Извилистая, с перепадами, дорога к Адамову полю проходила через дубовую рощу, затем тянулась вдоль озерца, на крутом берегу которого высился вековой дуб, а дальше, вытянувшись в прямую линию, определяла нижнюю границу отмежёванного земельного надела. Шли годы, не привнося в ландшафт особых изменений: те же дорога и роща, то же озерцо с ветвистым деревом… И земельный надел — тот же. Только дуб становился всё выше и шире, а отмежёванное поле перешло от Адама к Людвигу, от Людвига — к Якобу, от Якоба — к его сыну Александру. Сколоченная под дубом скамья поначалу была любимым местом отдыха старика Адама; позже обрывистый берег облюбовала деревенская детвора. И всё потому, что на крепкой, надёжной ветке дерева-исполина был закреплён канат, позволявший раз за разом повторять одну и ту же никогда не надоедавшую игру: раскачавшись, прыгнуть далеко с обрыва в воду, а потом, доплыв до пологого берега, бежать обратно, чтобы вновь повторить то же самое. Озеро назвали Steilufersee, что означало «озеро с крутыми берегами», а дубу присвоили имя Alter Adam — «Старый Адам».
Вместе с дубом росло и ветвилось семейство Адама, и спустя сто лет после переписи 1798 года, в которой значились девять членов его семьи, в Гларусе проживало уже сто двадцать четыре прямых Адамовых наследника; ещё пятьдесят семь разъехались по близлежащим сёлам. Гларусские Вагнеры расселились в пяти домах: четыре из них были большими пятистенками, а в пятом, обычном, построенном когда-то самим Адамом, жили теперь семьи его правнуков — Александра и Карла. Само собой разумеется, к тому времени от прежнего дома Адама и брёвнышка не осталось. Сохранился погреб, вырытый в прошлом веке, да и он был уже несколько раз обложен новым просмолённым брусом, а одну сторону дед Людвиг в середине девятнадцатого века выложил из кирпича.
В стенах этого патриархального дома велись долгие беседы, частенько перераставшие в горячие споры между хозяевами, зваными гостями и многочисленными членами вагнеровского клана. Поводов для обсуждений и споров было много.
* * *
1824 год
Уже первые, совсем незначительные успехи колонистов стали наводить на размышления живущих по соседству помещиков: в чём их секрет? И ответ был найден — привилегии. Детская смертность «бессовестно» низкая, урожайность полей растёт, сёла чисты и обустроены, колонисты не прогибаются и шапки ни перед кем не снимают, народ на удивление приветливый… «Вольготно живут! От налогов осво… эт нет! тут не ниже нашего… От повинности воинской освобождены! Вот отчего жируют!» В столичных и местных газетах развернулась полемика на тему «Колонисты — новое российское привилегированное сословие»: «Земля им дарована», «От службы освобождены», «Беспрепятственный выезд за границу им обеспечен», «Одним словом — дворяне!».
Министр финансов граф Егор Францевич Канкрин недолго думая пошёл на поводу у негодующих помещиков и предложил ввести пятисотрублёвый рекрутский сбор с каждого хозяйства колониста.
— Я дворянин! У меня в штанах… аршин, — ухватившись рукой через порты за своё мужское достоинство, юродствовал брат Людвига Кристоф, пытаясь сочинить на русском языке каламбур в ответ на слова брата: «На их полях крепостные спину гнут, а на наших — наши дети… Мы сами себе батраков делаем».
— Душат нас, негодяи! Душат! — стучал кулаком по столу Людвиг. — Отец всю свою жизнь за дом отрабатывал, новый мы общими усилиями поставили… Получается, каждому из нас отдельное хозяйство не потянуть… Будем строить пятистенки и двумя семьями под одной крышей жить — сообща одним двором управлять.
— Нам такое не в диковину — по двенадцать-шестнадцать человек вокруг одной печки пляшем…
— А что, Людвиг, у тебя уже два сына народилось, одного отдай на вечную службу…
— Hundsdreck , а не на вечную службу… У нас договор имеется — все мы, и дети наши, от воинской повинности освобождены…
В это же время Егор Францевич показывал Александру Первому экземпляр Манифеста, изданного бабкой императора Екатериной II, где на третьей странице министр подчеркнул параграф 7-й, гласящий: «Всеми предписанными выгодами и учреждением пользоваться имеют не только приехавшие в Империю Нашу на поселение, но и оставшие дети и потомки их, хотя б оные и в России рождены были, считая число лет со дня приезда их предков в Россию».
— Ваше Величество, словами «считая число лет со дня приезда их предков в Россию» Екатерина Великая дала нам свободу в определении этого числа лет… Ведь не может такого быть, чтобы всем потомкам на вечные времена… Этих потомков, при такой рождаемости в колониях, скоро будет миллион.
— Любезный граф, мне не нужен колонист с оружием в руках, мне он милее у сохи… Прошло ещё слишком мало лет, чтобы считать его своим человеком, он только на бумаге подданный России, а в душе поселенцы ещё далеко не наши… Рекрутский набор их вспугнёт, и многие из них потянутся за границу в другие колонии… Нет, Егор Францевич, это «число лет» ещё слишком мало…
Указом Александра I от 23 декабря 1824 года колонисты были освобождены от рекрутства «на вечные времена».
* * *
1874 год
Постоянства не наблюдаем мы ни в чём — всё вокруг нас меняется, одно быстрее, другое медленнее, черепашьими шагами преображается даже небосвод. Однако желание хоть что-нибудь увековечить имеет человек великое. Так, чтобы раз и навсегда, и чтобы никаких вопросов больше — и никаких рассуждений.
«Вечные времена» для колонистов, прибывших по Манифесту в Россию, длились немногим более века. Что ж, в русском языке «век» и «вечность» — слова, имеющие единый корень.
В Манифесте императора Александра II от 1 января 1874 года говорилось: «Сила государства не в одной численности войска, но преимущественно в нравственных и умственных его качествах, достигающих высокого развития только тогда, когда дело защиты Отечества становится общим делом народа, когда все, без различия званий и состояний соединяются на это святое дело».
Устав 1874 года «О воинской повинности» фактически стал законом общеобязательной воинской службы. Первый параграф его гласил: «Защита Престола и Отечества есть священная обязанность каждого русского подданного…»
— Нет уж, от меня сего не дождётесь! Оружие мои дети в руки не возьмут! — возмущался Иоганн Август на семейном совете всё в том же родительском доме. В этом году затянувшиеся февральские метели намели огромные сугробы по улицам и дворам, а северо-западная сторона дома, где собрались вечерять Вагнеры, бала завалена снегом до половины. — Эти господа между собою чего-нибудь не поделят, а потом втягивают народы в драку.
— А куда ты денешься, Август!.. Воинская повинность объявлена для всех российских подданных… те лишь, кто подданство не принял, освобождены от службы…
— Тех, кто не принял, налогами облагают такими, что… — вставил Иоганн Филипп, брат Якоба, хозяина крестьянского двора, и тут же был перебит их кузеном Августом:
— Право на выезд у нас пока ещё никто не отбирал… мы эмигрируем в Америку!
Такого поворота разговора в прокуренной, жарко протопленной комнате никто не ожидал, и все молча уставились на «бунтовщика» в ожидании пояснений.
— Сегодня они вменяют нам воинскую повинность, завтра закроют границы, а там, глядишь, заставят всех говорить по-русски, изгонят нашу веру и перекрестят всех в православных…
Иоганн Август завертел головой, мысленно определяя стороны света, и, ткнув пальцем в угол восточной стены, сказал:
— Вот сюда, Якоб, ты водрузишь икону Богоматери и затеплишь пред нею лампадку.
— Как это — заставят всех говорить по-русски? Разве возможно заставить? Сперва научить надо… А для этого — знаешь, сколько учителей потребуется… На Волге колонистов уже четверть миллиона, и школ… — Филипп почесал затылок, — не меньше тысячи, наверное, понадобится.
— Церковь не отберут… Все цари во все времена гарантировали свободу вероисповедания… Да ты лучше скажи, почему в Америку? Кто тебя надоумил? — включился в беседу Карл, живший с братом Георгом в отдельном пятистенке. (Георг, Карл, Филипп и хозяин дома, Якоб, приходились друг другу родными братьями.)
— Меннониты надоумили. Они в Самаре пункт сбора желающих открыли и в мае отправляются… через Петербург на Амстердам, а там и до Нью-Йорка…
— Уж не к меннонитам ли ты подался?
— А хоть бы и к ним! Они, не в пример нам, народ дружный, горой стоят друг за друга, не то что у нас в Гларусе — каждый сам по себе… Их на двадцать лет от воинской службы освободили, а по истечении этого срока обещали службу гражданскую — егерями, охотниками, на почте… Теперь же всё перевернули — плати по триста рублей или марш в солдаты… А у них религия воевать не позволяет…
— А напади на их село бандиты, что они делать будут? — уважительно спросил не проронивший до этого ни слова двадцатилетний сын Якоба Александр.
— Отдадут последнее, ибо не Бог создал бандитов, а люди их таковыми сделали…
— А убивать начнут?
— На то воля Божья…
— Ну, брат, тебя понесло, — прохрипел Иоганн Якоб, которого в последнее время всё чаще называли просто Якобом.
Его выводили из себя постоянные упоминания воли Божьей, а читать Библию он давно перестал, наказав при этом своей набожной жене Марии: «Чтоб книга эта на глаза мне больше не попадалась!» А произошло это так.
Как-то раз Якоб нашёл в каком-то журнале просветительскую статью о круговороте воды в природе. Изучив её, открыл лежащую при кровати Библию, полистал, отыскал нужную страницу и прочитал вслух: «…И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом…»
Вскочив с постели, Якоб сел на край койки.
— Откуда было взяться такому количеству воды — «все высокие горы», «под всем небом»?
С этим вопросом он начал приставать к местному пастору. Приводил бедняге неопровержимое доказательство нелепости истории с Ноевым ковчегом:
— Зачерпните ведро воды в нашем озерце у Старого Адама и вылейте себе на голову, потом опять зачерпните и опять вылейте, потом опять зачерпните и опять вылейте… Ну как, уровень воды в озерце повысится или нет? Наводнение может случиться в каком-нибудь отдельном месте, но никак не на всей земле одновременно!
Поначалу пастор ещё пытался найти сообразные слову науки доводы, но быстро эту затею оставил, пояснив, что понимать историю с Ноем надо иносказательно, «а не так, как ты, в прямом смысле это понимаешь».
— А всё остальное, что там понаписано, тоже надо разуметь словно бы некую аллегорию — или как?
К такому роду дискуссий служитель алтаря был не готов и резко обрубил дальнейшие прения словами:
— Вещи суть: естественные, противоестественные и сверхъестественные, и последние — в воле Господа нашего. Твоё дело верить, а не разглагольствовать!
А про себя подумал: «В школах необходимо усилить богословие, чтоб подобные личности повывелись… это только наши протестанты такие вопросы задают, католикам о таком и помыслить страшно».
С тех пор Якоб посещал церковь только по праздникам, а в тесном кругу называл сочинителя Библии полным дураком, за которым потянулись такие же дураки. Когда ему возражали, что Святое Писание открыто самим Всевышним, он отвечал, что Бог такую глупость внушить не мог:
— Обман это, чистой воды обман!
— Да веришь ли ты вообще в Бога? Есть ли, по-твоему, Бог-то?
— Есть! Но Он безмолвный и никому на ушко ничего не шепчет!
— Как это?
— А вот так!
Хозяин дома встал со стула и, разминая кулаком поясницу, сказал, что призывать на шестилетнюю службу будут только из тех семей, где достаточное количество работников («так пояснил мне староста»), и что на Гларус спустили разнарядку по одному рекруту в год, коего предлагают выбирать по жребию.
Август пропустил пояснения мимо ушей.
— Я, братья, меннонитом ещё не стал, но ухожу вместе с ними, а там посмотрим… До мая месяца мне необходимо всё распродать… Купленный мною надел поделите между собой.
* * *
1898 год.
Вот, собственно, мы и подошли к следующей части нашего повествования. Несмотря на уменьшение численности колонистов за счёт эмиграции, поволжские колонии, разросшиеся в предыдущие годы, представляли собой, по рассказам очевидцев, земной рай. Здесь цвели и благоухали сады. Чистые реки плавно несли свои прозрачные воды — основу крестьянского благополучия — по многочисленным извилистым руслам вниз к Волге. В больших и малых озёрах, обустроенных прудах и заливах водилась разнообразная рыба. В полях колосились пшеница, рожь, ячмень и другие зерновые культуры. На огородах поспевали арбузы и дыни. Сбылось всё то, что стояло в преамбуле к договору с колонистами, прибывшими по зову Екатерины II на Среднюю и Нижнюю Волгу. Сбылось-то сбылось, да только не вдруг, а спустя сто лет и в результате упорного труда.
Не случилось лишь одного — обрусения колоний. Даже по прошествии ста с лишним лет немец оставался немцем. Более того: педантичность, прямота суждений и высказываний, честность, неподкупность, трудолюбие и другие типичные для немцев качества стали ещё более выраженными. Такими чертами характера уже мало кто обладал и в самой Германии; здесь же, в России, они словно застыли и, закалившись трудом, приобрели необычайную стойкость. Однако и характер русских, живущих в колонии, столь же упорно сопротивлялся переменам. Взять хоть Ивана Семёнова, женившегося на Елизавете Люст и перебравшегося в колонию Гларус. Он всё так же упрямо носил рубаху навыпуск, хоть это и высмеивалось колонистами. Русских здесь называли гебундене (gebundene ), а когда сердились на их твердолобость, говорили: «Ein Russe hat noch ein Russe im Busen», что означало «У русского за пазухой ещё один русский сидит». Произносилось же это на диалекте и звучало так: «Ein Russ hat noch ein Russ im Busm». Одним словом, немцы не менялись, стараясь сохранить традиции далёкой родины, а русские — потому, что их родина была здесь.
— Ну вот ещё, буду я как немец одеваться! Знакомые увидят — засмеют, — объяснял Иван своё нежелание одеваться на манер колонистов.
Язык он тоже не учил — изъяснялся на русском, а если возникало непонимание, пробовал вставлять немецкие слова. А уж если и это не помогало, обращался за помощью к жене.
— Всё равно всех вас, Александр Иванович, скоро заставят на русском говорить, так что лучше уж у меня учитесь, чем я у вас буду, — пускался в рассуждения Иван Фёдорович Семёнов, сидя в семейной вагнеровской кузнице, куда он частенько заглядывал после шести. К этому времени Александр обычно заканчивал работу и прибирался, а потому мог поддерживать беседу. Приходил сюда Иван Фёдорович не только поговорить, но и выпить ароматного чаю на травах, который заваривал кузнец к концу трудового дня («Что днём потом вышло, я восполню вечером двумя-тремя кружками чая».)
— Чаёк у тебя, Иваныч, неслабый — трав не жалеешь.
— Не только трав, но и шиповника не жалею. Моя Катя всё лето собирает и сушит. У меня даже позапрошлогодний запас имеется.
Кузнец, обычно молчаливый, во время чаепития преображался — становился словоохотливым и, на радость Семёнову, оживлённо с ним разговаривал. Одно всегда огорчало Ивана — после «положенного» чая Александр резко обрывал беседу, выпроваживал собеседника и, заперев за собой кузницу, торопился домой или, оседлав коня, летел на Маянку — выселок, расположенный к юго-востоку от колоний Гларус и Шафгаузен. «Вот ведь немец бездушный, — ругался про себя Иван Фёдорович, уходя восвояси. — Как угорелый к своей Катьке помчался! Оборвал меня на полуслове. Индюк!»
Сегодня кузнец торопился на выселок. Тремя годами раньше братья Александр и Карл надумали разводить лошадей и создали на Маянке хозяйство. Всё лето сыновья Александра, сменяя друг друга, пасли коней. Их мать Катарина с дочерьми Софией и Августой хлопотали по хозяйству.
Кузнеца встревожила весть о том, что на Гларус в этом году спустили разнарядку о новобранцах: не как прежде — по одному рекруту в год, а аж по четыре. Предлагалось, как всегда, провести жеребьёвку. Среднему сыну Александра, Фридриху (на русский манер — Фёдору) в марте исполнился двадцать один год, и их семья должна будет принять участие в жеребьёвке.
Солнце, медленно перевалив через Волгу, уходило за горизонт. Вытягивались тени одиноких деревьев. Непроглядной темью заливались овраги. Здание конюшни выглядело в этот час длиннее на добрую дюжину аршин. «В следующем году достроим — стенку шагов на пятнадцать передвинем», — прикидывал в уме дальнейшее расширение подворья Александр. Он оглядывал свою вотчину с бугра: отсюда весь, как любил называть его кузнец, «хутор» был виден как на ладони.
Лошади уже стояли в загоне, в нетерпеливом ожидании теснясь у широких, пока закрытых, ворот, за которыми братья наполняли кормушки овсом вперемешку с отрубями. Через дорогу, ведущую внутрь двора, находился большой огороженный жердями выгул с прилегающим к нему просторным высоким хлевом — владения племенного жеребца по кличке Зигфрид. («Чтоб ему там не тесно было на лошадках кататься».) Мускулистый, мощный, с гладкой шелковистой шерстью, Зигфрид, придвинувшись вплотную к жердям, ударял копытом о сухую землю, жадно поглядывал на кобылиц; отрывистое, густое ржание перекатывалось в вечернем воздухе. Свою работу восемнадцатилетний жеребец всё ещё выполнял хорошо — покрывал всех без разбору, без грубости и с большим знанием дела. Переданную ему кобылицу терпеливо обхаживал часами. Долго с тихим ржанием гонял её по вольеру, тёрся мордой о её бока, и вдруг, всем на удивление, кобылица сама направлялась в сторону конюшни, а за ней медленно, осторожно переставляя ноги, шёл возбуждённый Зигфрид, и там, под навесом, вдали от посторонних глаз, свершалось задуманное природой таинство, в результате которого пополнялась численность табуна и росло благосостояние крестьянского хозяйства.
— Баловень судьбы ты, Зигфрид… Жизнь тебе в удовольствие, — произнёс Александр, любуясь ухоженным мощным жеребцом.
Зигфрид, навострив уши, ненадолго повернул голову к хозяину, но тут же его вниманием вновь завладела двухлетка, с любопытством косившая в его сторону.
Этим вечером отец семейства был взволнован и не скрывал своей тревоги:
— Миру грозит большая беда! Не просто так теперь по четыре рекрута с колонии призывают… А в газетах что пишут? Все как с ума посходили… Пушками друг перед другом похваляются, корабли боевые понастроили… К войне, изверги, готовятся, землю ещё не всю поделили…
— Кто готовится-то?
— Богачи, кто же ещё! Кому, кроме них, война нужна? Мы для них — мясо, не люди… Уйти надо было с меннонитами в Америку…
— Да успокойтесь вы, — прервал отца старший сын Андрей. — Служба — ещё не война.
— Пять годков службы да ещё пятнадцать в запасе — вот тебе и война. Чует моё сердце — и десяти лет не пройдёт, как начнутся столкновения.
— Генрих Трерин отслужил, вернулся и в Саратове дело своё открыл… Русским свободно владеет, — вставил свою копейку младший сын, пятнадцатилетний Иоганн, которому дай волю — сейчас бы добровольцем служить ушёл.
Подросток откровенно восхищался Генрихом, который недавно побывал в их хозяйстве с целью покупки пяти лошадей. Служил он, по его словам, в драгунском полку и гордо называл себя драгуном. Впрочем, злые языки поговаривали, что был он всего лишь обозником и все пять лет службы убирал за лошадьми навоз. Как бы то ни было, выправку Генрих имел офицерскую, да и манеры его заметно изменились. Толковали ещё, что он по уши влюблён в какую-то русскую барышню.
— Чтобы русский выучить, необязательно в армии служить, можешь и по учебникам… И с учителем больше разговаривай.
— Да наш-то учитель и сам русского языка толком не знает. Инспектор на уроке словесности до слёз смеялся, когда Мария Шмидт, лучшая наша ученица, стихотворение читала. Говорит, окромя «Наша Даша за букаша…» ничегошеньки не понял, но остался в уверенности, что сие написано на каком-то ему неведомом славянском языке. Меня наш гебундене Семёнов больше русскому научил, чем школьный учитель!
Иоганн рассмеялся своей шутке, но тут же был сердито оборван отцом:
— Закрой рот! Молод ещё так много болтать в кругу старших… — И, повернувшись к среднему сыну, продолжил: — Завтра состоится жеребьёвка… тебя в список занесли.
— Занесли так занесли, вот и пойду служить… Даст Бог, обойдётся.
— Бог ничего не даёт! И на войну никого не посылает! На войну солдат гонят безбожники, преступники… Сунут тебе в руки ружьё, убивать заставят, и выйдет, что ты теперь преступник, потому как убийца.
Федор хотел было хоть что-то возразить отцу, но тут же осёкся. Нескончаемые споры о нападающих и обороняющихся, о причинах и следствиях любой распри и о том, кого считать правым, а кого виноватым, всякий раз заходили в тупик. Были исчерпаны уже все аргументы; оставалось лишь ссылаться на Всевышнего.
— Бог обязан остановить преступников!
— Как остановить? Бог и пылинки с места не сдвинет, потому как Он внутри нас, а не здесь… и беседу ведёт со всеми человеками…
— Так пусть через беседу и останавливает…
И так далее и тому подобное. В какой-то газете Федор прочитал размышления одного историка о разделе и переделе мира. Выводы автора статьи, были ему понятны и близки, и теперь он знал наверное, что раздел мира завершён, а вот передел будет длиться до скончания времён. Ибо государства развиваются разными темпами. И как только одному из них удаётся вырваться вперёд, оно тут же стремится отхватить у соседей кусок земли и прибрать его себе.
Отец любил после трудового дня в кругу своих сыновей, как он выражался, пофилософствовать, хотя доводов ему частенько не хватало и он чувствовал себя загнанным в угол. Тогда он начинал кипятиться, обрывал сыновей на полуслове, а то и вовсе завершал дискуссию — с тем, чтобы на следующий день вновь возвратиться к обсуждению прерванного спора или предложить порассуждать на новую беспокоящую его тему. Романы и всякие там повестушки Александр не признавал («пустая трата времени»), а вот увлечение сына Фёдора газетами и журналами было ему по душе. Фёдора два раз в месяц посылали в Катаринштадт за покупками, и там он задёшево покупал старые газеты и журналы.
Прервав спор о предстоящей жеребьёвке («Да что там говорить, всё равно ничего не изменить. Завтра на дворе у старосты всё решится»), отец переключился на слушок, гулявший по округе: Генрих Трерин, будто бы, примкнул к какой-то саратовской ячейке народников; надо бы с ним поостеречься.
— Четырех лет не минуло, как эту братию разогнали, и опять они тут как тут! — по-прежнему обеспокоенно и раздражённо продолжил беседу Александр. — На порог его не пущу, ежели узнаю, что это правда.
— А как же ваши планы насчёт племенных жеребят? — возопили сыновья чуть ли не хором. (Дело в том, что после покупки пяти жеребцов Генрих рассказал Александру о своих далеко идущих планах: «Откроем новый ипподром в Саратове, а на твоём конном дворе племенных скакунов выращивать будем…»)
— Какой толк тогда с ним связываться? Жандармы выследят, в тюрьму упрячут — вот тебе и ипподром… Эти негодяи воду мутят, до власти рвутся, а уж как дорвутся — нам несдобровать. Нет, лучше уж царь — и никого больше нам не надо…
— Да какие там народники! Их нет давно; сейчас всё больше социалисты в моде, — вставил слово старший сын Андрей. — И вожди у них Фридрих Энгельс и Карл Маркс. А сам Генрих никакой не марксист— просто он, по глупости, вслух пожалел одного саратовского знакомого, которого в Сибирь сослали, пока Генрих в армии служил…
Порывшись в стопке старых газет, лежавших на столе, Фёдор достал пожелтевший листок и прочитал:
— «Завоевание политической власти есть великая обязанность рабочего класса!» Вот чему учат теперь германцы народы планеты. Но нас это не касается: у нас ведь нет рабочего класса, а значит, и завоёвывать ничего не надо!
— К нам и так никто носа не кажет. Во-первых, мы крестьяне, во-вторых, царю как собаки преданы, а в третьих, русского не понимаем…
— Не в этом дело, Андрей. У нас ведь как: из десяти крестьянских хозяйств восемь процветают, а два — среднего достатка. А в русских сёлах наоборот: у восьми еле-еле душа в теле, и только два преуспевают. Им же, социалистам, недовольный народ нужен, бедный. Потому-то у нас в сёлах да и в Катаринштадте им делать нечего…
— А я так думаю, — громко заявил отец семейства. — Недовольных людей всегда сыскать можно, даже у нас. Но наши крестьяне на эту удочку не попадаются, потому что от своего хозяйства мы ни на шаг отойти не можем… День-деньской трудимся, делом заняты. Вот ты говоришь, у нас нет рабочего класса? А пильщики? Они в городе артель создали, и теперь их бригадир по деревням шляется, работу предлагает. Раньше они как: пройдут по селу, дров напилят, наколют, в поленницы уложат, деньги получат и потом целую неделю пьянствуют. А теперь иначе: бригадир их — мужик строгий, до самой глубокой осени работяг гоняет. Деньги на руки им только в конце сезона выдаёт, а там уж и делай что хочешь. А делать-то нечего — вот они дурью и маются. Тут-то, я думаю, эти мошенники-социалисты и подоспели, и идею «завоевания политической власти» им подсунули. Ну как, прав я или нет?
— Вы, отец, как всегда были очень последовательны, — сухо вставил младший сын Иоганн и, подражая Генриху Трерину, поднял глаза в потолок, подчёркнуто демонстрируя тем самым глубокую рассудительность.— Пролетариат надо обеспечить работой и в межсезонье. (Слово «пролетариат» Иоганн услышал от Генриха, который, посвящая юного друга в свои планы, сказал, что этих пролетариев-пильщиков из Катаринштадта зимой он подрядит на строительство хозяйственных построек к себе в Саратов.)
Все с интересом уставились на подростка. Фёдор, понимая, откуда дует ветер, улыбнулся, Андрей молчал, отец же подумал: «Надо бы его от этого Генриха оградить, он старше, вот и сбивает мальца с толку», а вслух, с едва сдерживаемой гордостью в голосе, произнёс:
— Ты у нас всегда был не по годам ушлый, а теперь ещё и мудрый стал.
Говоря «ушлый», отец намекнул на случай, при упоминании которого в семье всегда посмеивались. Лет пять-шесть тому назад Александр выставил перед каждым из пяти детей по яйцу и объявил: «Кто первым съест, получит второе». Иоганн взял не очищенное от скорлупы яйцо, недолго думая засунул его себе в рот и тщательно пережевал.
Припомнив эту историю, присутствующие дружно засмеялись, а готовившая ужин мать, прыснула: «Это яйцо приросло к нему на всю жизнь».
— К Иоганну яйцо, а ко всем Вагнерам — дуб Старый Адам. Усыхать он стал… В этом году одна ветвь не распустилась. — Выдержав паузу, отец добавил: — Нехороший это знак.
Его отношение к Старому Адаму знали не только родные, но и вся деревня. По тому, как и когда меняла цвет листва дуба, Александр предсказывал погоду на предстоящее лето. Над ним подтрунивали, но к прогнозу прислушивались. Всякий раз, проезжая мимо дуба, он сходил с коня, подходил к дереву и, постукивая и поглаживая ладонью по стволу, что-то ему говорил. Часто после воскресной службы приходил сюда «поразмыслить» и просиживал на скамейке до обеда. «Дерево беседует со мной, я это чувствую, а за разговором, как вам известно, рождается истина, — объяснял он домочадцам. — Через беседу с деревом я много правильных решений принял».
— Не со Старым Адамом надо общаться, а с Богом, — пыталась вернуть мужа на путь истинный Катарина.
— А через дерево я как раз с Богом-то и беседую, так мне легче. Или ты не читала в Писании, как праотцы молились на высотах, под дубами и смоковницами?
После трагического случая, произошедшего с его отцом Якобом, Александр стал приписывать дубу ещё и дар ясновидения. Вышло это так.
Раз, сидя в тени под дубом, Якоб сказал:
— Завтра мы отправляемся в Балаково.
Листья дерева над ними вдруг мелко-мелко задрожали, издавая громкий шелест, и так же внезапно замерли; всё стихло. Александр привстал со скамьи, повертел головой во все стороны, пытаясь определить причину происшедшего, но, так ничего и не поняв, опустился на прежнее место.
— А ведь ни ветерка, ни дуновения, озеро — как зеркало: ни морщинки, — недоумевал он.
— Будем считать, что Старый Адам одобрил моё намеренье, — пошутил отец.
На том и успокоились.
Следующим утром Якоб выехал со двора на крестьянской телеге, доверху груженной арбузами и дынями, и присоединился к группе односельчан. В этот раз они решили сбыть продукцию на севере, а не как в предыдущие разы — на юге, в Катаринштадте.
Поначалу удача улыбалась Якобу: в Балакове он сразу же сдал весь свой товар оптовому торговцу. Приехавшие с ним односельчане, которые привезли на продажу яблоки, застряли и вынуждены были остаться на пристани в ожидании подходящего скупщика.
— Поеду-ка я, не буду вас дожидаться, на Табачном озере переночую.
— Не страшно одному-то?
— А я с дороги в лесок съеду, там и схоронюсь. Кто меня заметит? Да и на дорогах сейчас пусто. Мы сюда ехали — никого не встретили.
Как решил, так и сделал. У озера въехал в лес, распряг лошадей и пошёл к воде освежиться. Тут-то на него и напали грабители. Избили, отобрали вырученные деньги и ушли, оставив Якоба лежать на берегу в беспамятстве.
Обнаружил его односельчанин Христиан Брайтенштайн. Продав свои арбузы и дыни, он оставил яблоки брату и часом позже отправился вслед за Якобом. («Может быть, догоню, а если нет, то найду его у озера».)
Якоб не приходил в себя несколько дней, а когда очнулся, подробно (всем на удивление) рассказал о случившемся. Грабителей он знал в лицо, это они его не признали, а то бы насмерть забили. Забияки и пьяницы братья Черепановы из деревни Чернуха были известны всей округе. Несмотря на то, что на них поступали многочисленные жалобы от жителей Чернухи и близлежащих деревень, им всё сходило с рук. Поговаривали, что в Самаре у них дядька в «больших чинах ходит» и «попробуй их тронь».
После того случая глава семьи постепенно угасал. Тяжелейшее сотрясение мозга излечили, а вот отбитые почки пришли в негодность. Через шесть лет он умер.
Оба налётчика ненадолго пережили Якоба и один за другим исчезли из жизни селян. Старшего брата, Петра, нашли на середине Табачного озера, лежащего на воде лицом вниз, а младший бесследно пропал. Жандармы долго опрашивали местных жителей, заезжали и в Гларус, но так ничего и не выяснили. Решено было, что Пётр утонул по пьянке, а младший, оставшись один и, видимо, испугавшись врагов — а их братья нажили за свою недолгую беспутную жизнь немало, — подался в бега.
Незадолго до смерти Якоб, однако, высказал такую мысль, от которой Александру стало не по себе: «Возможно, кто-то из наших эту сволочь прибил, но Вагнерам не впервой в могилу тайну уносить: умрут — не скажут… Оно и верно! Незачем таким признанием родню марать…»
После похорон Якоба злые языки утверждали, что Бог наказал его за то, что Святое Писание порочил. В ответ возражали: «Евангелие-то покойный не отвергал!» Пастор Адам Макс, невольно ставший свидетелем такого препирательства, ещё долго вставлял в свои воскресные проповеди неопровержимые «доказательства» неразрывной духовной связи между Новым и Старым Заветами.
Вдоволь нафилософствовавшись, Александр перевёл беседу в хозяйственное русло, а потом, определив, кому и что необходимо сделать завтра, приказал всем ложиться спать.
Утром у старосты на дворе провели жеребьёвку. Фёдору повезло — он остался дома. Причина везения была проста: трое из девяти кандидатов в рекруты пошли служить добровольно.
Служба в царской армии становилась среди молодёжи немецких сёл всё более популярной.