёчина. В этом визге не было ни гнева, ни заигрывания – только неприкрытый животный ужас. Он прошил Хауса, как удар молнии, и, как удар молнии, на миг остановил его сердце. Припадая на больную ногу, он метнулся назад, в свой номер и, запнувшись о порог, с размаху полетел на пол к ногам ошеломлённого Уилсона.  Джеймс вскочил, чтобы помочь ему, но он оттолкнул его руку.
- Что с тобой? Что случилось? – допытывался перепуганный Уилсон, видя, что что-то очень и очень не так. – Ты говорил с ней? Что она сказала?
- Сказала, что я – последний мерзавец и последняя дрянь на свете, что она боится меня и никогда не доверит мне своего ребёнка! – проорал Хаус в исполненное сочувствия лицо Уилсона. – Этого ты хотел, миротворец?! – и так же поспешно бросился в ванную – демонстрировать Уилсону свои слёзы он не собирался.
Однако, ему даже дверь за собой закрыть не удалось – Уилсон ухватился за ручку и не пустил.
- Не ври, - с огромным убеждением заявил он. – Этого она тебе не могла сказать.
- Слова ничего не значат. При чём тут слова? Она... она, точно, боится – такое не сыграешь. И она меня ненавидит. Боится и ненавидит... Хороший коктейль, правда? Что ты уставился на меня, Уилсон? Слёз никогда не видел?
- Ну, вообще-то... если говорить о твоих слезах, не так уж часто, чтобы...
- Пошёл вон!
Уилсон, однако, никуда не уходит – напротив, он подходит к Хаусу вплотную и обнимает его, понуждая спрятать лицо на своей груди – вернее, на плече, учитывая разницу в росте:
- Ни за что не пропущу такой аттракцион. Плачь при мне. Быстрее успокоишься.
- Ошибаешься, психолог, не быстрее, - всхлипывает Хаус, но, тем не менее, позволяет Уилсону продолжать обнимать его.
- Ты её любишь, - задумчиво говорит Уилсон. – Она тебя – тоже. Даже интересно, какого рожна вам двоим не хватает? – он запускает пальцы в кудлатую спутанную шерсть на голове Хауса, рискуя запутаться в ней навсегда, и смирно стоит, предоставляя Хаусу опору во всех смыслах ровно на столько, на сколько ему это будет нужно.
- Ты знаешь, кто её муж? – вдруг спрашивает он.
- Знаю.
- Откуда?
- Наводил справки.
- Когда?
- Давно.
- И что об этом думаешь?
Хаус отстраняется, ладонью вытирая глаза.
- Она идиотка, - отвечает он печально.
- Серьёзно? Вот именно так ты и думаешь?
- Когда ребёнку не хватает кальция в молоке, он начинает грызть мел. Но мел от этого не становится молоком. Думать иначе – идиотизм. И мы возвращаемся, таким образом, к предыдущему тезису: она – идиотка.
- Ну, знаешь... Ты тоже не кефир.
- Но и не мел.
А ведь она могла бы сразу обратно домой улететь... – задумчиво говорит Уилсон.
- Так и сделала бы, если бы ты не упал перед ней на колени.
- Я не падал на колени. Я просто рассказал ей о своей клинической смерти. О том, как ты себя вёл... как я себя вёл...
- Умело надавил на жалость. Это всё равно, что падать на колени.
Лицо Уилсона становится упрямым:
- Это моё дело, падать на колени или не падать на колени. Тебя я на колени не ставил. Кадди...
- Триттер, - поправляет Хаус. – Лиза Триттер. У них ведь, кажется, всё официально...
- Кадди, - упрямо повторяет Уилсон, -  вольна воспринимать мои слова так, как считает правильным. Я не играл с ней, не составлял партию, ничего не комбинировал. Я просто рассказал, как это всё было. И она не улетела первым рейсом даже после того, как ты набросился на неё с оскорблениями. Это о чём-то говорит.
- Это ни о чём не говорит, Уилсон. Женщинам свойственно смаковать не только удачи и победы. Они и соплями всегда хотят насладиться сполна. Я только одного не понимаю: почему она не сделала аборт? – в глазах Хауса, обращённых на Уилсона, вспыхивает странный, испытующий, мягкий свет.
- Ты с ума сошёл! После стольких лет бесплодия и неудачных попыток?
Он слишком поздно понимает, что сказал что-то совсем не то. Свет гаснет. Глаза Хауса снова тускнеют, как перегоревшие лампочки.
- Мне нужно поспать, - говорит он таким же тусклым, перегоревшим голосом. – Голова раскалывается... Может быть, ты исчезнешь куда-нибудь на пару часов?


Лиза Кадди - Лиза Триттер – последние полчаса занимается самым женским делом на свете: лежит на постели лицом вниз и ревет. Поскольку дверь своего номера она при этом запереть не удосужилась, Джеймс Уилсон проникает в него беспрепятственно и, молча, усаживается в кресло в углу с твёрдым намерением дождаться окончания «дождя».
- Ты? – наконец, замечает его Лиза, и звучит это «ты», как «и ты, Брут!». – Всё из-за тебя, - совсем уж непоследовательно бросает она ему обвинение.
- Конечно, из-за меня, - отвечает он совершенно спокойно. – Из-за кого же ещё?
- Ты всю жизнь его подзуживаешь, всю жизнь провоцируешь, - «боже, что я несу?». – Он перед тобой красовался, когда вломился в стену на автомобиле. Он мог покалечить моих гостей!
- Не мог, - справедливости ради всё же возражает он. – Он видел через окно, что на пути никого нет. Он не рисковал бы так, если мог хоть допустить...
- Рэйчел – маленькая. Если бы она играла на полу, её не было бы видно.
- Лиза, он видел, что там никого нет, клянусь. Он мог пополам переехать твой стол и твои кресла, но ни за что не стал бы причинять вред твоему ребёнку, твоей сестре, твоему любовнику или тебе самой...
- Да он тебя сбил!
- Я просто неудачно упал, когда отшатнулся от машины. Он даже не задел меня.
- Он сам мог разбиться!
На это Уилсон не возражает, потому что в этом вопросе уверенности у него нет. Себе Хаус всегда мог причинять вред, особо не задумываясь. Вместо возражений он спрашивает прямо:
- Что произошло между вами сегодня? Что ты ему сказала такого, что он выскочил от тебя, как ошпаренный и четверть часа прорыдал у меня на плече? Поделись, не будь жадной. Я тоже хочу так уметь. Достать Хауса до слёз! Это дорогого стоит.
Она улавливает в его словах помимо насмешки скрытый упрёк.
- Ничего я ему не сказала. Не успела ничего сказать. Я спала. Мне приснился тот самый сон. Я проснулась, а он стоит и смотрит.
- Ну?
- Я завизжала. И он сразу выскочил. Я ещё толком не проснулась, понимаешь? Мне показалось, что это, как... как продолжение сна. Это было жутко, и я...
- Надо же... - странным равнодушно-удивлённым тоном обронил Уилсон, чуть шевельнув головой. – Бедный мой Грэг! А хочешь, я тебе тоже расскажу про один сон? Его сон... Это, наверное, будет насчёт его звонка тебе, а то ты, наверное, решила, что розыгрыш был... чересчур, да?  Я вообще-то не хотел тебе рассказывать, но... А теперь хочу, - решительно заявил он, пресекая собственную нерешительность. – Так что слушай. Мы ведь не отмечали Новый год – нам последнее время не до праздников, а с вечера, к тому же, мне было плохо: кровь из носа, рвота  – это у меня нередко теперь бывает. В общем, ничего нового, но... и ничего приятного тоже.  Он со мной возился, потом мы легли спать. Я вымотался, честно говоря, - он вдруг неожиданно ясно, по-мальчишески, улыбнулся. – Болеть раком, оказывается, очень утомительно. Я – онколог – и никогда не знал его с этой стороны. Ну, ладно... Я уснул и проснулся от его голоса. Он просил меня не умирать, но какими словами! Самые чёрные ругательства. Он почти орал, и «Уилсон, сука, не умирай!» - было ещё самое мягкое. И... он спал. Это был сон. Я хотел разбудить его, протянул руку, а он вдруг взвыл, как будто его проткнули насквозь – страшно, жутко, с хрипом: «Не-е-ет!!!» - и зарыдал, как залаял, всё так же, не просыпаясь.
- Ему приснилось, что ты его не послушался и умер? – тихо уточнила Кадди.
- Думаю, да. Я не спросил. Я просто разбудил его, обнял и повторял его имя ему в ухо, и говорил, что я здесь, я рядом, что всё это – сон, что всё хорошо. Повторял до тех пор, пока он не пришёл в себя, пока не оттолкнул и не обозвал меня «Мэри Поппинс». Тогда я пошёл взять в холодильнике выпить. Для него. А он позвонил тебе... Просто, я это к тому, что плохие сны снятся не тебе одной...
- Но я ими хотя бы не манипулирую, - смущённо пробормотала Лиза. – Как он... и ты сейчас, кстати, тоже, Джеймс.  Значит, это он пересказал мне свой сон, когда позвонил? Но о том, что это сон, не обмолвился...
- А тебе не кажется, - Уилсон усмехнулся не слишком приятной усмешкой, - что ты уж слишком упрощённо всё понимаешь, Лиза Триттер? И разве этот визг – не манипуляция?
- Что ты несёшь! Какая манипуляция! Я завизжала бессознательно!
- Но о том, что из-за сна, ведь тоже не обмолвилась. Поговори с ним.

О том, что он будет спать, Хаус соврал. Он прекрасно знает, что заснуть не сможет. Но слушать морализаторское занудство Уилсона он тоже сейчас не в состоянии, а молчать Уилсон не умеет. Поэтому, выставив друга из номера, Хаус просто лежит, уставившись в потолок, и не столько даже вспоминает, сколько анализирует. Где они допустили ошибку? Ведь им было хорошо когда-то, во времена их локальных войн, безобидных и не слишком безобидных подначек, его откровенно хамских комплиментов, её откровенного давления с позиции силы. Когда это всё изменилось? Когда она перестала блистать, а он колоть и резать? Стейси когда-то назвала его «соусом карри», а соус карри должен обжигать рот, и если он этого не делает, значит, он протух. Пока он оскорблял её, хамил, дерзил – не переходя границу, но приближаясь к ней близко, опасно близко, она чувствовала азарт этой игры, он держал её в тонусе, а она держала в тонусе его. «Ты не умеешь терпеть боль, - сказала она. – на тебя нельзя положиться». Думала ли она так на самом деле? И его униженное, испуганное: «Я изменюсь» не заколотило ли последние гвозди в крышку гроба их отношений? Но она не сказала, что не любит его, ни разу так не сказала. Вопрос: а стоит ли воскрешать отношения ради этого эфемерного чувства, которое нельзя ни понюхать, ни пощупать, которое, к тому же, прекрасно уживается с омерзением и страхом? И не будет ли Грэг Хаус для Боба чем-то таким же, чем был для самого Грэга Джон Хаус – бездушной фигурой с вечно вытянутым указующим перстом. Ведь, как ни крути, отношение ребёнка к отцу и матери во многом формируют отношения между собой этих двоих.
Хаус вспоминает Рэйчел  - кусочек мяса в красных колготках – пустую форму, которую можно заполнить и хорошими манерами, и пиратскими мультфильмами, отнюдь не для детей. Положа руку на сердце, не была ли она для него чем-то вроде дрессированной обезьянки? И не попытается ли он, дай ему волю, теперь сделать такую же обезьянку из своего сына? Может быть, Кадди права? И, может быть, действительно, стоит сказать ей: «Ты права»? И, может быть, это что-то изменит?
От всех этих мыслей у него мало-помалу начинается мигрень, теперь уже одиночество гнетёт его, хочется, чтобы Уилсон пришёл поскорее, хочется отвлечься. Но Уилсон, как назло, где-то застрял.
В конце концов он всё-таки задрёмывает, но просыпается от скрипа двери. Уилсон выглядит смущённым и пробирается в комнату как-то бочком. Хаус тянет носом:
- «Лянвуа»? Ты у неё был?
- Разве нельзя? – беспомощно огрызается Джеймс.
- Перемывать мне косточки? Почему нет? Сплетни – самое бабье дело.
- Никто твоих костей не трогал. У тебя –mania grandiosа и бред отношения.
- Щеголяешь циклом по психиатрии? Брось, я тоже учил. А теперь скажи, что вы говорили не обо мне, и я посмотрю, научился ли ты делать бесстрастное лицо, когда врёшь.
- Скорее уж мы говорили о ней. Она очень подавлена. Когда я только вошёл, она плакала.
- А про то, что и я плакал, ты ей, конечно, тоже на раз-два-три слил? – прозорливо интересуется Хаус. – Надо же было на жалость надавить. Про сон тоже рассказал? Ну, ещё бы! Скоро она обещалась прийти слёзки мне утирать?
- Честно говоря, я не понимаю твоего тона, - укоризненно качает головой Уилсон. – Видно же, что ты хочешь быть с ней, а делаешь всё для того, чтобы она тебе этого не позволила. Тебя считают логиком, аналитиком, а по мне, так это – противоречивость эмоций и разорванность мышления – признаки психического отклонения, между прочим.
- Я не хочу с ней быть, - резко возражает Хаус. – Я хочу с ней трахаться, а это – разные вещи. 

Уилсону нужно время на подготовку речи, поэтому он сначала прохаживается, машинально выравнивая стулья и поправляя шторы. Брови его при этом изображают недоверчивость и даже, похоже, осуждение.
- Я вижу, ты поднялся на новый уровень вранья – пытаешься врать самому себе, - наконец, говорит он. -  Если бы ты трахаться с ней хотел, ты  бы и трахался. И между вами не было бы никаких недоразумений. И ты не стал бы звонить ей. Кстати, а зачем ты ей позвонил? Неужели, действительно, рассчитывал, что она бросит всё и приедет? – Уилсон задумывается на мгновение, но тут же качает головой, отвечая сам себе. – Нет, если бы ты на это рассчитывал, ты не стал бы приплетать мою смерть. Ты вообще не стал бы приплетать мою смерть – это плохой ход, некачественный, временный... Тогда зачем же ты её всё-таки приплёл? Мне кажется, когда я сумею ответить на этот вопрос, я пойму о тебе что-то очень важное.
- Сумеешь ответить, если перестанешь задавать...
До Уилсона не сразу доходит смысл замечания, но вдруг доходит, и он замирает, глядя на Хауса и беззащитно моргая.
- То есть, ты хочешь сказать, что... это вообще был не ход? Это был... просто страх? Просто ночной кошмар и послевкусие такого страха, что ты не удержал его в себе, как нельзя удержать рвоту? Ты просто, действительно, забыл, упустил из виду, что это только сон?
- Сон  - сон для всех, кроме спящего, - угрюмо говорит Хаус.
- Но... но ведь ты проснулся!
- Видишь же, что это не помогло... Причём здесь, проснулся я или не проснулся? Я ведь тебе сто раз это говорил  - «рацио» и «эмоцио» вместе не играют. Поддался чувству – проиграл партию вчистую. Даже не начав. Так что, Уилсон, в любом случае, трахаться безопаснее.
Уилсон понятливо кивает несколько раз подряд, но как-то уж очень задумчиво.
- Она тебе не для этого нужна, - наконец, говорит он. – Она тебе вообще нужна не для чего-то. Она тебе просто нужна. Ты позвонил, не рассчитывая на её прилёт, конечно. Ты просто хотел услышать её. Когда я умру, ты останешься один на свете – ты это прекрасно понимаешь. Всегда понимал, но сон напомнил тебе давнюю фобию, ты боишься потерять меня, а я всего лишь в ремиссии, а ремиссия – штука ненадёжная. И ты просто озвучил свою модель для Кадди, чтобы понять, какое она займёт в ней место. А она поверила и прилетела. И вот тогда тебе стало по-настоящему плохо. Ты не из-за её сына напился, ты напился потому, что тебе перед ней стыдно. И на неё наорал потому, что тебе перед ней стыдно. Не за свой идиотский розыгрыш, хотя розыгрыш идиотский, а за то, что ты хуже думал о ней, чем она о тебе. Она тебе поверила, хотя ты врал, а ты ей – нет, а она говорила правду.
К его удивлению, Хаус слушает, низко опустив голову, и никак не возражает. Либо он признаёт правоту Уилсона, либо всё-таки не слушает.
- Ты ведёшь себя глупо, - наконец, говорит Уилсон. – Глупо и непоследовательно. Сам, попутав сон с явью, считаешь себя вправе устраивать ей по этому поводу тредмил-тест, а на её визг, когда она, полупроснувшись, толком не успела понять, что происходит, реагируешь, как на свидетельство ненависти.
- Уилсон, - наконец раскрывает он рот. – Ты, наверное, прав. Но проблема в том, что всё это не имеет значения, особенно теперь, когда...
Он не успевает договорить – по коридору раздаются бегущие шаги, и Лиза Кадди, белая, как бумага, распахивает дверь их номера. В руках у неё мобильник, а на ногах ничего, никакой обуви, кроме чулок.
Она бросается к Хаусу и вцепляется свободной от мобильника рукой в его рубашку:
- Грэг! Грэг! О, боже мой! Грэ-э-эг!
- Что случилось? – быстро спрашивает он, и Уилсон слышит, как его голос становится другим – резким, властным, собранным...

Звонок Майка застал её врасплох – не успев разобраться ни в своих чувствах, ни в своих желаниях, ни в своих страхах, она меньше всего хотела бы говорить сейчас с мужем, для которого априори существует только чёрное и белое. Что бы она ни говорила ему, он сейчас, во-первых, её не поймёт, во-вторых, всё равно осудит. Или «как ты могла поверить отъявленному лгуну и эгоисту», или, что ещё хуже «ты и не поверила, но воспользовалась первым предлогом». Разумеется, она не строила себе иллюзий, будто разговора удастся вовсе избежать, но ей нужно было время подготовиться к нему. Поэтому, услышав знакомый рингтон, она заколебалась, стоит ли вообще брать трубку, но не взять – значило бы показать, что всё куда хуже, чем есть, не взять, значило бы заставить Майка волноваться и нервничать, не взять, к тому же, значило бы придать этому «не взять» лишнюю значимость.
- Да, - сказала она, нажав «соединение». – Да, слушаю...
- Это всё твой козёл! – проорал Майк, и его голос... он никогда ещё не был таким. Майк рыдал в трубку, зло рыдал, и не говорил, а выкрикивал, давясь словами. – Это он научил её играть, как пацан – оторва! Девочка... нормальная девочка никогда не полезла бы к оружию!
Из всей этой нелепой фразы она занемевшей душой уловила только слово «оружие». И повторила его, с трудом сдвинув одеревеневший язык и с трудом разомкнув сделавшиеся неживыми губы:
- Какое оружие?
- Пистолет! Мой табельный пистолет! Она взяла его! Рэйчел взяла пистолет! Твой хромой козёл научил её! Жалко, что он подох! Я убил бы его! Убил бы его! – взвизгнул Майк и зарыдал уже в голос.
- Майк, успокойся, - сказала она ровным голосом. – Говори толком. Рэйчел взяла твой пистолет. Она выстрелила из него? Кто-то пострадал? Она сама?
«Господи, сделай так, чтобы это была не она! Господи, сделай так, чтобы она ранила самого Майка, или нашего соседа, или нашего президента – кого угодно! Сделай так, чтобы она отстрелила яйца любому из них, но только не в себя, только, пожалуйста, господи, не в себя!»
- Пуля попала в голову!
- Кому? Рэйчел? Ради бога, Майк, она жива? Ма-а-айк, что ты сопли жуёшь – скажи мне внятно, чёрт тебя задери: она жива?
- Не Рэйчел – Роберт! Боб!  Она попала в голову Бобу! Его только что забрали!
- Кто?! Кто забрал?! Господи, Майк, кто забрал? Говори же ты, сволочь!!! Он жив? Ма-а-а-айк!!!
- Это твой козёл научил её!
- Майк, я убью тебя! Сейчас же убью тебя!
- Это твой козёл... – снова начал он, как заведённый.
- Заткнись с козлом!!! – завизжала она, еле удерживаясь, чтобы не швырнуть телефон на пол. – Скажи мне только одно: он жив или нет? Майк, Бобби жив? Говори! Говори! – она не могла уже справляться с паникой, охватившей всё её существо, паника рвала её на части, толкала в спину и, наконец, поддавшись ей, она пулей вылетела из номера и, еле сдерживая рыдания, бросилась к тому, которого Майк упорно звал хромым козлом, а она так же упорно Хаусом – и никак иначе, только по фамилии, словно всегда, даже в постели, ей было необходимо держать  дистанцию:
- Грэ-э-эг!

Трубку перехватил Уилсон – Хаус перехватил саму Кадди:
- Говори!
 Она попыталась, даже начала, но поначалу у неё получилось ещё бессвязнее, чем у Майка. Тогда он встряхнул её и не менее жёстко потребовал:
- Успокойся! Ещё раз: говори!
- Рэйчел выстрелила из пистолета Майка в Боба! – выкрикнула тогда она ему в лицо, чтобы в одном этом выкрике, в одной фразе объяснить всё.
- Он жив?
Она замотала головой так, что волосы рассыпались, но тут же, испугавшись, что это можно понять, как «нет», и такое «нет» может оказать какое-то мистическое влияние на события, закричала, что не знает, не знает, потому что от Майка не добиться, потому что у него истерика, а теперь и у неё истерика и...
Хаус зажал ей рот и прижал её голову к себе, глядя при этом на Уилсона, который говорил в трубку мягко, но так, как должен говорить зав. онкологией Уилсон, а не просто Уилсон:
- Майк, вы слышите меня? Это Джеймс Уилсон. Ваша жена дала мне телефон, чтобы я мог расспросить вас. Постарайтесь взять себя в руки. Сосчитайте до десяти. Прошу вас, не спорьте сейчас со мной – просто сосчитайте до десяти. Давайте, Майк: один, два, повторяйте за мной... Так, хорошо. Теперь отвечайте на мои вопросы... Нет-нет, вы ни в чём не виноваты... Просто отвечайте на вопросы. Роберт был жив, когда вы его видели? В сознании или нет? Куда попала пуля?... А как скоро?... С ними можно созвониться? Вы знаете номер? Говорите – я запомню, - он жестом показывает Хаусу: «дай телефон», - и набирает цифры под диктовку Майка. – Хорошо-хорошо, успокойтесь. Я вам перезвоню, - нажав «отбой», он бросает телефон, по которому говорил, Хаусу, а на своём, где набрал номер, снова жмёт «дозвон».
 Хаус тоже набирает номер и начинает говорить по телефону Кадди, поддерживая его у уха плечом, потому что одна его рука прижимает голову  Кадди, а другая нежно и настойчиво гладит её по спине. Хаус говорит по-испански, и она не понимает почти ничего, тем более, что слушает не его, а Джеймса, который почти кричит – видимо, связь плохая:
- Мальчик, только что поступил. Роберт... Лиза, какая у него фамилия? Кадди или Триттер?
- Хаус...
- Что? – он отрывается от телефона, потому что ему кажется, что она его окликнула.
- Нет, я не тебя, Грэг. Фамилия Роберта - Хаус. Боб Хаус.
Повисает пауза. Первым приходит в себя всё-таки Уилсон и повторяет в телефон:
- Роберт Хаус. Пулевое ранение. В каком он состоянии?  Понимаю, да. Куда переводят? Почему? Ах, так? Ну да, конечно...
- Куда его переводят? – пугается Кадди, но Джеймс уже нажал «отбой».
- Это карма, - говорит он растерянно. – Они хотят переводить его в Принстон. Но разве вы живёте... Куда я звонил?
- В Лоренсе. Майка перевели туда в начале осени. Что же ты молчишь, Джейми? Пожалуйста! Что они тебе сказали?
- Главное, что сейчас он стабилен. Стабилен – значит, ему не хуже.
- Но и не лучше? Джим? Джим!
- Он пока без сознания. Пуля попала в голову. Но раз они говорят, что стабилен...
- Значит, он стабилен – и всё, - наконец «отмирает» Хаус. – Узнаем на месте... Нос подриа йамар ун такси? – спрашивает он в трубку. – Куанто ба о костар тодо хунто? Но се. Бьен. Мы вылетаем через три четверти часа. До Нью-Йорка. Собирайтесь мигом.

- Хаус, ты не можешь лететь в Принстон...
- Ошибаешься. Я не лететь туда не могу.
- Ты же вне закона.
- Плевать мне на закон.
- Вот именно, и он об этом знает. Поэтому тебе и... Ты всё равно полетишь.
- Конечно, а потому брось сотрясать воздух и сложи лучше мои вещи в сумку. Надеюсь, ксива в порядке? Что ты морщишься? Я же уголовник. Просто говорю на родном языке. Зубную щётку не забудь.
- Я думал, ты...
- Сдаётся мне, Уилсон, я сейчас кое-кому нужен больше, чем тебе. Справишься сам. Две-три сумки собрать – не такой великий труд. Давай.
Он хромает по коридору, тяжело опираясь на свою трость, но перед её дверью останавливается, словно какое-то препятствие мешает ему войти.
А она и не думает собираться – сидит на кровати, зажав ладони коленями, грустная и потерянная, как одинокая девочка, а не мать, чей ребёнок сейчас борется со смертью в далёком Нью-Джерси.
- Как тебе удалось дать ребёнку мою фамилию? – спрашивает он, останавливаясь в дверях и хмуро играя тростью.
- Один знакомый помог обойти формальности.
Она отвечает механически, словно губы сами выговаривают слова, без её участия.
- А зачем? Хотелось время от времени щекотать себе нервы плохими воспоминаниями? А ты не думала, что это может и на мальчике отразиться? Он-то при чём? Виноват в том, что ты забыла вовремя постинор принять, пока мы с тобой кувыркались?
- Ты думаешь, именно сейчас надо об этом говорить? – устало спрашивает она.
- Не знаю. Может быть, об этом и вообще не надо говорить. Обходилась же ты без такого разговора до сих пор... А прикольная у тебя семья – три фамилии на четверых... Круто. Я себе представляю, как бесился Триттер...
- Хаус, мне сейчас не до выяснения отношений – неужели ты этого не понимаешь? Ты не изменился, всё такой же эгоистичный сукин сын, как и три года назад.
- Насильник и убийца, - добавляет он, продолжая вертеть трость.- Вандал и поджигатель. У тебя ещё ярлычки остались? Что там? Наркодилер? Вор? Террорист? Что ж ты бросилась ко мне, вопя на всю гостиницу, как сбесившаяся баньши? «Грэ-эг! Грэ-э-эг!», - передразнивает он. – И имя вспомнила. Я думал, ты его не знаешь...
Кадди, побелев ещё больше, сжимает губы так, что они совсем исчезают с её лица.
- Пошёл вон! - сквозь зубы цедит она. – Проваливай, давай!
- Чёрта с два. Билеты на меня заказаны. И по-испански Уилсон только «Где здесь туалет?» - может спросить. Ты же не собираешься провести остаток жизни в туалете аэровокзала с самым тупым из когда-либо изучавших иностранный язык онкологом?
Эффект достигнут – Кадди нечего возразить. Она просто начинает швырять вещи в сумочку. Её апатия растворилась в злости. Хаус молча наблюдает за ней, его лицо непроницаемо, только в глазах что-то более глубокое, чем можно заподозрить, слушая его насмешки. И она, перехватив  этот взгляд, вдруг перестаёт швырять вещи и замирает, выпрямившись и глядя на него. Они молча смотрят глаза в глаза дольше, чем могут себе позволить, учитывая, что времени на сборы в обрез. И Кадди делает не шаг даже – только наметившееся движение ему навстречу  - первая...
Они целуются так, словно эти поцелуи – целую вечность сдерживаемое дыхание. Они не могут оторваться друг от друга, сплетаясь, свиваясь руками, телами, и по лицу Кадди текут слёзы, а у Хауса намокли и слиплись ресницы закрытых глаз.
- Тебя не было, - повторяет она, – тебя нигде не было... только сны... эти проклятые сны... И Бобби...
- С ним всё будет хорошо, - голос Хауса сипл и прерывается. – Всё обойдётся... Верь мне... Просто верь мне...

В аэропорту Кадди снова звонит мужу, пока Хаус объясняется по-испански по поводу забронированных билетов, а Уилсон снова созванивается с больницей – теперь уже с Принстонской.
- Мне нужно переговорить непосредственно с главным врачом, а не с его заместителем, - настаивает он. – Джеймс Уилсон. Да, я буду ждать, но я не могу ждать слишком долго – у меня самолёт. Это по поводу поступившего ребёнка с огнестрельной раной. Он должен быть переведён из Лоренса. Что?  Нет, никакой ошибки, Джеймс Уилсон. Он самый. Да. Да, и я надеюсь... Форман! Ну, наконец-то. Да. Да, я. Со мной. Сейчас. Тоже здесь. Долго рассказывать, Форман, времени нет. Очень коротко, пожалуйста, я тебя прошу. На управляемом дыхании? Почему? А Чейз что... Нет, в Нью-Йорк. Правда? Будет очень любезно с твоей стороны. Не знаю пока, как-нибудь. Да я на библии поклянусь, что... Хорошо. Хорошо, при встрече, - он нажимает «отбой» и поворачивается к застывшей на месте Кадди с растерянным лицом:
- Ты только не волнуйся. Он стабилен, но не всё укладывается в клинику черепно-мозговой травмы. Его пришлось пока подключить к аппарату для ИВЛ. Это временно. Временно, пока не поймут, в чём дело. Чейз с командой работают, но им нужен Хаус.  Форман пришлёт за нами машину в аэропорт.
- Хаус, - машинально повторяет она. – Хаус... Уилсон, где он?
- Только что был здесь. Странно...
 Они оглядываются, ищут глазами и находят-таки искомое у небольшого прилавка с игрушками.
Судя по всему, он только что что-то оплатил и забирает сдачу.
- Совочек? Ведёрко? – ехидно интересуется Уилсон, подходя. – У старой машинки колёсико отвалилось?
- Мячик, - миролюбиво отвечает Хаус, демонстрируя своё приобретение. – Красный с чьей-то белой рожей. Пошли?
- Я звонил сейчас в Принстон, - начинает было Уилсон, но Хаус прерывает его:
- Я всё слышал. Идём уже.
В самолёте Кадди испытывает не самые приятные минуты. Она, разумеется, вся на нервах, она была бы рада поддержке друга или любимого человека, но, увы, обоих её спутников тошнит: Хауса - от невыветрившегося похмелья, Уилсона – от невыветрившихся цитостатиков. Хаус, правда, относится к своему недомоганию по-Хаусовски наплевательски, и хотя периодически вынуждает стюардессу менять ему плотные пакеты, между приступами вполне контактен – в отличие от раскисшего Джеймса.
- Значит, вы поженились только полгода назад? Долгий срок от поцелуя до дефлорации говорит о непрочности отношений. И кто же перешёл рубикон? Он? Или ты?
- Зачем ты сейчас спрашиваешь об этом? И какое это имеет значение? Неужели ты полагаешь, я сейчас могу думать о чём-то, кроме Боба?
- О Бобе ты ничего думать не можешь. Можешь мучиться чувством вины, что бросила его и сорвалась сюда. Можешь винить в этом меня – да, наверное, так и делаешь. Можешь молиться, надеяться, страдать от неизвестности или неопределённости. Всё это не называется «думать»... Так, сейчас, минутку...  Уилсон! – окликает он через проход. – Четыре-три, я веду в счёте, - и снова утыкается в пакет.
- Да пошёл ты... - вяло огрызается Уилсон. – Я пытаюсь уснуть. Не приставай, сделай милость.
- Так кто, он или ты? – снова принимается Хаус за Кадди. – Думаю, всё-таки, он. Благородный шаг: великодушно взял на себя заботу о чужом ребёнке. Ну, как же можно было отказаться? Ты, должно быть, почувствовала благодарность, тебе и в голову не пришло, что ты прекрасно могла бы обойтись редкими необременительными встречами...
Поскольку на это Кадди не отвечает,  он делает новый заход:
- Уилсон рассказал мне о твоих ночных кошмарах. Не бросай на него таких взглядов – во-первых, он – сливщик известный, ничего нового, во-вторых, у него глаза закрыты – зря потратишь заряд василиска. Странно другое. Странно, что у тебя семья, муж, а снюсь тебе я.
- Это, конечно, означает, что все мои мысли только о тебе, - скептически фыркает она.
- Нет, но это означает, что ты не считаешь своего мужа надёжной защитой от моей агрессии. Даже, вернее, от моей сексуальной агрессии. В животном мире это означало бы, что меня ты считаешь более сильным самцом. Что странно, потому что самца ты сменила, насколько я понимаю, как раз ради его силы. Или же сны означают, что тебе попросту не хватает секса со мной, но что добровольно ты к нему не готова. Проверочный тест: когда твой муж дома, какой-никакой суррогат ты, должно быть, получаешь, тяга ослабевает, и кошмары с сексуальным подтекстом тебя не мучают. Значит, они должны сниться тебе, когда его рядом нет.
Такое точное попадание заставляет Кадди задуматься. А в следующий момент она снова ловит себя на том, что Хаусу удалось смягчить остроту её панического состояния, отвлечь от удушающей тревоги за Боба, немного «обезболить». И точно в этот момент, как будто чувствуя её состояние каким-то сложным встроенным прибором, он накрывает её руку своей и, большим пальцем поглаживая её тонкие и холодные от волнения пальцы, говорит:
- Если бы всё было плохо, Форман не стал бы темнить. Он не из жалостливых, и он классный невролог, чтобы не суметь оценить состояние при ЧМТ.  Если бы речь шла о серьёзном повреждении мозга – тем более, о серьёзном механическом повреждении, он сказал бы Уилсону прямо – такое видно простым глазом, такое покажут любые приборы – от рентгеновского аппарата до энцефалографа. Значит, этого нет. Значит, клиника не соответствует повреждению, а значит... – он замолкает и, уставившись прямо перед собой и выпустив её руку, сжимает и разжимает красный резиновый мячик с белой рожицей, словно решил потренировать кисть.
- Он чем-нибудь болел?
- Боб?
- Ну, если мы о нём разговариваем, а не о том толстяке напротив, который сейчас раздавит Уилсона, пробираясь в туалет... Извини, - спохватывается он. Но после паузы вдруг добавляет: – Нет, не извиняй... Извинения мы уже проходили – гибельный путь, ведущий в никуда. То, что ты переспросила, о ком идёт речь, было, действительно, идиотизмом – с тем и возьми. И ответь, наконец. Что там обожают педиатры впаривать молодым мамочкам? Гидроцефалия? Синдром расторможенности? Задержка развития?
- Ничего такого. Были пару раз риниты, лёгкий дисбактериоз. Он – здоровый мальчик... Хаус, а ты не торопишься? Ты ведь ещё ничего не знаешь, что там происходит...
- Я знаю, что Уилсон сказал «ИВЛ». А значит, это не дисбактериоз.
- Нарушения дыхания могли быть из-за ранения.
- Тогда это обстоятельство никого бы не удивило.
- Может быть, удивило что-то ещё?
- Нет. Форман сказал об ИВЛ, Уилсон спросил, почему, и сразу же упомянул Чейза. А Чейз, насколько я понимаю, работает как раз доктором  - чтозанепонятнаяфигнятологом. И если он призван к ответу, значит в качестве «непонятной фигни» выступает именно проблема, потребовавшая ИВЛ.


Автомобиль, присланный  Форманом в аэропорт, очень кстати. Уилсон после самолёта вялый и сонный, Кадди  с трудом сдерживает свою взвинченность, Хаус, правда, ведёт себя и выглядит нормально, но внутренне он совершенно разбит, и нога совсем замучила его. Из-за ноги он устраивается на заднем сидении – там можно свободнее поменять позу, если уж станет совсем невмоготу – и вперёд садится Уилсон.
По дороге Хаус неожиданно для себя коротко, но глубоко засыпает. Ему снится, будто он идёт по парку и несёт на плечах ребёнка. При этом он даже во сне понимает, что этого быть не может – он должен опираться на трость, он не может никого носить на плечах. И просыпается он поэтому с чувством глухой тоски. Его голова, оказывается, лежит на плече у Кадди, а рука Кадди, оказывается, при этом бессознательно ерошит ему волосы - в то время, как сама Кадди бездумно и невидяще смотрит в окно.  С переднего сидения похрапывает Уилсон, водитель поглощён дорогой, и Хаус быстро и легко касается губами виска Лизы.
- Ты проснулся? – не поворачиваясь, негромко спрашивает она. – Ты тихо спишь – заснул незаметно, проснулся незаметно. А мы едем медленно – снег идёт, видишь? Дорога скользкая.
- Никто не звонил?
- Нет. Вот думаю: плохо это или хорошо.
- Это не плохо и не хорошо. Было бы хорошо, позвонили бы тебе, было бы плохо – мне.
- Хаус, - говорит Кадди, и голос её слегка подрагивает. – Они ведь не знают наших номеров – только Уилсона, и то потому что он сам им звонил.
- Твой номер знает Форман – ты же не меняла сим-карту, а мой – Чейз. Они нашли бы способ позвонить и мне, и тебе.
- А если... совсем... плохо? – с почти несдерживаемым  страхом спрашивает она.
- Тогда – Уилсону, - отвечает Хаус угрюмо. – Не паникуй. Лучше расскажи мне, когда он начал за тобой ухаживать?
- Ты опять? Зачем тебе это?
- Хочу понять мужика, которого не остановило наличие у тебя двух довесков, и явно не от него. Потому что тебя понять я уже отчаялся.
- То есть, ты не допускаешь, что меня можно просто полюбить?
- Я вполне допускаю, что тебя можно просто поиметь. А полюбить – это всегда непросто.
Что-то новое. Кадди удивлённо прислушивается – показалось ей или в голосе Хауса, когда он заговорил о любви, действительно, прозвучало что-то, похожее на... благоговение?
- Но я не знаю, почему он начал ухаживать за мной. Я могу только объяснить, почему я позволила ему ухаживать.
- Это я знаю и без тебя. Двое детей, обида, непрочное положение...
- ...нехватка секса и денег, – в тон ему продолжает Кадди, усмехаясь. – Нет, Хаус, не то. Хотя, конечно, и это всё тоже справедливо, кроме, разве что, денег – хоть с чем-то у меня всё в порядке. Могла бы купить и образование детям, и сколько угодно секса себе, хотя покупной секс – это больше в твоём вкусе. Но я могла бы, – она на некоторое время замолкает и смотрит в окно, где всё летит и летит мимо стёкол автомобиля снег.
- Но...? – не выдерживает Хаус.
- Но больше всего это из-за тебя. Мне срочно нужно было тебя забыть, выкинуть из жизни, потому что мне казалось, что это твоё присутствие в ней делает меня несчастной.
- И поэтому ты дала мою фамилию ребёнку? Очень логично.
- Ты прав, это не было логично. И когда я стала анализировать, почему я это сделала...
- То?
- То я поняла, что несчастной меня делает не твоё былое присутствие, а твоё настоящее отсутствие.
- И?
- И меня это дико разозлило. И я вышла за Майка.

 - И этим наказала себя за то, что инициировала разрыв со мной... – это даже не вопрос. Хаус говорит это убеждённо, и Кадди хочется пихнуть его в грудь, пихнуть со всей силы, сделать ему больно за эту убеждённость.
- У меня не хватит поцелуев, чтобы каждый раз затыкать ими твою злость, Милая Гарпия,- внимательно глядя на неё, медленно говорит Хаус, а потом осторожно и вдумчиво накрывает её губы своими. Его дыхание уже слабо, но все-таки, несомненно, отзывает перегаром, но почему-то Кадди это не отвращает – а до сих пор она всегда считала, что ненавидит пьяных. Ещё ей нравится, что глаза у Хауса во время поцелуя закрыты, а ресницы беззащитно дрожат – она нарочно сама не закрывает глаз, чтобы видеть это, хотя ей очень хочется закрыть глаза. Она отвыкла от мужской беззащитности – Майк беззащитным не бывал никогда, он всегда доминировал, даже в постели был уверенно властен. А Хаус... она гладит его лицо, не прерывая поцелуя, и он льнёт к её ладони, как изголодавшийся по ласке свободолюбивый, но глубоко несчастный и одинокий сильный зверь, готовый позволить сейчас сделать над собой что угодно. Она и делает – зарывает пальцы в его кудлатые вихры, щекочет шею, почёсывает за ушами, словно и впрямь ласкает сильного зверя. Хаус прерывает это по-Хаусовски цинично, вдруг отстранившись от неё:
- Поимей сострадание: я сейчас кончу, а до душа далеко.
Он говорит это громко – так, что не может не услышать водитель.
Кадди, задохнувшись, чувствует себя так, словно её ударили по щеке. Она отвыкла от него, совсем отвыкла. Всё её романтическое нежное настроение словно сдувает ледяным ветром. Эта сволочь всегда всё портит. Особенно теперь, когда у неё несчастье, когда её сын при смерти, да и вся её семья, похоже, неотвратимо  рушится, когда ей так необходима его светлая сторона, когда она была готова совсем открыться. Она уже вполне настроена так ему и сказать, чтобы снова разом зачеркнуть ощущение правильности, единственной возможности именно  этого поцелуя.  И вдруг чувствует на своей руке его пальцы – он вцепился в её запястье так, что причиняет ей боль, и рука его дрожит. «Ведь это Хаус, - спохватывается она. – Зачем же я слушаю, что он говорит – его слова никогда не настоящее, только ключ к настоящему».
- Тш-ш, - совсем тихо говорит она ему на ухо. – Успокойся, Хаус, успокойся. Всё хорошо, всё правильно. Я больше не сделаю тебе больно.
Но он, опустив голову, сумрачно поводит ею из стороны в сторону:
- Я... не могу обещать.
- Я не прошу обещаний.
- Кадди, - говорит он, и голос его вдруг становится выше, в нём прорезается какой-то непонятный, и неприятный, звон. – У меня дежа-вю. А у тебя – нет?
- Давай отложим этот разговор, - просит она – ей кажется, что сидящий спиной водитель нарочно слушает, что они говорят. Может быть, он даже ухмыляется про себя.
- Давай, - легко соглашается  он и выпускает её руку.
У спящего Уилсона в нагрудном кармане раздаётся вдруг: «Lets my people go». Кадди бледнеет, словно снег за окном. Хаус, привстав, бесцеремонно засовывает руку во внутренний карман Уилсоновой куртки и извлекает джазующий мобильник.
- Да. Да, я. Отрадно, что ты ещё помнишь мой голос...

Лиза болезненно прислушивается, стараясь восстановить разговор целиком по односторонним репликам Хауса.
- Можешь мне другой выход подсказать?... А вот это тебя не касается... Не от меня зависит – погода нелётная, твой водитель еле тащится... Да, она это слышит. То, что я говорю, точно, слышит. То, что ты говоришь, тоже может слышать, если не перестанешь так орать... Ну, и что ты паникуешь?... Времени - вагон...  Нам нужен дифдиагноз. Кто там с тобой?...  Ладно, включи громкую связь... Она врач, Форман. Тут три врача разных специальностей, к твоему сведению. Включи громкую связь!
- Хаус! – тихий возглас Кадди свидетельствует, пожалуй, о том, что участвовать в дифдиагнозе по телефону она не слишком жаждет.
- Будешь сопли лить, пока твой сын умирает? – жёстко спрашивает Хаус, переключая телефон на громкую связь. – Или попытаешься помочь? Итак: огнестрел в голову, остановка дыхания, кома. Поехали!
- Травматический шок, - раздаётся из трубки чей-то знакомый голос, но Лиза не может понять, чей именно.
- С возвращением, доктор-смертница. Ты нарочно чушь несёшь, для затравки?
- Артериальное давление не упало, - возражает мужской голос с акцентом.
- Привет, Чейз! Как там, на моём стуле, удобно?
- Не особо. Сидение под вас прогнулось, как и всё прогибается, - не остаётся в долгу главдиагност. – Я новый заказал. Сам прогну, как мне нужно.
- Ух ты! Да у тебя, кажется, первый зубик прорезался...
- Если повреждён продолговатый мозг... - говорит Уилсон со своего места.
- Нет, - раздаётся искажённый динамиком голос Формана. – Не повреждён. Ранение касательное, пуля задела лобную кость, повреждён край глазницы, гемофтальм, гематома мягких тканей. Ушиб лобной доли средней тяжести. Отёк сняли ещё до транспортировки к нам.
- Противоудар?
- Нет изменений, характерных для противоудара.
- Круто! Биопсию мозга делали или на кофейной гуще гадали?
- Ни то, ни другое. Противоудар анатомически не мог вызвать такого локального повреждения, чтобы отключить только дыхание. Все остальные функции в норме.
- Стоп-стоп-стоп. С таким сумбуром мы не знаю, до чего договоримся. Давайте каждый по своей специальности. Хедли?
- Почему Хедли, а не...?
- Несчастливое число... Ты так и будешь молчать?
- Дистресс-синдром.
- Он – не новорожденный.
- Дистресс-синдром взрослых, постшоковый дистресс-синдром.
- Не подходит. Слишком быстрое развитие.
- Проблема могла вообще не быть связана с травмой черепа, - вмешивается Чейз. – Порок развития лёгких или сердца. Был в субкомпенсации, после стресса декомпенсировался.
- Иди и посмотри,- тоном приказа говорит Хаус. – КТ грудной клетки. Так. Что по эту сторону мобильной связи? Только не заедайте чужой хлеб. Кадди?
- Сотрясение в области турецкого седла – неконтролируемый выброс кортикотропина, нарушение электролитов, спазм или паралич дыхательной мускулатуры в условиях электролитного дисбаланса, - Кадди старается абстрагироваться и от старания её голос звучит механически, как фонограф.
- Вы что, никак не можете от этой пули абстрагироваться? Уилсон?
- Микроглиома ствола.
- Слава богу, хоть один пацифист. Сделайте МРТ, проверьте кортизол. Где Карлик-Нос, почему я его не слышу?
- Я уже проверил проходимость дыхательных путей, - ровным голосом откликается Тауб.
- Правильно. Не слово, а дело – таков наш девиз. Вношу свою лепту: дети всё пихают в рот. Прежде, чем схватить пулю, мог заглотить мамочкины противозачаточные таблетки или папочкину виагру. Дом проверить на токсины мы, увы, не можем – территориально неблизко, проверьте на токсины пациента.
- Вы, кажется, инфекционист, - напоминает Форман.
- Ах да, верно! Проверьте, не были ли таблетки, которые он проглотил, ещё и грязными. Перезвонишь, если что-то появится, - он нажимает «отбой» и остаётся сидеть, вперив невидящий взгляд в никуда, продолжая держать телефон на весу.
Кадди закрыла лицо ладонями. Уилсон, полуобернувшись со своего переднего сидения, протянул руку и гладит её по плечу.
- Ну и циник же ты, - шёпотом говорит он Хаусу.
- Угу... – сомнительно, что Хаус вообще слышал его слова.
- Телефон верни.
Хаус, так же молча  и не глядя, отдаёт телефон.

В нескольких милях от Принстона выходит из строя двигатель. До ближайшего жилья ровно столько же, сколько вообще осталось ехать, потому что Принстон – и есть ближайшее жильё. Снег валит, как никогда, шоссе пустынно.
-Придётся вызывать техслужбу, - шофёр другого  выхода не видит.- Не пойму, что с ней.
- А ты ногами колёса пинал? – спрашивает издевательски Хаус. – Не помогло? Может, бензин кончился?
- Если вы в машинах больше моего понимаете, господин остряк, вылезайте и сами диагностируйте.
- Не моя епархия. Попадись ты ко мне, среди поля безлошадным не бросил бы, хоть ты и оскорбление дарвинизма.
- Не нравится водитель – идите пешком.
- Я же калека.
- А калека, так и сидите тихо.
- Сидите тихо! Здорово! У тебя ведь и печка «сдохла».  - Хаус поворачивается  к Кадди. – Вот видишь, что значит человеческий фактор – при тебе такого не было. Очень скоро мы закоченеем, и прибывшие ремонтники найдут в салоне четыре свежих трупа.
Уилсон, не принимавший участия в дискуссии, начинает звонить по телефону.
- Святая вера в чудотворность мобильной сети, - фыркает Хаус.
- Побрюзжи ещё – и она поедет, - огрызается Уилсон. – Не ловит... Что за дыра здесь, что даже ретранслятора нет?
- Просто мы в овраге, а снегопад искажает сигнал. Что, никто кроме меня не заметил, что дорога шла вниз?
- Смотрите, как повалило, - говорит Лиза, указывая в окно. – Давно такого не припомню в Джерси.
- Ну, и завтра же растает. Просто как назло именно сегодня. Придётся ждать попутки.
Ждать приходится довольно долго. Постепенно в салоне становится холодно, запотевшие от дыхания окна схватываются ледяной корочкой. Уилсон старается плотнее завернуться в свою замшевую куртку, но всё равно дрожит.  Кадди придвигается к Хаусу ближе, и он обнимает её – им так теплее.
- Джим, иди к нам, - зовёт Лиза. - Ты легко одет.
Вдалеке сквозь летящий снег вдруг проглядывают проблески приближающихся фар.
- А ну-ка, побибикай, - Хаус пихает шофёра в спину. – Давай-давай, гуди.
Водитель нажимает гудок. Фары ближе. Это джип. Гудок привлекает их внимание, и они останавливаются. Хлопают дверцы.
- Что-то случилось? – бородатый мужчина в кожанке и шикарная блондинка в котиковом манто. Явно не их «гринписа».
- Нет, конечно, - язвит замёрзший Хаус, чья нога от холода болит сильнее, и чьё растущее беспокойство  разъедает ему душу безжалостно, хоть и незаметно для окружающих. – Ничего не случилось. Остановились тут ночку скоротать, а водила просто музыку любит.
- Заткнись, - стуча зубами, просит Уилсон. – Нам нужна помощь. Мы поломались. Ехали в Принстон, в больницу. Там ребёнок в тяжёлом состоянии.  Это – его мать, а мы – врачи. Не возьмётесь ли подвезти? Я заплачу.
- Но... у нас только два места.
- Значит, едем я и Уилсон, - решает Хаус, обращаясь к Кадди. – ты остаёшься дожидаться техпомощь с этим типом. И, кстати,  можешь с ним обниматься – холод подходящий предлог.
- Ты и Уилсон? – ошеломлённо переспрашивает Кадди.
- Ты что, Хаус? Ты спятил? Пусть Лиза едет – это её сын, - активно протестует Уилсон, но Хаус продолжает обращаться к Кадди, а не к нему:
- Он в коме, и будет мамочка рядом или нет, для него неважно. Как врач, ты сейчас чуть больше пустого места. Я буду в сто раз полезнее. А Уилсон от переохлаждения может запросто умереть там, где ты только насморк схватишь. Оставайся здесь.
- Он всегда такая сволочь? – тихонько спрашивает бородач у Уилсона.
- Даже если он и сволочь, он прав, - вместо Уилсона отвечает Кадди. – Поезжай, Джим. Хаус...
Она хочет очень многое сказать ему сейчас, но не находит слов и только смотрит ему в глаза.
- Верь мне, - говорит он. – Будь терпелива и верь мне. Я позвоню.
Кадди кивает, но слёз сдержать не может.
- Стойте! – женщина в манто вытаскивает из багажника джипа шерстяной клетчатый плед. – Джордж, поезжайте без меня. Возьми их, возьми всех троих – я останусь ждать.
- Возьмите термос – здесь горячий кофе, - бородач всовывает термос в руки шофёра. – К сожалению, это всё, что я могу вам...
- Эй, горе-механик, - окликает Хаус, подходя к передней двери. – Держи. Такую эффектную даму обнимать небезопасно, лучше и не пробуй, - и в руках водителя оказывается скомканная куртка Хауса. – В джипе, в отличие от твоего раздолбанного рыдвана, печка работает.
- На всякий случай запишите номер моего мобильного, - предлагает Уилсон блондинке, - а то мало ли что...
Но Хаус, ухватив за плечо, уже подталкивает его к джипу:
- Садись, плейбой, времени нет. Честное слово, Уилсон, я уже не знаю, какой глубины должна быть могила на твой феминофильный горб.

На переднем сидении джипа рядом с шофёром – ещё одна блондинка, намного моложе, но неуловимо похожая на первую. Видимо, дочь. Она называет себя коротким «Нора», и вслед за ней, наконец, называет себя шофёр:
- Джордж Аплдайк. Я – коммивояжер.
- Лиза Кадди, - протягивает руку за всех Лиза. – Я тоже врач. Мои друзья – доктор Джеймс Уилсон и доктор Грегори Хаус.
Водитель с пассажиркой переглядываются:
- Нам знакомо имя доктора Хауса из Принстон-Плейнсборо.  Но... некролог в газете...
- Сомневаетесь, жив я или мёртв? Это забавно. Можете потрогать руками. Нет, не вы, а вы – я традиционной ориентации.
- Хаус, прекрати, - шипит Уилсон.
- Это он от зависти, - «по секрету» сообщает Хаус пассажирке. – Да ладно, у него тоже клиническая смерть была - можете и его щупать.
- Уймись, я тебя прошу, - Уилсон сжимает ему руку с нешуточной силой, и  Хаус вдруг судорожно отвечает  на пожатие. Не просто отвечает, он ухватывается за руку Уилсона так, словно эта рука – единственная опора для висящего над пропастью. Это незаметно никому, кроме самого Уилсона, и Уилсон закусывает губу от внезапного озарения: Хаусу не до смеха, не до подкалываний, которые льются из него «на автомате». Он – на грани.
- Если бы что-то ухудшилось, Форман позвонил бы, - говорит Уилсон. – Значит, там всё стабильно. Не терзай так себя, Лиза, - он говорит «Лиза», но думает «Грэг».
Пальцы, сжимающие его кисть, слегка расслабляются...
- Джеймс, ты позвонил в техпомощь? – напоминает Кадди.
- Я позвонил, - говорит, не отрывая взгляда от дороги, Джордж. – И сам вернусь. Не тревожьтесь, мы уже почти на месте.
По сторонам дороги всё больше строений, плохо видимых за снежной пеленой. Многие окна светятся, слышна музыка. Принстон принимает их, возвращающихся так издалека.
- Направо, - командует Хаус. – Второй поворот налево и третий снова направо.
Джип останавливается прямо у дверей больницы. Необлетевшие листья клёнов ярко алые и в снегу. Привычно. Так привычно, что у чувствительного Уилсона на глаза наворачиваются слёзы – он не верил, что ещё когда-то увидит эти клёны, эти стеклянные двери, эту заснеженную парковку. Ему хочется потрогать всё это руками, убедиться, что он не спит. Но Хаус нетерпеливо подталкивает его, и он понимает, что на сентиментальность нет времени.
Они проходят в вестибюль приёмного отделения, в центральный вестибюль, где всё на виду, и сами тотчас становятся на виду, так узнаваемы и немедленно узнаны – по безупречным формам и роскошной гриве Кадди, по старомодному покрою брюк и лёгкой сутулости Уилсона, по высокой, чуть косоватой от многолетней опоры на трость, фигуре и хромоте Хауса. Они идут к кабинету Формана, обрастая шёпотом, шорохом, шелестом, словно снежный ком.
Кадди вся устремлена вперёд – туда, где её сын. Хаус не видит, куда идёт, он в себе, он движется заданным курсом машинально. Уилсон привёз с собой нежеланный кусочек Мексики, он никак не может отделаться от него, он фактически только сейчас понял, как отвратительна и ненавистна ему страна Мексика, но она никак не отлипает от его сознания, и он не может выкинуть её из лысой головы, сдержанно отражающей сияние люстры вестибюля и разноцветных лампочек новогодней иллюминации.
- Мама!!!
Этот крик вонзается в Кадди, как нож, пригвождая её к полу. Крик-рыдание, крик-ужас, крик-отчаяние.
- Рэйч... – растерянно говорит Кадди.
Она бежит, вырвавшись из рук Майка Триттера, который пытается удержать её. Она бежит, словно убегает от стаи собак. Но мать встречает её взглядом, полным такого же ужаса -  ужас Рэйчел, словно в зеркале, отражается в глазах Кадди, и, видя это, в последний момент девочка вдруг сворачивает, с разбегу врезаясь в человека с тростью:
- Хаус!!!
- О-оп! – говорит Хаус, за подбородок запрокидывая её голову. – Ты почему тут орёшь и бегаешь, как идиотка, вместо того, чтобы спокойно сидеть в комнате ожидания и читать какую-нибудь занимательную ерунду вроде «Волшебника страны Оз» или «Хоббита»? Где твой брат?
«Разве я – сторож брату моему?» - эхом отзывается в голове у Уилсона, и он смотрит на Хауса почти с таким же ужасом, как мать и дочь Кадди. Неужели у его друга хватит духу обвинить ребёнка? Ведь Хаус может подвести теоретическую базу подо что угодно – ревность приёмной девочки к родному матери по крови брату, например. Он уже готов сказать: «Не смей!» Но Хаус, безошибочно «считывая» его, говорит  - Рэйчел же, но с настоящей злостью и настоящим страхом - не в её адрес:
- Вон Уилсон в твоём возрасте, как дурак, не читал ничего, кроме библии, а на пользу ли ему это пошло? У него рак, он лыс, простудлив и через день блюёт по утрам.
«Просто совпадение», - с облегчением вздыхает Уилсон.

В отделении реанимации не нарушает тишины ни попискивание монитора, ни сипение аппарата искусственной вентиляции лёгких. И жалюзи здесь не открывают. Отделение реанимации ассоциируется с болью, смертью, которая ходит где-то рядом – не стоит давать ей повод подглядеть через прозрачные панели, что там ещё задумали для борьбы с нею врачи.
Но сейчас в отделении реанимации только очень маленький мальчик. Настолько маленький, что в большой кровати он совсем теряется. Реми Хедли только что переставила капельницу, но прежде, чем повернуться, замирает – взгляд, уткнувшийся ей в спину, почти материален. Она, наконец,  поворачивается и встречается глазами с доктором Уилсоном, застывшим в дверях. Это незнакомый ей Уилсон – очень худой, сильно постаревший, бледный, с голым черепом и почти без бровей, но в привычной отглаженной рубашке и при галстуке.
- Привет, Тринадцатая!
- Привет, Уилсон!
- Мы с тобой два смертника, и, видимо, нас было правильнее всего отрядить для первичных переговоров. Как мальчик?
- Стабилен.
- Отвратительное слово. Хаус его терпеть не может... А мне нравится.
- Это зависит от специальности, Уилсон. То, что плохо для Хауса, может быть хорошо для тебя.
- Или от безнадёжности, Тринадцатая. Как ты сама?
- Стабильна, - усмехается она. – А ты?
- Стабилен.
Оба коротко невесело смеются. Уилсон склоняется над мальчиком.
- Он не похож на Кадди. Я видел её детские фотографии – пухлая смуглянка с самоуверенным взглядом, - говоря, он щупает мальчику пульс и, оттянув веки, проверяет зрачковые рефлексы на свет.
- Взгляда при закрытых глазах не увидишь. И ему не до самоуверенности.
- У него ярко-голубые глаза, а у Кадди серые.
- У Кадди карие, - поправляет Тринадцатая.
- Нет, серые. Я это прекрасно знаю. И он длинный, голенастый. Где его медкарта?
Он изучает краткий анамнез, не надеясь на озарение. Озарения – не его кредо. Он просто хочет понять и запомнить. Сразу после ранения – кратковременная потеря сознания (со слов  отца), потом очнулся, сознание не было ясным, но плакал, жаловался на боль. Для перевозки его «загрузили», а после он не «разгрузился» и при явлениях нарастающей дыхательной недостаточности был переведён на ИВЛ. Температура субфебрильная, тахикардия сто двадцать - сто тридцать, давление низко-нормальное, кровопотеря невелика.
- Почему Хаус... – она вдруг останавливается и переводит дыхание. – Так странно, Уилсон, только вчера его многие ещё  считали мёртвым, а сегодня он здесь, и все шушукаются и злословят вслух, но в душе, мне кажется, все ему очень рады. Как рады и тебе, и Кадди. Словно в Принстон-Плейнсборо наступила прошлогодняя весна, если ты меня  понимаешь... Почему он  сам не пришёл сюда?
- Он – с Рэйчел.
- А Кадди?
- Он не пустил её, сказал, что она не готова.
- А она не готова?
- Ну, поскольку, она его послушалась, видимо, да. Я прислан для рекогносцировки.
- А Триттер?
- Даже думать не хочу, что из всего этого выйдет...

Не хочет об этом  думать и Кадди. Когда Майк только увидел её в коридоре больницы, он – она это заметила краем сознания  -  сделал движение навстречу, но когда понял, с кем она, отшатнулся, словно прикоснулся к ядовитому пауку и так и не подошёл. Майк не боялся ничего в этой жизни, он всегда и всё брал под контроль без особенного напряжения, и только «хромой козёл» проскользнул между пальцев, даже не поранившись, но зато выставив самого Майка идиотом – подвид «идиот пристрастный». Этого, впрочем, было бы мало для ненависти – так, для неприязни, для неприятного послевкусия. Он мог заставить себя почувствовать даже что-то похожее на уважение к человеку, который может позволять себе быть сволочью так легко и без оглядки. Настоящее чувство пришло позже, когда он понял, что вся эта «игра в сволочь» - надуманная, и Хаус не просто чище, лучше и благороднее его, Майка Триттера, но, к тому же ещё, многие прекрасно это понимают. Например, его жена. Смерть Хауса окрасила его личность в дополнительные яркие тона, и именно с тех пор он сделался для Майка «хромым козлом», а суть была в том, что следовало-то говорить «хромой козёл, переигравший меня по всем статьям». Но никогда он не проронил бы этих слов при Лизе, если бы не выстрел, если бы не бледный неподвижный Боб, если бы не зарёванная Рэйчел. Майк в ту же минуту понял, что если Боб умрёт, Хаус останется на пьедестале навсегда, а он, Майк, превратится в грязь под ногами. Потому что Хаус подарил Лизе ребёнка, а Майк руками глупой девчонки убил его. И он всеми силами пытался донести до Лизы, что настоящая вина-то не его – Хауса, испортившего Рэйчел, сделавшего её непослушной, как бы подготовившего неизбежную развязку. Это была жалкая истеричная попытка, и она, конечно, провалилась.
И вот он, Грегори Хаус, живой и здоровый, мнимоумерший преступник, крупнейший в Штатах диагност, и если он спасёт ребёнка Лизы, ей уже будет наплевать на все его гадства, и на инсценированную смерть, и на годы кошмаров и слёз. И Майк ничего не может сделать, даже настучать на него ради возобновления отбывания срока не может, потому что и впрямь жизнь Боба, возможно, от него зависит, и не может же Майк желать смерти собственному – собственному? – сыну. Что за чёрт! И жена у них, выходит, на паях, и сын – на паях.
Единственное, что Майк сейчас может, это попытаться «остаться в игре», не слить сразу.
Поэтому, когда Лиза, подхватив на руки Рэйч, направляется с ней к двери в туалет – машинально, потому что мысли её не с ней, но надо же умыть зарёванную дочь – Майк, наконец, «отмирает» и, выйдя из ступора, делает несколько отделяющих их шагов:
- Привет, Хаус! Рад тебя видеть живым. Все наши надежды на тебя.
Правильно составленная фраза должна сразу определить роли. «Мы» - это «мы с Лизой», и «наши надежды» означают «наш сын, о котором мы заботимся». В смысле «не твой». А «надежды на тебя» означают, что ты – врач, классный врач, врач, который непременно спасёт «нашего сына». И «мы» поблагодарим тебя и уедем домой. «Мы» уедем, а «ты» останешься. Как ты на это смотришь?
Хаус пожимает протянутую руку с молчаливым кивком. И всё.
Он постарел, помрачнел, седины прибавилось – всё это Триттер видит. Но по-прежнему, это непроницаемый, непредсказуемый, неуправляемый Хаус. И то, что он ответил на рукопожатие, почти пугает. И, пожалуй, ещё больше пугает Уилсон, мало похожий на пожизненно приговорённого поступать правильно, вежливого и неуверенного в себе парня с виноватой улыбкой, мастера слива и короля рефлексий.  Пугает настолько, насколько пугал бы труп, провисевший с неделю на осине, а потом явившийся с остатками верёвки на шее, чтобы, подмигнув, сказать ему, как иудейскому первосвященнику: «а серебренники-то – фальшивые».  Но Майк и ему протягивает руку.
- Здравствуйте, Уилсон!
- Здравствуйте, Триттер, - говорит Уилсон и убирает руки в карманы.

Рэйчел, наревевшись, наконец, засыпает на коленях у Хауса.
- Идиоты, - тихо говорит он, поглаживая её длинные волосы, - никому в голову не пришло дать ребёнку успокоительное, пригласить психолога-педиатра, как будто она бесчувственный чурбан. Если чадолюбие состоит в том, чтобы не принимать детей всерьёз ни при каких обстоятельствах и не считать их личностями, то да, я не чадолюбив.
- Я должна идти к Бобу, - говорит Кадди – она как на иголках, но просто встать и пойти почему-то не может, словно какая-то невидимая сеть опутала её и не пускает.
- Потерпи. Сейчас вернётся Уилсон, и мы пойдём туда вместе. Он стабилен, пять минут ничего не решают.
- Тебе просто страшно, - говорит она обличающе. – Ты хочешь спрятать голову в песок, Хаус. Ты же знаешь это за собой, и знаешь, что пока ты не справишься с этим, ты ничего не сможешь поделать. 
- Мне придётся сейчас выступать в двойном качестве, - задумчиво говорит он. – Если не в тройном. Не знаю пока, как я справлюсь. Не упрекай меня, сделай милость.
- Я тебя не упрекаю, - Кадди качает головой. – Мне и самой страшно, но мы должны справляться со своими страхами ради наших близких.
- Лиза... - Кадди вздрагивает – её имя в его устах так же непривычно, как его – в её. – Он, действительно, мой сын? Это без вариантов?
Кадди смотрит на него долгим возмущённым взглядом:
- Ты хоть понимаешь, что ты несёшь сейчас, Хаус? По-твоему, я тебе изменяла?
На это Хаус не отвечает, но по его глазам Кадди видит, что на самом деле он так не думал – просто в сам факт существования Роберта ему крайне сложно поверить. И ещё ему страшно нужен викодин сейчас, но он не хочет принимать таблетки при Кадди, хотя его рука непроизвольно так и тянется к карману.
- Глотай, - говорит она, криво усмехнувшись. – Глотай, теперь с этим уже поздно что-то поделать. Ты, наверное, всё равно уже никогда... -   она не успевает ничего больше сказать ему – возвращается Уилсон.
- Я бы мог побыть с Рэйчел, - говорит он. – А вам сейчас лучше пойти к сыну.
И этим он объединяет их в одно понятие «родители», даже не произнеся этого слова вслух. Уилсон наклоняется и мягко принимает Рэйчел из рук Хауса. Держать её ему тяжело, сразу сбивается дыхание, и он бледнеет.
- Садись, - поспешно встаёт с дивана Хаус, так и не успев добраться до своих таблеток. – Тоже мне Норб Шемански нашёлся! Пошли, - он увлекает Кадди за собой, но в дверях оборачивается:
- Уилсон, если она проснётся...
- Иди-иди, мы справимся.

В палате реанимации Кадди сразу начинает плакать. Она подходит к кровати и, взяв безвольную ручонку сына, целует её и плачет – молча, без причитаний и даже без всхлипов - просто слёзы текут по лицу непрерывным потоком. Хаус застыл в дверях и смотрит на неё, набычившись, исподлобья. Он ничего не чувствует. Ребёнок, лежащий перед ним, абсолютно чужой, один из маленьких пациентов, которых он всегда старался передать кому-то другому, если только случай не был захватывающе интересным. Мартышка-Рэйчел, которую он не видел два года, и которую большей частью считал неприятным, но необходимым  дополнением к вечерам с Кадди, ближе и роднее ему, чем этот малыш. Он рассматривает его с профессиональным интересом: для своего возраста длинный, значит, возможно, отставание в развитии  внутренних органов, худощавый – повышен обмен или плохой аппетит, повязка на голове почти такая же по цвету, как спокойное лицо с закрытыми глазами, а кровотечение вроде бы было несильным – централизация кровообращения.
Смотрит на показания приборов - да, пациент стабилен. Небольшая тахикардия, небольшая температура – всё в пределах допустимого.
Зачем он здесь? Он должен изображать сочувствие? Убитость горем? Что он здесь делает?
 «Кадди, что я здесь делаю? Демонстрирую тебе свою лояльность?  Манипулирую тобой? Я знаю, что больше не хочу тобой манипулировать, но, может быть, это худшее решение. Потому что тогда нужно сказать тебе, что я ничего не чувствую к этому ребёнку, к твоему ребёнку, и что от того, что я здесь стою, он не поправится, и если я и нужен тебе или ему, то не здесь».
- Кадди, - спрашивает он вслух. – Что я здесь делаю?
Она оборачивается – изумлённая, рассерженная  неуместностью его вопроса, иронией этого вопроса – и снова, как в гостинице, нечаянно  встречается с ним глазами и так застывает надолго. «Почему я так мало раньше смотрела ему в глаза? - спрашивает она сама себя. – Сколько страдания и боли в этих глазах! Словно он аккумулирует эту боль в себе – свою и чужую, чтобы направить её потом, как удар молнии – и воспламенить гений озарения».
- Иди, - говорит она. – Иди, Хаус, иди, работай, - словно она снова, как и прежде, его начальница, словно она снова, как и прежде, зависит от его капризов, его озарений и его боли.
«Всё возвращается на круги своя, - думает она, всё ещё машинально прижимаясь губами к ручке Роберта, но глядя вслед уходящему Хаусу. – Слава богу!»
И то, что Хаус на ходу вытряхивает на ладонь из оранжевого пузырька две таблетки и небрежно забрасывает в рот, лишнее доказательство тому, что всё возвращается.

- Что мы имеем? – Хаус беспокойно оглядывается, словно что-то потерял, но сам пока не знает, что именно.
Изменилось и многое, и немногое – непривычный без халата коротышка Тауб привычно налёг грудью на стол – у него какая-то мысль. Привычная Тринадцатая с непривычно зачёсанными наверх волосами крутит в пальцах ручку, тренируя мелкую моторику пальцев, Чейз небрежно развалился в своём начальственном кресле – вальяжный и небритый, Уилсон только вошёл и, как всегда, рукава рубашки закатаны, руки на поясе, голова чуть втянута в плечи – закрытость во всём, оборонительная позиция.
- Ты с кем девочку оставил? – на миг отвлекается Хаус.
- С отцом.
- С тем сопливым старшеклассником? Всё-таки удалось его разыскать?
- С Майком Триттером, - спокойно уточняет Уилсон.
- Ах, так это он обрюхатил несовершеннолетнюю?
- Хаус, заткнись, - просит Уилсон – не резко, но с нажимом.
Хаус «затыкается» и снова словно чего-то не находит взглядом.
Чейз с тяжёлым вздохом встаёт, наконец, и, выйдя на минутку в смежный кабинет, грубо, волоком, притаскивает за собой белую доску. В Хауса летит маркер, и Хаус, поймав его, не может найти сил, чтобы удержать улыбку.
- Так что мы имеем? – повторяет он.
- В лёгких – чисто, - говорит Чейз.- В сердце – дополнительные хорды, небольшой пролапс. Вероятно, возрастное.
- Токсикология чистая, - озвучивает Тринадцатая результаты биохимических тестов. – Посевы и серология ещё не готовы.
- Вилочковая железа увеличена, - ещё сильнее подаётся вперёд Тауб. – И лимфоузлы на МРТ тоже выглядят  гипертрофированными.
- Тимико-лимфатический статус? – Хаус кивает. - Подходит. Начните...
- Начните... – одновременно с ним говорит Чейз, и оба, осёкшись, замолкают и хмуровато смотрят друг на друга.
- ... стероиды, - заканчивает за обоих Уилсон.
Команда, состоящая из Тауба и Хедли отправляется вводить стероиды, зато Чейз теперь выглядит так словно что-то потерял.
- Хвост, - говорит Хаус.
- Что, простите?
- Хвост, которым ты привык передо мной вилять. Его больше нет, не ищи.
Чейз несколько мгновений выглядит почти обиженным, но смысл едкого замечания Хауса, наконец, доходит до него, и он широко улыбается такой открытой, такой Чейзовской улыбкой, на которую не ответить могут только два человека на свете – Форман и Хаус.
- А где девчонки? – вдруг спрашивает Хаус. – Где Пак и Адамс?
- Адамс ушла пару месяцев назад – ей нужна самостоятельная работа. А Пак ждёт ребёнка.
 -Надеюсь, не от тебя? – подозрительно приглядывается к нему Хаус.
- Нет, - фыркает Чейз. – Какой-то мешковатый парень – гитарист. Он за ней долго увивался... Хорошо, что Тринадцатая вернулась, не то я стал бы королём без королевства.
- А Тауб?
- Он  на вольных хлебах, теребит Формана, чтобы открыли отделение ринопластики здесь, в Принстон-Плейнсборо... – немного помолчав, спрашивает. – А вы?
- Я? – Хаус заметно мрачнеет. - Я – потенциальный зэк, думаю, за этим дело не станет. Уилсон умирает – правда, медленнее,  чем рассчитывал, а Кадди - мы её тоже с собой привезли – после родов округлилась с кормы. Ты удовлетворён, можем продолжить делом заниматься или дать тебе почитать мою автобиографическую повесть на четырехстах страницах?

- Я ничего не чувствую, - Хаус смотрит мимо него и барабанит пальцами по подлокотнику кресла.
- Ничего не чувствуешь... к Роберту? – Уилсон, как всегда, улавливает недосказанное. – Ну... это нормально... Ты сегодня первый раз в жизни увидел его – было бы странно сразу воспылать к нему любовью. Но он всё равно твой сын, ты биологически запрограммирован любить его, а значит со временем... всё придёт.
- Не уверен... – Хауса - от всех треволнений последних суток, должно быть -  тянет на откровенность. - Мне кажется, что с моей лимбической системой создатель что-то напутал, и я не способен чувствовать так, как ты, например...
- Ты? – изумлённо смеётся Уилсон. – Ты неспособен чувствовать? Посмотри на меня, Хаус!
- Ну? – Хаус переводит взгляд. – Ну, смотрю...
- Ты знаешь, почему тебя называют сволочью? Ты хоть раз задумывался, почему тебя называют сволочью, Хаус?
- Потому что я веду себя, как сволочь? Нет, это не я так думаю, просто пытаюсь угадать, что ты скажешь.
- Потому что все люди привыкли жить внутри. Знаешь, когда-то в детстве я разводил улиток. И люди, по-моему, на них похожи. Они все попрятаны по раковинам и выставляют наружу свои хорошие манеры, приветливость, вежливость, как улитка выставляет рожки. И это хорошо, это правильно. Но только что там, у них внутри – бог весть. А у тебя нет раковины, Хаус. Ты слизень. Ты весь снаружи, и ты уязвим. Но закрываться притворством и хорошими манерами ты не умеешь, поэтому закрываешься сволочизмом – вся разница.  Ты савант. Индиго. Гениальный ум, но твои чувства развиты до подросткового уровня – сила и неуправляемость пубертата. И ты любишь причинять себе боль, а поскольку ничем нельзя причинить себе боль сильнее, чем любовью, ты эту способность в себе культивировал до абсолюта. Так что на этот счёт не волнуйся. Ты не просто умеешь любить, ты готов утопить в своей любви каждого, как... как аппарат МРТ в канализационных водах, но при том ты готов захлёбываться и давиться этой любовью, лишь бы ни капли не пролилось наружу, потому что ты – тоже как подросток – склонен больше стыдиться добрых чувств, чем всяких гадств. Но... но то, что ты стал над этим задумываться, хорошо...
- Знаешь что, Уилсон? - досадливо говорит Хаус. – Ты купил бы себе отвёртку, а то вручную разбирать мои душевные состояния у тебя ни хрена не получается. Лишние детали остаются... Эй, ты куда так уставился?
- На Триттера. Он стоит в коридоре и показывает мне, чтобы я обратил на него твоё внимание. Кажется, он хочет с тобой поговорить.
Хаус оглядывается и, действительно, видит Майка Триттера,  делающего ему манящие пассы. «Или он оставил Рэйчел одну, что маловероятно, или – с Кадди, и значит, они виделись и, скорее всего, объяснились, и значит, сейчас меня может ожидать всё, что угодно».
Он протягивает руку за тростью и, не торопясь, тяжело опираясь на неё, выходит в коридор.
- Как Рэйчел?
- Ты бы лучше спросил, как Роберт, - чуть кривит губы Триттер.
- Как Роберт, мне врачи лучше тебя расскажут.
- Как она кинулась к тебе... - всё с той же подрагивающей усмешкой говорит Майк. – Словно родного дядюшку увидела...
- Просто знакомое лицо, пришедшее из вне и не связанное со стрессом, который ей пришлось пережить. Нормальная реакция напуганного ребёнка.
- Можно подумать, ты хоть что-то понимаешь в детях!
- Наверное, побольше твоего. У меня за сутки она бы уже точно в себя пришла.
- Дал бы ей посмотреть мультики с порнухой? Бои без правил? Предложил бы поиграть в гейм-бой?
- И, скорее всего,  это всё сработало бы.
- Уже сработало. Весёлая игра «Застрели братишку». Не хуже гейм-боя. Да чему я удивляюсь? Ты её три года воспитывал!
Несколько мгновений Хаус молчит, наконец, согласно кивает:
- Я тебя понимаю. Табельное оружие валяется чёрт те где, попадает в руки сопливой девчонке, выстрел, трагедия... Конечно, тебе и от начальства влетит теперь... Приятного мало, надо свалить вину на кого-то ещё, хотя бы для собственного успокоения. Сочувствую. Правда, есть и бонус: не исключено, что чужих детей на иждивении останется несколько меньше.
- Ты – ублюдок!
- Я ей пистолет не давал.
Уилсон только ахнуть успевает – сбитый с ног увесистым ударом, Хаус, роняя трость, впечатывается спиной и затылком в стену и сползает по ней, заваливаясь набок. Триттер, молча развернувшись, уходит

- Зачем ты? Зачем? – Уилсон пытается его поднять, но у него недостаточно сил, а Хаус ещё в состоянии грогги, чтобы ему помочь. У Хауса разбиты губы, и из левой ноздри течёт тоненькая струйка крови. – Ты ведь нарочно нарывался! Какого чёрта?
- Уилсон... Один его ребёнок или убил, или чуть не убил другого. И он в этом виноват. На его месте у меня бы тоже руки чесались съездить кого-нибудь по физиономии. Правда, в отличие от него, я не стал бы так долго вымучивать повод.
- Подожди... ты что... ты... нарочно дал ему тебе врезать?
- По-твоему, я похож на идиота? Откуда я знал, что он меня ударит? Он выглядел сдержаннее.
Уилсон только качает головой и, вытащив из кармана платок, пытается при его помощи одновременно и вытереть и остановить кровь – благо, Хаус ещё не настолько пришёл в себя, чтобы активно сопротивляться – он только вяло говорит: «Оставь», - и, запрокинув голову, чтобы не текло на грудь, глотает кровь.
- Что произошло? – спокойно спрашивает подошедший Чейз – то обстоятельство, что бывший босс только что «схлопотал по физиономии», его не слишком удивляет, но любопытно, за что и от кого.
- Триттер расстроился, - говорит Уилсон, делая новую попытку поднять Хауса с полу – на этот раз из-за вмешательства Чейза более успешную. Чейз же поднимает и подаёт Хаусу отлетевшую в сторону трость.
- Я шёл сказать, что мальчику явно лучше. Энцефалограмма показывает уменьшение глубины комы, дыхание тоже вроде бы восстанавливается.  Там с ним Тринадцатая. А вы не знаете, где Кадди?
- Наверное, с дочерью.
- Нет. С Рэйчел наша медсестра. Девочка спит, она приглядывает. И в палате Кадди тоже нет.
- А лифт работает? – спрашивает Хаус.
- Конечно. Думаете, она в лифте?
- Думаю, что мне трудно подниматься по лестнице. А я как раз собираюсь подняться.
Ничего больше не объясняя, он направляется в сторону лифтов. Уилсон догоняет было его, но Хаус, не оборачиваясь, просит:  «Уилсон, отцепись. Ты мне не нужен», - и Уилсон «отцепляется» - останавливается и провожает беспокойным взглядом.

Кадди обнаруживается, как он и предполагал, на крыше.
- Это был первый вариант, - говорит он, подходя к ней со спины. – Не нашёл бы здесь – пошёл бы по туалетам. В отношении мест для переживания ты очень предсказуема. Ты с мужем говорила?
Кадди оборачивается, и он видит, что лицо у неё заплаканное, но и она при этом видит его лицо и, ахнув, быстро, но нежно касается пальцами его распухших губ, словно проверяя зрительное впечатление наощупь.
- Кто тебя? Майк?
- Уилсон. Обозвал меня слизняком. Ну, сначала я ему врезал, потом он мне.
- Ты врёшь. Ни ты, ни Уилсон первыми никогда не бьёте, поэтому драка между вами невозможна.
- Уилсон мне дал в зубы один раз, - вспоминает он. – Правда, я сам просил. Для восстановления душевного равновесия.
- Всё равно ты врёшь.
- Вру, - соглашается он.
- За что он тебя?
- За длинный язык. Правда, если вы с ним поговорили перед этим, у него могли быть ещё какие-то мотивы, которых я не знаю... – и он смотрит на неё со странным чувством, которое она определила бы, как... надежду?
- Ты с ума сошёл! – говорит она. – Неужели сейчас время говорить ему, что я люблю другого мужчину? Хаус... ты что это? Хаус?
Хаус вдруг так странно, так не по-Хаусовски улыбается, что у неё защемляет на миг сердце, и только потом она понимает, в чём именно странность – в  его глазах стоят слёзы.

Уилсон останавливается в дверях палаты реанимации и стоит молча, пока Тринадцатая сама не замечает его.
- У тебя очень усталый вид, - говорит она.
- У меня, наверное, озабоченный вид. Предвижу осложнения между Хаусом и Триттером. Кадди давно ушла?
- Минут двадцать... Ты думаешь, она возобновит отношения с Хаусом?
- Это было бы очень... – начинает Уилсон, но  останавливается, не в силах выбрать между «плохо» и «хорошо». – Хаусу это нужно, как воздух, сказать по правде... Я вижу его каждый день, и вижу, что каждый день загоняет его только глубже в волчью яму. Если я умру... когда я умру, - поправляется он, избегая оптимистичной неопределённости, - он сорвётся – я это знаю. Ему нужен человек рядом, любящий и понимающий его. Такой, как Лиза Кадди. И если бы не Майк, я только приветствовал бы этот откат в прошлое. Но Майк из одной ревности может устроить Хаусу огромную подлянку – он мастер на такие штуки – и я, действительно, не знаю теперь, что для нас лучше, а что-хуже.
 - Ты говоришь «нас», потому что не можешь отделить себя от Хауса? – сочувственно спрашивает Тринадцатая.
 - Я не хочу себя от него отделять, Реми. Все эти месяцы... мне трудно передать тебе, а объяснить вообще невозможно, но это было... Понимаешь, он дрался за меня, и дрался с самой смертью так, что... Я никогда не видел такой ярости. Даже когда я сдался, совсем сдался, он продолжал этот бой один. Из-за него я получил передышку, получил отсрочку. Я встречу Новый год и, наверное, доживу до весны, до лета. Полгода назад я был уверен, что больше никогда не увижу снега, не испытаю той чудесной лёгкости, которая охватывает, когда после холодов впервые снимаешь пальто, не проеду на мотоцикле по трассе, когда кроме тебя никого и можно не думать о превышении скорости... Я сам падал в волчью яму, но Хаус меня не пустил даже тогда, когда, казалось, всё кончено. Я знаю, что выгляжу сейчас не лучшим образом, но это больше от лечения, а не от болезни. Опухоль уменьшилась – это видно на КТ. Она стала даже меньше, чем при моём отъезде отсюда. И, может быть, у меня ещё есть время жить, а не только умирать. Значит, он дрался не напрасно. Но война – есть война, а война со смертью – война вдвойне. Чёрт! Я люблю его. как бы это ни звучало, и как бы мне ни хотелось счастья Кадди, прежде всего я буду думать о нём.
 - Как это ты так разоткровенничался? – Тринадцатая слегка улыбнулась. – Бывало, из тебя про тебя слова не вытянешь. Ты изменился...
 - Ты тоже. Почему вдруг ты вернулась в Принстон-Плейнсборо?
 - Моя подружка уехала в другой штат. Мне стало одиноко.
 - А ты не захотела поехать с ней?
 - Нет, это она не захотела, чтобы я поехала с ней. Она узнала, что у меня скоро начнутся проблемы с контролем над телом – мне не хотелось что-то скрывать от неё, и я сама, дура, сказала. Ей это показалось страшным, и я не могу её винить. Потому что это, должно быть, действительно, страшно. Ну вот, она уехала, я пару дней слонялась по пустой квартире и тоже изо всех сил вспоминала Хауса.
 - Хауса?
 - Он же обещал мне эвтаназию, когда дело зайдёт далеко. Разве ты не знаешь? Я слонялась по пустой квартире и думала, что дело всё равно зайдёт далеко. И я буду одна, и никто не придёт ни спасти, ни убить.
 - Подожди... Хаус обещал тебе эвтаназию?
 - Ну, да... Я же говорила об этом на его «похоронах». Ты разве не слышал?
 - На «похоронах» я ничего не слышал. У меня сразу, когда только опознали тело, ещё в морге башню снесло напрочь, я и что сам-то говорил, не помню...
 - Странно... Ты казался таким спокойным.
 - Ну, ещё бы. Знаешь, сколько я тогда с вечера транквилизаторов наглотался? Оно и к лучшему, не то ещё не знаю, что бы со мной было при виде Хауса. Так он обещал убить тебя? Серьёзно?
 - Мне показалось, что да. Во всяком случае, когда я узнала, что он умер, умерла и моя надежда на лёгкую смерть. То есть, в принципе, покончить с собой прямо сейчас я ещё могла, но я не хотела слишком спешить с этим и, в то же время, боялась опоздать.
 А на третий день мне позвонил Чейз и позвал в свой отдел диагностики. Я не пошла. Потому что знала, что буду всё время сравнивать «сейчас» и «прежде». Потом позвонил Форман – и я сломалась. А теперь я уже рада, что сломалась. Моя жизнь снова обрела смысл. Ну, или, хотя бы. видимость смысла...
 - Теперь и ты разоткровенничалась, - с улыбкой погрозил ей пальцем Уилсон.
 - Мне легко с тобой откровенничать. Мы похожи, Уилсон, и наши дела, как гири на тоненькой ниточке, о-очень ненадёжны...
 - Мы умираем...
 - Все люди умирают.
 - Тогда в чём ты видишь разницу?
 - Все умирают, но не знают сроков даже приблизительно, и смело планируют вперёд. А мы, как будто заглянули в книгу судеб, и теперь боимся строить планы. Даже телеанонс на следующий месяц не смотрим.
 - Реми. – вдруг шёпотом говорит Уилсон, неотрывно глядя на маленькую фигурку на кровати.- Он, кажется, в себя приходит...
У мальчика ярко-голубые глаза – большие и удивлённые. Из-за интубационной трубки он не может говорить, но и без слов понятно, что он озадачен, но не испуган.
 - Привет, - улыбается Тринадцатая.- Ты в больнице. Я – доктор Хедли. Твоя мама вышла ненадолго, она скоро придёт.
 Мальчик переводит взгляд на Уилсона. На том нет халата.
 - Я – тоже врач, - говорит Уилсон, неловко трогая ладонью голый череп.
 Удивлённое движение тоненьких бровей. И вдруг в голубых мальчишкиных глазах вспыхивает улыбка. Недоверчивая, насмешливая, с таким непередаваемым чувством превосходства, что в ушах Уилсона эхом отзывается: «Все врут».
 - Хаус... – шёпотом говорит он. – Привет, Хаус!
 - Я сейчас вытащу эту трубочку у тебя из горла, – говорит Тринадцатая, наклоняясь над мальчиком. – Покашляй, когда я буду это делать. Горло будет немного болеть. Но потом всё пройдёт. Готов?
 Она проводит экстубацию. Это не слишком приятно, и мальчик, послушно кашляя, кривится, но не плачет. Вместо этого он осторожно ощупывает свою повязку, а потом спрашивает у Уилсона:
 - Почему у тебя нет волос?
 - Выпали, - отвечает Уилсон, разводя руками.
 - Потому что ты старый?
 - Потому что я больной. А тебе волосы сбрили – они снова скоро вырастут, - добавляет он, угадав за невинным вопросом некоторое беспокойство.
 - Я тебя не знаю. Кто ты? Ты здесь лечишься?
 - Нет, я не лечусь здесь. Я – тоже врач. Я не врал. Я раньше здесь работал, потом уезжал лечиться, а теперь снова приехал. Меня зовут Джеймс.
 Сейчас он спросит: «А разве доктора болеют?» - думает Уилсон. Но ошибается – мальчик ни о чём таком не спрашивает.
 - А меня зовут Боб, - говорит он.
 - Я знаю, малыш.
 - Она, - мальчик указывает на Тринадцатую, - твоя жена?
 - Нет. С чего ты взял?
 - Не знаю. Горло болит. И голова... – он снова делает такую гримасу, словно готов заплакать, но снова передумывает. - Где мама?
 - Она скоро придёт, Бобби.
 - А папа?
 - Он... тоже здесь, неподалёку.
 - А Рэйч? Её наказали?
 - Нет, не наказали. Она не нарочно выстрелила, и она очень расстроена.
 - Она хотела меня убить... - неуверенно говорит мальчик.
 - Нет-нет, что ты! – пугается Уилсон.
 Но более прагматичная Тринадцатая прямо спрашивает:
 - Кто тебе так сказал?
 Боб Хаус не отвечает, но смотрит, насупившись, и в его голубых глазах вопрос и боль.
 - Послушай, - Уилсон присаживается на корточки и берёт его ладошку в свои руки. - Ты не должен так думать, ни минуты не должен. Рэйчел – твоя сестра, она тебя любит. То, что произошло – несчастный случай. Никакого злого умысла. Поверь мне.
 - Откуда ты знаешь? – жёстко спрашивает мальчик.
 «И ему около трёх лет? – спрашивает сам себя Уилсон. – В его возрасте дети вообще не могут так говорить. И этот взгляд... Конечно. рана, боль – всё это взрослит, но... Боже, неужели Кадди не замечала? Он – индиго».
Уилсон разыскивает Хауса и Кадди по всей больнице. А находит, наконец, в отделении сомнологии, где они занимаются именно тем, чем и следует заниматься в сомнологическом отделении- спят. Спят в такой позе, что Уилсона обливает холодным потом - как хорошо, что нашёл их он, а не Триттер.
 Хаус спит сидя – не на кровати для пациента, а на кушетке в комнате наблюдателя, прислонившись к стене спиной. Голова его запрокинута и рот открыт. И он храпит довольно громко, но это ничуть не тревожит Кадди, свернувшуюся калачиком фактически у него на коленях. Ей только досаждает холод – в сомнологии отключен микроклимат, потому что сегодня она пустует - и поэтому, должно быть, обе её руки обнимают Хауса, забравшись ему под полурасстёгнутую рубашку. Похоже, спать они не собирались, но сон сморил обоих почти одновременно во время разговора, и Уилсон может только догадываться, что это был за разговор.
 - Вы, друзья, зря дразните гусей, - довольно громко говорит Уилсон, и храп Хауса прерывается, сменяясь недовольным ворчанием, а Кадди просто поднимает голову и вопросительно смотрит на него. – Лиза, иди в реанимацию – Роберт очнулся. А с тобой, Хаус, я хочу поговорить, не уходи.
 Кадди немедленно срывается с места. Хаус демонстрирует, как он недоволен тем, что его разбудили и как ему хочется спать, но на самом деле он встревожен серьёзным тоном Уилсона, и предстоящий разговор его не слишком радует.
 - Между вами – что? – без обиняков спрашивает Уилсон, присаживаясь рядом. – Вы опять хотите быть вместе?
 - Не знаю... – не сразу отвечает Хаус.
 - Ты отдаёшь себе отчёт, чем всё это может закончиться? Триттер не будет разыгрывать благородного, но отвергнутого рыцаря – он устроит тебе отсидку, и не на восемь месяцев, а на все десять лет.
 - А у меня есть варианты?
 - Конечно, у тебя есть варианты. Ты сам прекрасно понимаешь, какие у тебя есть варианты.
 - Чего ты хочешь, Уилсон?- спрашивает Хаус терпеливо, но с оттенком злости. – Вернуться в Мексику?
 - Неважно, чего хочу я. Важно, чего хочешь ты. Знаешь, рисковать свободой ради настоящих отношений и делать то же самое ради ностальгии на одну ночь – разные вещи. Если ты готов вернуться к Кадди, и если Кадди этого хочет, объяснитесь с Триттером. Объяснитесь честно. Потому что честность – ваш козырь. Триттер позиционирует себя, как честного человека, он не может себе позволить явную эскалацию агрессии в ответ на чистосердечное признание, не может позволить себе плохо выглядеть. Вы же, как подростки, обжимаетесь по углам, рискуя быть застуканными и тем самым создать казус белли.
- Мы не обжимались по углам, – хмуро возражает Хаус. – Нечаянно задремали. В отличие от тебя, мы не спали в машине.
 - Я тоже не спал в машине. Я притворялся, что сплю.
 -Зачем?
 - Затем, чтобы вы могли свободно пообжиматься. Но в машине Триттера не было. А в Принстон-Плейнсборо он есть. И если вместо меня вас здесь увидел бы он...
 - То есть, я должен прежде, чем обнять мать моего ребёнка, оглянуться по сторонам – нет ли где Триттера?
 - Думаю, да. Во всяком случае, это было бы разумно.
 - А сам я кто буду после этого? – задумчиво спрашивает Хаус. – Ты можешь мне ответить. Уилсон?
 - Не знаю, кем ты после этого будешь. Но, по крайней мере, ты будешь живой и на свободе.
 - Понимаешь, Джей-Даблью, – проникновенно говорит Хаус, ухватывая Уилсона за пуговицу и подтягивая к себе, - понятие свободы для меня включает в себя, как непременную составляющую, возможность обнимать мать моего ребёнка, не оглядываясь, где там Триттер.
 - Ты идиот. – говорит Уилсон, высвобождая пуговицу. – Ты нередко играешь без единого козыря – и выигрываешь. Но тут не та игра. Тут тебе бросят карты в лицо и погонят из-за стола. И ты ничего не сможешь сделать, и Кадди тоже ничего не сможет сделать – она вообще, по-моему, боится своего мужа.
 - Кадди? Кадди ничего в этой жизни не боится. Только её нужно разозлить. И тогда она горло льву перегрызёт.
 - Ты ошибаешься, она боится. Больше всего на свете она боится неуверенности в завтрашнем дне. И её можно понять – у неё двое детей. Это – ответственность. А Триттер – стена от житейских бурь, и он всегда берёт ответственность на себя. Любит она его, нет ли – скорее нет, чем да – но я не думаю, что она готова сменить стабильность и семью на редкие свидания в муниципальной тюрьме.
 Хаус, ненадолго задумавшись, согласно и решительно кивает:
 - Ладно. Спрошу её об этом...
 - Вот именно, спроси.
 Хаус застёгивает рубашку и пытается встать. Но резкая боль в ноге швыряет его обратно на кушетку. Запрокинув искажённое лицо, он растирает бедро. Уилсон смотрит на него с беспомощным сочувствием. К его удивлению, Хаус даже не пытается принять викодин – молча корчится от боли и трёт ногу.
 - У тебя остались таблетки? – наконец, спрашивает он.- Почему не выпьешь?
 - Хочу уменьшить дозу.
 - Ради возобновления отношений с Лизой Кадди? Я так и знал...
 Хаус даже на миг бедро тереть перестаёт:
 - Чего ты знал, Уилсон?
 - Знал, что для тебя это значит больше, чем ты готов показать. Давно ты без дозы?
 - Недавно. И я не бросить хочу, а уменьшить. И Кадди здесь не при чём – просто помню, как бывает, когда это идёт вразнос.
 - Ну, ладно, пусть она не при чём... – помолчав, соглашается Уилсон, и его примирительная интонация, кажется, бесит Хауса больше всего.
 - Подай трость! – рычит он и, схватив её, тяжело хромает из сомнологического отделения.
 Уилсон, чуть отстав, идёт следом, привычно подыскивая в уме аргументы для следующей словесной стычки, которую сам, наверное, и спровоцирует. И поэтому он прекрасно видит двух полицейских в форме, вышедших из-за поворота коридора Хаусу навстречу:
 - Грегори Хаус? Вам придётся пройти с нами.
 - Парни, здесь какая-то ошибка, - протестует Хаус. - Мой адвокат... – он пытается стряхнуть руку полицейского со своего плеча, но ему заламывают руку за спину. И он роняет трость.
 Уилсон бросается было вперёд, чтобы вмешаться. Но, опомнившись, замирает на месте. Много пользы он сможет принести, сидя в камере рядом с Хаусом? Лучше выждать, всё разузнать, попробовать связаться с кем-то сведущим – со Стейси, например.
 Хаус оборачивается, ищет его глазами:
 - Скажи Кадди, что меня замели.
 - Ладно, – говорит Уилсон.
 - Телефон отберут, попробуй сам связаться со мной.
 - Ладно, хорошо.
 - На всякий случай прощай. Постарайся прожить подольше – может, ещё увидимся.
- Я всё для тебя сделаю, – обещает Уилсон, - не волнуйся, ты там не задержишься, - но на душе у него уныло и хочется заплакать.

С самого утра Майк Триттер занимается с детьми. В комнате отдыха он читал Рэйчел книжку, а сразу после этого посетил в реанимации сына. Кадди кормила его с ложечки йогуртом и, обернувшись на шаги мужа, сдержанно улыбнулась:
 - Намного лучше. Кажется, всё обошлось – да, Боб? А как Рэйчел, Майк?
 - Поняла, что возмездия не будет, успокоилась и раскрашивает в книжке одноногого пирата. Где он, кстати?
 - Не знаю. Он не приходил.
 - Потому что ему на всё наплевать, кроме загадки. А загадку он разгадал... Лиза...
 - Да?
 - Тебе не кажется, что нам пора кое-что обсудить?
 У Майка решительный вид, но Кадди не хочется никаких обсуждений. Лучше не сейчас, лучше потом.
 - А что нам нужно обсуждать, Майк? – прикидывается она непонимающей.
– Ну, например...твою готовность бросить семью, оставить детей и рвануть в Мексику... к одноногому пирату.
– Ведь ты даже не пытался мне в этом воспрепятствовать...
– Ты взрослая самостоятельная женщина - не мог же я обращаться с тобой, как с Рэйч. Надеялся, ты знаешь, что делаешь.
– А что, теперь что-то изменилось, раз ты решил всё-таки поговорить об этом? Я неожиданно помолодела? - Лиза пытается шутить, но на душе у неё кошки скребут.
– Нет, сейчас я просто почувствовал, что у вас с ним всё серьёзно. Не хочу на тебя давить, но... что ты собираешься с этим делать?
- Майк, прежде всего давай выйдем в коридор, ладно? Роберту необязательно нас слышать.
- Роберту всё равно придётся... ладно, выйдем.
Кадди виновато улыбается насторожившемуся сыну: "Мы с папой оставим тебя на одну минуточку - нам нужно кое-что обсудить", - и они выходят из палаты, но сквозь неплотно закрытые жалюзи их видно, и Роберт обеспокоенно пытается приподняться, чтобы по движениям их силуэтов прочесть,  что между ними происходит.
- Тебе придётся выбирать. - говорит Майк, привычно сдержанно и спокойно - ведь до того телефонного звонка в отель она и не могла припомнить случая, чтобы он вышел из себя. - Я не уверен, что Хаус захочет делить тебя со мной, но я-то уж точно не захочу с ним делиться. Ты, наверное. понимаешь. что вполне в моих силах вообще удалить Хауса с нашего горизонта на неопределённый срок, и я бы так и сделал, но я - не Рэйчел, чтобы не понимать, что простое физическое устранение соперника проблемы не решает.
Его последние слова заставляют Кадди вообще на миг забыть о Хаусе.
- Что-что? - переспрашивает она, и на её лице появляется и ошеломлённое и, вместе с тем, очень многообещающее выражение. - Ты что, всерьёз считаешь, что Рэйчел сделала это нарочно?
- Считать тут нечего - конечно. она это сделала нарочно. Ты, наверное, никогда не испытывала ревности, если этого не понимаешь. Ревность - сильное чувство. Сначала бьёшь насмерть, а потом уже думаешь, что тебе за это будет... Так у тебя серьёзно с Хаусом?
Лиза не отвечает очень долго.
- Не знаю, Майк, вряд ли... - наконец, мямлит она. - Я... я не готова пока об этом... дай мне время, прошу...
-  Хорошо. я дам тебе какое-то время разобраться в себе. Потому что, если это серьёзно, я приму твой выбор, хотя, конечно, не скажу, что он меня оставит равнодушным. Но если всё это - просто ностальгия по прошлому и глупые сантименты, я не потерплю игру моими чувствами ради пустой прихоти. Моими чувствами и чувствами детей - тоже. Я, знаешь ли. несу за них ответственность... Да. и ещё, - он уже собрается  уйти. но останавливается и смотрит ей прямо в глаза тягучим, давящим взглядом. - Одна просьба. Лиза...
-Да, Майк?
- До тех пор, пока разберёшься,  не спи с ним, ладно? Это будет мне очень неприятно, и, я надеюсь, ты примешь во внимание этот нюанс. Я ведь могу надеяться? Потому что, если я узнаю. что вы находились в физической близости, это будет означать, что ты приняла решение, и я это именно так и расценю. Ты ведь поняла меня? Всё. я пошёл. Поцелуй за меня Боба.
Он холодно касается губами её губ и идёт прочь по коридору. Но он успевает сделать всего несколько шагов и едва не сталкивается лицом к лицу с Джеймсом Уилсоном, вывернувшим из-за поворота. Неузнаваемым Уилсоном. Его мягкие карие глаза больше не  мягкие, они сверкают, как два скальпеля, кроличьи резцы оскалились, и напоминают скорее уже волчьи клыки, он идёт какой-то странной, пританцовывающей походкой, уперев правую руку в тазобедренный сустав. а левой отмахивая на ходу. И, не останавливаясь, с ходу, этой же левой  бьёт сбоку Майку Триттеру в челюсть с такой силой, что здоровый, как шкаф, Майк отступает  и, потеряв равновесие, тяжело падает на задницу.
- Пидорас! - громко говорит Уилсон.- Сука! Давай, вставай, я тебе ещё добавлю!
Кадди не успевает ничего понять. Триттер с рычанием вскакивает, и Джеймс, отброшенный его кулаком, отлетает, как тряпичная кукла, но уже  в следующую минуту  он  опять на ногах, и они снова сцепляются.
- Прекратите! - наконец, опомнившись, вопит Кадди, действительно, посрамляя децибеллами ужасную баньши. - Майк! Не смей! Джим! Тебе же нельзя! Майк! Джим! - она сдёргивает с ноги туфлю и каблуком колотит по широкой спине мужа. - Прекрати! Прекрати! Прекрати!
Наконец, драка стихает. но не раньше, чем поверженный в очередной раз Уилсон уже не находит в себе сил подняться. Его лицо залито кровью, он шмыгает носом и плюёт сгустки на пол, не особенно заботясь о том, как всё это выглядит. Майк. тяжело дыша, прислоняется к стене. У него распухли губы и свежий кровоподтёк на щеке.
- Боже! - Кадди с растрёпанными волосами и туфлей в руке опускается перед Уилсоном на колени. - Ты с цепи сорвался? Дай, посмотрю...
- Он сдал Хауса. - говорит Уилсон, всё ещё в запале, прерывающимся голосом, дёргая подбородком всторону Триттера. - Хауса забрали. Слышишь, Лиза, что он сделал? Хауса посадят. Надолго. Я его не увижу больше. Никогда не увижу из-за этой суки, твоего мужа. Он не поможет твоему сыну.  Он...у него викодина от силы две таблетки осталось - как же он там будет без них? Он от боли с ума сойдёт...он... Как же ты мог, сволочь? - снова орёт он, повернув залитое кровью лицо к Триттеру. - Вот кто сволочь-то, Лиза! Вот кто настоящая сволочь!
- Кончай истерить, -  морщится Триттер, щупая повреждённую челюсть. - Сейчас, смотри, заплачешь. Сам поди-ка его и сдал - благо, опыт есть.
- Я? - растерянно переспрашивает Уилсон. - Да ты...
Он не успевает закончить - его прерывает топот бегущих ног по коридору, и только тогда до Уилсона и Кадди одновременно доходит, что из реанимационной палаты, где лежит Роберт Хаус, доносится тревожный зуммер монитора.

- Ритм относительно стабилен, он на самостоятельном дыхании, но давление низкое, несмотря на стероиды. И у нас новый сиптом - мышечная слабость и снижение рефлексов в нижних конечностях.
- Двусторонний  парапарез,- уточняет Форман.
- Это не тимолимфатический статус, - говорит Чейз. - И мы опять не знаем, что это... Мне нужны идеи. Любые. Самые невероятные, всё, что придёт в голову.
- Если первоначально можно было подозревать изменения в продолговатом мозге, то теперь это явно центральная извилина, - говорит Тринадцатая.
- Значит, поражение многоочаговое.
- Два - это много? - с привычным скептицизмом поднимает бровь Тауб.
- Два - это, в любом случае, уже не один.
- Травма могла запустить процесс, уже протекавший субклинически.
- Саркоидоз, - наконец, высказывает первое предположение Тринадцатая, но по тому, как она морщит губы и щурится, видно, что предположение не нравится ей самой.
- Смеёшься? - косится Чейз.
- Ты сказал - всё, что придёт в голову.
- И к тебе в голову пришёл саркоидоз? Ну, у тебя не голова, а прямо проходной двор.
- Не язви, - морщится Форман. - Она хотя бы пытается.
- В отличие от тебя, - улыбается с кушетки Тауб. - Это не я - это Чейз хотел тебе сказать, но проглотил, потому что ты - босс.
- Если вы сейчас вместо постановки диагноза начнёте выяснять отношения... - подаёт голос Уилсон. Он тоже сидит на дифдиагнозе, но, судя по всему, еле сидит. Лицо у него распухло, он бледен больше, чем был, когда только появился в Принстон-Плейнсборо, и то и дело прикрывает глаза.
- Что ты тут делаешь, Уилсон? - сердито выговаривает ему Форман.- Иди в постель, отдохни.
- Может быть, там что-то моё, - возражает он, - откуда ты знаешь?
- "Твоё" обычно видно на ЯМР. И потом, ты, по-моему, сейчас всё равно плохо соображаешь.
- Эозинофильные инфильтраты, - говорит Тауб.
- А в лёгких и крови?
- Инфекция.
- Мы проверили на инфекцию.
- На любую? Паразиты, грибки, нетипичные?
- Иммунодефицит?
- Кадди говорит, он почти не болел.
- Всё когда то бывает впервые.
- Нам нужен Хаус, - говорит Уилсон, качая головой. - Нам нужен Хаус, потому что... - он не договаривает до конца, попёрхивается, наклоняется вперёд, и его мучительно, почти всухую выворачивает наизнанку - он сплёвывает лишь тягучую, чуть окрашенную желчью слизь.
- Давай, иди отсюда, Уилсон, - снова гонит его Форман. - Иди ляг. Пусть тебе прокапают глюкозу. Реми, проводи его - он тебя послушает.
- Нам нужен Хаус, - повторяет Уилсон, вставая. - Позвони, Форман, скажи им... скажи, что мальчик умрёт, если... если они...
- Чейз! - вскрикивает Тринадцатая, и главдиагност, вскочив, едва успевает подхватить падающего Уилсона, не то он разбил бы голову об угол столя.


Кадди настолько на взводе из-за всех навалившихся на её голову событий, что внезапный звонок мобильника заставляет её вздрогнуть, и она чуть не роняет телефон на плиточный пол реанимационной палаты.
- Это я, - говорит Хаус. - Что там у вас?
- Хаус! Ты откуда звонишь? Тебе разрешили? Как ты? Что там с тобой? - Кадди волнуется и говорит сбивчиво. - Ты в порядке?
- Нога болит, хочу спать и съел бы сейчас порцию мороженого, - он делает паузу и с горечью говорит - уже серьёзно. - Конечно, я не в порядке. Мне тут столько всего вменяют, что, кажется, на два пожизненных срока хватит. Найди мне адвоката. Уилсон всё оплатит. Как Роберт?
-Ему хуже, Хаус! Это не тимолимфатический статус. Никто не понимает, что с ним!
Он молчит так долго, что в какой-то момент она пугается, что у него отобрали телефон, но тут он снова заговаривает, и Кадди замечает, что голос у него изменился, словно он вдруг внезапно заболел ларингитом:
- Ты конкретнее говорить можешь или способна только визжать и кудахтать, словно у тебя за плечами не мед, а курсы кройки и шитья?
- Он в сознании, но был пароксизм мерцания, а теперь парапарез и дисфазия. ИВЛ отключили, ритм тоже держится...
- Молодец. Вот теперь ты говоришь, как врач.
- Хаус, но я не должна говорить об этом, как врач! - Кадди в отчаянии повышает голос. -  Я - мать, а не врач, а Чейз с командой в тупике, как мне кажется. Ты нам нужен!
- Я был бы рад, но, боюсь, они меня пока не выпустят. Что на ЯМР?
- Ничего. Они хотят повторить.
- Вот кретины! А если опять ничего не найдут, повторят третий раз? Пусть сделают пробы на... нет, подожди... Где там Уилсон?
- Не знаю. Он подрался с Майком.
-Да ты что! - Хаус вдруг смеётся. - Такой правильный, такой положительный Уилсон, который никогда не бьёт первым... Майк на него напал?
- Нет, как раз наоборот, это Джеймс ударил Майка. Он думает, что это Майк тебя сдал полицейским.
- Передай ему, в таком случае, что если он считает твоего мужа идиотом, значит он сам... Нет, ладно, не передавай. Он там как, живой?
- Сотрясение мозга.
- Вот идиот! Скажи Чейзу, пусть проверят оружие и пулю. Центральная извилина, продолговатый мозг, зона Брока — это всё в черепе. Никакая инфекция не будет сидеть в тюремной камере, если её туда не посадить. ГЭБ обычно работает в другую сторону, но ему, в принципе, всё равно. Ты поняла? Передай ему, он справится. Я в него верю.
- Да-да, Хаус, я поняла. У тебя есть викодин?
- Уже нет. Хочешь переслать мне в пироге?
- Можно официально оформить показания для приёма. Он тебе показан.
- Да ну? А раньше ты говорила, что я ибупрофеном могу обходиться.
- Можешь, как хроник с болевым синдромом, но ты не только страдаешь хроническими болями, ты ещё и наркоман. Ты сам виноват, что снова подсел, но наркотическая зависимость  — тоже болезненное состояние. Они не могут тебя мучить только потому, что ты не праведник, а грешник. Я подам ходатайство. С тобой разрешат увидеться?
- Не знаю... Кадди...
- Что, Хаус?
- Я был уверен, что это — тимолимфатический статус. Я облажался.
- Хаус, ты не можешь всегда быть правым. И ты всегда сам исправляешь свои ошибки.
 Но не эту. Тебе не надо видеться со мной, Кадди, потому что я врал, что изменился. Не связывайся со мной - я, как ядовитый плющ. И всегда буду предавать именно тогда, когда нужен. В этом ты была права.
Она пугается:
- Что с тобой?
- А ты помнишь, как долго я не мог решиться сказать, что люблю тебя? Тогда, в наше первое утро. Медовый месяц, длинною в утро, ты это помнишь? Я не мог сказать «я люблю», а ты спряталась от Уилсона в шкаф... Мы оба знали, что крадём нашу любовь, а не заслуживаем. За кражу наказывают. Всё закономерно. Красть любовь, семейное счастье, детей — неважно что — это всё равно всегда значит нарываться.
Ты... ты... - она задыхается от подступившей вплотную догадки. - Ты... сам себя сдал? Майк не при чём? Это ты позвонил им?

- Просыпайся, - говорит Майк, грубо тормоша Уилсона за плечо - Уилсон загружен и просыпается с трудом. - Держи телефон, говори. Да очнись ты!
Ничего не соображая, Уилсон, тем не менее, руку протягивает и телефон берёт.
- Алло, - его голос хриплый, неузнаваемый. - Кто это?
- Это доктор Джеймс Эван Уилсон? - спрашивает тусклый официальный голос.
- Да, - Уилсон не с первой попытки, но приподнимается и садится. Он слушает, что ему говорят, хмуро и сосредоточенно, и его лицо мрачнеет всё больше. Майк Триттер, напротив, смотрит с победоносной улыбкой.
Наконец,  Уилсон нажимает кнопку "отбой" и остаётся сидеть в неподвижном трансе, опустив руку с забытым в ней телефоном.
- Понял? - спрашивает Триттер, забирая из этой безвольно опущеной руки свой телефон. - Сейчас будешь извиняться или потом, когда совсем проснёшься?
 Но Уилсон словно не слышит его. Он медленно поднимает руки и прижимает ладони к лицу.
- Ладно, - говорит Триттер. - Я никуда не тороплюсь. Дозреешь - приходи. Я принимаю извинения с восьми до двадцати двух ежедневно.
- Я не жалею, что тебе врезал, - говорит Уилсон негромко, не отрывая рук от лица. - Даже не жалею, что ты мне врезал в ответ. Обойдёшься без извинений, ладно?
- Он не выдержал и сдулся - вот что всё это означает, - торжествующе говорит Майк. - Можно понять. Жить с таким грузом нелегко, а ваш Хаус не из сильных. Заодно он и тебя утянет с собой - пойдёшь укрывателем. Доживёшь свои - сколько там тебе осталось - в камере, здорово?
- Да какая разница мне теперь, где... - Уилсон, наконец, отводит ладони от лица. - А ты-то чему радуешься, дурак? Пасынок у тебя умирает, жена тебя не любит. А ты знаешь, хотя бы, почему Хаус это сделал? Потому что почувствовал, что Лиза вот-вот тебя бросит и уйдёт к нему, а с таким, как ты выражаешься, "грузом" как он может взять на себя ответственность за неё и за детей?  Он должен был покончить со своей неопределённостью любой ценой. Ради Кадди, ради детей, даже, может быть, где-то ради тебя. Вы все видите только внешнюю сторону во всём, ни черта не понимая. Да Хаус в жизни не позволил себе сдуться, когда от него хоть что-то зависело. Это был хороший поступок, благородный поступок, и тебе надо не злорадствовать, а бежать спасать то, что у тебя осталось, раз уж Хаус тебе это милостиво позволил. Что ты на меня уставился так? Беги.  Беги, Триттер, беги...
Он смотрит на обескураженного его словами Триттера и даже не чувствует удовольствия, хотя физиономия Майка вытянулась в совершеннейший огурец. Итак, Хаус сделал свой выбор. Правильный выбор, выбор, за который он и сам прежде похвалил бы его, но почему сейчас на сердце такая едкая горечь? "Потому что он выбрал не меня, - думает Уилсон, запрокидывая голову с зажмуренными глазами, которые почему-то отчаянно щиплет. - Он выбрал не меня, и я буду умирать медленно и мучительно. Один." Он не верит в то, что ремиссия надолго, какие бы оптимистические слова он не говорил Кадди или Тринадцатой. Слишком тяжело перенёс последнюю "химию", слишком сильная слабость, слишком часто его тошнит по утрам и кровь идёт носом. И оптимистичное Хаусово "Года два ты точно протянешь, а там - поглядим", - представляется ему сомнительным. Сомнительно и то, что Хаус отделается двумя годами.
Но он всё-таки ищет телефон и набирает знакомый номер:
- Стейси, это опять я. Ну что, ты можешь кого-то порекомендовать? Нет, честного мне не надо - сребролюбивого прохиндея, но умного и расчётливого. Хорошо, диктуй... Сколько запросит - мне это сейчас не важно. Спасибо, Стейси, обязательно...
Он слышит лёгкое нежное покашливание и обращает внимание, наконец, на то, что доктор Реми Хедли стоит в дверях с бумажным пакетом.
- Принесла тебе пончиков. Можно? Как ты?
Уилсон грустно улыбается и вдруг ловит себя на том, что именно Тринадцатую он хотел сейчас видеть больше, чем кого-либо. И именно ей готов честно рассказать, как он.

- Зачем ты рассказал Уилсону? - Лиза выглядит странно — Майк не может вспомнить, когда ещё он мог видеть её такой. - Какие цели ты преследовал, когда рассказал ему, что Хаус сдался сам? Ты не понимаешь, что Уилсону не надо было этого говорить? Нет, ты не можешь не понимать — ты слишком умён для этого. Значит, нарочно? Месть за зуботычину? Ты специально хотел причинить ему боль?
- Я никак не могу понять причины твоих претензий, - Триттер старается сохранять спокойствие, и будь Лиза такой, к какой он привык — расстроенной или ласковой, улыбчивой или задумчивой — ему это удалось бы без труда. - Твой Уилсон пребывал в заблуждении, я это заблуждение рассеял, - он вдруг ловит себя на том, что он, похоже, оправдывается. Он, Майк Триттер, который никогда не оправдывается, говорит оправдывающимся тоном.
- В конце концов, почему я должен терпеть его нападки, если ни в чём не виноват? - говорит он уже немного иначе. - Хаус поступил так, как поступал всегда — ушёл от ответственности, бросил тебя, бросил Роберта, бросил этого Уилсона. И он будет вести себя так всегда — не строй себе иллюзий, будто что-то переменилось. И я, между прочим, не строю себе иллюзий, будто ты хоть сколько-нибудь любишь меня, но ты - трезвомыслящая женщина. Я готов простить тебе твою выходку с Мексикой и всё, что там могло быть, потому что я люблю тебя, потому что я хочу сохранить нашу семью, но почему я должен позволять какому-то слабохарактерному прихлебателю твоего Хауса бить меня по лицу ни за что? С ним я, слава богу, не состою в браке. Да и, кстати, от моих слов ему только польза — меньше будет боготворить этого беспринципного типа, которому любые отношения поперёк горла, если не его особа во главе угла. Видишь, он и сексу с тобой, и заботе о нём тюремную камеру предпочёл.
Ещё несколько дней назад он смутил бы её этими словами. Но что-то за эти несколько дней в их отношениях радикально переменилось.
Ты — мелкий гадёныш, мстительный сукин сын, - говорит Лиза, и её глаза сверкают совсем уж не по-доброму. -   всегда таким был. Наплевать тебя на нас, ты ради сатисфакции готов предать, терзать, убить. Пока речь шла о Хаусе, я молчала — Хаус мёртвого из себя выведет, но ты и Уилсону мстишь втридорога. Ты — поганый человек, Майки. Тебе никто об этом не говорил? Зачем ты, например, внушаешь Роберту, да и мне, будто Рэйч ревнует?  Или это подсознательный акт, потому что ты сам никак не можешь простить Роберту того, что он — не твой, а Хауса? Или ты этого мне не можешь простить. Ты — лицемер. Хаус — эгоистичный сукин сын, он незрел, он невыносим, он вечно обдолбанный и он часто зол на весь мир, он язва и манипулятор, он тот ещё гад, но он настоящий, а ты — бездушная маска, и в тебе нет ничего, кроме напыщенности и самовлюблённости.
Лицо Триттера становится жёстким, и в глазах появляется кровавая муть.
- А ты не торопишься, женщина? - хрипло говорит он. - Не торопишься оттолкнуть человека, который готов бескорыстно заботиться не только о тебе, но и о твоих спиногрызах, ради сомнительного удовольствия десять лет мастурбировать перед письмами из тюрьмы?
Но и лицо Лизы становится каменным от злости. Резко, как плевок, она бросает ему:
- Да пошёл ты!

-Да послушайте же вы меня! - Хаус почти кричит в непроницаемое лицо агента. - Вы же должны слушать — это ваша работа, слушать то, что вам говорят. Я пришёл сам, я хочу со всем этим покончить, но я нужен сейчас умирающему ребёнку. Куда я убегу? Вы что, вообще к логическому мышлению не способны? Или я опасен? Или, по-вашему, я сейчас возьму в прокате автомобиль и рвану сносить дома в Принстоне один за другим или зашвырну годовую подписку «Медицинского журнала» в десяток сортиров? Задерживая меня здесь, вы сами убийцей делаетесь. А я-то ведь никого не убивал. И вы — убийца — считаете себя вправе меня — не убийцу — держать под замком только потому, что какой-то идиот написал идиотскую фразу: «закон для всех одинаков»? Да будь я бездомный маргинал без мозгов — вы бы мне помещением в чистую камеру и трёхразовым питанием одолжение бы сделали. А будь у меня клаустрофобия, убили бы меня тем же самым. Ну и как это согласуется с вашим «для всех одинаков»? И разве этот ваш закон говорит, что за обрушенную стену дома, засорённую канализацию, нарушение режима УДО и проживание по поддельному паспорту нужно убить двухлетнего сына преступника? А ведь вы это сейчас делаете.
- Не передёргивайте, Хаус. Мальчик находится в руках компетентных врачей, они обойдутся без вас. А вы должны находиться здесь и не усугублять своё положение скандалами. Оно и так у вас не завидное.
- Дайте хотя бы позвонить.
- Вы уже завладели один раз телефоном, не нуждаясь в каком бы то ни было позволении.
- Но с тех пор могло кое-что измениться. Чёрт! Я могу хотя бы по телефону консультацию дать?
- Никто из больницы вашей консультации не запрашивал. Мне кажется, вы напрасно так много о себе думаете. Возвращайтесь в камеру и не беспокойте больше персонал нелепыми требованиями.
Хаус смотрит исподлобья, но больше не возражает — похоже, он исчерпал свои аргументы. Ему нехорошо — он чувствует начало ломки, нога болит просто отчаянно.
- У меня отобрали трость, - говорит он агенту. - Я не могу без неё передвигаться.
- Даже в пределах камеры? - недоверчиво прищуривается агент.
- Да, чёрт побери! - самообладание, наконец, окончательно изменяет Хаусу и он орёт. - Шагу не могу ступить! Мне больно! Я — инвалид, и я...
Он внезапно замолкает, потому что громко и резко звонит телефон на столе. Агент снимает трубку и жестом просит Хауса помолчать.
-Да, - говорит он. - Да, я. Боже мой, я не думал что смогу когда-нибудь...Он здесь, в моём кабинете. Сейчас? Как это вы себе представляете? Что-что? Вы шутите! Этого не может быть! Да-да, конечно, я сделаю всё, что могу... Нет, официально, разумеется, можете, но... Правила это не запрещают, и я бы мог посмотреть сквозь пальцы, если вы утверждаете, что... Прямо сейчас? Кто? Да, хорошо. Раз дело не терпит отлагательств... Это, я думаю, возможно. Да. Бумаги будут оформлены, но вы ручаетесь, что...? Да, хорошо.
Он вешает трубку и некоторое время молчит с непроницаемым лицом.
- Вы, - наконец, начинает он, кусая губы, - в контакте по какому-то инфекционному заболеванию. Звонили из больницы Принстон-Плейнсборо.
Хаус молча наклоняет голову. Он не совсем понимает, что произошло — никаких контактов с инфекционными больными у него не было. Возможно, инфекцию нашли у Роберта? Он смотрит в пол и не торопится заговорить. Заговаривает снова агент.
У меня есть дочь, - говорит он. - Сейчас ей девятнадцать. У неё нет ноги — она ходит на протезе. Ногу ей отрезали пять лет назад в Принстон-Плейнсборо. Меланобластома. Её лечил доктор Уилсон. Я понятия не имел, что он консультировался с вами, и что это вы настояли на ампутации.
- Мир тесен, - мрачно усмехается Хаус. - Во что мне теперь обойдётся нога вашей дочери?
- Моя дочь жива, - задумчиво говорит агент. И, немного помолчав, переходит на официальный тон:
- Вы будете конвоированы в Принстон-Плейнсборо и переданы под опёку декана Формана. На всё время обследования и карантина именно он будет отвечать за ваше поведение и пребывание исключительно в стенах больницы — не подведите его. В каком режиме и как долго вы там будете содержаться, зависит от результатов вашего обследования. Вам нужно будет подписать кое-какие бумаги — придётся подождать часа полтора-два. Но вам не будет скучно — с вами хочет поговорить адвокат.

Телефонная трубка быстро запотевает от дыхания.
Знакомый чуть хрипловатый, низкий, мурлыкающий голос:
- Здравствуй, карри.
А голос Хауса тихий и сиплый:
- Здравствуй, Стейси.
- Твои друзья обратятся к адвокату по моей рекомендации. Уилсон звонил. Это Эрни Райт, он — лучший. Веди себя с ним, как хороший мальчик.
Хаус молчит, закрыв глаза. Ему почему-то больно, физически больно от её голоса. И она чувствует это:
- Грэг, не переживай долго, у нас мало времени. Ты должен мне рассказать всё, чтобы я могла ввести Эрни в курс дела. Как ты прикинулся мёртвым?
- Я не прикидывался. Меня завалило каким-то хламом, когда на складе стали взрываться бочки, и я провалился в подвал. А оттуда был выход на ленточный погрузчик. Я выбрался и смешался с толпой. Никто не обратил внимания — я был похож на пьяного и обдолбанного бродягу, а все наши оставались с другой стороны.
- А потом?
- Пару дней отлежался. Потом мне помогли с бумагами, и мы с Уилсоном уехали в Мексику.
- Вероятно «помогли с бумагами» означает фальшивый паспорт?
- Документы у меня были настоящие — того парня, что сгорел. Мне нужны были только бумаги для того, чтобы снять деньги со счёта, оформить покупки и заказать билеты. Страховка, например, доверенность на мотоцикл.
- Подожди. А фото на документах?
- Да кто всерьёз смотрит на это фото! Я сбрил волосы и отпустил бородку, в результате стал не похож на себя ничуть не меньше, чем на того торчка.
- Знаешь, все твои несчастья — это просто ком из твоих колючек, - после паузы с сожалением говорит Стейси. - Как жаль, что я не знала раньше обо всём этом. Уилсон — кретин, он мог бы и позвонить. Он мог бы и о том, что смертельно болен, мне рассказать — ведь мы как-никак дружили и с ним тоже... Вы, ребята, оба полные идиоты. Грамотный адвокат с самого начала оставил бы от твоего дела один пшик, но ты слишком горд и самонадеян, чтобы обращаться к грамотному адвокату. Вот смотри... Опознание трупа проводил не ты, и не ты виноват, что прозектор облажался. Склад загорелся из-за окурка папиросы или из-за неисправной проводки. Ты не куришь, и ты — не электрик. Ты закинулся героином, но это — не преступление. Зато ты из-за этого оказался невменяем и объективно не мог спасти парня. Ты мог потерять память после сотрясения мозга или шока, ты мог очнуться с чужими документами в кармане, не имея представления, кто ты такой и на голубом глазу вообразить, что ты — он и есть. Ты мог не справиться с управлением автомобилем в состоянии аффекта и поэтому разрушил дом Лизы Кадди. Ты не обязан был знать об устройстве канализации в Принстон-Плейнсборо, и там не висело объявления: «запрещается бросать в воронку слива билеты на турнир». Всё это можно повернуть так, как тебе удобнее.
- И ты думаешь, во весь этот бред кто-то поверит? - скептически спрашивает Хаус.
- Отличие юриспруденции от медицины, мой милый карри, в том и состоит, что в судопроизводстве всем абсолютно наплевать, верят им или не верят. Ты можешь говорить чистую правду, ты можешь изолгаться, но без фактов вся твоя правда стоит ровно столько же, сколько и ложь. А фактов против тебя куда меньше, чем всякой дряни, которую ты сам и развёл. Разве ты злодей, Грэг? Вор, убийца, мошенник, растлитель? Почему ты должен сидеть за решёткой всю свою жизнь? Твоё единственное преступление — опрометчивость, но если бы за это сажали в тюрьму, у тебя там было бы очень многочисленное общество. Помоги Эрни тебя отмазать и не вставляй ему палки в колёса — вот единственное, что от тебя требуется. О кей?
- Хорошо, Стейси, - говорит он, и она не узнаёт его голоса.
- Ты не веришь мне?
- В судопроизводстве всем плевать, верят им или нет, - цитирует Хаус. - Разве ты не юрист?


Его выводят, как настоящего преступника, с руками за спиной. А на крыльце по глазам ударяет солнце, и снежная белизна алмазно переливается, и хочется верить, что темноты и затхлости больше не будет. И не хочется снова лезть в полицейскую машину между двух конвойных, от которых воняет луком, скрипучей кожей ремней и ментоловой жвачкой, которой они пытаются заесть лук. Не хочется до тошноты.
Но вместо полицейской машины он видит серо-голубой «вольво» с зимней резиной и «зимними» же дворниками, с аккуратными колпачками на колёсах с водителем в тёплой куртке и вязаной шапочке на лысой голове, с бархатными глазами доверчивого щенка и крупными, как у кролика, передними резцами из-под слегка приоткрытых по обыкновению губ.
- Я могу на вас надеяться? - тихо спрашивают за спиной.
- Я буду паинькой, - обещает Хаус, чувствуя, как властно его влечёт в объятия этого красавца - «вольво».
- Вы можете ехать с доктором Уилсоном. И не подведите никого из тех, кто вам доверяет.
Он поспешно кивает, готовый сейчас обещать, что угодно, он делает шаг — и падает, поскользнувшись на припорошённой снегом ступеньке. Падает неудачно, боль обрадованно выскакивает из подполья и вгрызается в бедро, словно крича торжествующе: «А-а, ты забыл обо мне! Забыл о том, какой ты гад из-за меня! Возомнил, что всё теперь изменится? Повёлся на один солнечный лучик, на пушистый снежок, на то, что он всё-таки приехал за тобой? Расслабился, идиот? А я — вот она!!!»
Конвойный, уже готовый повернуться и уйти, очевидно, решает, что его падение — какая-то жуткая, хитро задуманная провокация. Он срывает с пояса дубинку, и только предупреждающий окрик агента останавливает его от того, чтобы пустить её в ход.
Хаус поднимается медленно и неловко — сначала на колени, потом с трудом — на ноги. Он извалялся в снегу, и даже в волосах снег, отчего они кажутся ещё более седыми. Всё воодушевление, овладевшее было им, испарилось без следа. Лицо угрюмо, спина привычно сутулится, глаза опущены. У него ломка, ему светит большой срок, у него ничего нет, ради чего стоит преодолевать боль. Его привезут в Принстон, потому что мальчику стало хуже, он будет диагностировать и лечить, а потом надобность в нём отпадёт - и его отвезут назад, в тюрьму. Кадди уедет домой с Триттером и детьми, Уилсон умрёт, а ему останется рутина подъёма-принудработ-питания-сна с некоторым разнообразием в виде тюремных драк и приступов боли.
Он медленно идёт к «вольво» и забирается на пассажирское сидение.
- Пристегнись, - напоминает Уилсон.
Хаус, не отвечая и не пристёгиваясь, потирает бедро.
- Первый раз в жизни упал с крыльца — понимаю, как тебя это ошеломило, - издевается Уилсон. - Теперь жизнь кончена, боль навсегда, и все вокруг — сволочи. Держи, - он протягивает на ладони две продолговатые таблетки. - И пристегнись, наконец. Где твоя трость?
- Отняли. Я слишком громко стучал наконечником — сказали, это нарушает спокойствие других уголовников. А вернуть забыли.
- Ладно, не плачь, папа сейчас другую купит. Чего ещё хочешь? Мороженого? Тянучек?
- Сдохнуть, - честно признаётся Хаус.
- Закинься, наконец, своим чёртовым викодином! - рычит Уилсон. - И прекрати, наконец, чёртову истерику. У тебя всё будет хорошо. Ты нужен. Тебя любят. Пристегнись, мать твою, и поехали!


В машине Хаус засыпает. Боль отпустила, и он ужасно устал. Спит очень крепко, свесив голову на грудь и капая слюной, как собака. Не чувствует, что Уилсон свернул с прямой дороги, заехал в магазин и, в самом деле, купил ему новую трость, не чувствует остановки на автозаправочной станции, и, уж тем более, не замечает то и дело бросаемых на него Уилсоном обеспокоенных взглядов.
Просыпается он только уже на больничной парковке, просыпается медленно, словно приходя в себя после комы, а, открыв глаза, натыкается на пристальный взгляд Уилсона.
- Чего ты? -хмуро спросонок спрашивает он.
- В тюрьме поспать не дали?
- Там свет не гасят.
- Интересно, что тебя заставило настучать копам на самого себя?
- Не всё ли тебе равно?
- Очень не всё равно. Человека определяют мотивы его поступков, а сами поступки могут быть противоречивы. Ты всё бросил. Бросил сына, бросил Кадди, бросил меня... Хочу знать, правильно ли я догадался, или ты просто голову в песок прячешь.
- Мотивы тоже могут быть противоречивы, Уилсон. Впрочем, тут я руководствовался принципом элементарным: «Раньше сядешь — раньше выйдешь»...
-Даже не сказал ничего... Если бы тебя сейчас не выпустили на поруки, а выпустили тебя только из-за смеси нашего вранья и благодарности Джона Уэббика, мы бы, может, и не увиделись больше, - горько говорит Уилсон, отворачиваясь от него и глядя вперёд, в лобовое стекло, словно там можно увидеть что-то кроме кирпичной стены.
- А кто такой Уэббик?
- Твой агент. Ты не интересовался даже, как его зовут?
- На кой чёрт он мне сдался! Это ты всех своих пациентов по именам помнишь. Думаешь, было бы очень умно говорить тебе, что я собираюсь сесть? Обошлось бы без нудных пастырских разговоров?
- А вот представь себе, обошлось бы, - Уилсон отворачивается ещё старательнее и говорит глухо. - Это твой выбор, я бы и спорить не стал, но проститься-то по-человечески ты мог. Я думал, мы уже не увидимся. Ведь я бы наверняка не дожил до твоего освобождения...
- И что, ты видишь смысл жизни в том, чтобы сказать друг другу несколько лишних слезливых фраз?
- Да. Знаешь, да. Иногда смысл жизни сосредоточивается именно в этом.
- Всё ещё веришь в словесный трёп? Ты наивнее Роберта, Уилсон. Как он, кстати?
- Признаки локального сдавления в двух очагах. Брока — это, наверное, всё-таки посттравматическое воспаление, но центральная извилина и центр регуляции дыхания к травме уж точно никакого отношения не имеют.
- Пулю проверили?
- Позвонили в Лоренс. Там сделали смывы на среды, но существенного роста пока нет. Это всё равно какие-то новообразования, Хаус — что другое?
- Почему их не видно?
- Может быть, плотность малоотличима от плотности мозговой ткани...
- Чейз собирался делать повторное ЯМР — исследование. Сделал?
- Должен как раз сейчас этим заниматься. Пойдём. Вот, возьми, - он протягивает Хаусу трость.
- Новую купил? Всё равно, что любовницу сменить, - Хаус берёт трость и лихо закручивает в пальцах. - Ух, ты! Блондинка...
В самом деле, трость из светлого полированного дерева.
- Тебе больше брюнетки нравятся?
- Дарёной любовнице в зубы не смотрят.
Хаус вдруг протягивает руку и кончиками пальцев касается всё ещё припухшей после драки с Триттером скулы Уилсона.
Кость не сломал? - деловито спрашивает он, но Уилсона деловитый тон не обманывает. Это не осмотр, это — ласка.
- Ты же знаешь, как мы подрались...
- Знаю. Звонил Кадди.
- Глупо вышло. Хотя... кое-какая польза всё-таки была.
- Давно хотел выдернуть этот зуб?
- Зубы на месте. А вот Кадди рассорилась с Триттером. Наорала на него.
- Ну? - Хаус недоверчиво суживает глаза. - Из-за тебя?
- Из-за тебя, кретин. Так что Триттер здесь больше не показывается, Кадди всё время сидит в реанимации. И он не забрал Рэйчел.
- Ты думаешь, это о чём-то говорит?
- Это о многом говорит. Если он планирует по-прежнему быть опорой и хранить семейный очаг, почему он бросил Рэйч без присмотра? Это снижает его шансы на примирение. Другое дело, если такого примирения не предвидится... Ну, пойдём?
Подожди, - Хаус останавливается возле машины и постукивает себя кулаком по лбу — такая же неотвязная привычка, как у Уилсона трогать шею и ерошить волосы. - Постой. Ты, наверное, прав, мне надо было сказать тебе. Извини меня. Я так привык всё это время думать о тебе только как об опекаемом пациенте, что как-то забыл в очередной раз о тебе подумать, как о советчике и просто друге. Спасибо, что хотел вступиться за меня и... спасибо, что не осуждаешь мой выбор.

-Зайдите ко мне на минутку, Хаус, - окликает из приоткрытой двери доктор Форман. Он, как всегда, безупречен — строгий костюм, галстук в тон, непроницаемое выражение лица. Хаус чувствует себя, как школьник, вызванный к директору, и тотчас озвучивает это в своей собственной Хаусовской манере — кривляясь, кривит лицо в якобы горьком плаче:
- Простите, господин декан, я больше не буду. Он пе-е-ервый начал...
Но у Формана к выходкам Хауса иммунитет — он даже в лице не меняется, ни единый мускул не дрогнет.
- Мы сообщили о вашем контакте с инфекционным больным, чтобы вы могли оставаться в Принстон-Плейнсборо столько, сколько понадобится. Это не совсем неправда — двое из пассажиров рейса, которым вы летели сюда из Мексики, заболели ветряной оспой — один прямо на борту, другой уже вернувшись домой. Судя по вашей карте, ветрянкой прежде вы не болели и, следовательно, никакой имунной защиты против неё не имеете.
- Вообще-то я болел ветрянкой, - говорит Хаус, - в Южной Корее. Но это между нами.
- Да, - спокойно подтверждает Форман. - Это — между нами. Однако, вам запрещён вход в палаты реанимации, и вы не можете приближаться к Лизе Кадди ближе двадцати метров — таково было постановление суда, и его никто не отменял.
Он ожидает возмущения или язвительных замечаний, но Хаус спокойно кивает:
- Хорошо. На Рэйчел Кадди этот запрет не распространяется?
Форман скашивает глаз в какую-то бумагу на своём столе:
- Нет. О ней в постановлении не упоминалось.
- Хорошо, - повторяет Хаус.
- Вам нельзя покидать пределов территории больницы. Кафе, парковка, служебные помещения. В палаты не ходите. Вас поместят в полубокс на втором этаже — это будет пока что ваше жилище, обустраивайтесь там по своему вкусу. В случае проверки будете оставаться там же.
- Хорошо.
Смирение Хауса, похоже, настораживает Формана, и его взгляд становится всё более подозрительным.
- Мне будет нужно кое-что купить, - говорит Хаус. - Я приехал налегке, практически без вещей. Моя кредитная карточка заморожена.
- Вам что, денег дать?
- Деньги я найду...
- Значит, там же найдёте и того, кто купит для вас, что нужно.
И снова это короткое, смиренное:
- Хорошо.
- Вы сегодня подозрительно покладисты, - наконец, не выдерживает Форман.
- У меня нет выбора. Мне будет нужен викодин — запасы не безграничны. Мне будет нужно оставаться здесь, а это от тебя зависит. Если я начну сейчас давить, ты всё равно не прогнёщься и, вернее всего, я снова окажусь за решёткой раньше, чем глазом успею моргнуть. Не в моих интересах.
- Хаус, - Форман немного меняет тон и выражение лица Хауса меняется с угрюмо обречённого на обычное, даже чуть насмешливое:
- О, я вижу, ты решил заговорить, как человек, кибер-трансформер!
- Раз уж вы решили легализоваться, вам придётся вести себя законопослушно. И сейчас вы даже на это готовы. Вы прекрасно понимаете, что за вас борются, и вы не захотите подводить тех немногих, кому вы по-настоящему дороги. Но вы порывисты и неуправляемы, я боюсь, что вы можете выйти из-под контроля сами у себя. До сих пор я старался в сходных ситуациях навязать вам в наблюдатели того, кто сможет противостоять вашей натуре...
- То есть, самого себя?
- Да, в частности, самого себя. Но я понял теперь, что это не работает. Сопротивление вас бесит и провоцирует. Поэтому теперь вашим «ответственным по режиму» будет Уилсон.
- А что, он уже тоже твой подчинённый?
- Вот именно. Я подумал, что стоит восстановить его в прежней должности, если его смерть теперь откладывается на неопределённый срок. Он будет исполнять обязанности главы онкологии со следующего понедельника.
- А ты его спросил?
- Нет. Это он меня спросил. Спросил, как я думаю, может ли он вернуться к работе. Правда, он хотел быть рядовым врачом отделения. Но мы уже почти год не можем найти толкового руководителя, в онкологии текучка, и врачи, привыкшие к стилю его руководства, с трудом уживаются с другими начальниками.
- Их можно понять, - вставляет Хаус. - Не каждый будет потакать, входить в положение и прогибаться так, как Уилсон.
-Тем не менее, при нём проблем с онкологией не было.
- И он согласился?
- Да, он согласился.
- Послушай, это нечестно вешать на него онкологию и меня за раз. Он ещё слишком слабый, он сломается.
- Тем больше вы будете стараться не причинять ему неприятностей. По-моему, я хорошо придумал.
- Классно. А что с его лицензией?
- Ничего. Он её и не терял.
- Значит, и рецепты может выписывать? Тем более классно. А с моей?
- Вы что, хотите работать?
- Ты удивлён, что ли?  Наверное, считал меня лентяем. Вот так всегда — все руководители меня недооценивают.
- С вашей будет сложнее. Как покойник, вы её потеряли. Если сейчас вы находитесь под следствием, вы вряд ли можете работать. В любом случае, на этот счёт должно быть вынесено отдельное постановление. Но, с другой стороны, я бы мог взять вас на должность, не требующую квалификации — уборщика, ассистента, служителя морга, младшего лаборанта. Это будет неплохо и для вашей позиции в суде, и для больницы — уборщик с высоким ай-кью — престижно. Но и на это должно быть отдельное постановление. Пока вы числитесь в карантине, вы работать, конечно, не можете.
- Хорошо, - снова кивает Хаус.
- Проклятье! - срывается Форман. - эти ваши «хорошо» меня настораживают!
Хаус пристально изучающе смотрит на него и вдруг улыбается:
- Ладно, не хорошо — плохо. Совсем хреново,Форман, но во-первых, ничего не поделаешь, а во-вторых, всё равно лучше, чем сидеть. Так что хорошо.

Уилсон останавливается у неё за спиной, и Кадди, чувствуя это, тем не менее, не поворачивает головы — всё её внимание сосредоточено на спящем мальчике.
- Я привёз Хауса, - говорит Уилсон. - Ему запрещено входить сюда и приближаться к тебе ближе, чем на двадцать метров.
- Очень хорошо.
- Очень хорошо?
- Хорошо, что ты его привёз. Он уже виделся с Чейзом?
- Ты имеешь в виду, начал ли он заниматься Робертом? Думаю, да. Но я хотел спросить о другом.
- О чём, Джеймс? - вот теперь она поворачивается и смотрит ему в лицо, потому что он не решается продолжать, а стоит и поглаживает затылок, глядя в сторону.
- Что ты думаешь делать дальше? - наконец, спрашивает он. - Планируешь вернуться к Майку?
- Сама не знаю пока...
- Лучше бы тебе поскорее определиться, - кажется ей или в его голосе , действительно, проскальзывают угрожающие нотки?
- Не совсем понимаю, почему ты... - начинает она, но он перебивает:
- Если ты планируешь попользоваться врачебным даром Хауса, а потом остаться не с ним, лучше сразу скажи. Не подавай ему ложных надежд, я прошу тебя. Не позволяй этому зайти слишком далеко. И не бойся — он всё равно будет выкладываться, даже если ты скажешь, что знать его не хочешь.
-Эй-эй! - она даже со стула встаёт. - Ты что себе вообразил? Думаешь, я затеяла всё это только чтобы заставить его заниматься Робертом? Ты спятил, Уилсон!
- Мне плевать на твои мотивы, - грубо говорит он. - Я просто не хочу, чтобы его снова резали по живому. Он, конечно, и это выдержит, но я не хочу. Понимаешь? Я. Не. Хочу.
- Уилсон, ты с цепи сорвался? Сейчас и меня ударишь?
- Лиза... - в его голосе звенит нотка отчаяния.
- Перестань. Я люблю его. Любила даже, пока была женой Майка. Если бы он сам всё не разрушил...
- Так почему же ты позволила ему всё разрушить? Ты его оттолкнула, хотя он прогибался под тебя, как целлулоидный пупсик. Конечно, он всё разрушил, но только после того, как ты его самого чуть не разрушила. И ведь ты понимала, что не нужно заставлять его прогибаться, тебя напрягало это больше, чем всегда напрягал Хаус-классик. Но нет. Для тебя важнее всего было укротить его, потому что если бы ты это сделала, твоя самооценка взлетела бы до небес, а теперь ты сама живёшь с укротителем и, по-моему, тебе это не очень нравится.
- Уилсон, заткнись!
- Заткнусь после того, как ты внятно скажешь, какие твои планы в отношении ваших отношений.
Некоторое время Кадди молчит. Потом вдруг спрашивает:
- Будешь жить с Тринадцатой?
Несколько попыток заговорить проваливаются, словно кто-то включил в нём «mute». Наконец, Уилсон выдавливает из себя:
- Н-не знаю пока, но...
Вот и заткнись.

- Ну, и что у тебя? - спрашивает Хаус, появляясь за спиной внезапно, как призрак. Чейз вздрагивает и, поскольку его рука лежит на тумблере, сбивает настройку экрана.
- Хаус?
- Чейз? - Хаус копирует не только интонацию, но и лёгкий австралийский акцент Чейза. - Ну что, дальнейший обмен дежурными репликами, может, опустим?Что ты нашёл? - он сам протягивает руку и настраивает экран, как нужно, чтобы изображение стало чётким.
- Это тромбы, - говорит Чейз и хмурится. - Множественные тромбы. В зоне Брока, вот здесь, здесь и здесь, - он указывает карандашом на экран. - Как будто по его мозгу из дробовика стрельнули. Мы их пропустили в первый раз, потому что локальные изменения мозговой ткани были свежими, а теперь видно и зоны воспаления, и зоны ишемии.
- То есть получается...
- Что у него пять инсультов сразу, но при очень маленьких зонах поражения. И случились они тогда, когда он впал в кому.
- Вернее, он впал в кому, когда они случились. А что со свёртываемостью?
- Нормальная.
- Ладно, собери команду, поставь задачу — не тебя же мне учить. Кстати, Форман обещал мне место поломойки — если надо чего почистить или протереть, обращайся.
- Например, протереть глаза и прочистить мозги? - Чейз вспыхивает озорной улыбкой.
- Ну, ты прямо на лету ловишь!

В диагностическом отделении собираются примерно через полчаса — Тауб, Тринадцатая и — неожиданно — Форман.
- Речь о мозге, я — невролог, - отвечает он на удивлённый взгляд Чейза.
- Ты — администратор, - насмешливо возражает Хаус.
- Вы — полотёр в карантине, - парирует декан.
- Да ну? Чейз, кому маркер?
- Мне, - говорит Чейз, подходя к доске. - Итак, имеем: множественная тромбоэмболия у пациента трёх лет, предшествующее пулевое ранение черепа, кровотечение, остановка дыхания, нижний парапарез, дисфазия.
- Всё объясняет тромбоэмболия.
- Кроме самой тромбоэмболии.
- Свёртывание в норме, васкулита нет, - напоминает Чейз.
 - Надо осмотреть митральный клапан, - предлагает Тауб.
- Мы смотрели сердце. Вегетаций нет. Ничего, кроме дополнительных хорд и лёгкого проллапса, но ведь это встречается очень часто и не должно давать тромбозы.
- Почему условия для тромбоза возникли именно теперь? - спрашивает Хаус, рассеянно вертя свою «блондинку». - Что изменилось?
- В него стреляли. Это стресс.
- Кровотечение, - говорит Тринадцатая. - В «скорой» наверняка применили гемостатики.
- У ребёнка с нормальной свёртываемостью приём гемостатиков в терапевтической дозе тромбозов не вызовет.
- Начнём ноотропы и давайте снижать свёртываемость, - предлагает Форман.
- У него нормальная свёртываемость. В третий раз повторяю, если кто не услышал, - настаивает Чейз.
- Сделаем низконормальную.
- Это не радикальное решение проблемы. Это паллиатив.
- Да, это паллиатив. Но мы сможем избежать новых тромбозов и выиграть время.
- Или спровоцировать кровотечение.
Форман, сцепившись с Чейзом, не могут прийти к соглашению. Тауб и Тринадцатая вопросительно смотрят на Хауса. В какой-то момент все трое — и Хаус, и Форман, и Чейз вдруг одновременно это замечают. Повисает странная и, пожалуй, неприятная пауза. Чейз слегка краснеет, Форман словно чуть выцветает, как кофе, разбавленный молоком. Хаус... у Хауса непонятный взгляд. Он смотрит на всех на них по очереди и молчит.
- Да ладно вам уже! - неожиданно взрывается Чейз. - Хотите поиздеваться — так и скажите! Чего вы душу тянете? Говорите! Ну! Сами видите, без вас не завертится.
-Делайте ноотропы, - говорит Хаус так тяжело, словно выталкивать слова для него непосильный труд. - Я согласен с Чейзом. При нормальной свёртываемости понижать её до ненормальной глупо. Проблема не здесь.
Все — даже Форман — встают и уходят с видимым облегчением. Только Чейз задерживается в дверях и оглядывается на Хауса. Его взгляд весьма красноречив.

Примерно через четверть часа в больничном кафетерии Хаус без воодушевления жуёт стейк, сидя напротив Уилсона, поглощающего свой ленч — творог со сметаной, зеленью и грецкими орехами — тоже без особого энтузиазма.
- Ты не ешь, а питаешься, - наконец, говорит Хаус. - Смотреть противно.
- Не смотри, - разрешает Уилсон, на миг прерывая жевание. - Можешь закрыть глаза, как паллиатив, можешь выйти, как радикальное решение проблемы.
- И кто тебе слил дифдиагноз? Тринадцатая?
- Или она, или... не она. Послушай... тебе не показалось, что твоё присутствие на дифдиагнозе несколько напрягает Чейза? Что ты подрываешь его авторитет?
- Мне из-за того, что Прекрасный Кенгуру страдает комплексом неполноценности, плюнуть на лечение ребёнка?
- Я этого не говорил. Но ты должен как-то определить своё место. И сделать это вербально, для Тауба, Тринадцатой, Чейза... Ты вернулся в Принстон-Плейнсборо и, хочешь ты этого или нет, тебе придётся занять в нём какую-то нишу. Не ту, к которой ты привык. Может быть, ты не отдаёшь себе отчёта, но просто возвратиться в прошлое невозможно...
- Ну почему? Ты же возвратился. С понедельника — завонкологией, кажется?
- А тебе кто слил моё назначение?
Форман. Когда просил меня быть хорошим мальчиком. Ты, кстати, для меня теперь главный по режиму, ты в курсе? Каждый вечер будешь подавать рапортички, сколько раз я глотал викодин, сколько раз сходил по маленькому и не приближался ли к Кадди, не дай бог, на девятнадцать метров вместо двадцати. Что, раскусил босс твоё призвание? Ты доволен?
- Доволен я или не доволен, значения не имеет. Ты, кстати, сколько раз сегодня ходил по маленькому? - Уилсон делает вид, что записывает.
- Ты — зануда. А всё оттого, что жуёшь это сено. Пойди закажи нормальную еду — эту у тебя даже красть не интересно.
- Хочу прожить подольше, вот и питаюсь здоровой пищей. Не твоё дело.
- По-твоему, хороший кусок грудинки стоит меньше двух лишних минут агонии? Сметана, петрушка, грецкие орехи... - перечисляет задумчиво Хаус, пальцем трогая край его тарелки. - Ты врёшь, Уилсон, ты не жизнь хочешь продлить, а потенцию повысить. Слышал о такой болезни - «тимома гентингтона»? Последний писк селекции.
Уилсон попёрхивается соком и закашливается так, что Хаусу даже приходится похлопать его по спине.
- Есть ещё одна наследственная болезнь - «сунутьносвовсёнасвете», - укоризненно говорит он, откашлявшись - У тебя острая форма.
- Удивляюсь, как ты раньше её не склеил. Тебя ведь так заводят умирающие.
- Сейчас я сам умирающий, - резко перебивает Уилсон. - И мне бы хотелось оставить после себя плодовитое потомство. Дарвинизм. Ты ничего о нём не слышал?
- Тогда Кэмерон звони. Знаешь номер? Замороженная сперма — по её части. Только имей в виду, склонность к канцерогенезу мультифакториально наследуется  потомством.
- Хаус, заткнись! - Уилсон повышает голос, но снова кашляет — апельсиновый сок всё ещё раздражает ему гортань.  - Все люди болеют и рано или поздно умирают. Не одним, так другим. Почти все наши болезни или, по крайней мере, предрасположенность к ним, мы наследуем от родителей. Это не значит того, что... Хаус?
Глаза Хауса стекленеют. Он встаёт, оставив недоеденный стейк, и с помощью своей «блондинки» ковыляет к выходу из кафетерия.
- Привет. У тебя свободно?
Уилсон поворачивает голову и широко улыбается подошедшей со своим подносом Тринадцатой.
- Конечно. Садись.
- Куда это Хаус заторопился? - спрашивает Тринадцатая, пристраивая поднос так, чтобы не свалить оставленную Хаусом тарелку. - Вы не поссорились?
- Нет. Кажется, его осенило.
- Да? Правда? Тогда мне лучше, наверное, быть в отделении... - она уже готова забыть про ленч ради любимой диагностики.
Не торопись, - останавливает её Уилсон. - Я хотел тебя спросить... может, куда-нибудь сходим вечером? Ты любишь джаз?

Белая доска с полустёртыми следами надписей выглядит сиротливо. Ещё сиротливее выглядит Чейз, сидящий перед ней в глубокой задумчивости. Он выглядит, как военначальник, только что потерявший в последней битве всю свою армию. Хаус никогда так не выглядел. Он умел изображать сибарита даже, когда кончался порох, и холостые выстрелы тревожили тишину больницы напрасной суетой, даром напрягая Кадди и заставляя Уилсона мучительно щуриться над неразрешимым вопросом — где грань, которую нельзя позволить перейти. У Чейза не получается хорошая мина при плохой игре, он не умеет врать, хотя проделывает это чаще, чем кто-либо. На стук палки он резко оборачивается.
- Пришли результаты посева смывов из Лоренса, - говорит он, привычно докладывая Хаусу, как начальнику.
- Ничего, конечно?
- Ничего, да.
- Ну, и какие соображения?
Чейз молчит, снова глядя на доску с полустёртыми надписями.
- Ты же видишь, - говорит Хаус, глядя мимо него, - что это — моё место.
- А где же тогда моё? - негромко спрашивает Чейз.
- Не знаю... Может быть, тоже здесь...
Отрицательное движение головой:
- В отделении не может быть два босса. Кому-то всё равно придётся уйти.
- Я — твой босс. Ты только что сам это доказал.
- В одну реку нельзя войти дважды, Хаус.
- Можно, Чейз. Просто это будет другая река.
Чейз долго молчит. Наконец, решительно кивает:
- Хорошо, попробуем...
- Что именно? Дважды войти в одну реку?
- Работать вместе.
- Это будет не работа, а оленьи бои, Чейз.
-Это всегда были оленьи бои, Хаус. И это была работа. Я не готов к принятию решений прямо сейчас — дайте мне время. У вас впереди пересмотр дела, суд. У вас отношения с бывшей. У вас ребёнок. В вашей жизни многое изменилось и многое может измениться. В моей — ничего.
- А ты не рано себя хоронишь, сопляк?
- Я не хороню себя — я только прошу отсрочки.
- О кей, - подумав кивает Хаус. - Ладно.
- Тогда сварите мне кофе, пожалуйста.
- Что-что? Ну, ты наглец!
- Я попросил отсрочки, - спокойно разъясняет Чейз. - Вы сказали: «о кей». Если вы не солгали, то... сварите мне кофе, пожалуйста. Сахара одну ложку.
Хаус, фыркнув, включает кофемашину.
- Нужно заказать Роберту Хаусу ангиографию, - говорит Чейз, запрокинув стул и покачиваясь на двух ножках. - Если это не нарушение свёртываемости, и не васкулит, и не инфекция, и если на клапанах чисто, то тромбоз может вызвать любая другая турбулентность в сосудистом русле. А если стрельнуло только в голову, то это ближайшее разветвление артерий, питающих мозг или их анастомоз. При кровотечении ввели антикоагулянт, а потом было изменение давления. Где-то в сосудистом русле есть мешок с подарками, который развязался из-за перепадов давления после ЧМТ. У вас была аневризма в ноге и, может быть, есть ещё. А он — ваш сын.
- Давно ты догадался? - ревниво спрашивает Хаус.
- Когда обернулся и увидел, как вы хромаете, когда вспомнил, откуда ваша хромота.
- Я — раньше, - самодовольно говорит Хаус и тут же протягивает Чейзу стаканчик: - Твой кофе, босс!


- «И тогда придёт хромой пират с голубыми глазами, и больше уже никто не сумеет нигде отыскать маленькую принцессу», - Рэйчел сделала вид, будто дочитала книжку и захлопнула свой альбом для рисования.
- Боже мой! Откуда ты это только взяла? - Кадди не знает, плакать ей или смеяться.
- Здесь так написано, - безапелляционно заявляет дочь. - Что ты не по правде родила меня, а подобрала в бурном море. Меня похитили пираты, и я жила у них в тёмном подвале, а моя мама-королева заболела и умерла. И тогда ты пришла и взяла меня из подвала, но скоро нас разыщет хромой пират с голубыми глазами, чтобы отнять меня, и потом меня уже никто не найдёт.
«Если хочешь хорошо соврать, - говорил как-то Майк, - нужно взять твёрдый бриллиант вранья и оправить его в мягкую правду». Похоже, он вполне овладел этим искусством. Всё было почти так, как сейчас говорит Рэйчел — и умершая мама-королева, и пиратский подвал, и хромой пират с голубыми глазами. Рэйчел всегда легко поддавалась фантазиям, особенно навязчивым, устрашающим фантазиям. Твёрдый бриллиант лжи получил надёжную оправу.
- Скажи, родная, а Боба я тоже подобрала в бурном море? - сдерживая себя, мягко спрошивает Кадди.
- Боб же был у тебя в животе — я же помню, - фыркает Рэйч. - Он пихал изнутри ногами, а ты давала мне трогать.
Это, действительно, было.
- А почему у Боба синие глаза? - вдруг спрошивает Рэйчел. - У тебя ведь серые и у Майка серые — в отличие от Боба она никак не могла приучиться называть Майка папой. Впрочем, он не настаивал.
- Они не синие, - почему-то возражает Кадди, - они тоже голубые, как у твоего хромого пирата. Мне пора возвращаться к Бобу, милая. А ты ему рассказывала когда-нибудь эту сказку?
Рэйчел молча кивает.
- Рэйч... - она почему-то медлит, словно что-то мешает ей уйти. - Рэйч, ты любишь Боба? Он ведь твой маленький братик — ты должна его любить...
- Не неси чуши, - резко обрывает её голос от двери. - Ничего она никому не должна. Ты сама-то пробовала любить, потому что должна? Получалось у тебя?
- Что ты здесь делаешь?
- Я хотел поговорить с Рэйчел. Не знал, что ты тут — думал, ты по-прежнему переживаешь за младшего. Но у тебя нет трости — тебе легче отбежать на двадцать метров, чем мне. Давай, беги.
Кадди идёт к двери, но выйти не может, потому что почти весь дверной проём занят Хаусом. Он стоит и насмешливо смотрит. Высокий, несмотря на сутулость. Ей приходится встать на цыпочки, чтобы губами дотянуться до его губ. Впрочем, он с готовностью наклоняется навстречу.
- Поцелуй на бегу?
- Хаус, мне хотелось бы большего, но как бы уважительно я не относилась к твоей мужественной физиологии, двадцать метров — слишком даже для тебя. Давай попробуем соблюдать правила — вдруг нам повезёт больше, чем мы заслуживаем. Я напишу ходатайство о прекращиении «не приближения», но до тех пор лучше, чтобы никто не мог настучать на тебя.
- Хорошо, - неохотно говорит он.
- Потерпи, не бунтуй. Пожалуйста! Знаю, как это для тебя невыносимо, но и ты знаешь, какая цена. Пожалуйста!
Она не требует, как бывало — она просит, почти умоляет. И он снова быстрым скользящим поцелуем касается её губ:
- Я постараюсь изо всех сил. Ты мне ещё веришь?
- Я всегда буду тебе верить, Грэг.
Он, зажмурив глаза, мотает головой:
- Не зови меня так. Пожалуйста, не надо!
- Ты... - её глаза темнеют, - всё ещё любишь... её?
- Я тебя люблю, Кадди.
Но её уже одолели сомнения, и она говорит горько:
- Хаус, ты любишь её, а во мне ты любишь мою задницу, грудь и...
- Давай не будем при ребёнке.
- Майк тоже всегда так говорил: «давай не будем при ребёнке».
- Хорошо. Давай будем при ребёнке. Рэйч, - Хаус поворачивается к девочке. - Я люблю твою маму, а не только её задницу, грудь и... как дальше, Кадди?
- Заткнись!
- И не только её «заткнись».
- Хаус!
- Не коснусь, не трону, не поцелую, не подойду ближе двадцати метров, закрою глаза, чтобы не видеть.
- И? - Кадди не может понять, к чему он ведёт.
- И ничего не изменится. Просто будь — и мне будет... чёрт, нет, не будет мне достаточно, конечно, но я...Кадди! - в его глазах явственно нарастает боль.
- Заткнись, - повторяет она совсем другим тоном, и её «заткнись» звучит уже как «любимый». - Успокойся, я просто ревную тебя к прошлому. Успокойся, мой хороший, - её ладонь проводит по его щетинистой щеке и, проскользнув под его рукой, она исчезает.
Рэйчел смотрит на всё это, приоткрыв рот.

- Покажи, - Хаус протягивает руку к альбому. - У тебя тут одни пираты, что ли? Узкий круг интересов?
- Ещё попугаи, принцессы, домики и морковка на блюде.
- Это — морковка? Больше похоже на баклажан.
- Нет, это морковка.
- Почему она синяя?
- Потому что замёрзла. Она же только из холодильника.
- Ты — прелесть, - серьёзно говорит Хаус. - Хочу с тобой поиграть. Вот в это, посмотри.
- В кляксы?
- В волшебные кляксы. Ты будешь смотреть и говорить мне, на что они похожи. Начинай. Вот это, по-твоему, что напоминает?
- Кусачую собаку, - присмотревшись, говорит Рэйчел.
- А ты боишься собак? Тебя кусали собаки?
- Нет, но они ведь могут.
- Умный ребёнок. А это?
- Папа и сын.
- Почему не мама и дочь?
- Ну, он же его бьёт, наказывает.
- А Майк вас когда-нибудь наказывал?
- Нет. Он только говорит.
- Ладно. Поехали дальше. Это?
- Не знаю, - быстро говорит Рэйчел.
- На пистолет не похоже?
- Нет. Я больше не хочу в это играть.
- Я тебя понимаю, - спокойно говорит Хаус, убирая листы с тестами Роршаха обратно в папку. - Тебе не повезло. Или ты не хотела убить Боба, и тебя теперь подозревают зря. Или хотела и промазала, и тогда ты тоже не в выигрыше. Но проблема твоя даже не в этом, а в том, что ты ошибаешься, думая, что обязана любить его всегда. Ты вовсе не обязана. Ты можешь ненавидеть его, да по временам, я уверен, ты его, действительно, ненавидишь. Мы все друг друга ненавидим по временам, потому что мы — люди. А по временам ты его любишь, правда? Когда рассказываешь ему сказку или когда он спрашивает у тебя о чём-нибудь. Или раньше, когда он плакал, а ты дала ему соску и запела ему, а он успокоился. Такое ведь было хоть однажды? Не могло не быть. Иногда тебе кажется, что твой папа ненавидит тебя, даже что мама ненавидит тебя, и это , действительно, так. Я же тебе говорю, как бы мы ни любили, мы всегда нет-нет, да и возненавидим друг друга. Ненадолго. Может быть, ты так ненавидела Боба, когда выстрелила, а может быть, это несчастный случай, ошибка. Но и в том, и в другом случае ты ничуть не виновата. Просто ты — человек и вела себя, как человек. Глупый, маленький человек, который ещё не знает, что ненависть проходит быстро, а смерть — никогда. Теперь ты больше не допустишь этой ошибки. Тебя наказали?
- Нет...
- Напрасно. Ты заслуживаешь наказания за то, что взяла оружие без спросу, за то, что подвергла опасности себя и брата. Я тебя накажу. Дай-ка мне свой альбом.
Он забирает альбом из её рук и рвёт его пополам, а потом ещё пополам. Рэйчел завороженно смотрит на его руки. Он бросает обрывки на пол.
- Подними их и брось в мусорную корзину.
Так же молча Рэйчел выполняет его приказание.
- Это ещё не всё, - говорит Хаус. - Месяц не будешь смотреть телевизор, о кей?
- О кей, - шепчет Рэйчел.
- И это ещё не всё. Ты ведь натворила дел порядочно. Пойдём, поможешь
 отмыть какашки.
- Чьи какашки? - тихо спрашивает Рэйчел.
- Одного маленького мальчика вроде Боба. У него тяжёлая болезнь, из-за неё он ходит иногда под себя. Пойдём — я дам тебе фартук и перчатки. И когда ты закончишь, это уже будет всё.
Он ведёт её в детскую онкологию и, отозвав в сторону Уилсона, объясняет то, что ещё нужно объяснять.
- Хорошо, - кивает Уилсон, поглядывая на Рэйчел сурово, но без злости. - Пойдём.
Хаус дожидается в коридоре, немного нервно поигрывая тростью. Примерно через полчаса Уилсон выводит Рэйчел, и на его лице уже нет никакой суровости.
- Она мне очень помогла, - говорит он. - Спасибо вам обоим. Приходи ещё, Рэйч, у нас есть работа поинтереснее, если захочешь. Но она уже будет не наказанием — просто работой.
Рэйчел идёт рядом с Хаусом по коридору, понурив голову. Ей почему-то кажется, что он всё ещё сердит на неё. Но он вдруг останавливается напротив стеклянной двери, за которой за столом сидят несколько врачей в халатах, и, подмигнув ей с видом заговорщика, громко говорит, декламируя: «Вот дом, который построил Чейз. А это — девица. За нею не прочь доктор Уилсон увиться в доме, который построил Чейз. А это носатый пугливый еврей, который расстался с карьерой своей, чтоб снова работать в команде с девицей, за коей не прочь доктор Уилсон увиться в доме, который построил Чейз. А это спесивый и чёрный декан, который не хочет признать, что дружбан, и держится на расстояньи с евреем, который расстался с карьерой своею, чтоб снова работать в команде с девицей, за коей не прочь доктор Уилсон увиться — в доме который построил Чейз», - он говорит, всё повышая голос — так, что персонажи за стеклом уже слышат и оборачиваются.
- А это наш вечно обдолбанный босс, который улёгся на сено, как пёс, чтоб всё и всегда контролировать лично, не пренебрегая скандалом публичным, хоть признан, увы, диагностом отличным, и дом наш, по сути, построил он, - говорит Чейз с улыбкой, вставая ему навстречу, и срывает апплодисменты остальных присутствующих.
- Вам, ребята, можно на эстраде выступать, - говорит Форман, не то восхищённо, не то осуждающе.
- Входите, Хаус. Мы только что получили результат ангиографии, - Чейз указывает на экран кинетоскопа. - Мы были правы. Вот она во всей красе. Осталось получить согласие матери и заказать операционную.
- Вот видишь, Рэйч, - Хаус наклоняется к девочке. - Всё с Бобом будет в порядке. Это болезнь, а не ты. И мы его вылечим.

- Я хочу, чтобы ты его оперировал, - хмуро говорит Хаус, играя тростью.
Чейз мгновение смотрит удивлённо и качает головой:
- Хаус, его сосудистый хирург должен оперировать. Всё уже запланировано, через четверть часа начнём, и это будет Оуэнн. Оуэнн лучший. И Кадди просила его.
- А я прошу тебя. Хочу, чтобы ты был там. Ассистируй, просто стой, но будь там. Мне нужен свой ставленник в лагере ставленников Кадди.
- Ну, хорошо... но...
- Не надо «но», ладно?
- Да хорошо, хорошо, не волнуйтесь. Просто решать всё будет всё равно Оуэнн.
- Похоже, что я волнуюсь? - Хаус кривит рот в усмешке.
- Вообще-то... очень похоже, - кивает Чейз.
Хаус в ответ старается презрительно фыркнуть, но фырканье получается у него беспомощным и ненатуральным. Тогда, махнув рукой, он бредёт к лифту, чтобы подняться в верхнюю смотровую. Лифт долго занят, и он нетерпеливо стучит палкой, выкрикивая в пролёт шахты, что для занятия сексом есть места кроме больничного лифта — например, отделение сомнологии, склад, наконец, морг, но лифт вдруг останавливается и раскрывает автоматические двери прямо перед ним. И из него выходит Майк Триттер с зажатой в зубах зубочисткой.
- Привет, Хаус. Интересная лекция. Неужели сам везде попробовал?
- Зачем ты здесь? - спрашивает Хаус в упор.
- Странный вопрос! Моего сына оперируют — где мне ещё быть?
- Моего сына, - поправляет Хаус.
- Ошибаешься. Ты только донор спермы.
- Знаешь, я её лично доставил по назначению. И проделывал это многократно, пока ты не влез.
- Я влез, когда ты слетел с катушек и сидел за это в тюрьме. Кстати, ты скоро снова сядешь  - ты в курсе?
- Ну что ж, дерзай. Может, пока меня нет, ты и сойдёшь.
Удар так силён, что Триттер не находится с ответом. А Хаус, опершись на трость, вдруг коротко ударяет его коленом — несильно, но Триттер, охнув, сгибается пополам.
- Это тебе за Уилсона, - тихо и проникновенно говорит Хаус. - Я знаю, что он первый начал, но ты здоровый, как шкаф, а его соплёй перешибёшь. Полицейскому в таких случаях нужно уметь останавливаться раньше, усёк?
- Да ты... да я... - хрипит Триттер, силясь разогнуться.
- А что ты? Дашь мне сдачи? Давай. Ты же — шкаф. Сбить меня с ног — легкотня, и кайф свой ты поймаешь, вот только Кадди кто-нибудь обязательно об этом стукнет, имей в виду, а ты на Уилсоне уже море очков потерял. Побежишь жаловаться? Не удивлюсь. Не предполагал только прежде, что Кадди — лесбиянка. Хотя, думаю, удовольствия она особого с тобой и не получала.
- Ты всё равно скоро подохнешь, - Триттер наконец разгибается, ухватившись за плечо Хауса, чтобы устоять прямо. - Ты — наркоман. Печень, наверное, еле дышит, с мозгами тоже полный аут, а через год-два и стоять у тебя не будет, а ты через год-два ещё и не выйдешь.
- Мне приятно, что ты так за меня переживаешь, - говорит Хаус, согласно тряся головой, и тон его вполне дружелюбный. - Но... подождём развития событий, о кей? Ты куда собирался-то? В верхнюю смотровую? А зачем здесь вышел? Это же этажом выше. Поехали, операция вот-вот начнётся.

И они едут в лифте вместе и выходят из него, для всех почти дружески обнявшись, потому что Триттер всё ещё никак не разогнётся до конца, и Хаус его любезно, даже напоказ поддерживает, почти не скрывая тонкой издёвки, а тот почему-то не противится этой Хаусовой демонстрации.
 В верхней смотровой Кадди, Уилсон, Тринадцатая и Форман. Чейз и Тауб внизу, в операционной, как хирурги. Чейз - на ассистентском месте, Тауб, скорее, зритель, но зритель, готовый к активным действиям, если что-то пойдёт не так. Хаус замечает, что Уилсон и Тринадцатая держатся за руки, и что Форман выглядит несчастным, косясь на них. Свободной рукой Уилсон только что гладил Кадди по плечу, что-то негромко говоря ей - видимо, успокаивая. «Ну, ты прямо кавалер-многостаночник, Джимми-бой», - усмехается про себя Хаус. Но вслух он ничего не произносит, и без этого вдруг оказавшись в центре внимания.
 - Майк? - в голосе Кадди явное удивление, и Хаус, подумав, засчитывает себе очко. Триттер молча и поспешно оттесняет Уилсона с позиции "главного утешителя Кадди", торопясь сделать это до того, как место займёт Хаус. Хаус, от которого этот маневр не укрылся, усмехается углом рта, но в следующее мгновение Уилсон тихо, одними губами говорит: «Всё, начали», и с этой минуты его внимание приковано к тому, что происходит в операционной. Он забыл на время о Триттере, забыл о Кадди — он видит только спину Оуэнна и почти заслонённое этой спиной операционное поле. Аневризма расположена в области каротидного синуса, и вероятность того, что обойдётся совсем без осложнений ничтожно мала. Каротидный синус - чувствительнейший центр жизненной регуляции, место, где автономная система обнажена и уязвима, а совсем не задеть его, выделяя, иссекая и ушивая сосудистую стенку немыслимо сложно даже для такого корифея, как Оуэнн.
 Чейз держит крючки, то и дело поглядывая наверх и для него, для Хауса, успокаивающе прикрывая глаза - «всё идёт нормально». Чейз - пожалуй, единственный, настроенный так же пессимистично, как Хаус. Оуэнну нельзя быть пессимистом - здесь от него всё зависит, к тому же, он обладает здоровой самоуверенностью, без которой не полоснёшь скальпелем человеческое тело, приравнивая себя к богу. У Чейза это, безусловно, тоже есть, но сегодня не он главный, и ему позволительно распустить поводок своих опасений.
 Пока всё идёт нормально. Оуэнн выделяет сосуд, расширенный аневризмой, выделяет правильно и умело, позаботившись о том, чтобы тромботические массы не "стрельнули" ниже выделения. Попискивает кардиомонитор, качаются стрелки приборов манометров, негромко отдаёт распоряжения операционной сестре Оуэнн.
 И вот он, сбой - не совсем то, чего боялись, но то, чего всегда стоит бояться, когда речь идёт о сосудистых операциях - взвивается высоко вверх тонкая струя крови, обильно орошая колпаки и лица. Хаус, дёрнувшись, подаётся к стеклу, Кадди хватает Уилсона - не Триттера, который стоит ближе, в принципе, готовый к тому, чтобы схватили его - за руку. Голоса внизу становятся резче, крикливее, Чейз наклоняется ниже, пытаясь зажать, движения его рук теряют экономную точность. Зажали? Остановили? Хаусу не видно за их спинами, и он почти вжался в стекло. Даже наверху слышно, как Оуэнн громко прошипел Чейзу: «Криворукий». Это — плохой признак. То, что ассистент анестезиолога потянулся к накрытому специально для него столу со снаряженными шприцами — тоже плохой признак. Но самый плохой признак — то, что Уилсон больше не сжимает руку Тринадцатой и не успокаивает Кадди — он прижал сложенные ладони к губам и дышит сквозь эти ладони — коротко , со свистом. Это особенно плохо, потому что из всех собравшихся наверху Уилсон лучше всех чует смерть. Возможно, годы работы онкологом - самым "летальным" врачом - выработали у него эту чуйку, возможно, её отлакировало собственное незавидное положение, но он ощущает её приближение даже лучше, чем монитор, потому что монитор поднимает вой только через пару секунд.
 "Что случилось? Что?"- теребит Триттер Кадди, но она не реагирует
 Ассистент анестезиолога готовит электроды, выдавив на них проводящий гель. Оуэнн и Чейз выпрямились, ожидая.
 - "Что-что", - вместо Кадди отвечает вдруг с досадой, прорезавшейся в голосе, Хаус. - Сердечный приступ. Сердце остановилось... - и , нажав кнопку переговорника,говорит - тоже резко и зло:
 - Чейз, пока разряда нет, чего вы рты раззявили, ни черта не делаете? Сердце стоит - вам же лучше.
 Это звучит кощунственно, и, наверное, только те, кто внизу, понимают, что он прав - действительно, в мгновения остановки сердца ушить сосуд куда легче, чем при его работе, когда он живой, пульсирующий, вырывающийся из рук. Но времени нет.
 - Ток... - командует ассистент в ту же самую секунду. - разряд!
 Чейз и Оуэнн отдёргивают руки, тело мальчика содрогается, монитор переходит с воя на привычное попискивание, и через две минуты Чейз поднимает лицо, обрызганное кровью и, найдя глазами Хауса, кивает: «всё в порядке». Уилсон опускает руки, и Тринадцатая снова находит его руку своей. Триттер обнимает всхлипывающую ему в воротник Кадди, а Кадди сейчас едва ли есть дело до того, кто её обнимает. И только Хаус стоит один, прижавшись лбом к стеклу, да ещё одинокий Форман сочувственно смотрит на него.

 - В интенсивную терапию родственникам нельзя, - Тринадцатая решительно преграждает Триттеру путь.
 - Доктор Хедли, - Кадди возмущённо пытается повысить голос. - Он фактически отец Боба, и он со мной.
 Тринадцатая улыбается непреклонно. Если кого-то и следовало выбрать стражем у врат, то именно её, Реми Хедли, умеющую улыбаться совершенно непреклонно.
 - Простите, доктор Кадди, но вам тоже нельзя.
 - Что за чертовщина! Я — врач!
 - Не в этой больнице. Простите.
 - Так ведь это же очень хорошо, что нельзя, - говорит возникший невесть откуда за их спинами Форман, словно всё это время он сидел в засаде, и Кадди начинает подозревать, что так и было. - Мы пускаем в реанимационные палаты, когда больной нестабилен, чтобы родственники могли проститься с ним, а с вашим мальчиком всё в полном порядке. Скоро мы его переведём в послеоперационную палату, и там сидите с ним, сколько угодно. Операция прошла успешно, тромботические массы удалены, расширение стенки ушито. Он скоро поправится.
 - Но... - неуверенно начинает возмущённая Кадди. Форман улыбается, демонстрируя белизну зубов и полную непреклонность - у Тринадцатой, что ли, научился такой улыбке, Кадди помнит, что прежде Форман упрямился только с самой серьёзной миной. Она начинает подозревать, что что-то происходит, что-то плетётся вокруг неё, и декан сейчас - не столько декан, сколько бывший член диагностической команды Хауса. Как и Тринадцатая. А Форман продолжает, не гася белозубой улыбки:
 - Я сожалею, но правила — есть правила. У нас достаточно квалифицированный персонал, обученный уходу за детьми в раннем послеоперационном периоде.
 И Кадди принимает игру - с разочарованным видом она поворачивается к Триттеру и разводит руками:
 - Извини, Майк, формально он прав. Нужно подождать.
 - Хорошо, - неохотно соглашается Триттер. - Пойдём, посидим где-нибудь — нам нужно поговорить.
 - Сейчас. Я тебя догоню через минуту, - с натянутой улыбкой - "всё в порядке - ничего не происходит" говорит она и , ухватив за лацканы Формана, приглушенно шипит:
 - Что ещё за новые правила? Почему нам нельзя к Бобу? Родители всегда ожидают пробуждения прямо в палате.
 - Вам нельзя, - тихо и виновато отвечает Форман, - потому что сейчас там Хаус.

Дети после операции спят дольше, чем взрослые, но Хаус ждёт терпеливо и неподвижно, установив свою трость между коленей и положив руки на рукоятку, а подбородок на руки. Его мысли, раздёрганные и перепутанные, то обращаются к реалиям сегодняшнего дня, то вдруг убегают в далёкие воспоминания, и он грёзит наяву, порой почти засыпая. Перед ним проплывают молодые лица отца и матери, лица школьных приятелей и девочек, которые нравились или не нравились. Вдруг вспоминается щенок, который был у него несколько месяцев, а потом попал под машину. Странно, он даже не помнит уже сейчас, как звали щенка, а ведь он его любил, он много часов рыдал тогда, и не мог успокоиться. «Где это всё теперь? - думает Хаус. - Бессмыслица... Полная бессмыслица. Есть только настоящее время — жизнь, и всё остальное — смерть. Жизнь и смерть — больше ничто ничего не стоит».
 Роберт Хаус внезапно раскрывает глаза и смотрит на него так, словно и не спал.
 - Ты кто?
 - Грэг Хаус.
 - Тебя так зовут?
 - Да.
 - А где мама?
 - Она неподалёку, скоро придёт.
 - А папа?
 Хаус молчит, не в силах выдавить из себя ни звука. И Роберт засыпает. Но, проснувшись ещё через некоторое время, начинает с того же места, на котором остановился, когда заснул:
 - Где папа? Он придёт?
 - Да, конечно, - спохватывается Хаус. - Его пока сюда не пускают. Он придёт позже.
 - А тебя почему пускают? Ты доктор или тоже болеешь?
 - Ни то, ни другое. Я жду приговора суда.
 - Кому?
 - Мне.
 - Ты что, вор?
 - Нет.
 - А что ты сделал?
 - Разбил жизни.
 Роберт смотрит непонимающе, но всё-таки уточняет:
 - Тебя за это будут судить?
 - Да.
 - И тебя посадят в тюрьму?
 - Да. думаю, да.
 - Ты поэтому такой грустный?
 - Нет.
 - А почему ты такой грустный?
 - Потому что мне снова приходится много врать, а я не хочу.
 - А ты не ври.
 - Все врут.
 - Нет, не все.
 - Слушай, а тебе точно три года?
 - Нет ещё. Скоро будет.
 - Ты поразительно взрослый для своего возраста. Твоя сестра в два года глотала десятицентовики.
 - И я глотал, - «по секрету» признаётся Роберт. - Он потом вышел с какашками. А где Рэйч?
 - Здесь, в больнице.
 - Её тоже сюда не пускают?
 - Не пускают.
 - А я тебя узнал, - вдруг говорит Роберт. - Ты — хромой пират с голубыми глазами из сказки. Ты хочешь украсть у нас Рэйчел ?
 - Почему именно Рэйчел, а не тебя? - спрашивает Хаус, не опровергая его подозрений.
 Роберт вздыхает:
 - Она — принцесса...
 - Твоя мама — тоже принцесса. Вообще-то я её хочу украсть, - неожиданно признаётся Хаус, и поскольку он говорит без тени улыбки, даже, пожалуй, сумрачно, ему удаётся убедить мальчика в совершенной серьёзности своих намерений, даже не прилагая к этому усилий.
 Роберт шокирован. Его губы приоткрываются, в глазах появляется ужас:
 - Украсть маму? - горестно повторяет он.
 - Ну, не то, чтобы украсть. Вообще-то... - Хаус хочет сказать, что Майк Триттер не настоящий отец Роберта, он подозревает даже, что Роберту это может быть известно и — не может, не знает, как, не знает, какими словами оперировать. - Вообще то, - говорит он, - я собираюсь всех вас украсть у вашего папы.
 - Не надо, - быстро говорит Боб.
 Хаус понимает, что ошибся, выбирая форму для своей сути. Он никогда не умел снисходить до детей, и пробовать не стоило. Похоже, он всё испортил, надо было не так, не принимать игры, надо было объяснить всё, как взрослому. Зачем он изменил себе? Он ещё пытается, что-то объяснить, как объяснил бы раньше, но неверный ход влечёт за собой неверные последствия. Роберт напуган.
 - Грэг Хаус, пожалуйста, - просит он, и его брови умоляюще изломлены — оказывается, он сразу же безошибочно запомнил его имя. - Пожалуйста-пожалуйста, не кради нас у папы! Не украдёшь? Нет? Не кради, я буду тебя любить, - это обещание ответ на попытку "взрослого" объяснения, ему грош - цена. - Я тебе всё отдам — солдатиков и медвежонка, и взаправдашнюю раковину , - попытка подкупа, это, определённо, его сын, он бросает в бой сразу все средства. - Папа - полицейский, у него пистолет, - вот и угрозы, действительно, все средства. - Он тебя застрелит, вот!
 " Неужели у тебя не хватит здравого смысла понять всю шаткость твоей позиции?" - вот о чём он на самом деле спрашивает, только детский язык не позволяет ему говорить "взрослыми" словами.
 - Хорошо-хорошо, никого не украду, - говорит Хаус. - Не бойся, малыш, я — добрый пират. Я не краду того, кто не хочет, чтобы его украли... Ну что, позвать к тебе твою маму?
 Он выходит из палаты медленно, хромая и сильно налегая на трость. В коридоре он останавливается и лезет в карман за викодином. Но баночка выскальзывает из руки и катится по полу. Хаус не делает попытки нагнуться за ней — вместо этого он приваливается к стене и, ткнувшись в неё лбом, неожиданно для самого себя плачет.

В больничном кафетерии почти никого нет, и свободный столик найти нетрудно.
 - Ты подумала над тем, над чем я просил тебя подумать? - ровным голосом спрашивает Майк Триттер. Он взял им немного запеканки и какао, но ни он, ни Кадди не могут есть - настолько они взволнованы и пережитым, и предстоящим. То, что в смотровой Кадди в порыве чувств прильнула к его груди, могло что-то значить, но могло и не значить ничего - он не уверен, что не привлёк её к себе первый. Во всяком случае, сейчас Кадди выглядит не слишком жизнерадостной — она смотрит на свои руки и зачем-то рвёт на мелкие клочья салфетку. На щеках её пятна — бледные и красные, из-за них она похожа на гриб-мухомор.
 - Ты подумала? - наконец, решительно спрашивает Майк. - Я дал тебе достаточно времени на то, чтобы ты приняла решение. Ты его приняла? Ты понимаешь, Лиза, о чём я сейчас тебя спрашиваю, не так ли?
 - Да, Майк, - голос у Кадди дрожит. - Я подумала. И я приняла решение. Я останусь с тобой.
 Триттер удовлетворённо откидывается на спинку своего стула, он готов поставить жирную точку, но Кадди, оказывается, ещё не закончила.
 - Я останусь с тобой, - повторяет она, - но только из-за Роберта. Я тебя не люблю — ты был прав, когда упрекнул меня в этом, да, наверное, и никогда не любила. Боюсь, что и Рэйчел тоже тебя недостаточно любит. А самое смешное, что и ты не любишь ни Боба, ни Рэйчел, ни меня. То есть, ты, может быть, обманывал сам себя на этот счёт и, может быть, даже хотел обмануться, но... Ты самоутверждаешься над нами — и всё, но именно это для тебя важно, самоутвердиться. Так важно, что ты готов обходиться без любви, так важно, что ты сейчас будешь рад моему решению, хотя оно, объективно говоря, трусливое, нелепое, неправильное решение, Майк. Оно нас приведёт к тому, что мы будем несчастны, все трое. Но Хаус любит говорить, что в жизни не всегда получаешь то, что хочешь, и я ему верю. Боюсь, мы уже очень давно не только не получаем того, что хотим, но и сами не понимаем, чего, на самом деле хотим. Но ради Боба я могу смириться и вести себя... ну, нормально, как обычная среднестатистическая жена. Вот только врать я больше не хочу. А правда в том, что я его люблю, понимаешь? Я люблю Хауса, Майк. Я даже в постели с тобой последнее время думала о нём. Я знаю, что тебе это больно слышать, но я уже не хочу никакой недосказанности. Или ты можешь это принять, и тогда я останусь с тобой. Или нет, но тогда уходи сам. Я люблю Хауса - это факт, и я останусь с тобой — это мой выбор. Тебе не кажется в этом насмешки бога над нами всеми?
 Слушая её, Триттер постепенно становится бледен, как стена. Наконец, ни слова не говоря, он встаёт, бросает свою скомканную салфетку на стол, поверх обрывков её салфетки и уходит. Кадди смотрит ему вслед, закусив губу. Он уходит так, как уходят, чтобы больше не возвращаться, но она знает, что он вернётся. Она бы, пожалуй, дорого дала за то, чтобы он не вернулся. Но он не предоставит ей такой счастливой возможности ускользнуть от ответственности. И их жизнь превратится в ад. Для них. Но не для Рэйчел и Боба. В конце концов, они, трое взрослых, заваривших эту кашу, сами во всём виноваты, и было бы в высшей степени несправедливо расплачиваться за эту вину покоем детей.

Уилсон появляется так быстро и внезапно, словно ждал за углом. Хаус не успевает собраться, даже не успевает вытереть слёзы, и Уилсон видит их. Он меняется в лице, но ничего, слава богу, не комментирует, только поднимает с полу упавший викодин и кладёт в карман.
- Пойдём отсюда, Хаус. Не надо, чтобы вы тут встретились, пойдём.
Хаус необыкновенно послушен. Хаус не требует вернуть викодин. Хаус позволяет увлечь себя. Они переходят в кабинет Уилсона — а это снова, действительно, кабинет Уилсона, хотя пока и без его фамилии на дверях — и Хаус плюхается на знакомый диван привычно, обыденно, а Уилсон — вопреки привычке и обыденности — садится на угол стола.
- Мы играем во взрослые игры, - говорит Хаус, глядя  в сторону оконного переплёта. - Любовь, ревность, всё такое... А мальчишке нужен отец, и его отец, как ни крути, Майк Триттер. А мы как-то позабыли его спросить, чего он-то хочет.
- Чего он хочет? Хаус, ему два года!
- Всем когда-то было два года. С тех пор мы научились пространно выражать мысли и приобрели кое-какой опыт — только и всего. Люди не меняются. И его отец — это Майк Триттер, а не хромой пират с голубыми глазами — дебильный сказочный персонаж, ворующий принцесс.
- Какой ещё персонаж? - не понимает Уилсон.
- Забей, не имеет значения.
- Ты жизнь прожил с неродным отцом, - напоминает Уилсон. - Что-то ты не светишься особым счастьем.
- Думаешь, с родным я бы засветился?
- Ты никогда не принимал во внимание чувства и желания маленьких детей, - Уилсон тычет указательным пальцем Хаусу в грудь. - Ты чувства и желания взрослых в рассчёт не принимаешь, когда ведёшь свою игру.
- Нет, принимаю. Я как раз на них-то и веду игру, - вставляет Хаус, но Уилсон не отвлекается:
- А сейчас ты пошёл на поводу у двухлетнего. И знаешь, почему? Потому что он - твой сын, и ты в отношении него необъективен. И это хорошо. Это значит, по крайней мере, что ты готов его любить, как отец, и сможешь его любить.
- Я пошёл у него на поводу, потому что он посулил мне все сокровища, какими только владеет, а потом припугнул полицией — и всё это для того,  чтобы я оставил его семью в покое.
- Что, он так и сказал? - недоверчиво щурится Уилсон.
- Не так, конечно. Я же говорю — формулировать мысли мы учимся позже.
Некоторое время оба молчат. Потом Уилсон спрашивает, как бы между прочим:
- И что будешь делать?
- Не знаю.
- Что, оставишь всё, как есть? Оставишь их Триттеру? - Уилсон усиливает нажим. - Полагаешь, они ещё смогут быть счастливы?
- Не оставлю. Они не были счастливы и не смогут, потому что ничего не изменилось. Проблема в том, что у меня времени в обрез, Уилсон. На долгие прелюдии и совсем нет. И Триттер это понимает не хуже меня. Поэтому пока он держит себя в руках, вариантов почти нет.
- А Кадди?
- Кадди прогнётся. Она его боится. Особенно после того, как он из тебя чуть мозги не вышиб. Кстати, я ему предоставил такую возможность в отношении себя. А он не воспользовался.
- Это что, плохо?
- Шутишь! Конечно, это плохо, потому что это значит, что он чувствует себя уверенно, и под ним не шатается. Здесь нужна серьёзная провокация. Но и палку перегнуть нельзя, - он зажмуривает глаза и с силой трёт ладонями виски, тихонько шипя сквозь зубы.
- Голова болит? - сочувственно спрашивает Уилсон.
- Просто раскалывается. Дай-ка сюда викодин.
Уилсон, однако, флакона не отдаёт, вместо этого вытряхивает две таблетки на ладонь и протягивает Хаусу.
- Стоп. Это что ещё за фокусы? - Хаус выглядит оторопевшим. - Решил меня взять на короткий поводок?
- Я бы тебе и намордник надел, будь моя воля. Над тобою суд висит, а ты собираешься Триттера провоцировать. Бери, глотай.
- Ты руки-то мыл? - Хаус косится на протянутую ладонь с таблетками.
- Продезенфицировал дважды, автоклавировал и прокипятил. Бери, пока даю, а то спрячу.
Хаус быстрым движением цапает таблетки и закидывает в рот.
- Ну а теперь что? - спрашивает он. - «Тубо» или «апорт»?
- Знаешь что... - Уилсон окидывает его оценивающим взглядом. - Ложись-ка полежи. Ты вымотался. Времени, конечно, у тебя не так много, но совсем пренебрегать горизонтальным положением нельзя по-любому.
Хаус порывается что-то возразить, но Уилсон добавляет:
- Я видел, что ты плакал. А значит, нервная система уже не выдерживает перенапряжения — глупо совсем не слушать её сигналов, потому что следующая станция — обморок. И ты уже подъезжаешь. Ложись. Сюда никто не войдёт. Ложись, отдохни. Два-три часа ничего не решат.
Сопротивление сломлено. Хаус вытягивается на продавленном диване главы онкологии и засыпает прежде, чем Уилсон успевает достать из шкафа плед и подушку.


- Не знаю, что мне делать, Джим, - Кадди горестно качает головой. - Не могу ничего придумать...
Уилсон, сидящий напротив, подпёр подбородок сцепленными в замок пальцами и смотрит пристально — сочувственно, но давяще. Значит, будет уговаривать, взывать к разуму.
- Лиза, тебе ничего не надо придумывать. Ты уже сделала достаточно, теперь от тебя вообще мало что может зависеть. Предоставь Майку и детям возможность привыкнуть к ситуации, осознать её во всей её противоречивости, а потом они сами начнут делать шаги к её разрешению. Вам всё равно не удастся просто вычеркнуть два года из своей жизни. Вам придётся заключать пакт о мирном урегулировании. У простолюдинов это называется развод, и могу сказать тебе, как ветеран: неприятно, но не смертельно.
- А если он вообще не уйдёт? Что тогда?
- Перестань. Триттер — не такой дурак, чтобы не понимать очевидного. Тем более, после того, как ты сама ему всё объяснила.
- Он совсем даже не дурак, но он и дураком прикинется, лишь бы на своём настоять. Для него это основная миссия — настоять на своём, кредо, смысл жизни.
- Но ведь он уже настоял на своём, и ты прогнулась. Он получил свою сатисфакцию. Дальше ему нет смысла уродовать ни ваши судьбы, ни судьбы ваших детей.
- Брось, дети — не его. Они для него, скорее, рычаг давления на меня. Он их любит, конечно... Любит. Привык к ним. Но он никогда не перепутает их со своими детьми. Роберт может виснуть у него на шее, и он будет играть с ним в футбол и читать ему книжки, но он никогда не забывает, что у Роберта голубые глаза, а не серые. Никогда. Ни на минуту.
- Чёрт же тебя побери, Кадди! - не выдерживает Уилсон. - Зачем же ты стала жить с ним, если ты всё это прекрасно понимаешь?
- А зачем Хаус впилился в мой дом и сломал стену? Зачем ты сначала вкатил себе двойную химию, потом три дня строил из себя сумасшедшего мачо, а потом вообще отказался лечиться? Зачем Тауб снова и снова лезет в чужие койки? Зачем Тринадцатая, когда узнала, что у неё «гентингтон», пошла вразнос? - Кадди переводит дыхание и, помолчав минутку, сама отвечает себе — тоном ниже. - Потому что мы все люди, Уилсон. Людям свойственна опрометчивость. И это, наверное, неплохо, потому что страшно жить в мире, населённом существами, никогда не допускающими глупостей. Во всяком случае, я бы в таком мире жить не хотела.
- Откуда ты знаешь, что я три дня строил из себя сумасшедшего мачо? - спрашивает Уилсон.
- От Хауса.
- Когда это он успел рассказать тебе?
- Когда мы сидели с ним в сомнологии. Он рассказывал мне, как прожил эти три года, я рассказывала, как я их прожила. И ещё мы целовались. Пока не уснули. Ты не представляешь, Джимми, - вдруг с мечтательной улыбкой говорит она, - как здорово он целуется...
- Упаси бог! - пугается Уилсон. - Конечно, не представляю. Ещё чего не хватало!
Кадди смеётся, но тут же обрывает смех. И говорит упавшим голосом:
- Я не смогу больше жить с Майком — ты же это понимаешь...
- Лиза, главное, чтобы он это понял. И чтобы вы вдвоём смогли объяснить это детям. Хаусу сейчас не время вмешиваться. Он должен ждать на обочине. Он не должен проявлять никакой инициативы, вообще никакой, чтобы в глазах детей он стал плечом, а не агрессором. Иначе они просто не смогут его принять.
Кадди качает головой:
- Ты — мудрый змий, Джимми. Не столько мудрый, сколько змий. Почему не научишь Хауса менять кожу — вы ведь с ним друзья?
- Потому что у Хауса кожа сдирается только вместе с мясом. И я сейчас сделал вид, что ты мне не сказала ничего обидного.
- Прости.
- Да ладно, не извиняйся...- он старается показать ей, что всё в порядке, но на самом деле он уязвлён неожиданной параллелью с пресмыкающимся, и Кадди  выглядит виноватой. Она протягивает руку и кладёт её на сжатый кулак Уилсона:
- Джим, ты же знаешь, как я тебя люблю... На тебя  всегда можно рассчитывать в трудную минуту — думаешь, я этого не ценю?
- Не подлизывайся, Лиза, - он улыбаетсяся каламбуру, но продолжает с оттенком горечи, которого она раньше у него не слышала. -  В трудную минуту я лезу под кровать, или жму на тормоза, или что-нибудь в этом роде. Я — не боец. Вот посоветовать могу, за руку подержать, кофе принести. Это любезность, воспитание. Хаус — другое дело. Но за руку он держать не будет, а кофе если и принесёт, то только подсыпав в него какой-нибудь препарат для своих целей. И если ты принимаешь его таким, то с остальным тебе тоже придётся мириться.
- Ты снова возвращаешься к мысли, что в нашем разрыве с ним я виновата?
-Ты. Делать нечего, Лиза, ты. И в том, что он снова на викодине, кстати, тоже. Хотя, последнее время я сомневаюсь, что он настоящий наркоман. Он на стабильной дозе и кайфа, по-моему, не получает, да и никогда к нему не стремился — вспомни хоть историю с метадоном, хотя, конечно, сейчас он снова зависим. Но ведь зависимость до конца и не лечится.  И его боль никуда не делась. Я тебя только об одном прошу: не позволяй ему распоясаться. Он захочет взять инициативу, захочет подстегнуть события и непременно наломает дров. Уже наломал. Я про его разговор с Робертом говорю.
- Я знаю, что он разговаривал с Робертом. Ему не стоило этого делать, не поговорив сначала со мной. Роберт же не знает, что он его отец. Он знает, что у него другая фамилия, не такая, как у меня или Майка, знает, что он Хаус, но не знает, что он — Хаус по отцу, мне кажется, он просто не задумывался пока, что вообще означает фамилия. Я думала поговорить с ним об этом позже,  и постепенно, не сразу. Даже удивительно, что Хаус сам не смог это сделать — он ведь отлично умеет обращаться с детьми, лучше, чем многие педагоги и психологи — я по Рэйчеол вижу, а тут...

- Думаю, это он от волнения и от неуверенности. У него сейчас очень шаткое положение, ему трудно, как пассажиру, опаздывающему на свой рейс. Не дразни его, скажи, что хочешь быть с ним, что будешь с ним непременно — и он успокоится.
- Я не дразню!
- Но и ничего определённого не говоришь.
- Мне что же, ему предложение сделать?
- Ну... вроде того. Если, конечно, ты сама решила, если тебе самой это, действительно, нужно. Или ты всё-таки сомневаешься?
- Я не сомневаюсь, Джим. Но я не могу сказать Бобу , что бросаю его отца и ухожу. Я даже спросить его боюсь — вдруг он захочет остаться не со мной, а с Майком? И Майка я тоже боюсь. Он деспотичен, он бешено самолюбив, и он — игрок. Грубый игрок, он на всё способен. Я бы хотела, чтобы инициатива исходила от него, чтобы он ушёл первым, но я не знаю, как заставить его играть по своим правилам.
- Ты очень переменилась за эти три года, - качая головой, говорит Уилсон. - Я помню тебя другой. Бесстрашной, уверенной в себе, тв могла больницу держать в руках мёртвой хваткой, сама решала все проблемы. Да что больницу! Ты хауса могла держать мёртвой хваткой. Уже за одно это тебе стоит уйти от майка — он сломал твой стержень.
- Ты не имеешь права упрекать меня!
- Я не пытаюсь. Я только... мне очень жаль, Лиза...
- Я не за себя боюсь, Джим... Ладно, оставим это. Где сейчас Хаус?
- Очень надеюсь, что спит. Я оставил его в своём кабинете и даже запер. Знаешь, он отрубился, как подстреленный. Мне кажется, он за всё время с нашего приезда и семи часов не спал.
- Хочу его увидеть...
- Лиза... Едва ли это разумно... Ты же знаешь, предписание...
- Да брось ты, Уилсон. Он же спит.

Он, действительно, спит. Не слышит их шагов, не слышит скрежета ключа в щели. Не слышит тихого смеха Кадди.
- Слюни распустил, - говорит она Уилсону счастливым шёпотом. - Как маленький. У меня Роберт так спит.
Уилсон прижимает палец к губам:
- Тс-с! Я оставлю тебе ключ. Будь осторожна, ладно? Запрись, чтобы вас не застали. Я, если приду, постучу условным стуком. Вот так, - он тихонько стучит костяшками пальцев о косяк. Откроете мне — больше никому. Если надумаете выходить, то не вместе, и просмотрите сначала коридор, чтобы никого не было. О кей?
- Ты прямо как спецагент, Джейми, - смеётся Кадди. - Иди-иди, не мешай нам, - и она почти выталкивает его за дверь.
После этого она возвращается и садится на пол около дивана. Теперь лицо спящего Хауса в дюйме от её лица. Очень долго она просто смотрит на него с нежной улыбкой. Хаус безмятежно спит. Спит, как сильно уставший человек — умиротворённо, спокойно, тихо посапывая. На его висках и на лбу выступила лёгкая испарина, скулы розовеют, губы приоткрыты и, действительно, в углу рта серебрится, стекая на щёку, ниточка слюны. Кадди с улыбкой, едва прикасаясь, промокает эту ниточку уголком платка, а потом прикасается к его щеке губами — очень осторожно, чтобы не разбудить. Хаус вздыхает чуть глубже, и она снова испуганно отстраняется. Наблюдать его сон так же нескучно, как наблюдать огонь камина или морской прибой. Она могла бы сутки просидеть вот так, прислушиваясь к его дыханию, иногда осторожно касаясь. Ей кажется, что именно здесь, рядом с ним, она, наконец, живёт своей жизнью, а не играет в каком-то фальшивом спектакле, в котором была занята всё последнее время. Она снимает маску, все маски, и становится на какое-то время не женой, не матерью, не врачом, не администратором, даже не любовницей — просто Лизой.
Наконец, Хаус снова глубоко вздыхает и открывает глаза — такие прозрачные и невинные со сна, словно его любимая присказка: «все врут» не про него. И Кадди, не давая ему опомниться, прижимается губами к его губам. Он не сразу отвечает на поцелуй — ему нужно время, чтобы проснуться, но уже в следующий миг он перехватывает инициативу, и его руки так дразняще поглаживают её спину, что ей хочется выгнуться и заурчать по-кошачьи.
- Я соскучился, - хрипло говорит он. - Эти двадцать метров...
- Сюда никто не войдёт. Дверь заперта на ключ. Ты так красиво спишь — я часа два просто любовалась тобой. Жаль, что не в моей постели.
- Полегче про постель — у меня может молния разойтись.
- Так расстегни, не доводи до крайности, - и она сама проделывает это, заставляя его задержать дыхание.
- У тебя, кажется, блузка тоже может кое-где прорезаться, - он осторожно поглаживает пальцами сквозь шёлковую ткань её ареолы, и она тихо стонет...
- Ох... Было бы жаль — я не взяла с собой других вещей.
- Давай-ка мы... побережём наш гардероб, - он расстёгивает её пуговички, а она, не расстёгивая, стаскивает с него его мятую, но чистую рубашку — всегда мятую, но всегда же и чистую — и футболку с откровенным предложением:“Let's kiss!”
«Давай», - думает про себя Кадди.

- Почему не в твоём кабинете? - Реми, с трудом восстанавливая дыхание, выворачивает на лицо второпях кое-как брошенную блузку.
- Ну, вероятно, потому, что мы — не единственная пара, стремящаяся превратить служебные отношения в личные.
- Хаус и Кадди? - догадывается она.
- Тс-с! Я только тебе. Удобно иметь собственный кабинет — по-крайней мере, можешь оказать гостеприимство друзьям.
- Чтобы самому спать с женщиной на складе грязного белья?
- Ну, оно же уже продезинфицировано.
Тринадцатая замирает с блузкой в руках:
- Слушай... а ты чем-то похож на Хауса.
- Неудивительно, он уже десять лет долбает меня своей харизмой чуть не ежедневно. Хорошо, другие почти не замечают, не то уронили бы мне реноме сравнением, - он тихо смеётся и зарывается носом в её волосы.
- Ты лежишь на моих джинсах.
- Правда? Я думал, это мои.
- Твои ты бросил в корзину.
- Да? Зачем, интересно? Они же помнутся.
- Джинсы? Брось, они не мнутся. А вот рубашка...
- О, господи!
- Могу погладить — тут где-то был допотопный утюг — предлагает она.
- Сам могу.
- Ты трижды был женат, - смеётся Тринадцатая, - и сам гладишь себе рубашки?
- Я трижды был в разводе, поэтому сам глажу себе рубашки. Реми...
- Что?
- Почему ты согласилась?
- Можно подумать, ты меня спрашивал. Начал целовать - и всё.
- Я спросил взглядом, ты взглядом сказала: «да».
- Я взглядом сказала: «да пошёл ты...». Не виновата, что ты не умеешь читать по глазам, - снова смеётся она.
- Ну, значит, я правильно сделал, что не стал уточнять, - он тоже улыбается, уже оглядываясь в поисках утюга.
- Конечно. Не то бы я ещё тебе сказала, что запах апельсиновой жвачки не выношу.
- Ты мне её сама дала.
- Ты попросил, а у меня другой не было — и эта-то сохранилась потому что не люблю.
- Ну, не просить же мне у тебя было зубную пасту и щётку — ты их вряд ли в кармане носишь, а жвачка почти у всех бывает.
- Думаешь, без жвачки я бы отказалась?
Он мрачнеет:
- У меня рак.
- И что? При чём тут...
- При опухоли средостения, да ещё после рентгенотерапии эпителий верхних дыхательных путей плохо работает. Поэтому нарушается выведение секрета, и микрофлора тоже. Ну, и... и...
- Что? Ты хочешь сказать, у тебя должно... о, господи! - Тринадцатая снова смеётся. - Боже, ну ты и зануда! - она наклоняется и быстро целует его в губы. - Знаешь, Чейз как-то предлагал мне отношения, и я отказалась, хотя он красивый парень, даже, пожалуй, хороший парень.
- Зачем ты мне это говоришь?
- Я сейчас подумала, почему ему я отказала, а тебе нет. И знаешь? Это смешно, но, похоже, мне просто нравятся зануды.
- Гм... Я предпочёл бы услышать, что ты покорена моими личностными качествами...
- Но это и есть твоё личностное качество, Джим, - её смех, хоть она и прямо смеётся над ним, завораживает его, как смех русалки, ему хочется схватить её, подмять, зажать этот смеющийся рот поцелуем. Но он сдерживает себя и молча натягивает джинсы. Раньше он никогда не приходил в Принстон-Плейнсборо в джинсах, вспоминает Тринадцатая, хотя, джинсы у него, несомненно, были. Были яркие свитера, и спортивные куртки — из блестящей кожи и из замши, были водолазки, футболки с логотипами джаз-банд, бейсболки, тяжеленные «гриндерсы» и «одидасы» с яркими подошвами и лилиями на щиколотках. Но всё это было для какой-то другой жизни, не в «Принстон-Плейнсборо», для той жизни, о которой, возможно, что-то знал Хаус, но Тринадцатая ничего не знала. «Он похож этим на меня,-  думает она, - своей скрытностью, своей двойной, если не тройной, жизнью, в которую не пускают тех, с кем работают, но, может быть, впустят тех, с кем спят».
- Ты обиделся? - она перестаёт смеяться и, приблизившись, берёт его за плечи — они почти одного роста, а на каблуках она даже выше.
- Нет, я... - он замолкает, глядя ей в глаза, и после паузы, признаётся. - Я снова хочу тебя.
- Не надо так много. Мы пресытимся.
- Хочу пресытиться.
- Не надо, Джимми, - она медленно вдумчиво и почти целомудренно целует его, удерживая его лицо в ладонях, а потом отстраняется. - И не надо больше жвачек — у тебя всё в порядке. Честно говоря, ты классный любовник.
- Обычно мне такое говорили перед тем, как сказать: «нам лучше расстаться», - говорит он, криво усмехаясь.
- Конечно, нам лучше расстаться — ты и сам это понимаешь. Но...
- Но? - с надеждой спрашивает он.
- Мы не так уж редко делаем то, что для нас хуже, а не то, что лучше. Потому что мы — люди.
- Странно... Ты — вторая, от кого я сегодня слышу эту фразу.
- А кто был первым?
- Первой, - педантично поправляет он. - Кадди.
- Джим... - она вдруг хмурится, словно захваченная какой-то неприятной мыслью.
- Что?
- А муж Кадди точно не знает, что твой кабинет смежный через балкон с кабинетом Чейза и что стена поднимается с пульта?
- О, чёрт! - Уилсон хватает рубашку и натягивает, забыв о том, что собирался её погладить.


- Правда, он удивительно взрослый, - говорит Кадди, прислонившись спиной к грудиХауса и с улыбкой водя пальцем по его ладони. - Я вспоминаю Рэйчел в его возрасте, и он мне кажется прямо инопланетянином. Ты тоже был таким в детстве?
- Не помню.
- Я точно не была. Так что он, наверное, в тебя. Хаус...
- Что?
- Поцелуй меня.
- Легко, - мягко усмехнувшись, он запрокидывает её голову и целует — уже без обжигающей губы страсти, зато очень нежно.
- С тобой мне спокойно, - говорит она, когда их поцелуй прерывается. - не хочу ни о чём думать. Я чувствую себя так, словно вернулась домой.
- Ты и вернулась домой. Принстон-Плейнсборо всегда был твоим домом.
- Не хочу никуда уезжать отсюда.
- Ну и не надо.
- А как же наш дом в Лоренсе?
- Съездить и его раздолбать?
- Для Боба это — родной дом.
- Я знаю, - Хаус заметно мрачнеет. - А Майк для него — родной отец.
- Майк... - задумчиво повторяет Кадди. - А знаешь, ведь Рэйч так и не приняла его до конца. Ей было четыре, когда мы сошлись, и она, мне кажется, ещё помнит время без него. Она никогда не ластилась к нему, не дурачилась с ним. Он играл с ней, читал, и она играла и слушала, но это всегда выглядело, как... как отбытие урока в школе или как день в гостях. Словно вот он закончит, она вздохнёт и с облегчением пойдёт домой.
- Ты сейчас обманываешь себя, - качает он головой. - Тебе просто хочется, чтобы так и было, потому что это тебя оправдывает.
 -Я не ищу оправданий. Я знаю, что виновата. Но не в том, что делаю сейчас — сейчас я, кажется, как раз поступаю правильно. Я не любила Майка, и мне не следовало обманывать его надеждой на то, что у нас может что-то получиться.
- Сейчас ты обманываешь надеждой себя?
- Сейчас я никого не обманываю. Я люблю тебя, Хаус — это правда. И я не знаю, что из всего этого выйдет — это тоже правда... Что там такое? - она вдруг настораживается.
- Где?
- Там, за стеной?
- Наверное, диагностическая команда перемывает косточки какой-нибудь нозологической единице. Там кабинет Чейза. Не бойся, звукоизоляция хорошая — они нас не услышат, если не будем стонать очень громко.
- А мне показалось, я слышала голос Майка.
- У тебя паранойя. Кто это пустит его на дифдиагноз?
- Наверное, ты прав. Я стала мнительной. Нервы натянуты так, что тронь — и зазвучат.
- Неудивительно. Столько всего на тебя навалилось — пожалуй, занервничаешь... Знаешь... - вдруг в его глазах вспыхивают чёртики озорства. - я слышал от ведущих педиатров нашей эпохи, что совсем маленьких детей очень успокаивает акт сосания. Всё искал случая проверить на практике, годится ли это для взрослых...
- Перестань! - смеётся Кадди. - Не хулигань, Хаус.
- Ну вот! Как раз когда я пытаюсь жертвовать собой во имя науки, все единомышленники куда-то... О-о...Ладно, ты права — чёрт с ней, с наукой, - он опрокидывается на диван, увлекая её за собой и покрывая поцелуями везде, где достанет.



Не морочьте мне голову, - Триттер дышит парами спирта Таубу в лицо. - Я задал конкретный вопрос — хочу услышать конкретный ответ. Где Хаус? Где моя жена? Где доктор Уилсон? Почему ребёнок после операции спит один ?
- Он не один, там медсестра, очень опытная и... - он захлёбывается и замолкает, потому что Триттер прихватывает его за горло.
- Где они могут быть? - повторяет он, приближая оскаленный рот совсем близко к длинному носу Тауба. - Скажите мне! Скажите, пока не поздно!
- Вы с ума сошли! - верещит Тауб. - Что вы делаете? Вы пьяны! Вы пожалеете!
- Нет это вы пожалеете о том, что упорствовали и молчали, когда я задал ясный вопрос: где моя жена и её чёртов любовник?
- Почему я, именно я, должен знать? - из последних сил отбивается Тауб. Он вспоминает, что что-то читал об этом — обезумевший взгляд, рука вцепившаяся в горло... Кинг? Роза Марена? Он сошёл с ума? Или пьян настолько, что вообще ничего не соображает?
- Знаете, наверное, не вы один, - доверительно говорит Триттер, выпуская его горло, но зато сгребая в кулак воротник. - Но вы — я неплохо разбираюсь в людях - самый трусливый, самый мелкий, самый старый и самый здравомыслящий из всех, кого я могу расспросить. Настолько здравомыслящий, что не можете не понимать того, что я, в принципе, в состоянии раздавить вас сейчас, как таракана. Ну? Где они могут быть?
- А вас не беспокоит, - дрожащим голосом говорит Тауб, - что я могу и охрану позвать?
Меня это не беспокоит вот почему: во-первых, я — коп, а копов привыкли уважать все, кроме таких отморозков, как ваш Хаус, и поверят мне, а не вам, во-вторых, пока вы зовёте охрану, я размажу вас по стенке, скатаю в рулон и засуну вон в ту щель... Погодите! А кстати, что это за щель? Тут что, подвижная панель? Потайное помещение? Здорово! Хаус, я смотрю, оборудовал свой кабинет секретной сношальней.
- Это никакая не сношальня или как там вы её называете — это соседний кабинет — ничего такого. Да пустите же вы меня! - вырывается Тауб. - Это просто смешно!
- Соседний кабинет? Как бы не так! Я такие конструкции видел, когда летал с экскурсией в Европу. Тамошние правители были большие баловники, между нами говоря, и по ночам они... Как это открывается?
- О, господи! Да вот, убедитесь, что никакая это не... - Тауб нашаривает пульт и нажимает кнопку.
Стена поднимается почти бесшумно, но у Тауба, наверное, что-то со зрением, потому что он довольно долго видит в кабинете Уилсона только один предмет — остальное как в тумане. Этот предмет — вольготно раскинувшаяся прямо на столе завонкологией жёванная голубая рубашка Хауса.

- Упс! - говорит Хаус, покуда Кадди белее мела и не в состоянии слова сказать. - Акт первый, явление последнее: «Те же и оскорблённый муж». Привет, Триттер! Как же я рад, что все наши недоразумения, наконец, разрешились наилучшим образом, не так ли?
- Заткнись!!! - ревёт Триттер. - Убью тебя!!!
- Ой, не пугай меня так, я же могу потенции лишиться со страху, а у нас с Лизой такие грандиозные планы впереди.
- Хаус! - предупреждающе вскрикивает Кадди. Она догадывается, как опасно дразнить Майка, когда он в таком состоянии, она вспоминает крик по телефону, когда ей почти невозможно вдруг сделалось узнать обычно сдержанного мужа. Она вдруг понимает, что разрушенный Хаусом её дом — мелочи, детские игрушки по сравнению с теми разрушениями, на которые способен разъярённый и надравшийся Триттер.
- Какие планы? Какие у тебя могут быть планы? Ты же сядешь, сука!!!- брызгает слюной Майк.
- Суд через пару недель — не раньше, - улыбается Хаус. - Да за две недели ты сможешь, как троллейбус, проводами пользоваться.
В этот миг Кадди замечает, что пола куртки Майка тяжело провисает. Майк, побагровев, лезет за пазуху. Он пьян и взбешён. Он опасен, и она пытается донести  это до Хауса, хватая его за руку:
- Грэг, не надо, замолчи, он...
Поздно — Триттер, разрывая подкладочную ткань, выхватывает пистолет. Это табельный «Глок», но не его — похоже , купил заранее, значит, готовился применить — иначе зачем ему оружие здесь, в Принстоне?
При виде уставившегося ему в лицо дула голубые глаза Хауса сужаются:
- Брось, дурак, - тихо говорит он. - Брось ствол, ты же себе такой срок намотаешь, что успеешь в камере мохом обрасти.
- Мне плевать, что будет - лаконично заявляет Триттер. - Мне уже на всё плевать, но член я тебе отстрелю!
И в этот миг из коридора доносится истошный вопль Тауба:
На помощь! На помощь! Синий код!
От этого крика Триттер вздрагивает .
- Не надо, - быстро говорит Хаус. - Не надо, не дури. Послушай, я...
Выстрел заглушает его слова. Но Триттер стреляет не в голову, не в сердце — он целит в коленную чашечку. В левую. Ствол дёргается или он сам дёргает его, и пуля уходит «в молоко». Ещё выстрел. Ещё...
По коридору топот ног. Врываются сразу несколько человек: охранники, Тауб, Чейз, Уилсон, Тринадцатая, Форман... Триттера сбивают с ног, валят, выкручивая кисть, отбирают пистолет...
Кадди трясёт, она зажимает себе рот руками. Она в шоке, и её оттесняют, отталкивают от Хауса, заслоняя его от неё своими плечами и спинами.
-  Рубашкой перетяни! - треща, рвётся ткань.
Сдавленный хрип.
- Терпи, сейчас... Надо ещё крепче.
- Не уходи, Хаус, не уходи. Будь со мной!
- Да просто примотай пока - до операционной две минуты.
- Что там пульс?
- Сто тридцать шесть
Каталку! - кричит Уилсон. - Реми, каталку! Они с Чейзом и Форманом поднимают Хауса на руки, и Кадди только видит запрокинутое серое лицо с широко открытыми невозможно-голубыми глазами, сейчас лишёнными всякого выражения.

Оуэнн, Чейз, Томсон, Хурани, Грэй — операционная бригада достойна занесения в книгу гиннеса. Все, заявлявшие декларативно, что Хауса терпеть не могут, склонились над его развороченным бедром.
- Осторожно, выделяю...
- Не порви.
- Везунчик. Чуть бы ниже — суставу конец. И ведь, клянусь, что сам нарвался. Не впервой.
- Здесь отшнуруй на пластику.
- Не достаю, ты мне мешаешь. Давай, Боб, у тебя пальцы тонкие.
- Глухо не шей — оставь выпускник.
- А вот это — вторая пуля. Что у него, руки, что ли тряслись? Ясно же, куда метил...
- Коагулируй, кровит. Дайте четвёртый номер - мы же не коновалы всё-таки.
- Это что, костный фрагмент? Это откуда?
- Опорная функция сохранена, это главное. Джон, ревизируй там сухожилие.
- В норме.
- Сосуды герметично? Ну что, всё? Давайте шить? Как он?
Анестезиолог смотрит на показатели приборов:
- Сто и шестьдесят, ЧСС — девяносто, оксигенация в норме.
- Мы готовы. Перекладываем? Раз-два-три.
Чейз поднимает голову. Из смотровой на него смотрят испытующе несколько пар глаз.
 Чейз складывает большой и указательный палец колечком, а остальные оттопыривает и показывает наблюдателям.

В ОРИТ Хаус открывает глаза и с минуту бездумно созерцает молочно-белый плафон светильника.  Уилсон, стряхнув дрёму, подаётся к нему:
- Ну, как ты?
Он переводит взгляд с потолка  на Уилсона, и взгляд этот загорается жизнью — болью, страхом, надеждой:
- Что у меня с ногой? Только не ври.
- Яйца тебя, по-видимому, не волнуют ? - улыбается Уилсон. - А напрасно... Глядишь, ещё пригодились бы.
- Что с ногой, Джей-Даблью? - страха становится чуть меньше, но ему нужен точный ответ.
- Ходить будешь. Был надрыв артерии — Оуэнн зашил. Остальные повреждения мышечной ткани незначительны, небольшая пластика понадобилась. Сустав не задет, сухожилия целы. Что ты так смотришь на меня, я не вру. Покатаешься месячишко в кресле — и снова вернёшься к трости. Ну, шрам останется.
- Для симметрии, - хмыкает Хаус.
- Кадди велела позвать её, как только ты очнёшься — она у Роберта.
- Подожди. Не зови пока. Я с тобой хочу поговорить... об этом.
- Сейчас? Хаус, да ты слабый, как кошка, до разговоров ли тебе? Потом, ты разволнуешься, давление подскочит, повязка намокнет...
- До разговоров. Заткнись и послушай. Будешь исполнять привычную роль совести — что не по-твоему, начинай царапаться.
Уилсон, капитулируя, пожимает плечами. Но Хаус долго молчит, беспокойно поглаживая и перебирая в пальцах ткань одеяла.
- Триттера забрали? - наконец, спрашивает он.
- Конечно, забрали, а ты как думал?
- Я нарочно спровоцировал его на нападение. Что смотришь? Это было, как с болезнью — стёртые симптомы нужно было сделать яркими, чтобы поставить правильный диагноз. Я не мог себе позволить ошибиться. Слишком многое оказалось на кону.
Уилсон привычно наклоняет голову, подозрительно щурясь, как всегда делает, когда чего-то не понимает:
- Что, хотел, чтобы он пристрелил тебя?
- Надеялся, не успеет. Тауб оказался уж очень нерасторопным — со страху, что ли... Надеялся, смогу заговаривать ему зубы до появления охраны. Мне бы хватило угрозы оружием в нетрезвом состоянии.
- Ты врёшь! Откуда ты мог заранее знать?
- Услышал их через перегородку. Что он пьян, что на взводе, по голосу понятно было. Что вооружён увидел, когда вошёл — его «Глок» ему куртку оттягивал, как гантеля.
- Ты — идиот! -  выдыхает Уилсон. - А если бы он не в тебя, если бы он в Кадди пальнул?
- Не пальнул бы. Он — типичный альфа-самец, а будь перед «альфой» другая буква, был бы ею. Такие не возлагают ответственности на женщину — в их глазах она априори низшее, зависимое существо.
Уилсон только молча качает головой.
Просто у меня не было уверенности в том, что я прав, что я могу позволить себя возобновить отношения с Кадди. Её семья, каковы бы ни были её чувства к Майку, была семьёй. Роберт считал его отцом. Я не мог предложить что-то лучшее, чем у них было.
- И, верный себе, ты постарался сделать их лучшее худшим?
- Я просто проверил, действительно ли оно — лучшее. И оказалось, что нет. Понимаешь, если человек способен из ревности... нет, не убить - он же не убить меня старался — обречь на инвалидность, на пожизненные мучения, на боль, бесплодие, как по-твоему, Уилсон, такой годится в отцы моему сыну? Он не искалечит? Он сможет воспитать его лучше, чем смог бы я, чем смогла бы Кадди без его участия?
- Зачем ты спрашиваешь? Ответ очевиден.
- Значит, я — прав?
- Значит, ты прав.
- Тебе не хочется царапаться?
- Честно?
- Честно.
- Мне хочется, Хаус, как следует морду тебе набить. Что ты ёрзаешь? Добавить морфия?
- Кадди добавит. Давай, зови её... Уилсон, - окликает он, когда его приятель уже делает шаг к выходу из ОРИТа . - ты же понимаешь, что Кадди не должна даже догадываться о том, о чём мы тут с тобой говорили. Для неё — только несчастный случай, и никаких моих соображений. Протреплешься — погубишь нас всех.
- Собираешься врать ей всю жизнь?
- Все врут, Уилсон. И правильно делают. Чистая правда обрекает людей на несчастья. Желание узнать правду... Да что я тебе говорю? Ты же видел. Поиски правды — такой же отстой, как и поиски смысла жизни. Какого чёрта нужен ещё какой-то смысл, когда есть жизнь, и она уже сама по себе полна смысла до краёв?
- Ты бы сказал себе это, когда дразнил Триттера, кретин.
Хаус молча прикрывает глаза. Он понял это давным давно: для каждого нужна своя отдельная правда. Уилсон легче примет всё, как его игру, Кадди — как запредельную ревность и срыв Майка, детям придётся врать, что «папа в командировке». А что же он сам, Грэг Хаус? Только самому себе он сможет признаться в том, что то, что произошло — нелепая случайность. Его страсть, ревность Триттера, крепкий коктейль в какой-нибудь забегаловке, пистолет, поднимающаяся стена — и  извольте: мисце, да, сигна. Но, впрочем, Триттер может думать иначе. А ведь сейчас он, наверное, протрезвел и, действительно, думает крепко и много. Его положению не позавидуешь. На какой-то миг Хаус даже почти проникается сочувствием к Майклу Триттеру, он мысленно меняет их местами и ставит себя в подобное положение, пытаясь ощутить рукоятку «Глока» в собственной ладони. «Я бы не выстрелил, - убеждает он себя, изо всех сил надеясь, что убеждает искренне. - Я бы не... нет, я бы, может, и смог, но я бы не захотел, потому что ни одна проблема так всё равно не решается»

- Как Роберт? - спрашивает он, едва Кадди отрывает свои губы от его.
- Завтра начнём вставать. Ты как?
- Ну, я начну вставать ещё не завтра. Что мы будем им врать, Кадди? Роберту и Рэйчел?
- Ничего. Я не буду им врать.
- То есть? - он широко распахивает изумлённые глаза. - Скажешь двухлетнему парню, что изменяла его отцу, что его отец устроил стрельбу и попал за это в тюрьму?
- Не в таких словах. И не сразу. Но скажу. И о том, что настоящий его отец — ты.
- Копам несладко приходится в тюрьме, - вдруг говорит Хаус задумчиво. - Со мной сидел один... Не знаю, сколько мне теперь дадут, но ему — больше.
Она улавливает в его голосе виноватые нотки
- Хаус, Уилсон может думать об этом всё, что ты впихнёшь ему в голову, но меня не обманешь. Ничего ты не планировал и не играл. Я видела твои глаза, когда он выхватил пистолет. Ты на это не рассчитывал, ты испугался по-настоящему, и ты успел пожалеть о том, что зарвался. Но ты всегда зарываешься — и тебе не за что чувствовать себя виноватым.
- Та-ак... Значит, этот паразит всё-таки уже успел слить тебе, хотя я ясно просил...
- А ты готов выглядеть сволочью, лишь бы не заподозрили в слабости. У тебя это прямо комплекс - «не верь, не бойся, не проси». Не злись на Уилсона, он не слил, а рассказал мне, как ты пыжишься, потому что тоже раскусил тебя. Да и не стал бы ты вести такую игру, когда на кону — привязанность детей - для этого ты слишком благороден... Молчи, не перебивая — всё равно я знаю всё, что ты скажешь. Эта история — шутка бога, а не твоя. Это он разрубил гордиев узел, который мы — все трое — не могли разрубить сами.
- И что же нам делать теперь?
- Ничего. Жить. Я сейчас пойду поболтать с Рэйчел, потом покормлю Роберта, потом позвоню сестре. А ты поспишь — я увеличу дозировку обезболивающего, да?
- Как у тебя всё просто...
- А всё и есть просто.
- Не навестишь Майка?
- Навещу, конечно. От тебя что-нибудь передать?
- Мои сожаления, что всё так вышло — я забыл про чёртову стену.
- Хаус, ты сейчас искренне говоришь?
- Совершенно, - с тяжёлым вздохом заверяет он.
Он понимает, что их разговор здорово напоминает «Рождественские нравоучительные рассказы», но... слишком болит нога - они, ноги, похоже, устроили первенство на приз его внимания - слишком мутно в голове, слишком всё нелепо и чудовищно, чтобы он мог спорить. Он всегда предпочитал перемолчать, переждать, перекайфовать неприятности — то самое, что Уилсон, да и Кадди, называли «страусиной политикой», что было на самом деле криком о помощи - «мне не по силам, решите за меня». Криком, который никто не слышал, потому что все вокруг уже привыкли к тому, что ему всё по силам, да он и не хотел быть услышанным. «Не верь, не бойся, не проси» - кто вколотил ему в подкорку эту догму? Отец? И как самому избежать вколачивания той же догмы в голову Роберта. Впервые Хаус осознаёт вдруг, как сильно он похож на своего отца, и впервые же, пожалуй, эта мысль не вызывает в нём внутреннего протеста.

На заседании суда он ещё в инвалидном кресле. Процесс по делу Триттера состоялся двумя днями раньше, и Хаус подсчитал в уме, что когда Триттер выйдет из тюрьмы, Роберту уже будет тринадцать, а Рэйчел — семнадцать лет. Он не был на процессе, пользуясь своим положением больного и заручившись свидетельством о состоянии здоровья от Формана, но Кадди и Уилсон вызывались в качестве свидетелей, и Кадди вернулась из зала суда в слезах, а серый, словно пылью присыпанный, Уилсон пришёл к нему в палату, долго молчал, а потом тихо попросил «Лизу ни о чём не расспрашивать». Так что о вынесенном приговоре он от Уилсона и узнал.
Он сломался, - хрипло говорил «Джей-Даблью», упорно избегая прямого взгляда, а глядя только на гипсовую повязку на ноге Хауса. - Жалкое и противное зрелище. Больше, честно говоря, противное, чем жалкое. Бедная Кадди! И бедный твой сын!
Хаус промолчал, но на следующий день сам прикатил на кресле в кабинет главы онкологии, в котором уже не было ни привычного дивана, ни ковра, а сияли новизной другие, незнакомые. Хаус передёрнулся при виде них, и нога заныла так, что он чуть не взвыл ей в унисон.
- Я занят, - привычно буркнул Уилсон, роющийся в каких-то бумагах, но потом поднял голову.- Чего тебе? Говори быстро, я, в самом деле, занят.
- Ничего, - сказал Хаус, нажимая на джойстик. - Занят — так занят.
Уилсон догнал его в коридоре, и некоторое время играл со встроенным в кресло мотором в увлекательную игру - «перетягивание Хауса». После чего Хаус выключил мотор, развернулся к Уилсону лицом, ухватил его за галстук, рывком притянул к себе и проговорил, пристально глядя в карие испуганные глаза раздельно и веско:
 - Мне плевать, роешься ты в бумажках, делаешь эвтаназию или трахаешь Тринадцатую, для меня Ты. Всегда. Свободен. Или так или пошёл вон. Это ясно?
- Ты меня задушишь, - проворчал Уилсон, высвобождая галстук. Но Хаус видел, что он не на шутку взволнован его неожиданным выплеском. Галстук он выпустил, но смотрел выжидающе.
Уилсон потёр ладонью лицо, словно внезапно и сильно устал, и Хауса вдруг облило страхом — а что, если Уилсон скажет сейчас ему классическое «да пошёл ты», повернётся и уйдёт. И петух ещё трижды не прокричит...
- Ну, чего ты взбесился? - спросил Уилсон досадливо. - Знаешь же, что я и так для тебя всегда свободен — нельзя цену набить?  Хаус... - он вдруг присел перед креслом на корточки, глядя снизу вверх, и досада сбежала с его лица, уступив место какому-то совершенно иному чувству, трудноопределимому, но сильному. - Ну, извини... Ну, ты что, думаешь, я вот так всё забуду? Да я же...  - взял и положил голову ему на колени — осторожно, чтобы не задеть повязку, и хорошо ещё, что в коридоре никого не было.
- Совсем ты спятил, Джимми-бой, - фыркнул Хаус, отпихивая его и удерживая предательски раздирающую губы улыбку. - Отвали. Думаешь, будешь ластиться, как кошка, скорее шерстью обрастёшь? Слушай, я зачем к тебе приходил то... Хочу завязать с викодином — поможешь?
- Сейчас? - у Уилсона даже челюсть отвисла. - Ну, ты выбрал время!
- Самое то время. Не детоксикация, режим планомерного уменьшения дозировки. Боль после операции отвлекает от хронического синдрома, мне будет легче терпеть, а потом на убыль пойдёт и то, и другое. Ну, обходился же я без викодина раньше, было такое.
- С чего вдруг ты... нет, это вообще-то здорово, это правильное решение... - спохватился Уилсон. - Ты... из-за Боба? Ну, Хаус, ты … это же хорошо!
- Да пошёл ты, - смущённо огрызнулся сам Хаус. - Мне ещё моя печёнка дорога, между прочим, не то, что некоторым.

 Хаус встряхивается — увлёкшись воспоминаниями чуть не пропустил зачтение собственного приговора, как пропустил часть пламенной речь Эрни, после которой его, по хорошему, не в тюрьму бы сажать, а в сенат штата — Стейси была права, этот парень знает своё дело.
«Учитывая смягчающие обстоятельства, приговаривается к одиннадцати месяцам тюремного заключения...».
Всего одиннадцать месяцев? Виват, Эрни! Что такое одиннадцать месяцев — меньше года. Вон и приунывший было Уилсон поднял лысую голову — что он парик себе не заведёт, интересно? Или вшей от бездомных раковых опасается?
«Однако, принимая во внимание состояние здоровья обвиняемого Грегори Хауса, являющегося, согласно медицинскому освидетельствованию, инвалидом, передвигающимся при помощи трости, а на настоящий момент - инвалидного кресла, с хорошим прогнозом в отношении частичного выздоровления, учитывая его обширные медицинские познания, а также представленные ходатайства потерпевшей, страховой компании и совета директоров больницы «Принстон-Плейнсборо», вид наказания решено было изменить на двадцать месяцев исправительных работ в качестве санитара в гериатрическом отделении больницы «Принстон-Плейнсборо» с отсрочкой исполнения наказания до повторного медицинского освидетельствования через два месяца».
Это уже слишком. Хаус чувствует себя, как громом поражённый, перед глазами всё начинает радужно расплываться. Суд покидает зал спокойно и с достоинством, словно не произошло ничего из ряду вон выходящего — обычное заседание, обычный приговор.
- В жизни не слышал более идиотского приговора, - смеётся в вестибюле Форман, пожимая руку Эрни. - Большего вы и сделать не смогли бы. Я вам пришлю ваш чек.
- Форман, - озадаченно спрашивает Хаус. - разве в «Принстон- Плейнсборо» есть гериатрическое отделение?
- Ну-у... теперь есть. Будем там старикашкам ринопластику делать...


Автомобиль мёртво глохнет точно между двух стогов сена. Отчаявшийся определить причину Уилсон со злостью пинает колесо и привычно тянется гладить затылок. Ну, хоть одна положительная эмоция — с некоторых пор под ладонью вместо противной тёплой глади лысины, колючая поросль.
Где эти чёртовы экстремалы?
- Вон там — Роберт показывает пальцем. - Там жужжит.
- Это пчела жужжит, - спорит Рэйч. - Никто, кроме тебя, не слышит.
- А я слышу, - с удовольствием упрямится Роберт, и тут же восклицает. - Я прав!
Действительно, мотоцикл появляется с той стороны, куда он показывал. Тринадцатая без шлема, её длинные волосы развеваются, как дымный шлейф.
Подлетев, они резко, с разворотом, тормозят, и Хаус стаскивает свой шлем, весь ещё пропитанный ветром и азартом:
- Ты — прелесть, Шесть-С-Половиной. Уилсон, она лучший второй номер, чем ты.
Уилсон опасается уточнять, почему теперь вдруг «шесть-с-половиной», от арифметики Хауса ничего хорошего ожидать не приходится. Вместо этого он снова пинает несчастный «вольво» в переднее колесо:
- Жаль, нам вшестером на твою железную лошадь не усесться, ковбой. Придётся ночевать под звёздами. Романтика!
- Романтика? - сразу растеряв задор, пугается Хаус. - Да мне за эту романтику новый срок светит — вы что? Я должен завтра в восемь быть на рабочем местке и подтирать ринопластические задницы.
- Что-то я не видел ни одной ринопластической задницы, когда ты вчера целый день пил кофе в «диагностическом».
- Их в это время подтирал Чейз — в уплату за идею. Главное, продать себя подороже — кодекс хорошей проститутки.
- Эй, - напоминает Кадди из машины, - здесь дети!
- Можно поиграть в «волка, козу и капусту», - задумчиво предлагает Тринадцатая. - Хаус перевезёт всех по  одному на автобусную остановку.
- Десять ездок? И потом мне две недели какать стоя? Ничего не скажешь, пикничок удался!
- Пикничок , действительно, удался — не говори зря, - Кадди вылезает из машины, подходит к Хаусу, всё ещё не сошедшему с мотоцикла, и боком прижимается к нему, а он обнимает её рукой. - С обратной дорогой проблемка. Да и проблемкато — тьфу. Мужчины всегда впадают в панику по пусякам — правда, Реми?
- Уилсон, - зовёт Роберт, высовывая из окна лохматую голову — вот у кого волосы растут так, словно их поливают удобрениями — уже целая кудлатая шапка на некогда обритой наголо голове. - У тебя же есть карта!
- Карта? А зачем нам карта?
- Там же написано, куда идти! - с огромной убеждённостью говорит Роберт.
- А может, тут, правда, есть что-нибудь поближе Хайстоуна. Давай-давай, доставай - нетерпеливо торопит Тринадцатая.
 Они разворачивают на капоте карту, и Уилсон склоняется над ней, а Тринадцатая сзади налегает на его плечо, легонько теребя зубами за ухо.
- Ну, подожди, - увещевает он. - Ну, я так же ничего не увижу. Реми... Ай, щекотно же! - он делает вид, что вырывается, но на самом деле ни за что не хотел бы, чтобы она прекратила.
Тринадцатая тихонько смеётся ему в ухо и показывает пальцем на карте:
- А вот?
- Фью! Почти пять миль!
- Ну и что? Что такое пять миль?
Уилсон смотрит укоризненно:
- А Роберт? А Хаус?
- А мотоцикл? - Тринадцатая склоняет голову к плечу.
- Роберт на мотоцикле? - тут же взвивается Кадди. - С Грэгом? Через мой труп!
- Ну, ма-а-ама-а! - в унисон воют оба Хауса с совершенно одинаковой интонацией.
 - Хватит! Я вам не доверяю. Вы авантюристы.
- Боюсь, - виновато улыбается Уилсон, - это — единственный выход. Для нас, остальных, пять миль вполне реально, но не для этой парочки. Им придётся ехать на мотоцикле.
- Со скоростью миля в час, - уступает Кадди.
- Сколько-сколько?
- Пять миль в час, - поправляется она.
- Хотите нас обогнать, да?
- Ну, ма-а, - снова начинает Роберт, но Хаус шикает на него. - Тс-с, не перегибай палку, не то она отзовёт решение. Иди, садись первым номером.
Кадди тревожно наблюдает, как Роберт карабкается в седло. Он неловко опирается на больную ногу Хауса, и тот морщится, но молчит. Не молчит Рэйчел:
- Осторожнее ты, медведь! Ему же больно!
- Ой! - спохватывается мальчик, - Прости, пожалуйста! - и поспешно гладит его бедро ладошкой и дует, не особенно заботясь о том, что через плотные джинсы не то, что дуновение, а и поглаживания-то его почти неощутимы..
- Да ладно, плюнь, - хрипло говорит Хаус и, запрокидывая голову смотрит на солнце.
Тринадцатая тихонько толкает Уилсона в бок и глазами указывает ему на Хауса. Уилсон, чуть усмехнувшись, опускает голову.
От взрёвывания мотора Роберт втягивает голову в плечи. Но Хаус уже оттолкнулся, и они срываются с места , делая отнюдь не обещанные Кадди пять миль в час.
- Всё нормально? - кричит Хаус Роберту в ухо, стараясь перекричать рёв мотора. - Не боязно?
- Не-е!
 Но буквально через несколько минут так же громко и внятно Роберт заявляет:
- Писать хочу! Прямо сейчас!
С внутренним смехом Хаус глушит мотор.
- Не проблема, Боб. Вон кусты — я жду.
- Да-а, - с сомнением тянет Роберт Хаус. - У меня ноги-то голые...
- И что?
- А там-то колючки.
- Ну, писай прямо здесь.
- Здесь неприлично. Мама говорит, на дороге неприлично. Жалко, что у тебя нога болит, а то бы ты меня отнёс, как папа.
Хаус вздрагивает — перед ним вдруг разворачивается забытый зимний сон, приснившийся в автомобиле по дороге в Принстон — о том, как он идёт по парку и несёт ребёнка на плечах.
- Давай, - он протягивает руки и , подхватив Роберта за бока, сажает себе на шею. - Держись только сам, я не могу тебя держать — мне нужно опираться на трость, не то рухнем с тобой оба.
Здесь всего несколько шагов, и эти несколько шагов можно потерпеть боль, совсем распоясавшуюся без викодина. Потерпеть ради вот этого шёпота, в котором и сожаление о прошлом, и грусть, и признание, и, может быть, зарождение нового, большого чувства:
- Вот теперь совсем, как папа...
- Не написай мне за шиворот, - говорит Хаус. Он всё-таки остаётся Хаусом.