77 электрических чувств - Глава 2

ПОГОДА, КОТОРУЮ ДЕЛАЕТ ЭЛЕКТРОНИКА

«...СУЖДЕНИЯ  КРАБА...»
Знаменитый кораблестроитель и математик А. Н. Крылов был в конце XIX века назначен директором Пулковской обсерватории. Она занималась в то время и метеонаблюдениями, комиссия же Штеллинга разрабатывала теорию долгосрочных прогнозов.

О ней в мемуарах Крылова сохранилось воспоминание: «...Зашел как-то я в комиссию Штеллинга, просидел часа два, наслушался споров, попросил   слова   и   сказал:
— Я два часа слушал прения комиссии, ознакомясь ранее с ее протоколами, и пришел к следующему весьма неутешительному выводу: есть две группы наблюдательных наук, именуемые «точными», — астрономия, физика, химия и прочие,— и есть другая — белая и черная магии, астрология, графология, хиромантия и пр. К этой второй группе принадлежит и метеорология...»

Конечно, вряд ли следовало уж так безапелляционно зачислять всех предсказателей погоды в легион приспешников Сатаны. Но скептическая усмешка, надо признать, неизменно встречала их прогнозы с незапамятных времен, и только в самые последние годы сменяется некоторой почтительностью.

Впрочем, в широкой публике, не причастной к составлению карт погоды, и до сей поры бытует убеждение, что метеорология — метеорологией, а старики все равно погоду предсказывали  лучше.   Как писал Пушкин:

               ...Пастух и земледел в младенческие леты,
               Взглянув на небеса, на западную тень,
               Умеют уж предречь и ветр, и ясный день,
               И майский дождь, младых полей отраду,
               И мразов ранний хлад, опасный винограду...

Ко всему этому стоит добавить, что лишь совсем недавно английский парламент отменил средневековый закон, карающий смертью каждого, вздумавшего заниматься предсказаниями погоды.

Но как ни покажется это странным — именно «магам и хиромантам», а не инженерам-радистам обязана своим рождением телеметрия.

Можно посмеиваться над неудачными прогнозами, но нельзя забывать, что во все времена настоящие ученые если и заблуждались-то добросовестно, а если случайно и обманывали — то без заранее обдуманного намерения. Они были жертвами, а не преступниками. Жертвами ограниченности своих знаний.

Пастух и земледел недаром поглядывали «на небеса, на западную тень»: они понимали, что погода спускается с высоты, хотя вряд ли сумели бы это высказать. Однако наблюдения их довольно точны:

          С восхода ветер николи дождя не принашивал.
          Гнилой (юго-западный.- ВД) надует дождя.
          На закате красное облако — к вёдру.
          Облака полосами — к дождю.
          Солнце на лето — зима на мороз.

Ученые не одно тысячелетие пытались разгадать устройство таинственного механизма, управляющего погодой.

Греческий философ Анаксимен, живший в VI веке до нашей эры, считал, что «...град образуется, когда замерзнет вода, падающая из облаков, а снег — когда замерзнут самые облака, обильные водой». Он рассуждал о природе молний и радуги.

Первый научный труд, посвященный погоде, связан с именем другого греческого философа, великого Аристотеля. Словом «метеора» греки обозначали вообще небесные явления — Аристотель назвал свою книгу «Метеорологией».

Однако вплоть до XVII века метеорология продолжала оставаться чисто наблюдательной наукой. Ибо, как заметил Иммануил  Кант,  «...любая  из естественных  наук  содержит
в себе ровно столько науки,... сколько она содержит математики».
 
Но математика требует чисел — а числа появились только после изобретения термометра и барометра. Именно с этих изобретений Галилея и Торичелли и началась метеорология как наука.

Но и через двести лет метеорологи мало что знали о погоде. Их приборы были привязаны к земле, лишь изредка, по большей части случайно, поднимаясь в высоту. Недаром Д. И. Менделеев сравнил метеорологические теории современных ему ученых с «суждениями краба, ползающего по дну морскому и решающему вопросы морских бурь...»

ЧТО ЗА ОБЛАКАМИ?
Метеорологи всегда жадно хватались за любую возможность поднять свои приборы повыше. Простой вопрос: какая температура в облаке?— а они не знали долгое время даже этого.
Лишь лето 1749 года принесло им первую удачу. Двое студентов университета старинного шотландского города Глазго, Уилсон и Мелвилл, подняли в облака термометр.

Они соорудили несколько разных змеев (некоторые из них были выше человеческого роста) и «в один прекрасный день, около середины июля, при благоприятном устойчивом ветре вынесли все свои аппараты на соседнее поле. Их сопровождало многочисленное общество, состоявшее из их друзей и лиц, привлеченных слухами об этом новом и остроумном проекте». Так вспоминал через много лет сын Уилсона.

К первому змею прикрепили минимальный термометр. Уилсон и Мелвилл знали, что воздух на высоте холоднее, чем у земли. Минимальный термометр и должен был в неприкос-новенности принести в теплый приземный воздух холод с высоты.

Когда змей поднялся в воздух, к бечевке привязали второй змей, затем третий, четвертый... Соединенная сила «поезда> из шести змеев занесла термометр на небывалую высоту: под самые облака, так что первый змей порою даже скрывался в них!

Окрыленные успехом, Уилсэн и Мелвилл повторили запуски. Они поднимали змеи и этим летом, и следующим. К сожалению, опыты шотландских студентов долгое вреаия оставались неизвестными ученому миру. Возможно — именно потому, что они  были простыми студентами без всяких званий и наград.

Лишь в 1782 году, через несколько лет после смерти Уилсона, его сын описал историю пуска змея, а напечатаны эти записки были лишь в 1825, когда в воздух уже почти полвека поднимались воздушные шары.

Эра воздухоплавания началась 7 июня 1782 года в местечке Анноней, близ Лиона. Воздушный шар братьев Монгольфье диаметром в 11 метров в этот день поднялся на высоту свыше 2 километров. Горячий воздух легко вынес за облака 245-килограммовую оболочку.

Событие это всколыхнуло всю научную Европу. Лавуазье в докладе о пуске шара, с которым выступил на заседании Парижской Академии наук, говорил, что с помощью таких шаров «...может быть, удастся объяснить многие явления метеорологии, которые до сих пор оставались для нас в тайне».

Ему вторил другой член академии, Лемонье, сообщавший, что «...наиболее проницательные люди предлагают пускать шары без людей, снабдив их барометрами и термометрами, чтобы узнать таким образом о состоянии наиболее высоких слоев атмосферы». Это была уже целая программа!

И 1 декабря того же года профессор Парижской консерватории искусств и ремесел Жак Александр Сезар Шарль поднялся на шаре собственной конструкции до высоты более 3000 метров. Шар был наполнен водородом. Профессор взял с собой термометр и барометр и впервые в мире измерил температуру и давление на такой высоте.

С воздушными змеями дело обстояло совсем не так хорошо, как с шарами, хотя их возраст был несравненно более почтенным.

Правда, японские легенды рассказывают о неком ловком воре, который на воздушном змее сумел достичь вершины высокой башни и украсть золотой флюгер, сделанный в виде рыбки. Однако то ли за долгие годы пришло в упадок искусство изготовления змеев, то ли еще по каким причинам, но грузоподъемность их, даже соединенных в поезд, оказывалась слишком незначительной, чтобы они могли поднять в небо хоть сколько-нибудь тяжелые приборы.

Перелом наступил лишь через сто лет, когда в 1890 году соотечественник Уилсона и Мелвилла, Харгрэв, изобрел коробчатый змей — мощное сооружение, способное взять с собой в заоблачные высоты целую метеообсерваторию — метеорограф.

На легкой раме метеорографа с комфортом устраивались воздушные путешественники — барометр, термометр, измеритель влажности — гигрометр. В течение всего полета неутомимые исследователи вели протоколы наблюдений. Только писали они не карандашами, а тонкими стальными иглами, и не в тетради, а на закопченном барабане, медленно вращавшемся силою часовой пружины.

Змей оказался гораздо более удобным летательным аппаратом, нежели аэростат. Лишь бы был ветер — и метеоданные будут добыты. Ни возни с водородом, ни опасности пожара, ни перспективы приземлиться за тридевять земель. А самое главное — фантастическая дешевизна: хватало нескольких дней на сооружение вполне приличного змея.

Все это, вместе взятое, продлило исследовательским змеям жизнь вплоть до конца 20-х годов ХХ века. Именно тогда на Берлинской аэронавтической обсерватории была достигнута рекордная высота подъема: 9740 метров! Самолеты тех дней летали немногим выше. Даже побивая рекорды.

Интересно, что в последние годы интерес к змеям вновь возродился. Американская газета «Нью-Йорк таймс» пишет:
«Заслуга в возрождении змея как служителя науки принадлежит д-ру Гранту из Колорадского университета в Форт-Коллинсе. Один из объектов его наблюдений — так называемое «колпачное облако», которое как бы висит на вершине горы. Снаружи облако выглядит обманчиво спокойным, но каждый альпинист, побывавший внутри его, знает, что оно — обитель свирепых ветров. Благодаря воздушному змею д-р Грант нашел возможность удерживать приборы в любом месте внутри или около такого облака. Он обратился в аэрологическую лабораторию Джальберта с просьбой разработать подходящую конструкцию. В результате появился метеорологический змей Джальберта — мешок в форме крыла самолета, который надувается проходящим через него потоком воздуха».

Но у воздушного шара оставалось и остается серьезное преимущество: высота. Было ясно, что иным путем не удастся забраться достаточно высоко. Сторонники воздушных шаров не складывали оружия. Они строили все более легкие приборы, такие, чтобы они были «по плечу» шару небольшого размера, а следовательно — дешевому.

Через два года после изобретения коробчатого змея французы Эрмит и Безансон выпустили в свободный полет первый в мире автоматический шар-зонд, снабженный метеорографом. И уже в 1912 году на таких шарах ученые получали сведения с фантастических высот: 36 километров над землей!

Однако как ни высоко забирались метеорологи на своих зондах, ознакомиться с результатами измерений оказывалось частенько куда труднее, нежели добиться, чтобы шар взлетел на такую высоту. Ветром, дующим на больших высотах с ура-ганной силой, шары относило за сотни километров. И когда резиновая оболочка лопалась и приборы опускались на парашюте на землю, точка приземления оказывалась в самых неожиданных местах.

Как минимум, треть запущенных приборов безвозвратно терялась. Но и те, что после долгих мытарств находили дорогу домой, в обсерваторию, приносили уже безнадежно устаревшие сведения, вчерашний день погоды. Представлявшие, как говорится, лишь академический интерес. И это несмотря на то, что за находку и быструю доставку шара платили неплохие деньги...

ВЕЛИКИЙ   НЕМОЙ  ЗАГОВОРИЛ
Казалось бы, что проще: связать метеоприборы с обсерваторией вместо проволоки нитью радиосигнала. Действительно, в 1927—1929 годах на аэростатах во Франции и Америке поднимали в воздух радиопередатчики.
 
Но радистам нужны были сведения лишь о распространении радиоволн. Ни о чем другом они не думали, метеорологией не интересовались, и поэтому решительно никакого влияния на службу погоды полеты эти не оказали. Да и средств на эти исследования требовалось немало. Передатчики были громоздкими, тяжелыми,- большими и дорогими оказывались и аэростаты. У метеорологов таких денег не было.

Специалисты всегда слишком много знают. Они вам всегда скажут, что, мол, то-то и то-то сделать никак нельзя, потому что... И дальше пойдут долгие и усыпанные малопонятными терминами доказательства.

Формула же изобретения, данная кем-то из великих физиков, утверждает, что «все знают, что это сделать невозможно, пока однажды не находится чудак, который этого не знает».

А радисты, повторяю, слишком много знали. Они знали, что их лампы, сопротивления и конденсаторы слишком большие, что их аккумуляторы слишком громоздкие, что думать о миниатюрной и легкой радиоаппаратуре еще рано...

Петр Алексеевич Молчанов не знал этого. Он вообще не очень-то разбирался в радиотехнике. Он был метеорологом и математиком, скорее даже больше математиком. Он закончил Петербургский университет по физико-математическому отделению. На его дипломе стояла дата окончания учебного заведения: год 1914-й.

И через несколько месяцев после выпускного банкета вольноопределяющийся (доброволец) Молчанов приказом командующего Северо-Западным фронтом был направлен сначала в Воздушную дивизию Балтийского моря, а затем — прикомандирован к Главной физической обсерватории. Так Молчанов вступил на метеорологическую стезю.

Он быстро выдвинулся в первые ряды русских метеорологов. Его работы отличались оригинальностью. Первая его научная статья появилась через год с небольшим после того, как его «приписали» к службе погоды. А еще через год его приглашают принять участие в составлении книги «Курс метеорологии для летчиков и воздухоплавателей».

Молчанов был не только теоретиком, но и незаурядным изобретателем. Он существенно усовершенствовал метеорограф шара-зонда. Обычно барабан этого записывающего прибора приводился в движение часовым механизмом. Молчанов заменил тяжелый и капризный механизм простенькой вертушкой с лопастями. Шар поднимался, и набегающий на лопасти поток воздуха вертел вертушку, а она — записывающий барабан.

В начале 1923 года, задолго до того как радисты за рубежом стали поднимать на аэростатах свои передатчики, Молчанов понял, что в радио — залог будущих успехов метеорологии. Если заставить шар-зонд передать по радио показания приборов метеорографа, — он станет идеальным аппаратом для изучения атмосферы!

Но как заставить погоду сесть за ключ радиотелеграфиста, как обучить ее азбуке Морзе? Ответа на эти вопросы еще не было. Молчанов берется за проектирование термометра, способного найти общий язык с передатчиком. Очередь остальных приборов придет потом. А сотрудник Главной аэрологической обсерватории в Павловске А. С. Мошонкин по просьбе Молчанова принимается за разработку сверхлегкого передатчика.

Молчанов писал в своей брошюре «Воздушный океан»: «Радиотелеграфные баллоны... дадут известное представление и о распределении с высотою температуры и плотности воздуха. Следует оговориться, что методы... радиотелеграфных баллонов  находятся   в  стадии   разработки».

Однако не одного Молчанова увлекла проблема радиозонда. В Главной аэрологической обсерватории нашелся еще один энтузиаст автоматики в метеорологии — будущий профессор Марк Израилевич Гольцман.

Если Молчанов был скорее теоретиком, чем изобретателем, то Гольцман был скорее изобретателем, нежели теоретиком. Еще в 1914 году, находясь в армии, он изобрел — а главное, сумел построить! — прибор для передачи по проводам показаний магнитного компаса, попросту говоря — обыкновенной магнитной стрелки.

Сложность задачи была в том, что никаких дополнительных приспособлений — каких-нибудь там шкивов, зубчатых или ременных передач, даже самых легких,— к магнитной стрелке приспособить абсолютно невозможно. Чувствительность и точность компаса после такой операции делаются совершенно неприемлемыми. Гольцман остроумно обошел все трудности. Он поручил роль передаточного звена между стрелкой и контрольным прибором... электрической искре.

Против тридцати двух румбов морского компаса вытянули свои острые язычки тридцать две иголки. Тридцать два провода связали их с тридцатью двумя другими иголками, на этот раз наклонившимися над бумажной лентой. Катушка Румкорфа посылает импульс высокого напряжения на магнитную стрелку — и между стрелкой и одним из язычков проскакивает искра. По проводу она добегает до иголки,повисшей над лентой, — на бумаге остается темная точка.

Вместо пера самописца — искра! Любопытно, что этот искровой метод записи через несколько десятков лет был вновь «изобретен» за рубежом, а сейчас широко применяется в телеметрии. Огромную поддержку Гольцману оказал академик А. Н. Крылов, тот самый, что так язвительно отзывался о метеорологах.

Гольцман рассказывает об этом в своих, к сожалению, не опубликованных, воспоминаниях: «Как подобало нижнему чину, хотя и с университетским значком, я поднялся через черный ход в кухню и попросил доложить. Алексей Николаевич вышел и прежде всего попросил меня спуститься во двор и подняться по «парадному» ходу. Далее, в кабинете, сидя за  столом,  я доложил  о задуманной  работе.

Алексей Николаевич сказал, что пытаться получить автоматическую запись показаний компаса совершенно безнадежное дело, потому что в передаточных механизмах не удастся избавиться от трения, а оно совершенно недопустимо. Однако когда я построил простенькую действующую модель такого самописца, он вместе с заведующим компасной частью во флоте полковником Павлиновым приехал к нам в казармы ознакомиться с действием прибора. Убедившись, что запись получается без каких-либо искажений, Алексей Николаевич сказал, что изобретение весьма важно для флота и что доложит о нем морскому министру».

Что и говорить, факт для царского времени беспрецедентный: к генерал-лейтенанту, минуя все инстанции, является рядовой, да к тому же «иудейского вероисповедания», и генерал просит его подняться по парадной лестнице и приглашает к себе в кабинет! Но именно таков был А. Н. Крылов, которому один английский шкипер с изумлением говорил: «Я думал, вы вроде меня, боцман: и за тросы хватались, и кувалдой где нужно ударили...»

К сожалению, компас Гольцмана был изготовлен только в виде рабочего макета, и в серийное производство не пошед, хотя на его постройку было отпущено 3000 рублей. Роковую роль сыграл в этом приказ верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, для поднятия «патриотических настроений» распорядившегося отправить в действующую армию всех находившихся в тылу военнослужащих—евреев.

Отправили на фронт и Гольцмана, а работн над компасом после этого прекратились сами собой.

И вот теперь. много лет мпустя, Гольцман решил по тому же искровому принципу создать метеодатчики зонда.

Оставалось найти передатчик.

Гольцман отправился в Нижний Новгород, в лабораторию профессора М. А. Бонч-Бруевича, на лампах которого вела передачи первая в стране радиовещательная станция — Московская, вышедшая в эфир в конце 1922 года. Как видно, сотрудников Бонч-Бруевича увлекла идея создать невиданный по легкости и экономичности передатчик, потому что уже через два или три месяца Нижегородская лаборатория заказ выполнила, и в Павловск ушла посылка с тремя передатчи-ками. Гольцман поделился «добычей» со своим коллегой.

В 1925 году на Московской конференции геофизиков Гольцман продемонстрировал передатчик и сделал вместе с Молчановым доклад. «...Но мы были еще очень далеки от построения собственно радиоприборов», — вспоминал впоследствии Молчанов.

Да, за два года еще мало что изменилось...

Правда, работами Гольцмана, как более продвинувшимися, заинтересовались артиллеристы. Сразу же после окончания конференции они обратились к нему с предложением сделать дистанционный термометр для измерения температуры воздуха. Правда, не по радио, а по проводам: с привязного аэростата в метеолабораторию полигона. Гольцман согласился и, как и следовало ожидать, совершенно отошел от радиозонда.

А Молчанов через год после конференции геофизиков получил на схему радиозонда патент.

Это было началом неофициального соревнования за первенство с метеорологическими лабораториями Германии и Франции. Увидев, как далеко зашло дело, там бросили прислушиваться к мнениям скептиков, пусть даже ими были такие маститые специалисты, как председатель Международной комиссии по исследованию верхних слоев атмосферы, известный немецкий аэролог Херзеггель. К разработке собственных «радиометеорологов» подключались лучшие национальные силы.

В Павловске же «Труды аэрологической обсерватории» сухо сообщали:
1927 год. «...Производились испытания предложенного П. А. Молчановым метода передачи показаний прибора на расстоянии при помощи радио».
1928 год. «...Разработка метода радиозонда продолжалась в течение всего отчетного года».

Особенно плохо обстояло дело с передатчиком. Было ясно, что радиолюбительством здесь не обойтись. Передатчик же Нижегородской лаборатории — профессиональная разработка — оказался слишком тяжел. Вместо Мошонкина конструирование взял на себя молодой профессор Ленинградского университета И. Г. Фрейман. Он предложил схему, которая продержалась на зондах добрых полтора десятка лет.

...Человечество стремилось на Север. Пешие экспедиции сменились авиационными. Отважный норвежец Амундсен пытался пробиться к полюсу на самолетах, совершил первый трансантарктический перелет на дирижабле со Шпицбергена на Аляску. В глазах всего мира авиация и воздухоплавание стали важнейшим, если не единственным, средством серьезного исследования Арктики.

Советский Союз с его самой длинной в мире арктической береговой линией был кровно заинтересован в исследовании Севера. Не удивительно, что первый съезд международного общества «Аэроарктика» состоялся именно в СССР, в Ленинграде. Председательствовал на нем знаменитый соотечественник Амундсена — Фритьоф Нансен.

Событием съезда стала демонстрация работы радиозонда. Правда, пока еще это были, как теперь говорят, наземные испытания. Передатчик и приемник разделяло всего нескольхо метров. Но это никого не смущало.

Все понимали, что главная трудность преодолена: погода села за ключ радиотелеграфиста! Маститые ученые и пока еще никому не известные будущие знаменитости наперебой надевали наушники, чтобы услышать слабый писк морзянки — первые в мире радиотелеметрические сигналы температуры.

БУДНИЧНОЕ  ТОРЖЕСТЮ
Казалось, еще усилие — и через несколько месяцев радио-зонд оторвется от земли. Но тут случилось несчастье. В начале 1929 года скоропостижно скончался профессор Фрейман. Молчанов в это время был за границей, и, лишенная сразу обоих руководителей, работа застопорилась.

Между тем сообщение об успехах советских метеорологов подхлестнуло зарубежных конструкторов. Линденбергская обсерватория в Германии, проектировавшая зонд, набирала темпы.

Молчанов отсутствовал полгода. Он вернулся в Ленинград лишь в ноябре. Сразу же работа приняла должную напряженность. Он обладал удивительным даром находить энтузиастов. Должно быть, потому, что и сам был энтузиастом.

Маленький, круглый, он успевал на ходу решать добрый десяток дел сразу. С его приходом в любой лаборатории становилось шумно. Он не скрывал своих симпатий и антипатий, прямо и резко высказывал свое неодобрение, чем и нажил себе немало врагов.

Как правило, это были бездельники, для которых известная неопределенность метеорологических прогнозов была весьма удобной ширмой, за которой они прятали свое творческое бессилие. Зато те, кто умел и любил работать, отовсюду тянулись к П. А. Молчанову.

Так пришли в его лабораторию А. А. Ершов, И. И. Семенов и С. И. Семенов, П. Н. Боклунов. Времени было упущено слишком много, и они гнали, не считаясь ни с «присутственными часами», ни с днями отдыха. Через десять лет Молчанов скромно вспомнит эти дни: «...работали мы весьма интенсивно, и 30 января 1930 года был выпущен первый радиозонд».

Просто: работали и выпустили... И не было никакой торжественной минуты, вроде той, о которой шутливо писал американский литератор Митчел Уилсон: «...мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат,— ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом... Тогда нужно встать и сказать: «Эврика!» Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе руку на плечо и говорит: «Вы сделали замечательное открытие, молодой человек...»

Да, торжественная минута 30 января 1930 года никак не походила на торжественную. Не было ни митинга, ни оркестра, ни приветственных плакатов.

Молчанов быстро-быстро передвигался по двору Аэрологической обсерватории, то к передатчику, то к баллонам с водородом, то проверял надежность крепления. Шаров было три, маленькие шары-пилоты «двадцатипятки», которые называли так за их диаметр: двадцать пять сантиметров. Их наполняли по одному, и испытатели с раздувшимися шарами отходили в сторону, придержи-вая баллон, рвавшийся из рук.

Ветра почти не было, но Молчанов все косился на елки, торчавшие вокруг двора: не дай бог, зацепит за них... Наконец, он махнул рукой: «Пускайте!»

Шары один за другим поднялись к редким облакам. Под ними раскачивалась коробка телеметрического термометра. Молчанов опрометью бросился в комнату на первом этаже, где стоял приемник, и схватил наушники. Часы показывали 11 часов 44 минуты...

Статья в журнале «Климат и погода» тоже не походила на торжественную передовую. Одна из рядовых заметок среди множества других. Удивительная сдержанность и скромность, даже какая-то нарочитая будничность:

«В Аэрологической обсерватории в Слуцке (так назывался тогда Павловск.— В. Д.) 30/1 текущего года впервые выпущен шар-зонд с радиопередачей по системе Молчанова. Сигналы, указывающие изменение температуры, принимались в здании Аэрологической обсерватории на слух. Передача шла на волне 40 метров, и сигналы были прекрасно слышны до самого конца, хотя шар досгиг в это время удаления 45 километров и высоты 8900 м. На этой высоте передача внезапно прекратилась из-за того, что лопнул один из шаров и прекратилось поднятие прибора, а с ним и вращение пропеллера, дающего сигналы. Шар успел достигнуть стратосферы и показал наинизшую температуру —40,7°С. Высота шара в моменты сигналов определялась с двух пунктов с помощью теодолитов. Прибор был через несколько дней доставлен из деревни Горбы Новгородской губернии, где спустился совершенно благополучно, так что уцелели даже лампочки и батареи. Это — первый в мире случай   радиопередачи с подобной высоты».

Немецкий радиозонд поднялся только через пять месяцев,французский — лишь через девять. К тому времени Молчанов и его сотрудники произвели уже немало пусков своего прибора и смогли продемонстрировать его устойчивую работу.

Известный английский метеоролог Шоу писал в мае 1930 года в «Журнале Королевского общества»: «Радиозонд открывает новую эру в метеорологии». Думал ли кто, что эта первая в мире радиотелеметрическая передача из стратосферы — предвозвестница будущих метеодонесений с далеких планет? Вряд ли...

Полеты в космос казались таким безнадежно далеким делом...

СЛОЖНЕЕ  И... ЛЕГЧЕ
Постепенно к пионеру стратосферных исследований — термометру присоединялись его метеорологические собратья: барометр и гигрометр. Но радиозонд не становился от этого тяжелее. Наоборот, «первый прибор, выпущенный в 1930 году, имел вес около 3000 граммов. Уже в 1932 году вес прибора был доведен до 1800 граммов, а в 1935 выпущена модель... весом в 1200 граммов».

Не удивительно: «радиозондисты» набирались опыта, да и радиопромышленность регулярно снижала  вес и ламп, и деталей.

Радиозонд назывался гребенчатым. В этом названии полностью отражалась сущность его конструкции. По  контактным гребенкам скользили «стрелки» измеритель-ных приборов. Эти «стрелки» и стали теми «руками», с помощью которых погода выучилась стучать на ключе.

В обычном градуснике ртуть поднимается в тонкой трубке-капилляру, прижатой к шкале. Ртутный столбик не заставишь двигать стрелку: не найдется поршня, который бы сумел влезть в капилляр.

Поэтому вместо ртути в термометре радиозонда работала скрученная в спираль металлическая полоска. Вернее, две полоски разных металлов, склепанные друг с другом. Когда температура меняется, металлы расширяются или сжимаются по-разному. Спираль то еще больше скручивается, то раскручивается — и двигает стрелку. «Би» па-латыни значит «два». И такой термометр называют биметаллическим.

Давление воздуха отмечал анероид — металлическая коро-бочка с волнистыми стенками. Из нее выкачан воздух. Давление атмосферы давно бы сплющило ее, да мешает специально для этого поставленная пружина. Она уравновешивает силу, сдавливающую  коробку. Но вот шар   поднялся. Давление уменьшилось, коробка чуть-чуть раздалась, сжалась пружина. И движение это заставило шевельнуться «стрелку» контактной гребенки.

А влажность измерял обыкновенный человеческий волос. Он обладает свойством укорачиваться при уменьшении влажности. Используя это его свойство, нетрудно было заставить волос двигать стрелку измерителя примерно так же, как это делает анероидная коробка.

Стрелки-перья переходили с контакта на контакт, и при каждом таком переходе изменялся вид радиосигналов. Количество точек говорило о температуре, длина последнего тире зависела от давления, а о влажности судили по тому, сколько раз подряд передавался сигнал температуры между двумя особо длинными тире. Каждый такой сигнал показывал, на каких контактах гребенок находятся стрелки измерителей.

Оператор принимал сигналы на слух и сразу записывал на бланке номер контакта. После недолгой тренировки этому искусству мог выучиться каждый. Иногда вместо наушников к приемнику подключали телеграфный аппарат, и на его ленте оставалась документальная запись.

К сожалению, те-леграфный аппарат «всеяден»: он не может отличить мелодичный голос зонда от хриплого рева помехи и бездумно воспроизводит все, что слышит его «ухо». Человек же отфильтровывает ложную информацию, и долгое время это позволяло ему выходить победителем в соревновании с машиной.

Спустя четыре года после пуска первого зонда в Советском Союзе исследовали атмосферу с помощью радиоприборов уже больше десятка метеостанций. И делали это не от случая к случаю, а систематически. Радиозондирование прочно вошло в арсенал научных методов метеорологов всего мира.

Конструкция зонда оказалась столь удачной, что более двадцати лет не требовала почти никаких изменений.

А-22 И ДРУГИЕ
Павел Алексеевич Молчанов погиб осенью 1941 года во время эвакуации из осажденного Ленинграда. В блокаде погибли и многие из его ближайших сотрудников. Но работа над усовершенствованием радиозондов не прекращалась.

Через несколько лет после окончания войны на смену Молчановскому зонду пришел РЗ-049, а в 1956 году —зонд А-22, построенный в НИИ Гидрометеоприборостроения. Кодирующих гребенок в нем больше не было. Их заменил кодирующий барабан.

Впрочем, стоит ли отмечать это изменение названия одного из узлов прибора? Не вдается ли автор здесь в пресловутый «техницизм», интересный лишь узкому кругу специалистов? Но в том-то и дело, что смысл изменений был отнюдь не в перемене названия, а в переходе к новым принципам.

Зонд — это измерительный прибор. И как любой измерительный прибор, его рассматривают с двух точек зрения: какова его точность и насколько удобно им пользоваться?

Стрелки датчиков гребенчатого зонда ни на секунду не расставались с гребенками. Они были плотно прижаты к ним, и сила трения незримо участвовала в формировании сигналов погоды. Добро, если бы она оставалась постоянной! Так нет — вместе с изменениями температуры, давления, влажности, не признавая никаких точных законов и зависимостей, она также менялась. Значит, и ошибка, которую она вносила в показания приборов, каждый раз менялась по-разному.

Специалисты-«измеренцы» готовы взять десяток постоянных ошибок вместо одной переменной. И десяток переменных, подчиняющихся любым формулам, — взамен одной с характером, не поддающимся никаким описаниям. К сожалению, ошибка от трения как раз такова. И нам понятна радость создателей А-22, избавившихся от влияния этой капризной особы.

Они построили конструкцию зонда так, что стрелки касались барабана лишь в момент передачи, а все остальное время свободно ходили по воздуху. Трение оказалось выведенным из игры, и точность показаний автомата сразу возросла.

А удобство измерений? И здесь произошли существенные перемены. Сигнал прежнего, гребенчатого зонда не был похож на привычные для слуха радиотелеграфиста сочетания букв азбуки Морзе. Поэтому радисту, сидевшему на приеме метеосигналов, приходилось заучивать два кода: азбуку Мор-зе и код, которым передавалась с зонда погода.

Кодирующий барабан покончил с этим разнобоем. И температура, и давление, и влажность передавались теперь одинаково: сочетанием двух букв. Первая буква показывала десятки, вторая — единицы. Это было очень удобно. В промежуток между нулем и 99 удалось втиснуть все метеорологические величины.

Форма сигнала оказалась настолько удобной, что удалось создать сначала полуавтомат для их записи, а потом уже — настоящий автомат.

Однако подлинно автоматическим исследователем погоды стал зонд РКЗ-1. Метеорологу уже не нужно надевать наушники, чтобы принять его сигналы. Их ловит и автоматически записывает на пленку приемник радиолокационной станции.

Почему именно радиолокационной? Потому, что локатор всегда следит за полетом зонда. Но если раньше локатор отмечал только координаты — дальность, высоту, азимут поднимающе-гося шара, то теперь рядом с этими данными появились записи показаний термометра, барометра и гигрометра.

Метеоролог по этим данным рассчитывает, куда и с какой скоростью дует ветер на разных высотах. Теперь уже метеорологу не приходится, как раньше, в мороз и ветер, припадать к окуляру теодолита и следить за уносящимся вверх шариком.

Всё это стало возможным только потому, что для передачи метеосигналов применили не обычный импульсный код Морзе, а частотную модуляцию. Помехам не удается исказить частотно-модулированные сигналы, и приемник легко отсеивает полезную информацию от маскирующихся под нее бездельников-шумов.

Муху, летящую где-нибудь в сотне метров от вас, вы не заметите простым глазом. Радиозонд с его маленькой корабочкой — вместилищем приборов — кажется радиолокатору такой же мухой: локатор ведь замечает только довольно крупные предметы.

Пришлось пойти на хитрость, чтобы он смог увидеть шар-невидимку. Рядом с передатчиком метеосигналов в зонде примостились «пришельцы»: еще один передатчик и приемник. Зонд стал громко «кричать» о себе: как только луч локатора, которым он ищет в небе невидимый шар, нащупывает антенну приемника радиозонда, передатчик-пришелец немедленно сообщает: <Шар здесь!» И на экране наблюдателя вспыхивает яркая звездочка.

И в заключение — еще одна деталь: на новых радиозондах вы не увидите знаменитых крылышек вертушки. Воздух больше не вращает кодирующий механизм. Теперь это делает электричество. Маленьким, экономичным, мощным и надежным электродвигателям оказалась вполне по плечу ответственная должность управляющего коммутатором.

Электромотор избавил радиозонд от одной неприятной особенности. Ведь по мере роста высоты плотность воздуха падает. Из-за этого медленнее вращается вертушка, а то и совсем останавливается. Но как только лопасти замирают, прекращается передача: ничто уже больше не включает кодирующий механизм. А электромотору безразлично, поднимается ли шар, опускается или плывет по ветру на постоянной высоте. Передача идет без перебоев.

ДЕНЬГИ СЧЕТ ЛЮБЯТ
За год с двухсот пятидесяти метеостанций, разбросанных но стране, выпускают 250—300 тысяч радиозондов. Выпускают, чтобы распрощаться с ними навсегда.

Правда, в свое время, когда радиозонд выглядел еще новинкой, попытались было собирать зонды после полета, как некогда метеорографы, чтобы еще раз отправлять в стратосферу. Выяснилось, однако, что овчинка не стоит выделки. Проверить и отрегулировать использованный зонд оказалось дороже, чем построить новый.

300 тысяч приборов в год — это по любым масштабам массовое производство. А у такого производства свои законы. И первое — дешевизна. Экономить стараются на всем. Сумели избавиться от одного-единственного винта ценой в копейку — вот уже и 3000 рублей годовой экономии, 300 тысяч сбережен-ных винтов...

Поэтому конструкторы всегда стараются сделать предмет массового производства подешевле. Разумеется, не в ущерб качеству, хотя порой случается и такое.

Молчанову с его сотрудниками удалось создать не только самый простой радиозонд, но и самый дешевый. Он стоил всего 79 рублей — 7 рублей 90 копеек по нынешним деньгам. Для сравнительно точного измерительного прибора, да еще с передатчиком, — цена почти равная нулю.

Боролись за экономику и создатели А-22. Вот что рассказывает об этом кандидат технических наук Владимир Алек-сандрович Усольцев:

«Первый вариант у нас получился сложным. Со всякими миниатюрными зубчатками, крошечными подшипниками и прочими атрибутами точной механики. Готовились выйти с ним на государственные испытания. Но чем больше мы на него смотрели, тем меньше и меньше он нам нравился. Хуже нет для инженера, если то, что он сделал, ему не по душе.

И когда пришло время передавать зонд государственной комиссии, мы «забастовали». Доложили начальству, что никаких испытаний не будет, что мы не удовлетворены конструкцией и будем делать новую — без подшипников, без зубчаток, более надежную, а главное — более дешевую.

Нас ругали за то, что срываем испытания, и мы понимающе кивали головами. Но когда нашлись доброжелатели и стали уговаривать согласиться на компромисс, представить зонд на испытания, «закрыть» пункт плана, мы упорно стояли на своем, и этому упорству главным образом и обязан своим  рождением А-22».

О кодирующем барабане и свободных, не связанных с кодирующим полем «стрелках» зонда мы уже говорили. Однако не это сделало его дешевым и простым. Решающую роль в Упрощении сыграли струны. Тонкие, туго натянутые стальные проволочки — изобретение К. Н. Мануйлова.

Непременной особенностью старой конструкции были миниатюрные оси, подобные тем, на которых вращаются колесики часов. На этих осях ходили контактные «стрелки».

Конструкторы А-22 заменили оси струнами. Сразу исчезли дорогие токарные работы, отпала нужда в подшипниках, стала ненужной специальная негустеющая смазка. У струны оказалась масса преимуществ перед осью.

 В гигрометре отказались от человеческого волоса,— как ни странно, повлияла решительнее всего мода. Дело в том, что для гигрометра годится не всякий волос, а только женский. Но женщины стали коротко стричься и делать химическую завивку. Волос, соприкоснувшийся с щипцами парикмахера, уже не годится метеорологам.

Во всем мире стали искать заменитель этому капризному украшению женских головок. И нашли... в желудке коровы. Пленка, выстилающая его, оказалась идеальным материалом. Она измеряла влажность ничуть не хуже волоса. А гигрометр стал миниатюрнее.

Зонд А-22 — достойный преемник зондов-ветеранов. Летом 1956 года в Швейцарии, в городе Айерне происходили Международные сравнения показаний радиозондов. Устраивались одновременные пуски зондов различных конструкций, сравнивались точность, надежность и другие показатели.

Советский зонд по точности и надежности оказался на уровне лучших зарубежных. А по стоимости ему не было равных. Он был самым дешевым зондом выставки. Не удивительно, что им раинтересовались страны, не имеющие своей метеоприборной промышленности.

НЕ ВВЕРХ, Л ВНИЗ!
Над Тихим и Атлантическим океанами восемь месяцев в году бушуют тайфуны. Чудовищная мощность волн, достигающих высоты двенадцатиэтажного дома, фантастической силы ветер со скоростью свыше 300 километров в час, миллионы тоны воды, низвергающиеся с неба всесокру-шающим ливнем, — всё это делает тайфун одним из самых ужасающих стихийных бедствий.

Для тайфуна ничего не стоит выкинуть на берег судно в несколько десятков тысяч тонн водоизмещением, стряхнуть под откос, словно это соринка, железнодорожный состав.

Тайфун «Вера», пройдя по Японии 26 сентября 1959 года, оставил после себя пять тысяч убитых, тридцать две тысячи раненых, миллион шестьсот тысяч лишившихся крова, почти полмиллиона разрушенных домов, размытые более чем в ста местах железные дороги, 437 выброшенных на берег судов, из них 12 океанских. Общие убытки составили 20 миллиардов иен...

Предупредить о близком тайфуне — значит спасти тысячи людей, которые смогут укрыться в безопасных местах; значит хоть немного сократить убытки. Вот почему за тайфунами установлено постоянное и пристальное наблюдение.

Исследовательские самолеты США и Японии отважно проникают в «глаз» тайфуна и изучают его природу. Французский ученый Пьер-Андрэ Молэн написал захватывающую книгу о буднях работников Объединенного центра предупреждения о тайфунах ВВС и ВМС США, о своих переживаниях на борту исследовательской «летающей крепости», от-правившейся «к черту в пасть».

Впрочем, интересующихся подробностями этого путешествия я охотно отсылаю к книге Молэна «Охотники за тайфунами». Вспомнилась же она в связи с «зондами наоборот» — исследовательскими станциями погоды, которые сбрасываются в отверзстую пасть чудовища, носящего древнее имя Хуракан.

Обычный зонд поднимается на своем шаре в стратосферу. Этот опускается оттуда на парашюте.

«Из блистера можно видеть, как он падает, вертясь в вихрях, и это дает вам представление о вашем собственном триумфальном спуске в случае вынужденной эвакуации экипажа. Вспомогательный парашют раскрывает главный, и через шесть секунд начинают работать автоматические приборы и передатчик. Спуск — с высоты нашего полета — длится пять-шесть минут, и храбрый маленький аппаратик старается использовать свои последние секунды как можно лучше... Все сведения записываются на ленту, а ответственный за радиозонды переводит их в цифровой метеокод и передает радистам для широкого вещания... Все основные характеристики тайфуна, бродящего в тысяче километров от любого клочка суши, становятся известными почти в ту же минуту, как их получают охотники за тайфунами. На Гуаме, в Токио, в Осаке, в Нагасаки, в Маниле, в Гонконге, на Окинаве — всюду сообщаются точные координаты циклона, его ожидаемый путь, его развитие, ветер в разных его секторах, районы, подверженные опасности ветрового нагона воды или наводнения из-за ливней»,— пишет Молэн.

Советские метеорологи сбрасывают парашютные зонды для «разреза» атмосферы в тех местах, где еще нет метеостанций и где по этой вполне уважительной причине радио-зонды не выпускаются.

Основная трудность при сбрасывании зонда — суметь раскрыть парашют так, чтобы перегрузки в этот момент оказались наименьшими. Невыгодно слишком раннее раскрытие: зонд не сумеет погасить скорости, с которой он летел вместе с самолетом. Невыгодно и слишком позднее: зонд успеет снова набрать скорость просто за счет падения.

Советский ученый С. И. Непомнящий рассчитал, что если сбросить зонд с высоты 10 километров на скорости 470 километров в час, то самое выгодное — это открыть парашют через 7,5—9,5 секунды после начала падения: скорость в этот момент наименьшая.

Но если высота другая и другая скорость, время окажется другим. Чтобы не ломать себе голову подсчетами, не перестраивать реле времени, заведующее раскрытием парашюта, решили пойти по иному пути.

...Зонд сброшен. Сразу же над ним вспыхивает белое облачко маленького стабилизирующего парашюта. Из-за того, что он маленький, маленькой оказывается и перегрузка. Правда, скорость всё еще велика для нормальной работы приборов. И реле времени, спустя несколько секунд позволяет первому парашюту извлечь из недр зонда второй, вытяжной парашют. Скорость еще более замедлилась. Еще мгновение — вытяжной парашют помог раскрыться промежуточному куполу. А чтобы окончательно погасить скорость — раскрывается еще один ку-пол— главный. Четыре ступени замедления! И все для того, чтобы плавно погасить стремительный полет.

Но вот зонд неторопливо плывет к земле. Кто же теперь включит передатчик? Оказывается, он уже включен. Роль руки, повернувшей выключатель, сыграла та самая перегрузка, от которой стремились избавиться. Какие меры ни принимай, а перегрузка в момент раскрытия главного купола довольно-таки чувствительная. Невидимая рука встряхивает коробку зонда, и с нее соскакивает нижняя крышка. Разомкнутые до той поры контакты замыкаются, и «радиокрик младенца»прорезает эфир.

Самолетные метеорологические обсерватории и парашютные зонды открыли явления, которые до того были совершенно неизвестны.

Например, никто не предполагал, что на высоте, над облаками температура ниже, чем над просветами между ними. А близ поверхности льда — наоборот: под облаками температура  выше, чем под просветами. В результате воздух перемешивается, образуются восходящие и нисходящие потоки.

Раньше думали, что такие потоки формируются лишь там, где земля не покрыта снегом, например над пашней или над лесом. А самолеты и зонды доказали, что воздух перемешивается и над ледяной пустыней.

В Арктике мало метеостанций. Редкая их цепь расположилась по берегам морей Ледовитого океана да на его островах. Дрейфующие метеостанции показывают погоду у самого льда. Они еще не научились выпускать шары-зонды. Поэтому часто бывает, что достоверный прогноз построить не удастся. Кое-где остаются «белые пятна».

В своей книге «Структурные характеристики атмосферы над Арктикой» профессор М. И. Гольцман и В. В. Фролов пишут, что часто бывало так. Метеокарта, построенная по сообщениям наземных станций, давала неблагоприятный прогноз погоды. Диспетчеры закрывали аэродромы, полеты прекращались.

Но достаточно было летающей обсерватории обследовать угрожаемый район,— и выяснялось, что прогноз был чересчур пессимистичен.

Или наоборот, при хорошем прогнозе исследовательский самолет открывал опасности, предугадать которые с земли было невозможно.

Так они и дополняют друг друга: земля исследует атмосферу снизу вверх, а самолет — сверху вниз.

В ЭКСПЕДИЦИЮ ЗА ЛУЧАМИ
Среди всевозможных новых явлений, открытых физиками в начале ХХ века, одно отличалось особой таинственностью: невидимые лучи, проникавшие даже сквозь километровую толщу воды.

Их открыл в 1912 году немецкий физик В. Гесс. Он доказал, что они зарождаются за пределами атмо-сферы, в космическом пространстве, и назвал их космическими лучами.

В начале 30-х годов ими заинтересовался молодой аспирант Ленинградского радиевого института Сергей Николаевич Вернов.

К тому времени уже было известно, что космических лучей на высоте больше, нежели у земли. Ученые поднимались на аэростатах с чувствительными счетчиками Гейгера. Оказывалось, что с ростом высоты непрерывно рос и поток космических лучей. Однако аэростаты поднимались не слишком высоко. Ученых интересовали гораздо большие высоты: 20—30 километров, — а подняться туда аэростату в то время было не под силу.

Когда Вернов в 1933 году узнал о молчановских шарах-зондах, он сразу же подумал, что неплохо было бы отправить вместо барометра в стратосферу счетчик Гейгера и наблюдать за его работой по радио. Он поделился с Молчановым этой идеей, и тот горячо увлекся новым делом.

Они решили, что на зонде будет два счетчика  Гейгера. Тогда образуется своеобразная мышеловка. В нее попадутся только лучи, прошедшие через оба счетчика сразу.

Можно направить ее вертикально, горизонтально, под любым углом — и изучать космические лучи, приходящие с избранного направления. Вернова интересовали «вертикальные» частицы (ведь космические лучи — это элементарные частицы, разогнанные какими-то неведомыми еще науке естественными ускорителями до чрезвычайно больших скоростей).

Счетчики выступали и в роли измерительного прибора. Они измеряли энергию частиц. Правда, не сами по себе: существенной деталью измерителя была металлическая пластинка определенной толщины. Она экраном отделяла друг от друга цилиндры счетчиков, и теперь уже только достаточно энергичные частицы способны были привести в действие слаженную пару. Более слабые частицы заставляли срабатывать лишь один из счетчиков и бесследно увязали в металле, не добираясь до второго.

Зонд для исследования космических лучей оказался довольно тяжелым: почти 19 килограммов, в десять раз тяжелее своего метеорологического «предка». Главной причиной были не столько счетчики и пресловутая пластинка, сколько громоздкая, на полторы тысячи вольт (!) батарея, без которой счетчики решительно не могли обойтись.

Дополнительным грузом лег на плечи зонда и второй передатчик. Показания счетчика, не привязанные к высоте, не имели бы никакой научной ценности. А привязать так, как делалось это в метеозонде — последовательной передачей данных то счетчика, то барометра, — не было никакой возможности.

В метеорологии все величины подчиняются определенным законам. По мере роста высоты давление, температура, влажность меняются плавно, без резких скачков. Иное дело — космические лучи. Пять, десять секунд молчания — и вдруг счетчик Гейгера начинает прямо-таки захлебываться. Если бы в это мгновение шла передача данных барометра, всплеск излучения оказался бы потерянным.

Оттого-то передачу показаний счетчиков пришлось вести непрерывно, не упуская ни секунды, а для барометра организовать персональную линию связи с Землей.

1 апреля 1935 года аппаратура для исследования космических лучей по радио впервые в мире была выпущена в свободный полет. Шар-зонд достиг высоты 13.600 метров.

В июле Вернов испытал новый, усовершенствованный вариант «космического» зонда весом в 9,6 килограмма. Уменьшение веса было залогом подъема на гораздо большие высоты.

В журнале «Метеорология и гидрология» Молчанов и Вернов писали, что конструкция радиозонда ими полностью отработана и «...в будущем... Главное управление Северного морского пути предполагает широко поставить изучение космических лучей в Арктике этим методом».

Но и сам Вернов не терял времени. В 1936 году он несколько раз выпускал зонды со своими приборами в Ереване.

Два года спустя вместе с советской океанографической экспедицией Вернов отправился к экватору. Правда, это был не настоящий экватор, а магнитный. Магнитные силовые линии, опоясывающие Землю, над этим экватором идут строго горизонтально, параллельно земной поверхности. Это обстоятельство должно было повлиять на распределение космических лучей по высоте. Чтобы поверить, так ли это, Вернов и выпустил на магнитном экваторе свои радиозонды.

А в Америке в это время исследовал космические лучи Роберт Милликен, знаменитый физик, прославившийся своими удивительно тонкими и остроумными опытами. Именно ему удалось впервые измерить электрический заряд электрона. Теперь он увлекся космическими лучами и, как Вернов, поднимал счетчики Гейгера в стратосферу на воздушных шарах-зондах.

Правда, вначале это были не радиозонды, и результаты полета становились известны только после того, как записывающая аппаратура опускалась на землю и ее доставляли в лабораторию. Радиотелеметрический передатчик появился на шарах Милликена позже, по-видимому после того, как в Америке стало известно об опытах советского ученого.

Зонды Вернова и Милликена поднимались на высоту до 30 километров, Исследователи получили графики распределения космических лучей по высоте и разрешили загадку, долго не дававшую покоя физикам. Дс полетов автоматических станций графики обрывались где-то на высоте пятнадцати-восемнадцати километров. И все это время интенсивность потока частиц непрерывно возрастала.

Попытка экстраполировать кривые на высоту тридцати и более километров завершилась явной несуразицей. Получалось, что на этих высотах должны бушезать вихри частиц такой мощности, которую можно было бы объяснить только предположением, что Земля находится внутри куска урана или какого-нибудь другого радиоактивного вещества.

Действительность оказалась вовсе не такой ужасной. Зонды сообщили, что, начиная с двадцати километров, интенсивность лучей падает чуть ли не столь же стремительно, как  до того росла.

Через два десятка лет ракеты, заступившие на посты исследователей космических лучей вместо отслуживших свое радиозондов, установили, что после сорока километров поток лучей становится неизменным, не возрастая и не падая до ста и более километров.

Так зонды Вернова стали первой ступенькой, на которую шагнула телеметрия по пути из метеорологии в ядерную физику.

КАК СОЗДАВАЛСЯ РОБИНЗОН
...Почти десять миллионов квадратных километров — и всего семнадцать миллионов человек населения. Освоенные районы Сибири протянулись узенькими полосками вдоль рек да железных дорог. На карте плотности населения обширнейшие пространства нашей страны закрашены в серый цвет: они почти необитаемы.
 
Сибирская тайга и пустыни Средней Азии, горные цепи Памира и Алтая, острова Ледовитого океа-на и Охотского моря. Редко встретишь в этих местах человека. Трудно, а часто попросту невозможно организовать метеостанцию. Негде поставить домик, тяжело забрасывать продо-вольствие и грузы.
 
Но для метеорологов нет и не может быть «неинтересных» мест. Каждая сводка, откуда бы она ни при-шла,— драгоценность. Знать погоду на уровне земли — в приземном слое — не менее важно, чем получить метеосводку с многокилометровой высоты. Стоит ли удивляться, что забравшись со своими метеоприборами в стратосферу, П. А. Молчанов не терял из виду грешную землю?

Пожелтевшая от времени обложка журнала «Метеорологический вестник» за 1931 год. В разделе хроники небольшая заметка: «Всесоюзный арктический институт разработал план отправки полярной экспедиции, которая будет разниться от всех ранее бывших экспедиций тем, что на ней не будет ни одного человека... Несколько усовершенствованных приборов системы П. А. Молчанова будут автоматически записывать направление и силу ветра, давление воздуха и т. п...»

Заметка появилась не случайно. Наступающий 1932 год был началом Второго Международного полярного геофизического года. Метеорологи и геофизики, астрономы и гляциологи, геологи и географы по программам, согласованным в Академиях наук, снова предприняли массовое наступление на тайны своей планеты.

«Год» исследований был длинным: он растянулся на два обыкновенных. Осенью 1933 года на скальный купол, возвышавшийся над бухтой Тихой, что наподобие гигантской буквы У врезалась в берег острова Гукера, затерявшегося среди архипелага Франца-Иосифа, поднялась небольшая экспедиция. Люди принесли на вершину первую в мире автоматическую метеостанцию.

С виду она напоминала обыкновенный ветряк с большим пропеллером и хвостом, который устанавливал лопасти против ветра. А в обтекаемом корпусе расположился не только электрогенератор, но и метеоприборы с радиопередатчиком.

Пропеллер был и сильным, и одновременно слабым местом автоматического метеоролога. Сильным — потому что ветер, почти беспрерывно дующий в Арктике, стал источником энергии, заменившим тяжелые и громоздкие аккумуляторы. Слабым — потому что передача шла все время, пока вращался пропеллер, хотя метеоданные нужны лишь четыре раза в сутки. Наступивший же штиль заставлял станцию умолкнуть.

Впрочем, и Молчанов, и его сотрудники не придавали этим недостаткам особенного значения. Важно было проверить принцип, идею — а уж потом отрабатывать станцию «начисто».

Эксперимент оказался удачным. Зиму 1933/34 года станция исправно несла свою службу на безлюдной вершине, передавала вниз, в домик «человеческой» метеослужбы свои наблюдения.

Журнал «Советская Арктика» деловито рассказывал об эксперименте в разделе «кратких сообщений»:

«...В задачу станции входила непрерывная автоматическая передача по радио ею же воспринимаемых данных о температуре воздуха, скорости и направлении ветра... Пропеллер выполняет тройную роль: он принимает скорость ветра, приводит во вращение якорь генератора-магнето и через посредство шестеренок приводит в движение трущиеся щетки и кулачки, дающие в нужные моменты замыкание электриче-ской цепи... Особенностью передатчика является автоматическое переключение установленных в нем четырех ламп... таким образом, что при средней скорости ветра через каждые полчаса меняется пара работающих ламп. Этим обеспечивается годовая непрерывность работы. Если же какая-либо пара ламп выходит из строя, то... будут выпадать лишь полчаса, приходящиеся на время включения испорченной пары».

Через год вторая станция, родная «сестра» полярной гостьи, подняла свою мачту на памирском леднике Федченко. Ее доставили туда, на высоту 6850 метров, альпинисты, воз-главляемые одним из опытнейших «специалистов по скалам», Виталием Абалаковым.

Эксперимент оказался удачным и... недолгим. Проработав несколько месяцев, станции замолкли. Выдержать в течение года суровые условия Арктики и высокогорья оказалось им не под силу. Слишком жесткие требования предъявило одиночество к незакаленному организму автомата. Метеостанция, спустившись с неба на землю, унаследовала все основные черты своего прародителя — шара-зонда.

Но приборы, прекрасно работавшие в течение полутора часов подъема шара, отказывались служить сотни дней. Диагноз специалистов был единодушным: окисление контактов — основная причина неисправности, пленка окисла преграждает дорогу току, и станция замолкает...

Не до конца разрешенная проблема только подстегнула ученых. Вместе с тем было ясно, что к автоматическому метеорологу нужно привлечь внимание изобретателей. Главное управление Северного морского пути объявило конкурс на автоматическую дрейфующую станцию для наблюдения за льдами, своего рода «радиовеху», по координатам которой можно было бы судить о движении арктических ледяных полей. Письма с предложениями поступали отовсюду. Попадались конверты и с иностранными марками.

Инженер Марио Отелло прислал из Италии письмо профессору В. Ю. Визе. «Я прочитал в одном из журналов вашу статью, — писал итальянец, — в которой Вы пишете, что малый срок службы аккумуляторных батарей — главное препятствие для создания дрейфующих станций. Мне кажется, что решением проблемы было бы снабдить каждую такую станцию ветродвигателем с генератором. Позволю предложить Вашему вниманию мой проект такого ветродвигателя, естественно, безо всякого вознаграждения...»

Я листал эти чертежи, выполненные аккуратной и умелой рукой. Каким нужно было быть энтузиастом науки, с какой теплотой относиться к Советскому Союзу, чтобы прислать такое письмо из Италии, где уже больше десятка лет царил фашизм!

23 апреля 1939 года в «Правде» появилась короткая заметка:

«АВТОМАТИЧЕСКИЕ МЕТЕОСТАНЦИИ
Главным управлением Северного морского пути был объявлен конкурс на лучший проект автоматической дрей-фующей радиометеостанции (радиобуя), которая должна в определенные промежутки времени давать сигналы, по которым можно было бы определить ее местонахождение, получить данные о дрейфе льдов, морских течениях, со-стоянии атмосферы. На конкурс поступило более сорока проектов. Жюри конкурса под председательством Героя Советского Союза тов. Кренкеля отметило второй премией (10.000 рублей) два проекта: тов. Коноплева и тов. Горелейченко и Стефановского. Первая премия никому не присуждена».

Так началась работа, которой суждено было пройти проверку в партизанском отряде и на пустынном острове Ионы в Охотском море.

ИСПРАВЛЕНИЕ ОЧЕВИДНОГО
Сразу после объявления результатов Горелейченко и Стефановского пригласил к себе директор Арктического института Евгений Константинович Федоров, известный поляр-ный исследователь, участник дрейфа папанинской четверки на станции «Северный полюс». В кабинете, кроме Федорова, были еще три человека: изобретатели, получившие третью премию, — В. А. Ноздрев, Л. П. Самсония и В. Н. Мальцев.

Федоров сказал, что браться сразу за дрейфующую стан-цию — хотя именно о ней шла речь в конкурсном задании, — по его мнению, рано. Лучше сначала сделать надежную 'на-земную станцию, тщательно ее испытать, а потом уже выхо-дить с ней на лед. И конечно, объединить усилия лауреатов: организовать при Арктическом институте лабораторию.

Так сказать творческого соперника группы Коноплева, работаю-щей в Москве, в Институте прикладной геофизики. Принципы станции ленинградцев и москвичей разные, разными будут и результаты, — а это в конечном итоге станет неплохим стимулом в работе.

С мнением Федорова согласились все пятеро.

Задача, которую взялись они решить — теперь уже не на бумаге, а в металле, — была сложна по трем причинам.
Во-первых, время: станция рассчитывалась на год непрерывной работы, а в году, как известно, 8560 часов.
Второе — агрессивная, как говорят инженеры, среда, в которой весь этот год суждено находиться аппаратуре: влажный, насыщенный солью воздух.
Третье — источник питания, который обязан в течение всего года безотказно снабжать станцию электроэнергией.

Время покорилось сравнительно легко. В самом деле, ко-му нужна информация в промежутках между стандартными четырьмя точками — нулем, шестью, двенадцатью и восемнадцатью часами, когда снимаются показания приборов на обычных метеостанциях? Никому. Так пускай все это время метеостанция-автомат молчит.

Пусть выходит в эфир только на те несколько минут, которые необходимы ей, чтобы трижды — для надежности — передать свои наблюдения. А включить и выключить аппаратуру без труда смогут электрические часы — схем разработано немало, выбор богат.

Защититься от разрушительного действия соленого тума-на, спрятаться от него в герметическую коробку — тоже ока-ззалось несложно. У Молчанова на его станции окислялись контакты? — найдем еще и металлы, не боящиеся окисления. Ради надежной работы обратимся к благородным, драгоценным обитателям таблицы Менделеева: поставим себе на службу золото, платину.

Нельзя спрятать в герметичный кожух барометр? Разработаем конструкцию гибкого герметиче-ского ввода, поможем давлению добраться к барометру через гибкую мембрану. Правда, добиться этого удалось не сразу. Множество предложений отвергалось одно за другим, пока не остановились на одном, на первый взгляд примитивном и даже каком-то «детском»: в герметической стенке прорезали окошко и заклеили его кусочком резины. Гермоввод получился очень надежным: конструкция его оставалась неиз-менной более двадцати лет.

Однако блок электропитания — вещь, казавшаяся несложной, ни в какое сравнение не идущей с метеоприборами или передатчиком, стал своего рода камнем преткновения. Основа была ясна: аккумуляторы. Но что дальше?

Обсудили немало вариантов, даже бензиновый моторчик, который по идее обязан был периодически запускаться и подзаряжать аккумуляторы от своего генератора. Надгробное слово над ним произнесли химики. Они сказали, что при минус пятидесяти Цельсия масло в картере превратится в камень, и запустить движок без костра или паяльной лампы — безнадеж-ное дело.

Ветродвигатель, сравнительно неплохо показавший себя на станциях Молчанова, тоже пришлось забраковать. Вернее, не сам ветряк, а блок электрических реле. Этот блок оказался прекапризнейшим существом. К своим обязанностям — держать аккумуляторы в заряженном состоянии — он относился из рук вон скверно. Батарея оказывалась то хронически незаряженной, то вдруг начинала заряжаться с такой пылкостью, что выкипал электролит. А когда блок впадал в меланхолию, он вообще отказывался хоть как-нибудь  заряжать...

Положение казалось безвыходным. Пока Анатолий Владимирович Горелейченко не спросил недоуменно:
— Чего мы, собственно, возимся с этими зарядными агрегатами? Выбросим их, возьмем батарею побольше,— и дело с концом! Не все ли равно, сколько аккумуляторов будет? Одним больше, одним меньше...

Ему вежливо, скрывая снисходительные улыбки, возразили.
Станция во время передачи потребляет ток в пять с лишним ампер. Выходить в эфир четыре раза в сутки по две минуты целый год — значит проработать, грубо говоря, пятьдесят часов. Значит, емкость батареи должна быть около трехсот ампер-часов. А — и тут был многозначительно поднят вверх палец — аккумулятор хотя и не замерзает на морозе, но зябнет. Теряет один процент емкости на градус снижения температуры. Заряжают аккумулятор обычно в теплом помещении. А работать ему приходится на улице.

При 50°С улетучивается семьдесят процентов емкости. Вместо батареи в триста ампер-часов придется ставить в тысячу, да еще учтите двукратный гарантийный запас... Это вам уже не одним аккумулятором больше, одним меньше! Кто будет при кем: батарея при станции или станция при батарее?

Но Горелейченко продолжал, не замечая раздраженных взглядов, задавать вопросы. Кто установил, что потеря емкости именно процент на градус? Ах, это записано во всех справочниках... Прекрасно. Но в каком режиме разряда? Нет данных? Значит, нужно проверить!

Кое-кто пытался возражать. Ворчали, что этак можно дойти и до проверки точки кипения воды. Но эксперимент все-таки поставили. И — оказалось, что вполне солидньк справочные данные не всегда годятся для справок.

Выяснилось, что все это относится к случаю, когда батарея отдает свою энергию непрерывно, не отдыхая ни на секунду. Кратковременная же, импульсная нагрузка — две минуты работы и пять часов пятьдесят восемь минут отдыха — изменяла ход химических процессов. Батарея отдавала полную емкость даже в самый жестокий мороз!

На зарядных устройствах поставили крест. Станция назем-ная, на год аккумуляторов хватит. А там придут люди, проверят, если надо — подзарядят. Снова, уже в который раз, помогло найти выход из безвыходной ситуации «техническое невежество», а вернее — хорошая доза здорового скептицизма.

...Когда принципиальные вопросы решены, вес остальное оказывается сущими пустяками. В конце 1940 года опытный экземпляр метеостанции был готов. Любитель отрапортовать, блеснуть своими успехами перед начальством не преминул бы воспользоваться открывшимися сияющими перспективами. Он повез бы аппаратуру куда-нибудь на необитаемый остров, выступал бы с сенсационными докладами и статьями...

 Но разработчики станции и их непосредственные руководите-ли, к счастью, были людьми иного склада. Их не обуре-вал зуд тщеславия. Они лучше, чем кто-либо, понимали: создать станцию — еще полдела. Нужно заставить ее работать.

«Необитаемый остров» для АМС, как теперь официально именовалась автоматическая радиометеостанция, отыскался в двадцати километрах от Ленинграда, в Павловске.

АМС подняла свои мачты на поле возле одного из зданий Главной аэрологической обсерватории. На одной мачте примостились приборы, другая служила антенной. Передатчик стоял прямо на земле. Испытания должны были продолжаться год — до осени 1941-го...

МЕТЕОДЕСАНТ
Война докатилась до Ленинграда уже в августе.
Никто не ожидал, что продвижение немцев будет столь стремительным. Бои шли уже в нескольких километрах от Павловска, когда Горелейченко с Мальцевым получили приказ спасти метеостанцию.

Когда они подъехали на машине к обсерватории, оказалось, что одни работники ее эвакуировались, другие ушли на фронт. В здании расположились красноармейцы, а на поле разбросала свои пушки зенитная батарея. Метеорологи наши были глубоко штатские люди. Никого ни о чем не спрашивая, они отправились на поле.

Подозрительные личности, неизвестно откуда появившиеся в расположении части, сразу привлекли внимание часового. Раздалась команда «Стой, руки вверх!» — и на застывших спасателей недвусмысленно уставилось дуло винтовки.

Время было суровое, и двое молодых людей призывного возраста производили своим штатским платьем несколько странное впечатление, особенно если учесть, что до линии фронта было километра четыре, не больше. К счастью, подоспевший лейтенант отнесся с уважением к «верительным грамотам», которыми предусмотрительно запаслись участники экспедиции.

Лейтенант с минуту подумал, потом махнул рукой: сваливайте ваши шесты, ориентиров для немцев будет меньше. Приказал бойцам: «Помогите товарищам...» Датчики, передающую часть, аккумуляторы отнесли в «эмку», а двадцатиметровую мачту антены и семиметровую — приборов, как ни жалко было их оставлять, пришлось бросить: в легковую машину они при всем желании не влезали.

Через несколько дней в Павловск вступили немцы...

Аппаратура была спасена. И хотя положение на фронтах было чрезвычайно напряженным, а Ленинград уже захлестнуло кольцо блокады,— Е. К. Федоров, ставший к тому времени начальником Главного управления гидрометеослужбы Красной Армии, отдал приказ продолжить испытания и отправить для этого одну из станций в Арктику, на полярную станцию.

Когда А. В. Горелейченко рассказывал об этих днях, мне вспомнилась одна инструкция, которую я прочел в книга Ильи Эренбурга «Война». Ее распространяли фашистский «роты пропаганды».

Там говорилось: «Каждый родившийся з 1941 году здоровый мальчик может стать в 1961 году прилежным солдатом». Фашисты рассчитывали воевать еще как минимум двадцать лет. Не обязательно с русскими: с русскими планировалось покончить еще до зимних холодов.

А советские люди в эти непередаваемо тяжелые дни думали о том, кто и какими инструментами будет в 1961 году исследовать Землю. Даже не в шестьдесят первом — гораздо раньше.

Проводить испытания в Арктику послали Мальцева и Самсонию. Нсздрева призвали на военную службу. А Горелейченко дали броню и прикомандировали к гидрометеоуправлению Ленинградского фронта. Стефановский в эти дни был 8 Москве.

Фронт требовал прогнозов погоды. И краткосрочных, на два—три дня, и на недели и месяцы вперед. А погода, к сожалению, образуется на западе: теплое дыхание Атлантики заставляет атмосферные процессы развиваться с запада на восток. Метеостанций за линией фронта не было. Еще не организовались партизанские отряды, куда можно было бы послать радиста-метеоролога. Волей-неволей приходилось рабо-тать с «обрезанной» картой.

Никто уже сейчас не помнит, кому первому пришла мысль забросить в тыл врага метеостанцию-автомат, наподобие той, что улетела в Заполярье. Это была отличная идея: самолет сбрасывает станцию на парашюте, она опускается где-нибудь в глухом лесу, из нее выползает антенна — ив приемный центр летят метеосводки, добытые из-под носа у противника.

Именно в эти дни в подвал Арктического института, куда перебрались, спасаясь от артобстрелов, метеорологи, пришел в первый раз Давид Яковлевич Суражский.

Правда, в те годы речь шла не о танках и орудиях, а лишь о станковых да ручных пулеметах,— но кое-какой опыт в этом деле уже был. Суражский знал требования и авиаторов, и парашютистов, представлял, что нужно сделать, чтобы сброшенная станция приземлилась как станция, а не как кусок искореженного металла. Ему поручили спроектировать для метеодесантника-автомата парашют, подвесную систему, амортизаторы и корпус.

Между тем жизнь в осажденном городе становилась все труднее. Блокада началась в сентябре, а в ноябре из проектировщиков сбрасываемой станции не осталось почти никого. Умирали чертежницы — прямо за досками, у которых они сидели. В конце концов остались в живых лишь Горелейченко и Суражский. Горелейченко весил 42 килограмма, Суражский — 36. И все-таки каждое утро, придерживаясь за стены домов, чтобы не упасть, они брели в свой подвал на Фонтанке. «Спасало, что от дома до подвала было не очень далеко», — вспоминает Суражский. Еды никакой не было, кроме черного, липкого, тяжелого хлеба, которого выдавали тогда двести граммов на день.

           Да, мы не скроем: в эти дни
           мы ели землю, клей, ремни;
           но, съев похлебку из ремней,
           вставал к станку упрямый мастер,
           чтобы точить орудий части,
           необходимые войне.
           Но он точил, пока рука
           могла производить движенья.
           И если падал — у станка,
           как падает солдат в сраженьи, —
писала о днях блокады Ольга Берггольц.

В середине декабря в городе выключили электричество. Работать в подвале стало невозможно. Горелейченко дал в Москву телеграмму Федорову: «Работы по парашютной стан-ции производить не могу, нет людей, нет электричества, очень истощены. Прошу помощи продуктами и людьми».

Но на Большой земле понимали, что организовать в осажденном городе нормальную научно-исследовательскую и проектировочную работу не удастся. В подвал пришла ответная телеграмма: «Командованию Ленинградского фронта приказано отправить вас в Москву».

Генерал Хрулев, начальник тыла, выписал им специальные командировки. Они забрали чертежи — общие виды, электрическую схему,— это было их единственное имущество, у каждого по баулу с чертежами,— отдали свои продуктовые карточки родственникам и отправились на аэродром.

По масштабам мирного времени аэродром, откуда должен был пойти самолет, был близко — каких-то тридцать километров. Но истощенным до предела людям даже с пропусками, подписанными генералом Хрулевым, преодолеть эти километры ко времени оказалось не под силу.

На самолет они опоздали. Жилья на аэродроме не было, пришлось возвращаться назад, в  город.

Они вернулись на квартиру к Горелейченко под вечер.

Ночью в дверь громко застучали. Нарочный принес телеграмму, полученную три часа назад: «Самолет вами вылетит сегодня вечером тчк. Утру будьте аэродроме тчк Федоров».

Ни трамваи, ни троллейбусы в Ленинграде уже давно не ходили. Единственным транспортом были попутные машины. Двух непонятных штатских, нагруженных связками чертежей, забрал в комендатуру первый же патруль.

Пожалуй, именно то, что они попались на глаза патрулю, в конечном итоге их и спасло. Дежурный в отличие от начальника патруля не был склонен отнести их к шпионам. По счастливому совпадению, на аэродром шла машина...

В Москве их прямо с самолета отправили в госпиталь.

Лишь через месяц Горелейченко и Суражский окрепли: и смогли спять приняться за работу. Их зачислили в штат Цент ральной аэрологической лаборатории, которой руководил Г. И. Голышев. Он много сделал для метеостанции. В группу им дали еще пятерых сотрудников.

Оставалось решить, где найти пристанище. Хотелось отыскать нечто возможно более близкое к авиации: метеостанция должна сбрасываться с самолета, должна быть легкой и прочной — где, как не на авиазаводе, смогут сделать такую?

Радиотехническую часть не настроить без измерительных приборов, дефицитных и в мирное время, а тем более теперь, во время войны,— значит, нужно обосноваться где-то вблизи производства, имеющего отношение к радиотехнике. Авиационный завод был бы неплох в этом смысле. И Суражский отправился проявлять свои незаурядные дипломатические способности.

По старым знакомствам, оставшимся еще от тех времен, Давид Яковлевич пробился к директору московского авиазавода с просьбой помочь построить станцию.

Директор не отказывался, он не хуже других понимал, как нужна метеоинформация тем же летчикам, для которых он делал самолеты.

К осени сорок второго года первый образец парашютной станции был готов. Ее испытывали в поселке Долгопрудном. Вокруг расстилались поля. Поселок напоминал большую деревню. Лишь с краю высилось трехэтажное здание обсерватории.

До войны отсюда стартовали аэростаты, уходили в ис-следовательские рейсы дирижабли. С одного такого дирижабля и решили сбрасывать станцию.

Приехал вместе с комиссией и Е. К. Федоров, очень интересовавшийся автоматическими станциями. Станция, долж-но быть, решила не подводить своих создателей. Не было ни одного свойственного испытаниям «визит-эффекта» — неполадок, которые случаются в самый неподходящий момент и именно тогда, когда начальство в полном составе собира-ется оценивать твою работу. Пословица «Первый блин — комом» оказалась решительно не к месту.

Парашют раскрывался идеально, двухсотпятидесятикилограммовый конус мягко приземлялся, автоматика освобожда-ла купол, и его куда-то сносило ветром, а из конуса, наподобие ваньки-встаньки, неизменно занимавшего положение «головой к небу», выползала под тихое урчание моторчика телескопическая антенна. И через мгновение в наушниках приемника сквозь треск и шорох явственно слышались «погодные» сигналы станции.

Ни у кого, конечно, не шевельнулась тогда мысль, что эти испытания — прообраз тех, которые начнутся через двадцать пять лет и закончатся спуском на планету, блистающую в солнечных лучах в восьмидесяти миллионах километров от Земли. Они занимались делом, а подобные фантазии — они были чем-то бесконечно далеким от реальности, чем-то стоящим на грани сказки...

Конструкторов заботило иное. Не удалось получить достаточной дальности. Уже на расстоянии ста пятидесяти километров сигналы ослабевали так, что были едва слышны. А ведь станцию предполагалось забрасывать в глубокий тыл. Телескопическая антенна и так была предельно длинной — больше четырех метров,— а увеличить мощность передатчика мешали аккумуляторы, никак не желавшие одновременно быть и маленькими, и запасать приемлемое число ампер-часов.

Как ни горько было признать, что конструкция получилась неудачной, Горелейченко и Суражский нашли в себе мужество это сделать. Они предложили несколько изменить станцию и забрасывать ее в тыл вместе с парашютистами-десантниками. Люди на месте приземления собирали бы аппаратуру, растягивали между деревьями высокую антенну, маскировали станцию и после этого уходили бы назад, к своим. Такими станциями можно было бы снабдить и партизанские отряды, которых в сорок втором году насчитывалось уже немало.

При некоторых отрядах находились даже метеорологи, они передавали сводки в Главное управление гидрометеослужбы и в Главный штаб партизанского движения. Но поскольку метеосводки являлись далеко не главной задачей партизан, назвать их регулярными можно было лишь с большой натяжкой. Десантные станции, по-видимому, решили бы эту проблему.

Федоров согласился с мнением конструкторов. И к маю сорок третьего года две десантные станции были готовы и испытаны в лаборатории и в полевых условиях.

Измерительная аппаратура и передатчик поместились в двух чемоданах, килограммов по тридцать каждый, а к ним прилагался комплект аккумулятооов — еще килограммов сто пятьдесят. С этим хозяйством нужно было отправиться в тыл — испытать станцию в боевой обстановке. Горелейченко и Суражский обратились к Федорову с просьбой послать их в командировку к партизанам.

«Федоров посмеялся над нашей наивностью,— вспоминает А. В. Горелейченко.— Сказал: какая же это командировка? Это боевое задание, переход в тыл врага. Может быть, и стрелять там придется. Двоих мы вас не можем послать, но одного — пошлем непременно. Подавайте документы и ждите.— Мы заполнили анкеты, фотографии сдали, ждем. Через какое-то время — звонок: Горелейченко в штаб партизанского движения. Он тогда располагался на Суворовском бульваре. Пришел я туда, усадили меня в кресло и стали вежливо так, но основательно выспрашивать.

Добровольно ли я согласился лететь в тыл, не заставляло ли меня начальство силою, как я понимаю обстановку,— словом, смотрели со всех сторон. Что я? Говорю: вызвался добровольно, начальство даже отговаривало, обстановку понимаю, стрелять умею... И через несколько дней мы привезли одну из станций на подмосковный аэродром.

Там перед вылетом я сдал все документы, получил оружие — пистолет и полетел. Правда, неудачно. Летчик не смог выйти на точку, и мы вернулись. Потом еще раз слетали — опять впустую. Но на третий раз все-таки сели в районе Могилева. Это был партизанский аэродром отряда, который назывался 208-й партизанский полк имени Сталина. Его в свое время организовал полковник Нечипурович.

Но тогда он был в Москве, и командовал его заместитель майор Яхонтов. Конечно, ни погон никаких, ни документов у партизан не было. И у меня тоже — никаких документов. Была только радиограмма: мол, прилетит такой Горелейченко с грузом — обеспечить ему помощь людьми. 

Мне выделили двух замечательных хлопцев. Фамилия одного была Устинов, он был разведчик, точнее, подрывник, имел на своем счету пять эшелонов, а вот второго фамилию я забыл. С ними мы отправились в Усакинский лес, километрах в тридцати от отряда...»

Такое расстояние было выбрано не случайно. Немцы, вне всякого сомнения, обратят внимание на появившуюся в тылу неизвестную станцию и запеленгуют ее. Так пусть она будет где-нибудь подальше. Мало ли что — вдруг решат пробомбить это место?..

В чаще на полянке натянули антенну между двух деревьев, закопали в землю аккумуляторы, а чемоданы с аппаратурой по-ставили под деревом и замаскировали ветками. Все трое по-сидели немного возле аппаратуры, подождали, когда срабо-тали электрочасы и пошла передача,— а потом двинулись в обратный путь.

В отряде Горелейченко связался с Москвой. Ему ответили, что сигнал принят, качество приема хорошее. Первая в мире автоматическая метеостанция в тылу врага начала регулярные передачи метеосводок.

Можно было бы возвращаться в Москву, но превратности военной судьбы задержали Горелейченко в отряде до осе-ни. Сначала немцы разбомбили партизанский аэродром, и пока его не восстановили, ни о каком возвращении не могло просто быть и речи. Потом вывозили раненых, потом на юге, под Курском, началось знаменитое танковое сражение — какое-то время, по-видимому, было не до отряда, затерявшегося в лесах под Могилевом...

К ВЕРШИНЕ ИОНЫ
Хотя испытания и подтвердили хорошее качество работы, надежность конструкции и простоту десантной станции,— в серию она не пошла.

В войне ясно обрисовался перелом в нашу пользу. Все лето, осень и зиму сорок третьего года советские войска громили немцев на всем двухтысячекилометровом фронте от верховьев Днепра до Новороссийска. Было ясно: пока удастся развернуть серийное производство, нужда в десантной станции отпадет.

Поэтому руководство Гидрометеослужбы поручило Горелейченко и Суражскому установить летом будущего, 1944 года автоматическую станцию на необитаемом острове Ионы.

Об этом острове с какой-то своеобразной поэтичностью пишет в своей «Лоции Охотского моря» советский географ Б. В. Давыдов:

«На параллели залива Аян в расстоянии от него 172 мили и несколько восточнее меридиана северной оконечности острова Сахалина, в удалении 120 миль от мыса Елизавета, расположен единственный и небольшой остров Охотского моря, лежащий вдали от его берегов и носящий название острова Ионы.

Остров этот представляет собою скалу, круто поднимающуюся из воды на высоту 54Э фут (165 м); наиболее крут восточный склон ее, западный несколько положе. Острое вытянут по румбу N140—330 и имеет в длину до полумили при вдвое меньшей ширине; очертания его в плане в общем закруглены; берег выдается кое-где в море небольшими скалистыми мысами; между ними иногда заметен узкий приплесок из щебня и гальки, за которыми резко и круто поднимается скалистый обрыв... Скалистые обрывы острова, вертикалью возвышаясь до 100 —150 фут (30,5—45,7 м), переходят затем в более полого уходящие вверх склоны выполняющей остров возвышенности; в силу этого со всех румбов остров Ионы открывается в виде как бы стога  сена...

Остров Ионы представляет собою большое лежбище сиву-чей; многие тысячи их почти сплошь усеивают своими тушами все те мало-мальски пригодные для лежбища места его берегов, где имеется узкая, относительно более низкая береговая полоса, обеспечивающая возможность выхода из воды этому неуклюжему на суше зверю.

При подходе к острову, уже с расстояния в 1 —1,5 мили слышен сперва неясный, как бы сплошной рев сивучей, все более и более усиливающийся по мере приближения к острову; с еще большим подходом к его побережьям к этому сплошному реву, в котором можно уже различать звуки отдельных зверей, примешивается крик множества птиц.

При необходимости подойти к острову и иметь на него высадку, следует приближаться к западному его берегу... Ввиду того, однако, что остров очень мал, выйти на него после значительного перехода хотя бы от ближайшего к нему северного берега острова Сахалина, под влиянием сноса от течений, будет довольно трудно...»

Охотское море славится своим капризным характером. Но, пожалуй, нигде не проявляется он так отчетливо, как здесь. Необычайно густые туманы, внезапные переходы от теплого летнего дня к почти зимнему снегопаду,— эти и многие другие особенности давно манили метеорологов на Иону.

Как ни хотелось им знать «метеоменю» этой местной кухни погоды, до создания автоматического исследователя, этого электронного Робинзона, мечты оставались мечтами. Иона ревниво оберегал свое наименование необитаемого острова.

Кроме чисто научного любопытства, к скалам Ионы гнал метеорологов и важный практический интерес. Охотским морем шли в Николаевск-на-Амуре транспортные караваны из союзной Америки. Они проскальзывали мимо Курильских ост-ровов, на которых тогда были расположены японские военно-морские базы, и, забираясь севернее, шли к Сахалину. Америка уже три года находилась в состоянии войны с Японией.

И вот автоматическую станцию, потомка той самой АРМС, которую увезли испытывать в Арктику Мальцев и Самсония и которую по решению Государственного комитета обороны стали уже выпускать в виде маленькой серии, нужно было поста-вить на этом скалистом пристанище сивучей и чаек.

...Конус острова открылся в легком тумане вечером десятого сентября. Капитан рыбацкого сейнера не решился подходить слишком близко, и стал на якорь в полумиле от западного берега. Лоция обещала там отлогую, низменную полосу. Наутро спустили шлюпку. Она тяжело осела в воду под грузом полутора тонн аккумуляторов, бочонков с водой, ящиков с аппаратурой, инструментами, продовольствием. С берега громко ревели сивучи. На воде расплывались круги водоворотов.

На гальку высадились без приключений. Через час шлюпка отвалила к судну, оставив на берегу груз и пятерых членов экспедиции: Горелейченко, Суражского, начальника экспедиции мичмана Челпанова и матросов Павлова и Пешкова. Сейнер погудел на прощанье и ушел промышлять рыбу. Он должен был вернуться через неделю.

Лоция, черт ее побери, оказалась права. Сразу за отмелью поднималась почти отвесная скала. Альпинистов среди новоявленных обитателей Ионы не оказалось. Мичман Челпанов воспользовался своим правом начальника «не делать ничего за подчиненных, кроме работ, связанных с опасностью для жизни». Он обвязался веревкой и полез на скалу без всяких альпинистских ухищрений.

Двадцать метров — это семиэтажный дом. Четверо внизу молча наблюдали, как метр за метром росла высота. Снизу скала казалась гладкой, как стол. Но, видимо, «стол» был порядком-таки повыщерблен, потому что Челпанов хоть медленно, но карабкался вверх. А потом встал над обрывом и крикнул: «Травите конец, я его здесь принайтовлю!»

Лагерь разбили тут же, кад обрывом. Для этого пришлась согнать с места добрых три десятка кайр вместе с их довольно крупными уже птенцами. Раздраженные птицы оборонялись, как могли. Птенцы отчаянно плевались желчью, а с неба беспрестанно падали птичьи «подарки». К тому моменту, как лагерь был оборудован, все участники экспедиции оказались настолько оплеванными, что в дальнейшем перестали обращать на это внимание.

Вершина, где должны были подняться две двадцатиметровые антенные мачты, оказалась узеньким, не шире двух метров, скальным гребнем. Справа и слева обрывались крутые откосы. Сорваться отсюда — значило неминуемо погибнуть. Дсма, в Подмосковье, мачту шутя ставили за час-полтора. Здесь на каждую ушло по двое суток.

Главная трудность была в том, что путь из лагеря на вершину, эти несчастные полтораста метров высоты, занимал два с половиной часа. Больше двух рейсов сделать никому не удавалось. Крутые скалы, обрывы, постоянное чувство опасности — всё это страшно изматывало. А когда поднимали собранные мачты — тем, кто держал боковые растяжки, пришлось буквально висеть над бездной.

«И только мы эти мачты подняли,— вспоминает Д. Я.Суражский,— слышим: аплодисменты, как в театре. Мы просто оторопели! Посмотрели вниз — а это сивучи из себя блох выколачивают, шлепают плавниками по брюху, по груди... Так мы этот факт и отметили в бортовом журнале: сивучи-де бурными аплодисментами приветствовали успех советских метеорологов».

До той поры счастье сопутствовало островитянам. Последний раз оно улыбнулось вечером 16 сентября. Мачты бодро поднимали к небу свои головы, между ними тянулся трос антенны, крутилась под легким ветром на вершине одной из мачт вертушка анемометра. В восемнадцать ноль-ноль передатчик метеостанции послал Владивостоку первую радиограмму. Наутро за экспедицией должен был прийти сейнер.

Но вместо сейнера пришел шторм. Он обрушился внезапно, в полном согласии с коварными обычаями Охотского моря. Волны перекатывались через двадцатиметровой высоты камни, торчавшие возле острова. Лагерь располагался на отметке 15 метров.

Волны в одно мгновение слизнули продукты и почти весь запас пресной воды. Под секущим ледяным дождем и ураганной силы ветром (30 метров в секунду, 12 баллов по шкале Бофорта: «жестокий шторм») переносили остатки имущества повыше, в безопасное место.

ЦШторм стих только через два дня. Сейнер не появлялся. Не пришел он ни на третий, ни на четвертый день. Положение становилось тревожным. Рации не было, в суматохе отъезда ее забыли в Николаевске. Оставалось одно: ждать.

В один из дней невдалеке от острова вынырнула подводная лодка. Островитяне спрятались. Из-за укрытия наблюдали, что будет дальше. Лодка не поднимала флага — и вполне возможно, что была японской. А так как у наших робинзонов оружия, кроме мелкокалиберных винтовок, не было, эти несколько десятков минут показались страшно долгими. К счастью, лодка не заметила, видимо, на острове ничего подозрительного и погрузилась так же быстро, как и всплыла.

А Москва все эти дни запрашивала Владивосток и Николаевск о судьбе людей на Ионе. Особенно стали беспокоиться, когда пришло известие, что рыбацкое суденышко, доставившее экспедицию на остров, выброшено штормом на сахалинский берег — к счастью, без человеческих жертв.

Командующий Тихоокеанским флотом послал к Ионе минный заградитель. Управление торгового флота дало радиограмму на транспорт «Либерти», идущий в Сан-Франциско, изменить курс и направиться к острову.

29 сентября оба судна почти одновременно подошли к Ионе. Голые скалы серели в легком тумане. Не слышалось ничего, кроме рева сивучей да отчаянного визга чаек. В бинокль не замечалось ни малейшего признака человека. Когда спасательные шлюпки шли к острову, примерно в миле кто-то увидел вспыхнувшую над темным силуэтом скал красную звездочку ракеты...

Оставшаяся в одиночестве метеостанция проработала бесперебойно на острове целый год. Изо дня в день, четыре раза в сутки, выходил в эфир метеоролог-автомат. Когда через год Горелейченко с Суражским — теперь уже в компании кинооператоров — снова очутились на острове, оказалось, что станция находится в идеальном состоянии. Можно было бы даже не ставить вторую, которую привезли на остров и оставили там для гарантии.

Вслед за Ионой станция АРМС появилась на Памире, на скалах пика Комсомолец, на леднике Федченко, где когда-то стояла станция Молчаноза, на острове Змеином в Черном море, в пустыне Усть-Урт, в Кара-Кумах, в глухой якутской тайге, на побережье Баренцева моря. Поднялись мачгы антенн на Кавказе, на Новой Земле... Это была уже целая автоматическая метеосеть! Сеть, которая за рубежом появилась лишь семь лет спустя.

...Три десятка лет минуло с того дня, когда Главсевморпуть объявил конкурс на радиобуй-автомат. Мы перебирали с Горелейченко и Суражским фотографии метеостанций. Вот старушка АМС, вот ПАРМС, АРМС-1, АРМС-2, АРМС-3, вот последняя модель: АРМС-ЗМ. Она работает не толькэ у нас. Ее покупают Финляндия, КНДР, Югославия, Алжир, Чехословакия.

В БЕЛОМ БЕЗМОЛВИИ
После знаменитого путешествия ледокола «Сибиряков», прошедшего в одну навигацию 1932 года путь от Архангельска до Владивостока, началось решительное освоение Северного морского пути. Самолеты полярной авиации стали первыми разведчиками ледовых трасс, первыми следопытами дрейфа ледяных полей.

Но жизнь требовала и других, более эффективных методов изучения дрейфующих льдов. Авиация слишком уж зависела от погоды. Статья журнала «Советская Арктика», посвященная первой в мире автоматической наземной метеостанции Молчанова, заканчивалась словами: «...Было бы чрезвычайно интересно пустить автоматическую станцию в дрейф. Сигналы дали бы возможность иметь представление как о состоянии метеорологических элементов, так и о местонахождении самой станции...»

Именно эту задачу и имел в виду Главсевморпуть, объявляя в 1938 году конкурс на радиобуй. Но обстоятельства рассудили иначе: дрейфующие станции появились на льду Северного Ледовитого океана лишь в 1956 году.

В тот год в бассейне Ледовитого океана дрейфовала станция «Северный полюс-4». В восьмистах метрах от домиков, где жили полярники, и поднялись мачты двух экспериментальных метеоавтоматов ДАРМС конструкции Ю. К. Алексеева. Станций, которых до сего дня нет ни у одной страны в мире. Юрий Константинович сам привез туда свои детища, сам участвовал в их установке.

Хотя станции были вроде и рядом, они оказались полностью предоставленными самим себе. В полярную ночь на дрейфующем льду восемьсот метров становятся подчас длиннее восьмидесяти километров где-нибудь в Средней России.

Через два месяца одну из станций раздавило сжатием, и она пошла на дно. Зато другая честно отработала десять месяцев, пока тоже не погибла. Четыре раза в сутки она докладывала о скорости и направлении ветра, атмосферном давлении, температуре, и еще об одном параметре, который был совершенно ни к чему наземным станциям, но оказался чрезвычайно важным для станций дрейфующих: отклонении мачты от вертикали. Возросший чрезмерно угол показывает, что станция в угрожаемом положении и, видимо, скоро прекратит работу. Надо сказать, особой тревоги это не вызовет.

Дежурный на приемном центре вздохнет, подумает, что, мол, вот еще одной дрейфующей вышел срок,— и всё... Метеоразведчики во льдах — что радиозонды в небе: их не спасают.

Важная особенность дрейфующих станций — способность отвечать на вызовы с берега. Достаточно послать кодированный запрос — и станция сообщит метеосводку, а заодно — свои координаты.

Для тех, кто наблюдает за движением льдов, разработан упрощенный вариант станции, без метеорологической части. Для ледовой разведки нужно больше станций, чем для метеонаблюдений, и стоимость здесь играет немалую роль.

Но мы забежали вперед. Так вот, после того как станция Алексеева доказала свою надежность, решено было выбросить на лед массированный метеодесант. В результате летом 1957 года в Арктике оказалось уже двадцать дрейфующих автоматов!

С того памятного лета метеорологи уже не представляли себе жизни без сводок дрейфующих радиометеостанций. Более точными стали и прогнозы погоды, и прогнозы ледовой обстановки. Забрасывать станции на лед стало привычным занятием летчиков полярной авиации.

Два раза в год — перед началом навигации по Северному морскому пути и после ее закрытия — окрашенные в оранжевую краску самолеты поднимаются в воздух и берут курс на районы, многие из которых уже стали традиционными: море Лаптевых, Восточно-Сибирское.

Внизу — однообразные заснеженные льды, а бригада ме-теорологов уже в воздухе готовится к посадке. Проверяют ме-теоприборы, включают передатчик, раскладывают вдоль по фю-зеляжу растяжки антенны. Летчик тем временем ищет подходящую льдину. Один из самолетов — полеты всегда ведут парой, чтобы гарантировать помощь в случае аварии,— садится на выбранную площадку, а второй кружит над импровизированным аэродромом. И, лишь убедившись, что все в порядке, садится сам.

Ю. К. Алексеев с гордостью рассказывал, что за все десять лет установки станций — а поставлено их было больше трехсот! — не произошло ни одного несчастного случая. Бывали тревожные, даже критические ситуации, — но не потеряли ни одного человека. А ведь это Арктика, дрейфующие льды.

Вот самолет на льду. Выходят люди. Обязанности распределены давно, работа привычна. Споро вытаскивают оборудование, запускают бензиновый моторчик ледового бура и сверлят трехметровый лед. Когда-то прорубь рубили вручную, по нескольку часов до изнеможения долбили крепкий, как камень, зеленоватый лед. Теперь на ту же работу с избытком хватает получаса.

В глубоком ледяном колодце зачернела вода. Аккумуляторы в герметичной упаковке уходят в прорубь. Морская вода — идеальный термостат. Пусть свирепеет мороз, подо льдом всегда будет температура, близкая к нулю. Батарее не грозит там холод, крадущий у аккумулятора драгоценные ампер-часы. Поэтому батарея дрейфующей станции меньше, легче и дешевле, чем у наземной, хотя рассчитаны они на один и тот же срок службы — год.

Труба, на которой висят в воде аккумуляторы, высится и надо льдом. Там, на двухметровой высоте, недоступные белым медведям, которые очень любопытны и частенько наведываются к метеостанциям, устроились передатчик, приемник, метеоприборы.

Осталось немного: раскрепить оттяжками двенадцатиметровую мачту да прикрыть брезентовым тентом забросанную снегом и льдом прорубь. Иначе солнце погубит станцию: оно разогреет металлические крючья, вмороженные в лед, и растяжки не удержат тяжелую мачту антенны.

Прошло каких-то полтора часа с момента посадки. А на льдине уже никого. Самолеты снова в воздухе. Штурман командирской машины ставит на карте новую точку. Там останется на льду антенна еще одной дрейфующей метеостанции.

Сколько времени будет она посылать сигналы? Во многом здесь играет роль случай. Но за эти годы у метеорологов накопился опыт. Они знают, что весной надо ставить побольше станций: летний лед непрочен, норовит сбросить с себя лишний груз.

Из двух десятков новых станций до осени доживает пять-шесть. Зато осенью достаточно раскидать по льду вдвое меньше станций — и опять к весне останутся те же пять-шесть. Попадаются иной раз среди дрейфующих и долгожители. Одна из таких станций-ветеранов проработала больше двух с половиной лет — это до сих пор непревзойденный рекорд.

Пути автоматических полярников протянулись на 250 тысяч миль, они передали 35 тысяч метеосводок, 170 тысяч раз отзывались на голос береговых радиостанций и сообщали свои координаты.


«ВОДА,  ВОДА — КРУГОМ ВОДА..»
Метеостанции-автоматы завоевали воздух, землю и дрейфующие льды. А вода? Или ее они оставили своим вниманием? Конечно же, нет! Ведь вся погода, по сути дела, — это противоборство воздуха и воды.

...Внушительных размеров шар притаился под водой, слегка покачиваясь на тонком тросе. Мина? Но где рога-взрыватели? И почему над ней, словно нарочно предупреждая корабли об опасности, колышется на волнах буй? Какая-то новая, еще более дьявольская конструкция? К счастью, нет. В этом шаре, так напоминающем смертоносный снаряд, взрывчатки нет. В нем укрылась мирная аккумуляторная батарея и электроника. Это исследовательский подводный радиобуй.

На тросе-минрепе примостились несколько вертушек — это датчики силы и направления течения. Еще где-то — термометры. А в шаре магнитофон — этот ничего не забывающий секретарь. Он запоминает показания приборов и каждые четыре часа «сбрасывает» их по радио на берег. Для этого и болтается над «миной» на волнах буй, поднимая к небу проволочку-антенну.

В каждом океане — свои волны. Кораблестроитель должен учитывать характер волн, если он хочет, чтобы его суда хорошо с ними справлялись. И он обращается к метеорологам за помощью.

У метеорологов есть «автографы» волн всех морей и океанов. Они получали их, отправляя в экспедиции исследовательские суда, ставя близ берегов приборы-мареографы. А в последнее время на вооружении специалистов по волнам оказались радиобуи.

Они не стоят на якоре. Они пляшут на волнах и измеряют эти волны. Но как? Где твердь, на которую они будут опираться в своих измерениях? Советский изобретатель Я. Г. Виленский заставил стать «твердью» само море.

Волны даже в наводящем ужас «глазе» тайфуна не поднимаются выше тридцати-сорока метров. На глубине в несколько десятков метров ниже гигантских впадин — вечное спокойствие. А раз спокойствие — значит, не изменяется и давление.

Теперь представьте, что по волнам прыгает поплавок с радиопередатчиком. А внизу, в глубине, колышется привязанный к поплавку манометр. Поплавок пошел на гребень — и манометр поднимается ближе к поверхности, впадина — манометр опускается в глубину. Вверх-вниз, вверх-вниз... Давление в глубине больше, у поверхности меньше. Всегда — и в шторм, и в штиль. Вот она — «твердь»!

Манометр скрупулезно отме-чает свои путешествия по водяным горам, а передатчик — со-общает впечатления путешественника летающему над ним са-молету или штормующему невдалеке исследовательскому судну. И на пленке появляются линии — «собственноручные записи» моря.


НА МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКОМ РАКЕТОДРОМЕ
Мы привыкли, что ракетодром — это нечто грандиозное. Гигантские стартовые площадки, подземные бункеры управления, станции слежения и контроля, сотни и тысячи специалистов. Но когда нужно исследовать не космос, а стратосферу, поднимать не многотонные космические корабли, а легкие метеорологические приборы,— тогда космодром становится маленьким. Я бы даже сказал — по-домашнему уютным.

И только — что на большом космодроме, что на маленькой ракетной площадке — у всех чуть более часто, чем обычно, постукивает сердце перед командой: «Пуск!» Все равно, в первый раз ты слышишь ее или в сотый.

Еще в 1935 году на конференции по исследованию стратосферы выступали наши ракетчики: М. К. Тихонравов, Н. А. Рынин, С. П. Королев. Они рассказывали о работах над исследовательскими метеорологическими ракетами. Рынин и Королев останавливались главным образом на вопросах конструкции ракет.

Тихонравов рассматривал возможность метеонаблюдений со стремительно летящей ракеты. Он говорил: «...Замеры давления, температуры и влажности, как мне кажется, могут быть произведены с достаточной точностью при помощи подъема приборов на ракете. Имеющиеся метеорогра-фы для шаров-зондов могут быть применены и здесь.

...Без преувеличения надо считать, что высота в 25—30 километров есть высота реальная для самого ближайшего времени. Высоты в 100 и более километров могут быть достигнуты в самом недалеком будущем».

Через двенадцать с небольшим лет первые советские метеоракеты ушли в небо. А сегодня метеоракетодром стал таким же привычным, как шар-зонд.

Где они? Там, где это нужно метеорологам. Ракеты взлетают к небу и на острове Хейса в Ледовитом океане, и среди холмов Европейской равнины, и с палуб исследовательских судов в Тихом океане, и в тропиках, и близ Антарктиды.

...Семиметровое тело ракеты бережно вставлено в пусковой станок. В отличие от своих гигантских сестер, она делает свой первый шаг, опираясь на направляющие штанги. Лишь набрав скорость, она сходит со станка и летит самостоятельно. Блестящая сигара проскальзывает в хитросплетение ферм и замирает  на упорах.

Наступает очередь заправщиков. Они подключают гибкие шланги к разъемам трубопроводов, и в баки сильными струями льется горючее и окислитель. А в третий бак закачивают сжатый воздух. Его задача — подавать содержимое двух других баков к двигателю.

Последние проверки. Люди один за другим покидают пусковую площадку. Ракета осгается в призрачном одиночестве. Призрачном, потому что за ее «дыханием» следят по приборам телеметрической системы «пускачи» — те, кто готовил ее к полету и кто будет нажимать знаменитую кнопку.

— Всем в укрытия! — гремят динамики. Пусть надежность ракеты не вызывает сомнений — техника безопасности неумолима в своих справедливых требованиях.

— ...Пять, четыре, три, два, один, ПУСК!

Ракета окуталась клубами черного дыма. Восьмидесятики-лограммовый заряд порохового ускорителя помчал ее вверх по направляющим штангам. Вместе с ускорителем включился, по-ка еще на половину тяги, главный двигатель, работающий на жидком топливе. Полную тягу он наберет лишь после того, как выгорит порох в ускорителе.

Прошло две секунды. Скорость ракеты уже перешла за половину звуковой. Автоматика отбрасывает корпус ускорителя, и облегченная на несколько десятков килограммов ракета еще больше ускоряет свой полет. Прозрачная, слегка полосатая струя газов вырывается из сопла двигателя. На полной тяге, с характерным ревом, ракета уходит все дальше от земли.

Через шесть секунд скорость ее уже втрое превышает скорость звука. Каждую секунду она поднимается больше, чем на километр. И вот двигатель смолкает. Горючее кончилось. Но по инерции ракета продолжает подниматься все выше и выше.

Высота 70 километров. Несколько легких хлопков, слившихся в один: взорвались болты, скреплявшие отсек двигателя с двухметровым обиталищем научных приборов. Дополнительный пороховой двигатель увеличивает скорость приборного отсека еще на несколько метров в секунду. Головная часть стремительно уходит от двигателя.

В этот промежуток между 40 и 130 километрами, между «настоящим» космосом и атмосферой не забирается никто, кроме экспериментальных ракетопланов, далеких от метеорологии. Спутник на этой высоте летать не может: он мгновенно сгорит. Ракета — единственный аппарат, способный доставить сюда научные инструменты.

Через несколько минут корпус начинает обратный путь: к земле. Над ним вытягивается купол парашюта. Воздух еще слишком разряжен, чтобы серьезно замедлить скорость падения. Но свою роль стабилизатора парашют выполняет отлично.

Точно так же раскрылся купол и за головкой с приборами. Но, в отличие от двигательного отсека, головка продолжает подниматься. Пороховой двигатель, оторвавший ее от корпуса ракеты, уже давно не работает, но в качестве «воспоминания» подарил ей еще километров двадцать высоты.

А что телеметрия? Она, как всегда, передает показания приборов. Манометры и термометры с пристрастием «допрашивают» воздух, фотоэлемент определяет силу солнечного света, счетчики элементарных частиц измеряют поток радиации.

Так метеорологи производят «разрез» атмосферы. До ста километров и выше забираются их ракеты.

Но самое, пожалуй, интересное — то, что парашюты превращают метеорологическую ракету... в бумеранг! «Под влиянием ветра траектория ракеты, запущенной в зенит, отклоняется в сторону против ветра, а при спуске на парашюте корпус и головная часть... увлекаемые ветром, приобретают криволинейную траекторию, обеспечивающую возвращение к месту старта. Наблюдались случаи, когда разделенные части, достигнув потолка, затем приземлялись на расстоянии около 1 км от места старта», — пишут А. Б. Калиновский и Н. 3. Пинус.

А так как парашюты опускают свой груз чрезвычайно бе-режно — буквально сразу же после полета ракета может быть, если понадобится, вновь собрана и запущена.


СТАНЦИИ СОБИРАЮТСЯ В КОМПЛЕКС
Из Москвы в Ленинград самолет летит пятьдесят минут.
 
Но на аэродром до самого последнего времени приходилось приезжать минимум за полчаса до вылета. Нужно было сдать багаж и зарегистрировать билет. Аэродромы от города далеко: дорога занимает не меньше часа. Итого — полтора, а то и два часа. Наконец взлетели. Приземлились в Ленинграде. Самолет зарулил на стоянку — но стюардесса еще долго никого не выпускает из машины: не подан трап. Стоянка от здания аэровокзала далеко — жди автобуса или игрушечных вагончиков автопоезда, а не то — иди пешком. Из аэропорта до города — еще час дороги.

Так пятьдесят минут превращаются в четыре-пять часов.
Современная метеорология немного походит на это «сверхбыстрое» путешествие.

Сама по себе обработка инфор мации сегодня, в век вычислительных машин,— уже не проблема. Двадцати минут достаточно, чтобы составить сводку. Но прием метеоинформации занимает гораздо больше времени. Хоть сообщения и не очень длинны — каких-то две минуты каждое,— но этих сообщений сотни. Сводка погоды оказыь ается на столе дежурного в Гидрометеоцентре СССР только через два с половиной часа после начала приема.

«Перелет» — обработка информации — в несколько раз короче «переездов» — доставки сведений с мест их сбора в Москву.

«Аэрофлот» упростил процедуру регистрации билетов и посадки в самолеты, летящие на короткие расстояния, стал подавать автобусы, идущие в город, прямо к трапу.

Метеорологи тоже постановили принять решительные меры и ликвидировать свои непроизводительные «переезды».

А для этого — в самом ближайшем будущем превратить все метеостанции, в том числе и те, на которых работают люди, в автоматические.

Это не значит, конечно, что автоматы выгонят людей. Ав-томатам слишком многое недоступно. Они не могут, например, определить форму облаков, оценить видимость и многое другое.

Но, как говорится, кесарю — кесарево. Что может измерить автомат — отдадим автомату, чего он не может — поручим человеку.

Только человек уже не будет выписывать столбики цифр на бумажке, а потом выстукивать их на ключе. Он повернет несколько переключателей — и в памяти автомата окажутся все нужные сведения.

Нынешний разнобой в стиле передачи исчезнет. Однако эта мера еще не сократит времени связи. Помехой станет такая удобная и привычная азбука Морзе, которой сегодня передают сводки и автоматы, и люди. Скорость «веселого дисканта» морзянки слишком мала для нынешних автоматических приемников. Они оказываются в положении шутя одолевающих по сотне страниц в час «глотателей книг», которых заставляют читать по складам.

Вот почему вторым шагом станет переход от азбуки Морзе к современным скоростным кодовым системам. Не две с половиной секунды, а несколько десятых, сотых, даже тысячных на передачу сообщения — вот задача, которую ставят перед собой метеорологи и которая вполне осуществима.

И тут подстерегает новая трудность. Метеостанции ведут передачи на коротких или средних волнах. «Морзить» в этих диапазонах на большие расстояния легко. Скоростная передача потребует ультракоротких волн. Ультракороткие же вол-ны, подобно лучам света, распространяются только по прямой. На них не свяжешь Москву с Владивостоком.

А ведь всё это делается как раз, чтобы быстро передать сводку именно на большие расстояния, именно из Владивостока в Москву, в центр обработки информации! Неужели дальняя связь пос-ле всех трудов, которые ради нее положили, невозможна?!

Однако вспомните: десяток лет назад передача телевидения из Владивостока в Москву казалась невозможной. А с появлением на орбитах телевизионных спутников проблема оказалась столь простой, что о ней даже перестали писать в популярных журналах — пропал интерес. Причиной прежних скептических взглядов тоже были ультракороткие волны, на которых идет передача телевидения. Так неужели спутник не поможет «ультракоротковолновым» метеосводкам добраться до пункта назначения?

Представим себе картину недалекого будущего.

Шесть часов московского времени. Где-то в тридцати тысячах километров над Землей — метеорологический спутник. Словно дирижер, он управляет работой автоматической ме-теосети. Одну за другой опрашивает он станции, разбросанные по территории СССР. С тысячекилометровой высоты они как на ладони. И на каждый такой запрос метеостанция от-вечает коротким всплеском радиопередачи. Эфир занят ничтожную долю секунды — но на пленке магнитной памяти спутника уже запечатлен рапорт пункта наблюдений. Несколько десятков секунд — и опрошены все метеостанции.

Информация, занимавшая когда-то сотни листов бумаги, уместилась в одной катушке магнитной ленты. Осталось передать ее в центр обработки. Но спутник молчит. Он ждет вы-зова. Ждет сигнала готовности приемников центра. Как только вызов получен, магнитофон сбрасывает накопленную информацию на Землю, прямо в отверзстые пасти математических машин. А как вы помните, даже сегодня машинам до-статочно двадцати минут на обработку сводки.

Портреты погоды можно будет получать ежечасно. Можно будет наблюдать за развитием атмосферных явлений с такой же легкостью, как ныне мы наблюдаем с метеоспутников за жизнью облачности нашей планеты. И прогнозы погоды станут такими же точными, как прогнозы солнечных затмений или метеорных  ливней.