ДИН МАХАМАТДИНОВ ; All rights reserved
И когда небосвод багровел и темнел, а вечер закидывал горизонт туда, где мерцала первая звезда, над старым, побитым эпохами монастырем повисала вечерняя прохлада, пахнущая мокрой древесиной и прелым мхом. Цикады глушили своей трескотней шелест высокой травы у монастырского пруда с темной, густой, словно кисель, водой. У стены монастыря, к потертой, но еще прочной колоде, была привязана за поводья вислоухая лошадь деревенского водовоза. Телега с большой бочкой стояла рядом, уперевшись в край проселочной дороги кривыми оглоблями. Сам водовоз мирно дрых на телеге, свесив одну ногу, а голову прислонив к бочке. Вокруг лошади серой тучкой летала мошка. Время от времени от тучи отделялось ополчение, и лепилась к тощему крупу, успевая вкусить кобыльей крови, пока та не махнет редким хвостом, отгоняя назойливое племя кровососов.
Чуть поодаль, в шагах тридцати от телеги водовоза, железные ворота монастыря. Ворота были открыты настежь - их редко закрывали хозяева святой обители. В открытые ворота были видны постройки монастыря - несколько келейных помещений отделяли главный парадный двор от остальных зданий, в центре стоял храм с небольшой трапезной, а далее хозяйственные дворы между жилыми помещениями и крепостной стеной. А над всем этим высилась, слегка наклонившись в бок, белая звонница. На куполах храма и звонницы бликовало заходящее светило, а вкруг крестов сидели птицы, словно чернильные брызги.
Все дворы и усыпанные битым кирпичом дорожки монастыря пустынны. Словно все немногочисленные обитатели всей братией заперлись в кельях.
Только сгорбленный, сухой пономарь шел к колокольне через двор, на поясе которого позвякивала связка ключей. Пономаря знали как отца Тихона. Был он от рождения тихий и молчаливый. Служа солдатом родине был отец Тихон, в миру Матвей Белолобов, ранен и изуродован взрывом. Из госпиталя вышел он, волоча правую ногу, и неся на спине небольшой горб. После службы по воле случая нашел работу в монастыре дворником, а затем и стал звонарем.
На вид звонарю было все сто лет. Лицо его в шрамах и рубцах от осколков, мешки под глазами покрыты морщинами, в глубине которых навсегда осела темная тоска и тайна. Он волочит правую ногу. Кожа его была цвета ржавчины, на котором особенно ярко выделалась седая борода. Длинные пальцы рук большую восковую свечу, которая лишь слегка освещает стены узкой лестницы звонницы. Длинная ряса большими складками волочится по ступеням. Грубая веревка вместо пояса, на которой висят ключи в связке. Ключи большие. Кованные и старинные. Они болтаются и глухо позвякивают, когда он переступает очередную ступень. Идет он долго и дышит тяжело.
Когда он добирается до колокола, он оглядывает поле у колокольни, смотрит с уважением и благоговением на колокол. Притрагивается к нему. Словно к святым мощам. Долго длится молчаливое свидание с медной громадой. Затем монах берется за веревку и тянет на себя – медленно и вязко. Веревка натягивается, словно живая линия, словно время.
Будто разрывая небеса, раздается низкий голос колокола – птицы стаями взмывают вверх закрывая часть неба чернотой.
Дрожат контуры и очертания окружающего мира. Появляются внезапные световые пятна.
Круги по воде после звона в старой, темной бочки у калитки колокольни. И начинаются превращения. Звук – и превращение!
И с каждым ударом все больше горят и светятся глаза звонаря, и улыбка тянет его счастливое лицо.
Внезапно исчезают морщины с лица, удар за ударом и тает горб с его спины, как залежавшийся снег. И слежавшиеся волосы вдруг развеваются сильными прядями. Руки помолодевшие и приобретшие цвет тянут «язык» колокола за веревку сильными движениями, все сильнее и громче распевая его. Рвется черная рубаха-ряса на плечах монаха, обнажая крепкие руки и внезапно сильные грудные мышцы, на которых колышется нательный крест.
И звонит теперь в колокол вдохновенный и статный человек, с развевающимися волосами, с красивым и вдохновенным лицом, широко расставив ноги и расправив плечи. Ветер пляшет на его счастливом лице, наполняя глаза его влагой. Он почти смеется этому звону, обнажая белые зубы. Губы трескаются в улыбке…
А время словно замедлила свой ход, все вокруг растворяя в медлительной истоме.
Кони на поле вскинули гривами, пустились в бег и спугнули молодую пару из высокой травы. Он и она привстали, еще не успев оторваться друг от друга и широко раскрыв глаза слушали звон. И потом глядели друг на друга.
И мужик сидевший на поваленной сосне уронил папиросу и поглядел на звон.
И девушка, несущая воду в ведре оглянулась на звон и плеснула водой на землю, застыла, словно изваяние.
И дитя перестало плакать в руках матери, что несла его на руках и обернулась в сторону колокольни.
И задрожала поверхность чая в кружке, что в руке у молодого человека, сидящего у окна.
И молодой монах, широко расставив ноги, обнаженный до пояса рваньем черного полотна, предавался звону и словно пел вместе с ним.
И птицы все кружились и кружились над звуком колоколов. Мир превратился в сияющее пространство звука!
Вот последний удар колокола и вдруг…
отпускают веревки, и опять постаревшие руки упали вниз. Потеряв молодость и блеск в глазах, сгорбатясь и, волоча ногу, сморщив лицо в печеное яблоко, берет старый звонарь свечу восковую и слегка обернувшись на замолчавший колокол, пускается в обратный путь.
«Свят! Свят! Свят Господь Саваоф! Полны суть небеса и земля величия славы Твоея. Благовествуй, земле, радость велию! Хвалите небеса Божию славу!».
Звонарь жил от звона и до звона.