Этот рассказ -фантасмагория был написан для феста по заявке. В его основу была положена "Ночь в тоскливом октябре" Роджера Желязны и фанфик автора Alyena, так что по сути это - сиквел сиквела.
На фест
В подарок для Alyena
Название: ИДЁТ БОЛЬШАЯ ИГРА
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:АКД, ШХ ВВС и немно-о-жечко других.
Рейтинг: G
Жанр: мистика, притча
Дисклеймер: Артур Конан Дойл – хозяин, Желязны поучаствовал, а мы так...
... и не важно, на чью сторону склонятся весы.
Пёс Снафф
Когда наступает ночь, а за окном дождливая осень, я слышу музыку. Это подобно ауре – предвестнице эпилептического припадка. Потом начинается сон. Мой главный сон – сон с большой буквы. Это просто дверь. Чаще всего она грубо сколочена из дубовых плах и заперта на щеколду, но несколько раз я видел её обитой жестью и даже с коваными узорами и висячим замком. По эту сторону двери – привычная квартира с каминным пламенем и креслами с потёртой от времени обивкой, с цветком столетника в горшке и запахом кофе. Но по другую сторону двери я которую ночь снова и снова слышу шаги. Потому что эта дверь – Врата.
Я просыпаюсь в холодном поту, и рука сама собой тянется под подушку ощупать футляр. Моё сокровище, которое не доверишь сейфу в банке.
Я нашёл способ прятаться, вновь и вновь перевоплощаясь, меняя города, меняя внешний облик, притворяясь сумасшедшим, если это необходимо. Я в совершенстве познал эту науку, и теперь никто даже о моей внешности не может сказать ничего определённого: блондин или брюнет, серые глаза или карие, кудрявые волосы или прямые. Даже мой рост и сложение - загадка.
И только вороны остаются неизменны. Они вычисляют меня по каким-то им одним известным признакам, рассаживаются, где придётся – на ветках, заборах, последнее время – на рогах телевизионных антенн – и орут хриплыми голосами: «Игр-ра, игр-ра!».
Я чувствую, что правила игры изменились, и, возможно, это произошло из-за вмешательства посторонних, но у меня нет наставника, нет руководства – у меня, собственно говоря, нет ничего, кроме трёх чахлых кустиков в горшке, длинной заученной фразы и футляра.
Я даже не знаю, есть ли другие игроки. Иногда, остановившись перед Разбитым Зеркалом, я слышу чьи-то далёкие голоса, которые мог бы счесть игрой воображения. Но доктор их тоже слышит.
Наступившее утро возвращает мне резкость восприятия. Миссис Хадсон, сложив с себя особые полномочия, только протирает мягкой губкой собственность Серого Кота, а потом наливает молоко в мисочку и, едва удерживаясь, чтобы не позвать «кис-кис-кис», ставит на пол.
Впрочем, он и без «кис-кис» мягко спрыгивает с кресла, вразвалку идёт к блюдечку и, наклонив голову, проворно лакает. При этом хвост, распушившись, как посудный ёршик, недовольно подёргивается и метёт пол.
- Мне снилась дверь, - наконец говорю я. – И вороны кричат снова чересчур членораздельно.
Он перестаёт лакать и, повернув голову, смотрит очень внимательно.
- Я думаю, всё уже происходит. Но у нас нет ни одной точки для построения диаграммы.
Кот начинает яростно вылизывать заднюю лапу – вот всегда так: при тревоге, при напряжении снова напоминает о себе старая рана. «Психосоматика» - есть такое модное слово.
- И при том я не чувствую других игроков и до сих пор не знаю, в чьих руках теперь открывающая палочка, - продолжаю я. - Хотя до часа раскрытия врат... Послушайте, друг мой, может быть, вы на минутку перестанете вылизываться? Во-первых, эдак можно нализать себе волосяной шар, а, во-вторых, вы, того гляди, мышей ловить начнёте.
До сих пор завидую его лёгкости смены ипостаси. Выпрямился, встав на задние лапы, и вот уже на полу тают, растворяясь в воздухе, клочья серой шерсти, а на его плечах халат, и только глаза ещё прикрыты – он тактично щадит мои чувства, зная, какую оторопь вызывает у меня вид вертикальных зрачков на человеческом лице. Правда, это всего на минуту – другую.
- Ловить мышей – не такая плохая идея, Холмс - миссис Хадсон их до смерти боится, а кошки в доме, пропахшем волчьим духом, не приживаются.
Он усаживается в кресло, закинув ногу на ногу.
- Я пытаюсь высчитать без игроков, - говорит он. – За отправные точки можно принять последние события: берег Темзы, музей, дом пожилой леди... Мне не хватает последней вершины, и я не понимаю, почему артефакты больше не важны.
Я, правда, не уверен в последнем, но что касается расчета, Серому Коту можно доверять. В паре только один ведёт расчёты и строит диаграмму. Это закон. И в нашей паре это не я.
- Артефакты по-прежнему важны, мой дорогой Уотсон. Но они изменили свою форму. И в этом я тоже вижу изменение условий.
- Так значит, череп, кнут и соверен на цепочке...
- И розовый телефон, - перебиваю я, – и та штука, которую я подобрал с пола в полицейском управлении. Да! И Разбитое Зеркало, конечно...
Уотсон закрывает глаза и словно прислушивается к чему-то внутри себя.
- Мне нужно попробовать включить их в свою схему, - говорит он. – Возможно, всё произойдёт на Хайгетском кладбище, но, как варианты, подвал нашего дома и школьный бассейн. Таинственный Собеседник слишком много перемещается.
- Возможно, он игрок, - задумчиво говорю я.
- Да, возможно.
После завтрака я выхожу покормить воронов. В конце концов, они честно отрабатывают свой кусок мяса. Странное дело, последнее время не только мы сами, но и силуэт нашего дома то и дело претерпевает изменения: то это здание из светлого камня с цокольным этажом и узорной оградкой, то тихий особняк с башенками в викторианском стиле, а то странная безликая коробка из бетонных плит с чёрными швами, утыканная какими-то металлическими штучками, назначение которых мне не даётся.
Я понимаю, что это тоже условие игры, что сама игра усложнилась, и развязка неумолимо приближается, потому что луна уже вступила в растущую фазу, а торговец бакалеей выставил в витрине большую оскаленную тыкву.
Приблизительно через неделю, сразу после полудня, когда я, сидя перед камином, неосмотрительно зашелестел обёрткой от плитки швейцарского шоколада, Разбитое Зеркало вдруг пробудилось и показало мне почти забытый пейзаж из моего прошлого: пустырь, и костёр, и расщепленное молнией дерево. Но почти тотчас всё снова затянул туман, и только далёкий голос невнятно прокричал что-то о предостережении. Знакомый, но странно искажённый голос, и я, вскочив на ноги, не совладал с собой и окликнул вслух: «Мистер Тальбо!», - чем очень огорчил Серого Кота, которому мои экзерсисы с Разбитым Зеркалом вообще не нравятся. Мне, впрочем, не намного больше нравилась его привычка душераздирающе мяукать и точить когти о ножку моего кресла, но я не возражал, даже когда они запирались с миссис Хадсон на кухне и пили валерьянку на брудершафт, а потом распевали куплеты, отчаянно фальшивя. И ведь что странно, в человеческой ипостаси у него и слух, и голос вполне приличные.
- Это произойдёт сегодня ночью, - убеждённо говорит он, щурясь на уже довольно заметную на сумеречном небе полную луну. – И не так уж и важно, где. Мы всё равно не опоздаем, потому что условия изменились, и теперь место определяют сами игроки.
- Разве ещё кто-то участвует? Отчего они до сих пор никак не проявили себя?
- На самом деле они проявляют себя постоянно. Я просто долго не мог понять. Идёмте, я покажу вам их.
- Мы пересечём грань? – пугаюсь я и непроизвольно ощупываю футляр.
- Нет, только заглянем. У вас ведь есть Разбитое Зеркало.
Странно, что он сам заговорил о нём. Прежде такого не было.
Я долго всматриваюсь в туман. И я вижу. Я понимаю, о чём он говорит. И с трудом подавляю в себе желание с размаху хлопнуть себя по лбу. Так просто! Но туман снова заволакивает чистоту амальгамы, и даже кажется, струится из извилистой трещины в стекле прямо в комнату.
- Лондон, - тихо говорит Уотсон, и его голос звучит сейчас по-особенному – в нём и свист ветра, и замогильный холод, и журчание воды в створах шлюза. – Лондон. Бейкер-стрит двести двадцать один бис.
- Проверьте, - всё-таки на всякий случай говорю я.
Но он только качает головой. Он уверен, что на этот раз ошибки нет.
Вечером, когда уже смеркается, он сам разжигает камин, и миссис Хадсон, тоже тихонько войдя в комнату, останавливается в дверях и смотрит на огонь.
Уотсон бросает в пламя исписанные листы бумаги. Они горят, и его лицо преображается. Волосы короче, плечи шире, а скромные усики вдруг становятся больше и пышнее. И я слышу откуда-то издалека негромкий глуховатый голос, произносящий строки, словно бы уже где-то слышанные мной: «В тысяча восемьсот семьдесят восьмом году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошёл специальный курс для военных хирургов...» - только на этот раз голос не имеет отношения к мистеру Тальбо. Я понимаю, что именно его я слышал из-за грани все эти годы.
- Мистер Холмс, - тревожно окликает миссис Хадсон. – Вас спрашивает какой-то человек. Похоже, что итальянец. Он просит впустить его – говорит, что дело не терпит отлагательств.
- Как его фамилия? – спрашиваю я, начиная догадываться, к чему всё идёт, к чему всё шло с самого начала.
- Он говорит, что его зовут Джеймс Мориарти.
Теперь уже не осталось никакой, даже самой крохотной лазейки для сомнения: все загадки, все убийства – всё встаёт на свои места.
- Просите, миссис Хадсон, пусть войдёт.
Он медленно входит в гостиную, и его лицо так же неопределённо молодо или неопределённо старо, как наши. И я вижу в его руке открывающую палочку.
- Вы, очевидно, не знаете меня, – говорит он.
- Напротив. Мне кажется, вам нетрудно было понять, что я вас знаю. Присядьте, пожалуйста. Если вам угодно что-нибудь мне сказать, я могу уделить вам пять минут.
- Все, что я хотел вам сказать, вы уже угадали.
- В таком случае, вы, вероятно, уже угадали мой ответ...
- У нас осталось несколько минут, - говорит доктор Уотсон, всё так же узнаваемый и не узнаваемый. Откуда этот властный взгляд? Как будто ему было всё известно заранее.
Разбитое Зеркало уже непрерывно струит туман, и я вижу проступающие контуры. Там, за зеркальной гранью всё явственнее ощущается какой-то совершенно особый мир: я слышу гудки и шумы, тихий звон проехавшего трамвая и рожок дилижанса, лязгают чьи-то доспехи, а потом вдруг начинают отчётливо тикать часы, звучит клавесин, лает собака. И человеческие голоса. Они сливаются в сплошное гудение, но отдельные реплики можно разобрать:
«Артур, оставь, наконец, книгу!»
«Боб, что ты там опять гримасничаешь перед зеркалом?»
«Питер, скоро учитель придёт, поторапливайся»
«Николас, от этого Шерлока Холмса нет никакого покоя»
«Пора сдавать корректуру, мистер Дойл»
«Ещё один дубль, Роберт»
«Эту реплику желательно произнести помедленнее, мистер Бретт»
«Ваша книга будет переведена на русский язык, мистер Мейер»
Всё резче проступают силуэты. Расколотое Зеркало само открывает нам свой потусторонний мир, и мы застыли с палочками, взирая не на Древних, но на Истинных Богов, которые сквозь время пишут, снимают, переводят, преображая наши фантомы в живых и бессмертных. Они – участники, и это они придумывают правила.
Идёт Большая Игра.