ТОСКА.
Август просто задыхался от удушливого жара, которым топили боги небеса - потрескавшиеся на куски ослепительно рыжие небеса. Степь внезапно вспыхивала от шального окурка или разбитого куска стекла тугим пламенем по краям разбитой в хлам автодороги, ведущей куда-то в пожухлую бесконечность, и черный, шепчущий проклятия дым закатывался во все пустоты и ямы выжженной поверхности степи, поднимаясь на высоту орлиного полета, чтобы закиснуть там грязным облаком и поплыть по воле ветра в сторону китайской реки Или.
Никогда не знавшая хозяйской руки автодорога напоминала результат тупой, злобной, интенсивной бомбежки артиллерийского подразделения. А целью было, видимо, методичное уничтожение полотна трассы, чтобы, мать его, предполагаемый враг, никогда не имел возможности впредь приезжать по ней куда-либо. Снаряды, очевидно, разрывались в шахматном порядке, с ювелирной точностью стирая остатки скудного асфальта на огромных кусках окаменелого солончака. Словом, постарались воины на славу, тщательно уничтожив плоскости, превратив их в ямы, воронки, рытвины, и, мать их, ухабы и трещины.
Однако, все же умудрялся, потрепанный многолетней борьбой за национальную независимость и свободный труд, поджарый и злой степняк-казах, проехать на убитом, в прямом и переносном смысле, грузовике, по этой самой разбомбленной дороге. Казаха этого сорока с лишком лет знали как Байгали Сеитова, представителя младшего жуза из Байконура. Байгали отчаянно мчался в нагретой до состояния горнила кабине своего зилка, в надгрызенной тщете вовремя доехать до пункта назначения и привести груз. И оглушенный ржавым скрипом грузовика, свистящим ветром и клокочущим звуковым мусором из радио, он слеп от солнца и однообразия цветовой гаммы. Плюс ко всему, в голове водителя сплетались в клубки черви-мысли: давно, уже порядка месяца, он подозревал, что его благоверная жена, урожденная Айсулу Нурпеисова, вяжется, как беленая сучка с его дружком по автопарку, кривоногим Булатом, и все шофера давно просекли этот момент, и скалят зубы ему вслед. Темнело в глазах от придушенной злобы, в пальцах рук холодела судорога от желания прикончить эту ****ь, и именно в тот самый момент, когда на ней ерзал потный Болат...
В эту секунду, (собственно и все произошло в эту секунду), когда время замирает и тянется до одурения вязко и тягуче, и пролетающая перед носом муха напоминает тяжелый бомбардировщик, а сквозняк из открытых окон можно резать ножом - в этот момент и возникла на разбитой трассе кобыла. Гнедая, почти рыжая молодая кобыла. Видимо она последней переходила трассу, вслед за многочисленной родней, что только что пересекла дорогу и паслась в одном выдохе галопа. Отставшая гнедая и раньше часто отставала от табуна - ее трехмесячный жеребенок, без ума от детства и пьянящего воздуха степи, носился то туда, то сюда, теряясь и исчезая из поля зрения бдительной мамаши. Он вообще был прыткий.
Роды жеребенка были трудными: лез он из чрева матери неохотно, с кровью и обильной околоплодной водой. Зной коптил все живое, высасывая из плоти ее влагу. Поднятая вверх пудра пыли не оседала, а висела на уровне вдоха. Неутомимые слепни пировали на телах, обезвоживая и без того высохшую жизнь. Где-то высоко в прожилистой от облаков бирюзе, пронзительно всхлипывал беркут, нарезая круги над одуревшем от июньского солнцестояния миром. В такой вот мир и выходил из уютной материнской утробы жеребенок. Пастух Ернар принимал роды. Ему помогал ветеринар из сельского медпункта. Тощий и глубоко пьющий персонаж по имени Касым. Однако ветеринар он был единственный и вне конкуренции в районе ближайших пятидесяти тысяч квадратным километров, и посему обладал непререкаемым авторитетом и уважением среди тех, кто нуждался в его помощи. Он перманентно совершал объезды кочевий, делал прививки скоту, и, что совершенно естественно, любил пожрать и выпить. Глаза у Касыма были желтоватые, с нездоровым перламутром, видимо по причине подступающего цирроза печени. Выражения лица было глумливое, как у пожирающего плоть грешников черта, на картине Иеронима Босха. Впалые щеки Касыма были испещрены мелкими кратерами от высохших прыщей, рядом с которыми назревали вулканы будущих. Частокол редких, почти коричневых зубов, среди которых уродливо толстела латунная коронка, всегда был на виду, поскольку маленький рот не мог сомкнуться над выдающимися вперед челюстями ветеринара. Касым суетился под кобылой - назревал плотный халявный ужин, и ветеринар особенно часто похлопывал лошадь по крупу, подбадривая ее и успокаивая.
Рядом с пастушьей юртой племяш и старший сын пастуха умерщвляли уставшего от жизни тощего, закусанного паразитами, барана. Жена пастуха Ернара, не по годам рано скрючившаяся от неимоверной тяжести бытия, в свое время недомечтавшая женщина по имени Бибигуль. Она суетилась над казаном, негромко отдавая короткие приказы дочери, помогавшей ей по ужину. Кроме ветеринара, в гостях у пастуха Ернара уже вторую неделю нагуливал жирок на бока родственник жены Кадыргали. Тот еще обжора и бездельник. Итак, обычный ужин пастуха внезапно превращался в той, что никак не был предусмотрен его жалким бюджетом - но что поделаешь? Гость, мать его, превыше отца: попробуй не угодить ему - слава о твоей скупости облетит степь и прилипнет к тебе на всю жизнь.
Дымился костер, варилось в собственном фиолетовом соку закатное солнце, пылилось кочевье от без толку перемещающегося с места на место скота, хрипела рожающая кобыла, покрякивал Касым, глухо звенел чугун казана, громко молчал пастух Ернар - в такую вот какофонию и ввергся своим внезапным появлением жеребенок с кремовым пятном на плоском, влажном лбу, и большими, глупыми карими глазами. Плюхнулся в пыль и жухлый чертополох, больно стукнувшись о степь...
Вот этого жеребенка и пасла кобыла мать, когда отстала от табуна, и оказалась в одиночестве на шоссе, на пути грузовика, которого вел водитель, мечтающий прикончить свою ****ующую жену. И тут бы вмешаться Господу Богу, чтобы дать миру еще один маленький шанс поверить в существования самого себя, и предотвратить ужасающее по своей сути действие. Но планы Всевышнего - это планы Всевышнего.
Столкновение на такой скорости ничего хорошего кобыле не предвещало - животина была обречена. Глухо треснули ломающиеся ребра, шаркнули по остаткам ребристого асфальта старые подковы, взлетая в нелепую ввысь, лопнули легкие, скрипнули потертые друг о друга зубы, и желтая степь облилась кровяной вуалью, внезапно освобождая кобылу от всего того, что свинцовым ярмом пригибало ее к земле - свист камчи и вечное желание есть, вампирующих слепней, страх перед ненавистным хозяином и неутолимое желание выспаться. Одно только сжимало кобылье сердце в жгущий комок - инстинкт матери: ее жеребенок. Пахнущий любовью и несбывшимися надеждами маленькое, родимое и неотделимое от себя существо. Сладкая боль в подреберье. "Как же он без меня? - иглой прокалывала угасающее сознание мысль, - Как же?! Кто ему подскажет, как уберечься от челюстей овчарки, кто же его от хозяйской плети собой прикроет, кто подтолкнет к воде, чтобы он напился проточной, холодной, пахнущей свободой водой?! Он же еще..."- и все. Агонизирующая лошадиная думка прервалась на излете, так до конца не сформировавшись. И наступила невыразимая в своей отрешенности свобода, будто кто-то, наконец, выпустил кобылу из тяжелых и цепких объятий, и незнакомый доселе поток то ли ветра, то ли дыхание предков подхватило то, что осталось от осязаемого эго и унесло в безразличие и безвременье...
Грузовик взвизгнул тормозами, подпалил старые покрышки колес, и юзом просквозил несколько десятков метров, расписываясь черным по шоссе дымящейся резиной, прежде чем заглохнуть и замереть. Искалеченная кобыла, скорее по зову инстинкта, чем от желания, попыталась приподнять голову, однако только хрипнула розовой пеной, задрожала и затихла.
Водитель грузовика приподнял ушибленную голову, внезапно освобожденную от мстительных видений, огляделся. Морщась, ругнулся вполголоса, выскочил из кабины, и, придерживаясь одной рукой о раскаленный корпус машины, стал оглядываться. Людей поблизости не оказалось – табун был в свободном поиске еды. Но бдительные пастухи, как правило, совсем недалеко, и могут, в случае необходимости, незамедлительно объявится. А это грозило долгим разбирательством и склокой, а того и гляди, мордобоем и оскорбительным матом. Водитель решил не испытывать судьбу: он бойко оглядел машину на предмет поломок, присел и заглянул под брюхо грузовика, затем бросил мимолетный взгляд на кобылу, отлетевшую на обочину шоссе, и мгновенно принял решение - вскочил на подножку, осмотрел груз за кабиной, влез в нее. Слегка покопавшись с зажиганием, он завел двигатель, заскрежетал коробкой передач, воткнул первую, и, скрипнув всем ржавым существом зилка, дал стрекача с места ДТП. Пыль взвилась плотной завесой метра на три вверх, и медленно начала деформироваться в ничто. Грузовик, подпрыгивая и сплевывая выхлопной сизостью, быстро набирал обороты, унося копченую сущность Байгали Сеитова - вечного грешника и беглеца. И пока оседала пыль, а умолкнувшие на время цикады вновь начинали верещать, постепенно возвращалась степное мироустройство. Будто и не было ничего несколько мгновений назад.
Всего в трехстах шагах от разыгравшейся трагедии отрывал влажный нос от вкусно пахнущей жимолости жеребенок, когда что-то незнакомое ранее по ощущениям ужалило его в бок. Где-то там, где однажды обнаружилось что-то постоянно и монотонно стучащее и ухающее, на миг замерзло и сжалось. Жеребенок вскинул ушами, хрюкнул от желания громко заржать, но звук комком застрял в глотке. Морда метнулась в ту сторону, откуда принесло зноем что-то странное и ужасающее. Оттуда, с дороги, как-то более, чем всегда, остро запахло родным жгучим запахом материнского пота, и послышался призывный стон, короткий, отчаянный. Опять ему достанется от мамы за побег! Куснет его за шиворот, точно куснет больно! Подросток с кремовым пятнышком на лбу шумно вдохнул сквозь стиснутые тревогой зубы и рванул в сторону дороги.
Когда жеребенок оказался на обочине, все уже было в исходе. Грузовик – убийца уже скрылся за горбом шоссе, пыль осела, цикады верещали, уничтожая остатки остального звукового мира, а табун заполнил черту горизонта, раскачиваясь в испарине миража. Все было как всегда за исключением одного. Перестала вдруг тонкая кожа жеребенка ощущать на себе обволакивающий материнской взгляд, такой мягкий, пахнущий счастьем и молоком взгляд матери, неустанно следящий за ним, отчего пятнистому мальцу всегда было уютно и радостно. Как-то холодно задул подножный ветер-поземок, слизывая остатки жеребячьего мужества. Все еще идя на запах матери, жеребенок каким-то необъяснимым образом понимал, что произошло что-то неотвратимое и страшное.
Матери не было поблизости. А ведь запах подсказывал, что она в поле видимости. Вот, где-то буквально рядом. Жеребенок остановился словно вкопанный на краю шоссе, повел глазами, раскрыл ноздри и втянул запах - через дорогу, напротив него лежала его мать. Она не вскочила, не поспешила навстречу сыну, даже не махнула длинным хвостом, чтобы отогнать рой мух и слепней.
Жеребенок осторожно, тонким голосом позвал ее, не решаясь подойти поближе. Жара успела высушить влагу из широких, красивых глаз матери, что бессмысленно глядели вверх, мимо пригнувшегося к морде матери жеребенка. Пятнистый малец испуганно заржал, требуя от матери внимания и ласки. Но она недвижно лежала на нагретой до ожога степной дороге, и ее ласковый розовый язык посинел, высунувшись из-за желтых зубов. Жеребенок нетерпеливо засеменил копытцами, постукивая, переступая с места на место, в полном смятении потрясывая ушами. Несколько раз обошел вокруг лежащей кобылы, то приближаясь, то отскакивая в сторону, как бы приглашая мать погнаться за ним и покусать за плохое поведение. Но мать не думала вставать с места. Так прошел час. Жеребенок не отходил от матери, только ржание его становилось все жалобнее и громче.
На голос его появился пастух Ернар. Слез с коня, покрутился вокруг вспухшего на сильной жаре трупа кобылы, посетовал вполголоса, погрозил кому-то в раскаленный горизонт. Помолчал, постукивая камчой по сапогу, опустив голову и исподлобья разглядывая мертвую лошадь. Затем почесал затылок, ругнулся матом, и вскочил на коня. Жеребенка отогнал от лошади. Однако тот сделал круг и вернулся к матери. Стоял рядом, все еще не теряя надежды, что она встанет и поглядит на него ласково-грустно. Пастух в течение дня, по мере того как удалялся от дороги табун, еще пару раз отгонял жеребенка от сильно вспухшей лошади, но бедолага каждый раз возвращался. Ернар плюнул, махнул камчой и погнался за табуном.
Утром, когда он вернулся на дорогу, жеребенок все стоял у трупа матери. Пастух приблизился, больно стегнул его плеткой по его костлявому крупу. Он заржал жалобно и отбежал на несколько метров. Встал и глядел на пастуха.
Вскоре приехал экскаватор. Выкопал небольшую яму, втолкнул труп лошади в эту яму, и, закопав, уехал. Пастух молча ждал, когда жеребенок приблизиться. Его надо было отловить и увести в табун, иначе, не ровен час, погрызут его волки.
А пятнистоголовый ждал, когда уедет пастух, чтобы приблизиться к тому месту, где лежала его мать. Пастух подождал с час, а потом сел на коня и медленно поехал прочь, оглядываясь на то, что будет делать жеребенок. Тот немедленно приблизился к небольшому холму, пахнущему раздавленной беленой степной земли, и тщетно пытался уловить своими ноздрями запах матери, которого уже не было на этом месте. Жеребенок вскинул головой, тонко всхрапнул и огляделся - неужели мать встала и ушла?! И пятнистоголовый подросток, слегка потоптавшись на месте, засеменил за пастухом Ернаром, в надежде, что хозяин выведет его к табуну, где среди множества других матерей, ему обязательно удастся найти свою. Единственную...
Солнце, наконец, выдохнулось, завалилось на раскаленный бок за горизонт, зажгло алым светом тонкие облака вокруг себя, и потушило все остальные краски, пряча происшедшее за день в великой и равнодушной степи...
Весна 2012 года Москва-Алматы.