МЗДОИМИЦА
Бывают же такие мрачные дни, какой случился в этот день. Накануне с утра и до вечера моросил дождишко - мерзкий, мелкий. И сегодня то же. Улица была серой, грязной, угрюмой. Всё кругом, не в пример другим более удачным осенним временам прожитых годов, было до сих пор зелено, но сегодня эта зелень съёжилась, вся как-то скукожилась, потемнела, приобрела другие оттенки. Казалось, будто вовсе не осень золотая царствует в природе.
В школьном дворе под золотистым, как спелое полуденное солнце, зонтом стояла Эллочка, особа лет тридцати, хотя тридцать ей никто бы не дал. Скорее она была похожа на школьницу-старшеклассницу или только что после окончания института пришедшую на работу в школу молодую учительницу.
Эллочка ожидала окончания уроков, чтобы встретить свою красавицу-дочку и проводить её до дому. Дочка вполне уже могла дойти до дому сама, как это делали многие её одноклассники, но Эллочка третий год ежедневно сама лично водила её утром в школу, а после уроков забирала своего Юльчонка, будто ребёнок продолжал посещать не школу, а детский сад.
В школу, находящуюся рядом с их домом Эллочкину дочурку не взяли, объяснив это тем, что набор в первый класс закончен ещё в мае, они же соизволили обратиться только в августе. А раз пораньше не соизволили побеспокоиться, то вполне возможно они – неблагополучная семья, и значит, в этой школе им не место, так как таких учащихся в данном образовательном учреждении уже достаточно без них. Директор, отстаивавшая эфемерную моральную чистоту своего заведения, была, конечно, не права, но Эллочка, один раз возразив ей, поняла бесполезность своих усилий, не стала с ней больше спорить, потому что Эллочке эта женщина со странной угловатой мужиковатой фигурой и синеватым лицом показалась до жути неприятной.
Директор, говоря это, нервно переставляла какие-то коробки и коробочки, с бантиками и без, каких в кабинете было не счесть. Коробочки стояли у неё на столе и на подоконнике, на сейфе, и на шкафу, и даже на полу.
Доводы Эллочки о том, что в другую школу маленькому ребёнку придётся ходить через опасную магистраль, на директора, эту грубоватую с осоловелыми глазами, явную мздоимицу, не произвели никакого впечатления. Будто речь шла не о школе и маленькой ученице этого района, а о ящике баранок или о свином окороке, которые и надо было разместить на полке какого-нибудь придорожного магазинчика.
Глядя на весь этот парад коробочек, Эллочка понимала, что может легко договориться с директором, на что, наверное, и был расчёт этого сметливого администратора, но унижаться перед пренебрежителем и поносителем законов и порядков Эллочка не согласилась бы даже под расстрелом.
По окончании первого класса Юльку хотели перевести в школу, которая находилась рядом, но тут на удивление всем домочадцам воспротивилась сама Юлька. Выдвинула своё условие: перейти в другую школу она, конечно, согласится, - отчего же не согласиться, - но только при условии, если переход состоится непременно вместе с её нынешней учительницей, директором, его заместителем и всем её классом, включая не только учеников, а и само помещение класса. Ну, если только согласна была оставить злую физручку, заперев её для верности в раздевалке спортзала, как сама эта болезненная физручка не раз запирала детей, не желающих подчиняться её грубым, нелепым распоряжениям.
Эллочка поняла, что её Юлечка прочно вросла корнями в эту, поначалу казавшуюся такой неказистой школу района общаг и пэтэушек, и её, Эллочкина, инициатива по переводу Юльчонка отпадает сама собой. По крайней мере, пока отпадает, это точно.
В своей учительнице Юлька души не чаяла. Она была уверена: недаром её пути привели именно в эту школу, к этой любимой и ставшей такой родной Рузанне Владимировне. Рузанна Владимировна, рыжая, неброской русской красоты полноватая женщина, тоже любила Юлечку, не уставала удивляться её уму и находчивости. Юлечка ей казалась просто неземным созданьем, нечаянно запорхнувшим в этот мир, да так и оставшимся в нём. За некую неуловимую божественность учительница часто прощала Юлечке её причудливую шаловливость.
ОДНОКЛАССНИКИ
Проторчав с полчаса в ожидании в здании школы, Эллочка вышла на улицу и теперь стояла, обдуваемая ленивым ветерком, на пустой заасфальтированной площадке в кармане перед школой.
Юлия, её единственная дочурка, всегда долго собиралась после уроков, а Эллочка, казалось, терпеливо сносила все прихоти своего любимого созданья. Родители и учителя не раз удивлялись этому Эллочкиному терпению, но никто из них не знал, что Эллочка вовсе не терпит выходки своей Юльки, а ей просто очень нравится ждать своё дитя.
В дверях школы показывались один за другим одноклассники Юлечки, они всякий раз подходили к Эллочке, рассказывали новости дня и до деталей описывали поведение Юлечки. Это было не ябедничество. Просто, основная масса детей жила в общежитиях, а там, как известно, нет друг от друга никаких тайн, и общаются все запросто. Даже самые скрытные семьи всё равно как на ладони и все про всех всё знают, хочет человек этого или не хочет.
Кроме того, была и другая причина необычайной откровенности одноклассников Юлечки. Эллочка всех воспринимала на равных, как взрослый взрослого, поэтому дети непостижимым образом тянулись к ней. Они не могли тихонечко пройти мимо, обязательно находили повод пообщаться с Эллочкой или хотя бы постоять рядом. Их поражала Эллочкина красота. Ведь многие только и видели дома изо дня в день своих несчастных родителей, измотанных, выжатых непомерно тяжёлым трудом и неустроенностью жизни, дерущихся между собой, поколачивающих своих детей, вечно бывающих «навеселе»…
А о чём ещё можно разговаривать с мамой одноклассницы? Любую маму, прежде всего, должно интересовать её любимое чадо, дети это хорошо знали. Кроме того, Эллочка всегда выслушивала детей, выражая при этом самую искреннюю заинтересованность, хвалила их за самые малые успехи, и если уж порицала, то делала это мягко и участливо, могла парой-тройкой ободряющих слов развеять хоть на время любую детскую печаль. Это, наверное, про неё, про Эллочку, сказали: любую беду руками разведу. И действительно, трагедия вселенского масштаба оказывалась сущей ерундой, рассыпалась на мелкие, ничего не значащие радующие глаз и сердце разноцветные фрагменты, и маленький человечек отходил от Эллочки обнадёженный, обогретый и окрылённый.
НИНЕЛЬ
Уже все успевали выбежать и скрыться за условными воротами школы и только спустя какое-то время появлялись две подружки, Юлия и Нинель. Обычно они, с разрешения Эллочки, некоторое время ещё продолжали играть «в кармане» школы, носились друг за другом по двору, как угорелые, играли со старшими детьми, со своими сверстниками из группы продленного дня, пока, наконец, маме Юлии не надоедало это ожидание. Она подзывала детей к себе, угощала их конфетами и распоряжалась на сегодня закончить игры. Если день был хорош, девочки выпрашивали ещё несколько минут для своих игр, и Эллочка неизменно соглашалась подождать ещё. А если было так же мрачно и угрюмо, как сегодня, они радостно рапортовали Эллочке, что и сами уже наигрались и как раз собирались попрощаться друг с другом и разойтись до завтра по домам.
Девочки ещё некоторое время прощались друг с другом, никак не желая расставаться, затем, наконец, разбредались в разные стороны, оборачиваясь то и дело, глядя друг на друга, кивая и отсылая друг другу воздушные поцелуйчики.
Нинель втайне страшной завистью завидовала Юлечке. Ей тоже хотелось, чтобы за ней в школу приходила мама, но её маме было некогда, она даже на родительские собрания не успевала и не имела желания приходить.
Юлечкина мама была, как картинка, мало что красавица, а ещё и модница. Черноволосая, черноглазая красотка Нинель в классе только и уступала шатенке с мягкими, слегка вьющимися волосами и кажущимся мягким характером Юлечке. Это обстоятельство Нинель втайне нестерпимо злило. Зависть и злость Нинели, накопившись, временами как бы самостоятельно вырывались наружу, обрушивались на головы всех окружающих, в том числе и на голову нежной, обходительной Юлечки. Юлечка отстранялась от Нинели, не находя противоядия её грубости. Но Нинель не могла без Юлечки. Её тянуло к этой девочке неведомым магнитом, она гордилась этой дружбой, поэтому через пару дней Нинель являлась к Юлечке с повинной и искренне обещала сдерживать свои необузданные инстинкты.
Растущая в обшарпанных, затхлых коридорах рабочего общежития, с твёрдым с детства характером, достойной похвалы стойкостью и лёгким флёром высокомерия черноглазая Нинель не теряла надежды завладеть когда-нибудь среди сверстников пальмовой ветвью первенства и общего признания.
ЕПИФАНОВ
Доцент Дмитрий Епифанов, в недавнем прошлом преподававший несколько лет в академии и имевший двух дочерей, сына и жену-медика, теперь больше не имел ничего. Всё ушло от него неожиданно, как-то само собой и вдруг.
Сначала, это были печально знаменитые 90-е годы, долгое время не платили заработную плату ни ему, преподавателю-бюджетнику, ни его жене, медичке-бюджетнице, ссылаясь на необходимые в стране реформы и трудности переходного периода. Жена брала двойную нагрузку, пропадала на работе дни и ночи напролёт, с ночными дежурствами и вредностью стала зарабатывать чуть больше, чем обычно, но получать-то зарплату всё равно не получала, поэтому жизнь лучше не становилась, зато неотвратимо подкралась хроническая усталость, а за ней и череда болезней.
Дмитрий Епифанов тоже работать стал больше. За неимением теперь за душой даже прожиточного минимума, он как-то очень неожиданно быстро пристрастился к согревающим душу и веселящим ум напиткам. Разумеется, следует иметь в виду минимум, достаточный для достойного человеческого проживания доцента с семьёй, а не тот официальный МРОТ-минимум, о котором докладывали в средствах массовой информации, неизвестно на какое существо и чьё существование рассчитанный. Как-то всё произошло незаметно и тихо: наползла большая серая тень безнадёги на него самого и его линию судьбы и закрыла от света белого.
Одну его дочурку, двадцати лет от роду, студентку-отличницу четвёртого курса престижного вуза однажды нашли повешенной в парке на дереве совсем недалеко от центральной улицы города. Расследовавшие дело работники усиленно настаивали на версии самоубийства, хотя никакого самоубийства не было в помине. Группа недоумков-парней, растлевающих себя беспутством, избалованных неупорядоченностью жизни и подталкиваемых своими непомерными, неутолёнными амбициями, в пьяном угаре жестоко поразвлекалась с девушкой в квартире одного из них, затем пьяные отморозки вывезли её в ближний парк и подвесили на дерево, уже неживую.
Машина, на которой вывезли девушку, а также её владелец, были известны. Сначала в деле фигурировало несколько свидетелей, но скоро непостижимым образом каждый из них отказался от своих показаний, трепеща при встрече с Епифановым и не объясняя причин своего отказа. Допросили владельца машины, он всё отрицал, с тем его и отпустили, сославшись на отсутствие свидетелей и презумпцию невиновности.
Отец убитой девушки, Дмитрий Епифанов, попытался было встать на защиту попранной чести дочери и её так нелепо оборвавшейся юной жизни, требовал наказать убийц, но это, оказалось, по нашим законам теперь сделать совершенно невозможно. Епифанов раньше никогда не нуждался в помощи правоохранительных структур. Он даже представить себе не мог, насколько человек в своём горе в нашем мире незащищён, унижен и бесправен.
Чем больше он бился с правоохранительной системой, доказывая необходимость схватить и наказать убийц, тем быстрее его рука от безысходности, бесправности и беспросветности тянулась к очередной порции алкоголя.
А убийцы ходили рядом, ни от кого не скрываясь, и только при встрече с Епифановым гаденько так похохатывали в лицо убитому горем отцу, упиваясь своей безнаказанностью, отпуская в его адрес плоские похабные шуточки.
Возможно, кто-то из пострадавших родителей в такой ситуации учинил бы самосуд над отморозками и нашёл бы душевное успокоение в одной из камер исправительной колонии, но Епифанов даже в этой страшной для него ситуации не мог поднять на человека руку. Он даже словом не мог обидеть, пусть хоть и этих ублюдков, мерзких и морально полностью разложившихся. От своего рафинированного бессилия Епифанов страдал ещё больше, а достойного выхода из этого страдания не находил.
Жена Дмитрия Епифанова, и так державшаяся в этом мире на волоске, после страшной смерти дочери вдруг занемогла до такой степени, что встать на ноги уже не смогла. Природа, найдя случай, ей припомнила всё: и нескончаемую работу без нормального режима, без отдыха, и чрезмерное нервное напряжение, и накопленные обиды, и душевно - телесную боль.
Болела Епифанова недолго. Операцию делать не стали, из больницы скоренько выписали и отпустили домой, напутствуя тем, что лечить уже бессмысленно, пусть хоть умрёт в привычной для неё обстановке.
Несмотря на нестерпимые боли, ушла Епифанова из жизни тихо и быстро. Легла спать вечером, а утром не встала. Епифанов увидел утром свою жену, смиренно лежащую в постели, нежно улыбающуюся ему.
ИСПОВЕДЬ
Накануне она до глубокой ночи беседовала с мужем, душу свою ему изливала, как на исповеди, будто всё торопилась напоследок успеть высказать. Будто и вправду прощалась с ним на веки вечные.
- «Не могу я больше постоянно терзающей меня боли терпеть, Митя! Всё делала, чтобы жить нам было лучше, да вот парадокс: чем больше старалась, оказывается, тем хуже и хуже жизнь наша складывалась. Почему же так-то? Как может так быть? Сталось что-то со мной, надломилось во мне что-то, не то что-то творится. Больна она, душа-то моя. Язвами да коростами душа моя покрыта: будто мор народ гложет, как праздник извергов, странный, нарочный какой-то, надуманный, искусственный. Не как в давние времена, когда мор-то действительной бедой да несчастьем народа был. Никто теперь за чиновничий беспредел не в ответе, никому до чужой беды нет дела; выедает людей, изнутри выедает моровая язва. Нет защиты слабому, нет запрета беспределу. Страна, как и народ её, мы все с ней, как падалицы-яблочки: снаружи вроде ещё и ничего, а изнутри червь всё источил, да гниль овладела. Доченька гадёнышам на закланье попала, и никакого с них спроса за чистую ангельскую жизнь, ими загубленную.Что ж я, зверем её должна была воспитать, чтоб она этим зверям противостоять могла? Я, стало быть, защитить детей своих не могу. И ты, интеллигент, семьи защитить не в силах. Уйду я, не могу так жить, сил больше никаких не осталось. Все выпиты, силы-то, а кем, даже не знаю. Прости ты меня. Жила, как умела, чувствами. Пусть все меня простят, перед кем я виновата, кому, может, какое зло причинила. Праведно жить старалась, а вот перед самой смертью грешу, беспредел обличаю, заблудшие души виню. Сама я слаба душою, наверное, не могу смиренно принимать беспредельничанье. Зверей–то этих ведь тоже что-то подтолкнуло, не просто же они вдруг стали убийцами. Равнодушие к людям тотальное, вот оно и растит в них пороки. Жизнь людская не стала цениться, вовсе не стала иметь ценности. Жить хочу, да столько горя не вмещается в меня, а оставить меня горе не хочет».
СЫН
Вернулся после похорон жены Дмитрий Епифанов, в почтовом ящике нашёл уведомление. Приглашают на педсовет в училище, где сын его учится. Это Дмитрий Епифанов так думал, что сын его учится. Сын каждый день в училище на учёбу уходит из дому, а оказывается, его уже три месяца назад из училища по-тихому выставили, о чём Дмитрию Епифанову только теперь предстояло узнать.
Пошёл он утром следующего дня в училище, там ему претензии предъявили, мол, сын ваш на крышу взбирается, бывших сокурсников с собой тащит, с пути сбивает. И курят там, на крыше, траву дурманящую. К тому же, он ещё и таблетки какие-то - для здоровья вредные - раздаёт. Мало того, читает, поганец, на крыше Бёрнса, Мандельштама и Виктора Савина!
Ко всем прочим бедам, до кучи, подтвердил сын Дмитрию Епифанову слова директора о том, что он пару раз курнул «план», - все же в училище, не таясь, курят, - да и таблеток изредка не чурался. Медичка из училища сама давала, для успокоения. И то, курил он только потому, что все пробуют, у них в самом училище можно всё это запросто приобрести. Даже мастера приторговывают…
И Бёрнса читал, было дело, и Мандельштама, и многое другое. А уж Савина на его же, Савина родине, вообще грех не читать. Только искренне недоумевает сын Дмитрия, что в этом плохого. Просвещал ПэТэУшек! Ведь они и фамилий-то таких до него не слышали. А что не ученик он уже никакой - родителям о своей беде сказать не решался, чтоб не расстраивать. Знал же, что у них и своих бед выше крыши. Известно, беда одна не ходит.
- «Ну и что ты им читал? Слушали они твоё чтение? Почему, собственно, на крыше?» - удивлялся Епифанов, глядя на сына.
- «Читал, много чего читал. С крыши всё вокруг видно далеко, такой ландшафт открывается, такой простор. Ну, вот хотя бы это читал.
«Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на пол-разговорца,
Там припомнят кремлёвского горца…»
Разве плохо писал Мандельштам? Ребятам понравилось. Это они просили меня что-нибудь почитать им. А мне что, жалко для пользы народа? Я хоть целый день могу…»
- «Мандельштам – это, конечно, хорошо! Тебе о любви пора думать, сын, а ты по крышам бегаешь, да таблетки принимаешь» - задумчиво сказал Дмитрий Епифанов.
- «Так я же думаю о любви. Ещё как думаю! У меня от этих дум крыша уже
съезжает. Хочешь, папа, почитаю тебе что-нибудь. Я же в поиске. Возраст такой, сам понимаешь. Вот я и ребятам читал. Да хоть это, Николая Заболоцкого.
«Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия».
Я заметил, что Заболоцкий часто писал о некрасивых. В чём, пап, причина? Что его заставляло писать, нет, воспевать некрасивых? Да, мне красота, как возможно и ему, кажется условной. Разве прелестно, если есть красота, а нет понимания? Я бы так не хотел, нет, не хотел, не хотел бы. Вот, слушай дальше.
«Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!»
С чего автор взял, что она плоха внешне, если красота условна. Кому-то красота другого кажется форменным безобразием. А раз так, тогда где то мерило, которым все были бы довольны? Нет его! Слушай же!
«Мне верить хочется,что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье».
Я, как Пигмалион себя чувствую, отец. По-моему, некрасивых не бывает. Бывают неотёсанные бесчувственные смотрители Прекрасного.
«А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?»
Бородатое стихотворение. Ему, пап, почти полтинник, уж и автора давно нет, а, поди ж ты, живёт его произведение. И жить будет! А как свежо звучание, как будто сегодня созданное. Глубина смысла - страшенная! Я даже не осмеливаюсь заглянуть в её дно. А слог его как прост! Неохватное разумом!»
Епифанов–младший раскинул руки, устремил свой взгляд в небо.
- «Сын,- прервал его Епифанов - старший,- не надо крыши, послушай меня, не надо крыши. Читай на земле, так понятнее, поверь. Ты не птица, сорвёшься – в небо не взлетишь. Как горьковский змей, шлёпнешься оземь и, в лучшем случае, в рай…» - «В тему, батя! – оживился Епифанов - младший. У Виктора Савина про рай хорошо написано. Будто мужик умер и в мир наш вернулся. Глядит сверху и удивляется нашим низким помыслам и меркантильности. Сущность всех сразу и прознал, увидев их непотребные делишки. Всё ранее тайное стало ему явным. Хорошо так написано. Явственно! Савина долго найти не могли. А нашли его совсем недавно, прикинь, в Итатке, около Томска! Мы ведь с тобой её проезжали. Представь: его ищут, мы мимо проезжаем и не знаем, что вот он, рядом, лежит под памятником, а сказать нам об этом, привет родной земле передать – не может…»
Похлопотал Дмитрий Епифанов за сына, устроил своё умное - неразумное дитя на работу в автомастерскую. Да только у юноши была тонкая душевная организация и много творческой "лени", а может недетской усталости, как бы там ни было, долго он там не проработал.
Младшая дочь сразу после окончания школы уехала в Москву, поступила в литинститут, почти сразу замуж вышла за своего однокурсника. С тех пор не писала отцу, изредка звонила. Может, ждёт, когда чем хорошим можно будет отца обрадовать.
Скоро младшая дочь Епифанова и вовсе за границу с мужем укатила. Там они и обосновались. Учились, в газете работали.
Дмитрий Епифанов очень жену свою любил. Раньше как-то он этого даже и не замечал. С её уходом тоска забралась в его сердце, да так и поселилась там. Ночами он совсем не по-мужски, не стесняясь своих слёз, плакал, звал её. А она не шла. Понятно, оттуда уже не возвращаются. Часто она снилась ему, всё хлопотала о нём, жаловалась ему, что скучно без него. А утром он просыпался разбитый, еле живой.
БЕЗ ДОМА
Однажды пришли к Епифанову в дом два молодца. Сказали, что в квартире он больше не живёт, надо освободить её и передать законным владельцам. Бумаги показали, а на них подпись Дмитрия Епифанова. Посмотрел, удостоверился – похоже на его подпись.
- «Ничего себе! Когда это я успел, люди! Совершенно не помню»,– обратился он к молодцам. А те только ухмыляются: - «Помнить надо, с кем пьёшь, что строчишь. А теперь скоренько выметайся, мы уже и ремонтников пригласили».
Хоть Епифанов и не припоминал случая, где и при каких обстоятельствах квартиру свою передал, да как доказать? К кому за помощью обратиться?
Так оказался Дмитрий Епифанов совсем свободным гражданином своей свободной страны. Свободным от всяких удобств жизненных. От интересной работы свободный, от любимой семьи свободный, от удобной квартиры свободный. Свободным от всего, кроме ставшего таким знакомым произвола. Свободно вышел он на улицу, жильём и обязательствами по нему более не обременённый.
Скулить Дмитрий Епифанов о своей потерянной квартире не стал. Что толку, хоть скули теперь, хоть рогами, как баран о железные ворота, бейся.
- «Ну и ладно!» - решил он. – «За квартиру, зато, платить не надо. Ничего себе повод я нашёл для припарки душевной раны», - усмехнулся своей несуразной шуточке Дмитрий.
Юморной, он понимал - раз дело сделано, то теперь легче-то в ситуации от шуточек всё равно не будет. Так ведь и хуже не будет, зато какое-никакое от шуток душевное равновесие. А стало быть, надо принять удары судьбы достойно. Или хотя бы теперь уж - безразлично.
Целый день бездумно бродил Дмитрий Епифанов по улицам, битых три часа с
важным учёным видом проторчал в библиотеке, затем в книжном магазине, а к вечеру, так ничего подходящего и, не придумав, решил подыскать ночлег. Не спать же экс-доценту, в самом деле, на улице.
Что ни говори, а такая «свободная» жизнь ему была в новинку. Раньше–то в своей академии он был эталоном культуры и аккуратности. На его лекциях зал всегда был переполнен, не только приходили гости, а и даже студенты забывали прогуливать его занятия и лекции. И дома его ждали комфорт и уют. Приходил Епифанов с работы: жена обувь его снимет, ноги в тёплые беленькие вязаные носочки обует, кофе с молоком принесёт и скажет, чтоб подождал в кабинете, свежую прессу почитал, пока она стол ему накроет.
Не понимал Дмитрий Епифанов, отчего это всё-таки его жизнь без видимой причины под откос так быстро срулила. Расправилась судьба-злодейка с его семьёй, как с тараканами: раз-два-три, и - нет больше счастливой семьи. Но есть пока ещё живые зомби, оставшиеся, желающие жить и цепляющиеся, кто как сумеет, за эту самую жизнь, без надежды на то, смогут ли уцепиться, или полетят в тартарары, как многие такие же тысячи, а теперь и миллионы их сограждан. Ведь годы какие! Печально знаменательные кровавые беспредельно-воровские девяностые!
Как дальше будет жить Дмитрий Епифанов – представления не имеет. Как-то раз даже шальная мысль пронзила мозг: зачем дальше жить? Но Дмитрий Епифанов пересилил её, положил на лопатки, удалив затем из своей головы за недостойностью содержания, опасаясь греха самоубийства, тщательным образом замазав место её проникновения эманациями совестливости.
Узнав о беде, приключившейся с бывшим доцентом, Дмитрия на несколько дней пустил к себе пожить преподаватель Домкин, скромный, одинокий ассистент с его бывшей кафедры. Несколько дней продлились около пяти месяцев. Дело в том, что беда никогда одна не ходит, беда привычно хороводит. Скучно ей наверно одной-то мотаться по белу свету, да искать неудачников. Если началось, то уж как из рога изобилия сыплет.
Дмитрий Епифанов, выйдя из автобуса, будучи в лёгком подпитии, переходил дорогу. Откуда ни возьмись, этот автобус, из которого он только что сошёл и по зебре переходил дорогу, обогнал другой автобус. Будто водитель автобуса не знал, что для транспорта существуют правила движения. Правда, говорили потом, что водитель уснул за рулём, потому что был очень уставший, долгое время работал наизнос, без отпусков, без выходных.
Епифанов угодил прямо под его колёса. Отделался, можно сказать, легко. Жив остался, но сломанные руку и ногу пришлось долго держать в гипсе, а самому быть в этой нестроевой жизни ещё более нестроевым. Да и прихрамывать начал с тех пор. Около трёх месяцев он лежал в маленькой комнатушке ассистента, который такого покалеченного друга не только не выгнал на улицу, но и ухаживал за ним по первому классу, приглашал к нему, пока, разумеется, были деньги, самых лучших врачей, даже кормил какое-то время из ложечки.
Казалось бы, судьба дала намёк на то, что пора срочно менять складывающийся образ жизни. Но кто бы сказал ещё, что это легко? Если человека понесло, то его, как коня на скаку, остановить не так-то легко, особенно, если рядом нет женщины. Особенно, если этот конь набрал приличную скорость, и он оказывается именно там, где в сей момент быть как раз категорически не следует. Потому что Фата Моргана не дремлет. У неё на таких счастливчиков хроническая бессонница и стремительная реакция.
ПУСТЫЕ ПОТУГИ
Некогда уважаемому доценту стыдно было теперь встречаться со своими бывшими учениками, которым он так старательно втолковывал постулаты нравственности, раскрывая на примерах героев зарубежной классики порочную сущность человека, и безжалостно обличая её. И вот, в нём, оказалось, этой порочной сущности ничуть не меньше, чем в других, а может и больше!
К преподавателю Домкину приехала невеста, и Епифанову в срочном порядке пришлось покинуть чужое жилище, поскольку комнатка была размером 2х3 метра, с некоторыми удобствами в конце длиннющего общего коридора. К тому же, раны уже были зализаны, и здоровье вполне подправлено.
Епифанов, усмирив свой стыд, обратился в жилищный отдел мэрии города. Там его выслушали. Вроде даже посочувствовали. Но сказали, что таких, как он, Епифанов, - жаждущих урвать кусок дармового пирога, много. А жилья нет. И ни в дальней, ни в ближней перспективе не предвидится.
- «Далёкая перспектива, близкая. Грамотеи», - ворчал себе под нос Епифанов. «Перспектива – она и есть перспектива. Не дальняя и не ближняя. В перспективе, господа чиновники, как сказала бы всем известная теле-дива Киселёва, вы все абсолютно слабое звено». Несколько секунд Епифанов, в неуверенности, потоптался на месте.
- «Жильё не вошь, само не появится!» – Собравшийся было уходить, Епифанов снова обратился к чиновнику.- «Его строить надо. Ладно, я. А если бы к вам женщина с маленьким ребёночком пришла, вы бы её тоже как меня выпроводили за дверь? Вы -выпроводили бы, без сомнения. Ибо нет в вас ответственности, нет сочувствия».
Чиновник вяло зевнул, достал из стопочки на столе одну из папок, стал перелистывать её содержимое, всем своим видом давая понять просителю, что разговор с ним окончен, и добавить больше нечего, а он, проситель, здесь лишний.
- «Для чего тогда нам мэрия нужна, если человек, горожанин, в беду попал, а помочь нет ни возможности, ни, самое главное, охоты?» – искренне удивился наивный экс-доцент, строивший уже было планы на свою скорую рекреацию: получить хоть на время угол, вернуться на работу и стать профессором.
Бывшему доценту, правда, не совсем не помогли. Ему, как показалось самим чиновникам, дали дельный совет. По великой доброте душевной посоветовали ему идти в институт вахтёром, потому что с вахтёрами напряжёнка по причине смехотворной мизерности их зарплаты. В этом случае ему могли бы выделить место в общежитии. Но только в том случае, если он устроится работать вахтёром, и то, вариант с жильём только «возможен», но совсем не обязателен.
Епифанов и думать не стал о вахтёрстве, сразу отверг, даже в голову брать не стал предложенный вариант. Ему представлялось более возможным быть сожжённым на площади в центре города, причём в голом виде и при стечении большого количества народа, ибо большего позора, чем стать вахтёром в институте, для собственного уничижения его фантазии просто не хватило запала или красок. Нет, труд вахтёра он считал нужным и благородным, но при зашкаливающей в городе безработице он не хотел отбирать хлеб насущный у братии менее образованной. Он считал, что вполне мог бы выполнять работу более ответственную и требующую определённых обширных знаний.
Епифанова в своё время очень удивило желание всемирно известного гения производить кухарок в правители. Истории России также был известен случай водружения дворника в главные банкиры.
Сам собой стал ясен ответ на вопрос, почему страну заполонили дворники и кладбищенские работники с высшим образованием и научными степенями. Епифанов не был белоручкой, не чурался любой работы, он когда-то даже работал билетёром в театре и уборщиком клетки со страусами в зверинце. Но это было ещё до учёбы в вузе. Он искренне считал, что каждый гражданин должен работать на благо страны, своего города, своего народа, отдавая все свои силы именно в той области, в которой специалистом человек является и что умеет и может лучше всего.
Какое-то время Епифанов ежедневно трудился в читальном зале библиотеки. Он успел многое перечитать из классики иностранной литературы, специалистом в области которой он собственно и являлся. Занимаясь зарубежной литературой, он прошёл своеобразный самостоятельный курс повышения квалификации, основательно подновив свои знания.
Теперь он также был в курсе новостей, потому что регулярно просматривал газеты и журналы. Епифанов написал две неплохие статьи, одну из которых ему уже удалось разместить в научном сборнике. Он сочинил слова клятвы студентам-выпускникам, за что его поблагодарили, а гимн отпечатали и в тот же академический выпуск торжественно раздали новоиспечённым специалистам.
Всё бы хорошо, да только кочевая жизнь, без собственного угла, наложила свой отпечаток. При встрече знакомые всё чаще не узнавали его, прохожие всё чаще стали, странно принюхиваясь, отворачиваться и затыкать носы. Он и сам чувствовал странный мышиный, с примесью гнили и залежалости запашок, обволакивающий его с ног до головы.
Поскольку он нашёл себе временное пристанище на чердаке родной академии, о чём конечно пока никто не догадывался, с гигиеной были сложности. Он периодически посещал баню, но стирать бельё удавалось не всегда и не так часто, как хотелось бы ему. Как ни странно, одежда очень быстро приходила в негодность, чего, живя дома, он никогда не замечал или возможно не придавал этому никакого значения. При золотой жене разве это имело какое-либо значение!
Как плохо без любимой жены, как тоскливо! Тоскует ли она там так же, как здесь он? Печальные мысли в некоторые осенние дни, особенно стали одолевать Епифанова. Была б жива жена, разве жил бы он здесь, питался бы так отвратительно, разве посещала бы его эта сосущая подложечку печаль!
От такой спартанской жизни скоро единственный сохранившийся костюм «на торжественный выход» залоснился, да и ранее всегда выглаженные до остроты лезвия брюки теперь вечно пузырились в коленях и тоже подозрительно неприятно поблёскивали. Волосы на голове особенно быстро приобретали вид грязной пакли и норовили вскочить дыбом закрученными пружинками.
Интеллигент-не интеллигент, доцент–не доцент, а видок постепенно портился, причём изрядно, товар, совсем недавно не имевший цены, приобретал залежалый вид.
Раньше Епифанов не представлял, как могут жить люди, оказавшиеся на дне, где черпают силы для смирения, из какого источника берут вдохновение, чтоб не сломаться. Теперь никто не мог помешать Епифанову проанализировать эту патовую ситуацию на самом что ни на есть собственном опыте.
Теперь же, смирившись со своей участью, Епифанов чувствовал себя вполне терпимо. Он пустил свои мысли по течению, не препятствовал им и не насаждал что-то несвойственное, потому что от переживаний запросто можно было сойти с ума, свихнуться, а оказывается, как бы ни показалось это странным, в такой ситуации жить хотелось ещё сильнее.
ОБЩИНА
Сын Епифанова, перешедший жить после потери квартиры к друзьям, крепковато подсел на наркоту, поэтому Епифанов и не протестовал, когда он бросил и работу в автомастерской. Зарплата там была неплохая, но и возможностей тратить её было ещё больше. Деньги в основном плавно перетекали в карманы наркодилеров.
Епифанов слышал, что в одном из районов республики есть община, в которой живут бывшие наркоманы и те, кто серьёзно задумал покончить с наркозависимостью. Он убедил сына в необходимости отъезда в эту общину. Сын согласился. Они без промедления поехали в район. Их приняли хорошо. Сына Епифанова оставили.
Общиной руководил православный священник. Раньше, до организации общины, священник служил в Афганистане. Семьёй, детьми не обзавёлся, так и жил интересами и нуждами общины. Государство якобы помогало, но не особо охотно. Время от времени в общину насылались всяческие проверки, выписывались неподъёмные и не всегда справедливые штрафы. То и дело норовили отобрать помещеньице, в котором община обосновалась. В общем, эта блюдота и называлась помощью.
Священник верил в благость своего дела, поэтому призывал к терпению и безропотно сносил все гонения, считая, что против лома как не было, так и нет приёма, кроме терпения и упования на мудрость природную.
Поселившиеся в общине парни и девчонки действительно бросали свои пагубные привычки, напрочь отказываясь от наркотиков и даже от курения и выпивки. Это однако вызывало ещё больше подозрений у власти, которая не верила и, по большому счёту, не собиралась верить в созидательную силу общины.
- «Как это может быть, чтобы община справлялась с пороками, а официальная медицина была перед ними же бессильна? Такого в принципе не может быть!» -вопрошал, восклицая, один из очередных многочисленных проверяющих, напрочь отвергая любую пользу совместного жития и моральной поддержки в общине друг друга. Да, да, он никак не хотел ни признавать полезность общины, ни верить в силу благотворного её влияния.
Так, сын Епифанова остался в общине, а Епифанов уехал обратно на обжитой им «академический» чердак в столичном городке.
Жизнь Епифанова-младшего мало-помалу налаживалась. Он встретил в общине же свою любовь, бывшую наркоманку Алину, девушку тихую и чувственную. Она рано осталась без родителей, сначала была взята под опеку чужими людьми, но сбежала от них, так как опекун стал приставать к ней в отсутствие опекунши с непристойными предложениями и угрозами. Опекун был старше её втрое, лысый, обрюзгший, много ел, не любил работать и частенько поколачивал свою жену.
И сын Епифанова, и его невеста поступили в академию профсоюзов, учились дистанционно, не выезжая из общины. Хоть интернет в России был великой редкостью, но община приобрела старенькие компьютеры. В интернете они вели свой литературный журнал, куда размещали свои статьи, стихотворения, сочинённые членами их общины. В последнее время их община вела большую работу по профилактике курения, алкоголизма, наркомании и СПИДа. Члены общины читали лекции, следили за статистикой, выявляли наркозависимых и работали с ними. Из шестидесяти членов общины только двум молодым людям не удалось излечиться, потому что они не хотели этого, а жизнь в общине их тяготила.
ОПЫТ
От статеек в газеты, от сбора макулатуры, от перепродажи подержанных книг, которые Епифанов перетащил из своей бывшей квартиры и ещё собирал у студентов и знакомых для перепродажи, он получал немного. Тем не менее, даже самые скромные расходы можно было производить только на имеющиеся в наличии деньги.
Где брать деньги - эта мысль не давала Епифанову покоя ни днём, ни ночью. Даже во сне он изнурялся в поисках подходящей работы, перебирал варианты, у кого бы можно было занять денег, терял портмоне, на него нападали грабители, а оказывалось, что карманы его пусты, и грабить нечего.
Однажды, проснувшись, Епифанов долго не мог успокоиться, в его ушах всё звучали слова грабителя, который, увидев, что грабить фактически нечего, в сердцах кинул: - «Ну ты, брат, дошёл до ручки!» – нашарил у себя в кармане купюру и кинул Епифанову. Епифанов поднял купюру тогда, когда ушёл грабитель. Это оказалась тысячерублёвая купюра. Он заплакал от радости, бессилия и унижения. Таким плачущим он и проснулся. Ему стало легче от того, что это оказался только сон.
Однажды Дмитрий подрядился на переборку фруктов на складе. Пришёл домой усталый, грязный, голодный, но с пакетом груш. Во время работы его сильно продуло, и сейчас мышцы нестерпимо болели. Епифанова подташнивало, голова кружилась. Кружение то останавливалось, то убыстрялось.
Груша хоть и может сойти за деликатес, всё же канитель с переборкой не стоила физических, а тем более моральных затрат. Вечером того же дня Дмитрия Епифанова обуял сильный жар. Градусника не было, но температура явно была не менее 39*.Он уснул, приняв какую-то таблетку. Утром не полегчало.
Епифанов едва спустился с чердака, в ближайшем заболоченном лесочке перед дошкольным педагогическим колледжем сорвал несколько ивовых веточек. По пути домой в туалете на рынке он набрал воды в пятилитровую с ручкой бутыль, которую там, у билетёрши, и выпросил. Вернулся, изрядно пошатываясь, едва удерживаясь на ногах.
На керогазе, который Епифанов удачно подобрал совсем недавно где-то у мусорных баков и с тех пор им пользовался, он заварил собранные веточки ивы, подождал, пока вода отстоится и остынет, затем пил, пил этот отвар несколько дней кряду. Познания в народной медицине помогли ему, температура спала, значительно полегчало, кризис миновал.
Груши в пакете так и сгнили, Епифанов к ним даже не притронулся. Зато теперь в углу возвышалась груда грязного, влажного от пота белья, а в животе бурлило от образовавшегося там пустого пространства и невесть откуда взявшегося воздуха. Заработанные на переборке фруктов деньги сразу, ещё тогда, ушли на оплату проезда в автобусе.
Епифанов решил сегодня пока не заниматься делами, отложил запланированный ранее визит в библиотеку, так как был ещё очень слаб. Как и несколько дней подряд, сегодня также уснул голодный, только пил заваренные травы с шиповником. Правда прежде сбегал всё же вниз и выпросил разрешения у вахтёра простирнуть в туалете академии своё грязное бельё.
Епифанов подумывал к трубе на своём на чердаке приладить кран, чтобы можно было для хозяйственных нужд брать горячую воду без необходимости спускаться каждый раз в её поисках вниз по железной приставной лесенке. Для этой операции нужен был сантехник, а Дмитрию Иннокентьевичу из осторожности не хотелось посвящать в свои тайны кого бы то ни было.
Он обдумывал этот вопрос о кранах и сантехниках. С одним водопроводчиком даже договорился, но пока не назвал ему своего местожительства, так как всё не мог решиться выдать секрета чердачного нелегального своего проживания.
Вахтёр знала Епифанова, слышала, что он больше в академии не работает, но столь авторитетного человека впустила сразу, подумав, что он, возможно, повздорил со своей женой, может даже по идейным соображениям, и, по старой памяти, временно проживает у друзей в академическом общежитии, которое находилось, кстати, через дорогу. Жители общежития часто страдали от отсутствия воды, часто привлекались к работам в опытной станции, кое-когда там подрабатывали, поэтому вид Епифанова вахтёршу ничуть не смутил.
Поднявшись по железной пожарной лесенке на чердак, он развесил выстиранное бельё на протянутой от одной стены к другой стене трубе центрального отопления. Эта труба и согревала Епифанова, поэтому, если не подвернётся другой более приличной перспективы, то он планировал провести здесь зиму. Хоть не очень комфортно, но тепло, и это уже не плохо.
Епифанов долго спал, проснулся, поглядел в щёлочку двери. Там как раз виднелся «его» рынок. На этом рынке он в основном и перехватывал кое–что съестное. По крайней мере, там всегда можно было ухватить что-нибудь, порой по совсем бросовой цене. Правда эта «фирма» никаких гарантий не давала, по большей части там сбывался товар залежалый, просроченный, подпорченный.
Однажды с Епифановым приключилось пищевое ЧП. Помучался Дмитрий несказанно. По железной приставной лестнице с чердака вниз бегать многократно по нужде было не очень удобно. Пришлось придумывать срочно что-то вроде ночной вазы. Вместо неё Епифанов приспособил три бумажных ящика, спрятав их по принципу матрёшек один в другом, чтоб ночная ваза была покрепче и дно её не разлезлось.
Если с переборкой фруктов Епифанов, можно сказать, справился, хоть и тут история закончилась довольно печально, то эксперимент по погрузке брёвен ему пришлось прекратить, практически и не начав. Епифанов даже удивился, осознав, что он оказывается совершенный слабак.
Он иронично вспомнил вождя пролетариата, и то, что вполне нормально будет скоро восприниматься шутка с Лениным, несущим бревно в числе восемнадцати человек. С годами, правда, это число стремительно увеличивалось, теперь удесятерившись. Не потому конечно, что бревно уж совсем было неподъёмным или народ пошёл безмускульный и хилый, а потому-что каждому хотелось быть ближе к славному коммунистическому бревну и его знаменитому несуну.
Тем не менее, нести бревно одному или даже двоим, как на его глазах делали это его напарники грузчики, Епифанову показалось нереальным. А тем более грузить его в вагон, подбрасывая, всё равно, что спичку. Епифанов, глядя на грузчиков, явно увидел и почувствовал разницу между рабочим классом и интеллигентом.
- «Да тебе, по ходу дела, тяжелей карандаша ничего и не поднять, доцент!» – явно подтрунивая, обратился к Епифанову один из грузчиков.
- «Посмотрел бы я, как вы карандаш в руке держите да ораторским искусством владеете», - обидевшись на напарника по погрузке, иронично ответил ему Епифанов. – «А то может, любезный, мне из Гёте что-нибудь почитаете, усладите мой слух, или удивите тем, что слушали давеча Вагнера?»
После речи Епифанова оба грузчика, забыв подтянуть свои челюсти, так и слушали с открытыми ртами непонятную музыку слов. Им казалось, что о каких-то там профессорах по большей части в книжках и в кино врут, чтобы жизнь приукрасить. Ан нет! Вот он, живой, слегка, правда, помятый, но настоящий! Как в кино! А то, что Епифанов профессор, грузчики не только не сомневались, а и готовы были головой поручиться. Правда науку его считали абсолютно ненужной и всем известной.
- «Гёта мы тоже видели. Его картины на выставке. Вагнера тоже слышали: это или математик, или про вселенную закон придумал, ему ещё премию дали. Да нам-то от этого что за польза. Нас, вон, брёвна ждут. И штраф за простой вагонов, такая вот оратория. Шёл бы ты, Епыч, домой, пока пупочек не наружу. Ты - вон какой учёный! Оратории сочиняешь! Здесь не орать надо, а брать бревно и – в вагон, бревно – и в вагон. Это тебе не Гёта, это тебе не Вагнер с Тарапунькой и Штепселем. Ровненько, один к одному, один к одному, чтоб нигде не торчало и на рельсы или на голову прохожим не упало с вагона. Мы уж тут сами. Нам прихлебателей тоже не надобно, пойми нас правильно. И тебе всё же целее остаться реальный шанс», -в сердцах убеждал рабочий, похоже, за время работы загрузивший уже не один десяток вагонов.
- «Да, профессор, не осилить тебе эту науку, у тебя, вон, голова работает. Не дай Бог, на неё бревно уронишь. Потеряешь или изуродуешь свой аппарат мышления. Найди себе достойную работу, профессор». Второй рабочий поднял усталые глаза на Епифанова и похлопал дружески его по плечу.
Епифанов судьбу решил и вправду более не злить и не испытывать. С совсем недавно ещё покалеченными, то и дело дающими о себе знать болью конечностями долго ли до большей беды. С тем и ушёл. Какой-никакой философский опыт тяжёлого рабочего труда снова был приобретён, и то польза.
ДОМОЙ!
На площадку перед школой выпорхнула Юлечка, подошла к Эллочке и быстро прочирикала: - «Мамчик, я уже одеваюсь, ещё чуточку подожди, и я буду готова».
- «Ну, шевелись же, золотце, - ответила Эллочка. Она убрала в сумочку зонтик, так как дождик давно перестал, а в небе появилось солнце. Ярко, как летом, оно освещать не могло, ему как будто не хватало запалу, оно совершенно не гармонировало с хмурой природой, но от него, пусть даже такого бледненького, природа едва-едва, да всё-таки оживилась и повеселела.
Вечерами по выходным дням Эллочка посещала ШкоТ – Школу Телепатии. Занималась она уже второй год, имела определённые, говорили, что совсем неплохие, успехи. Друзья ей пророчили славу и качественно совершенно новую жизнь. По крайней мере, в группе она считалась лучшей телепаткой. С усвоением телепатических приёмов жизнь её приобрела едва уловимый мистический флёр. Почему-то приёмы телепатии она применяла редко, но уж когда решалась на это, то не переставала удивляться тайнам и необыкновенным возможностям природы, о которых многие люди и знать не знают.
Эллочка подумала, что хорошо было бы сегодня сразу пойти домой, а не ожидать, пока Юлечка по такой погоде ещё и во дворе будет валандаться добрых полчаса. Эллочка решила внедрить в Юлечкину голову мысль о желании сразу пойти домой. Эллочка слегка напряглась и представила, что её мысль вовсе не её мысль, а Юлечкина.
Снова на крыльце школы появилась Юлечка. С ней была Нинель. Девочки явно что-то опять не поделили, шли рядом, но молча.
- «Мамуля, я вот что подумала», - обратилась Юля, подойдя к Эллочке. – «Мне сегодня не хочется гулять здесь во дворе. Если что, я и у нас возле дома могу погулять. Пошли сразу домой?»
- «Да, конечно, Юльчонок, - отозвалась Эллочка, а сама подумала: - «Ну вот, сработало безотказно, поймала мою мысль».
Юлечка вела себя странновато. По ней было видно, что она с удовольствием бы осталась во дворе, но что-то её тянуло отсюда и она, смирившись, безропотно подчинялась, совершенно искренне веря, что гулять расхотела именно сама.
Девочки обогнали Эллочку и оставили её далеко позади.
- «Юленька, не торопитесь, будьте осторожны, там дорога». Эллочка, глядя на удаляющихся девочек, дала им мысленную команду остановиться. Девочки остановились, как бы между прочим, и стали беседовать, ожидая, когда подойдёт Эллочка, стараясь не показывать своим видом, что ждут её.
- «Ой, чудно! Так же реки вспять можно перевернуть!» - подумала Эллочка, не переставая восхищаться скрытым, неведомым большинству людей природным возможностям.
Эллочка помахала девочкам рукой. Они ответили ей тем же.
СТРАННОСТИ
Епифанов проснулся рано. Здоровье опять было подправлено, чувствовал он себя совсем недурно. Правда, сон приснился, как ему показалось, неважный. Ему приснилось, будто идёт он по делам, а на дороге, преграждая ему путь, лежит большое, аккуратно ошкуренное бревно. Епифанов через него перешагнул, да нечаянно споткнулся.
К тому же, по дороге, рядом с бревном, гулял чёрный, как смоль, грач. Важно так вышагивал, туда-сюда, туда-сюда. А когда Епифанов споткнулся о бревно и упал, этот самый грач ехидно так засмеялся, и говорит: «Конец тебе пришёл. Дорогу забудешь, найти не сможешь». Шикнул Епифанов на грача, удивившись, что грачи уже по-людски говорить умеют. Только хотел дальше отправиться, поглядел на дорогу – вот она, глупости какие-то грач лопочет, - а навстречу ему жена его идёт, улыбается. Скоро, говорит, Митюшка, мы с тобой свидимся. Элечка поможет нам. Проснулся Епифанов весь в поту, но прислушавшись к себе, ничего плохого не нашёл. Да и настроение было куда как ничего.
- «Приснится же ерунда стоеросовая! Элечка какая-то, дорога потерянная…» - громко удивился Епифанов. Глянул с чердака в щёлочку наружу: день конечно не праздник, серенький, мрачненький, но ничего - осень, дожди. Вот снег скоро покроет землю, то сразу веселей и светлей будет. Да и некоторые осенние дни случаются, просто чудо.
Сегодня Дмитрий решил до обеда поработать в библиотеке, подыскать материал для очередной статьи в «Вестник иностранной литературы», а затем, придя к себе на чердак, начать статью писать. Кроме того, ему хотелось в скором времени начать писать книгу о немецком писателе. Епифанов решил подумать сегодня над архитектоникой своего будущего произведения.
Работа в библиотеке была продуктивна. Он был так удовлетворён собой, что даже дважды подмигнул даме, сидевшей напротив него. Та, конечно, явно никаких эмоций не выразила, даже не возмутилась. Но потом Епифанов несколько раз ловил на себе её тайные взгляды. В голове Епифанова мелькнула мысль о том, что здорово было бы познакомиться, а может даже жениться, на этой вот особе или на какой другой. Не жить же до конца дней своих вот так, на чердаке.
«А что я ей скажу? Скажу, что живу на чердаке и мечтаю стать профессором? Славно, славно. Такое откровение не очень порадует претенденток. А видок? Пахучий, засаленный-замыленный. Гаврош а-ля рюс. Нет. С женитьбой и вздохами при луне пока придётся повременить». - В голову Епифанову лезли мысли, от которых он пытался быстрее освободиться, пока не испортилось его настроение. Он боялся не только изменить что-то в жизни, а и думать об этом, чтоб не стало хуже, чем есть сейчас. Мирок, в котором он существовал, был плох, но могло быть хуже. Епифанов боялся этого худшего.
Епифанов сходил в другой зал, получил заказанную им периодику за семидесятые годы. До следующего дня ему разрешили взять подшивку домой. Собрав свои вещи, он вышел из библиотеки слегка подуставший, но довольный.
Епифанов решил устроить себе маленький праздник души. Он зашёл в кафетерий большого магазина, купил кофе, бутерброд с икрой, бутерброд с сёмгой, салат по-латвийски, который был с его любимыми шампиньонами. Пить Епифанов уже давно не пил, ровно с тех пор, как потерял квартиру. Сегодня решил позволить себе принять горячительного.
Хоть для принятия горячительного всегда можно найти повод, если без повода пить его стыдно, но сегодня был особый день. Сегодня был день рождения его жены. Епифанову казалось, что она рядом, она сидит за одним столом с ним.
В другом зале Епифанов купил плоскую бутылку-четвертушку коньяка. Подошёл к своему столу, достал из кармана читательский билет, чтобы положить его в портмоне. Из билета что-то выпало. Это оказалось какое-то письмо, на тоненькой бумаге, сложенное вчетверо. На листке с вензелями было написано следующее.
«Здравствуйте, Дмитрий Иннокентьевич!
Я та, что сидела сегодня в библиотеке напротив Вас. Не верю, что судьба ко мне так милосердна. Вот Вы, сидите напротив меня, и /смела ли я когда-то мечтать об этом!/подмигиваете мне, одариваете меня своим взглядом.
Когда-то я была страстно влюблена в Вас. Да разве я одна такая вздыхала, ловила каждое Ваше слово. Вы меня не замечали. Я посещала Ваши лекции с регулярностью прилежного студента. Я музыкальный критик. Имею комнату в хорошем общежитии. Не замужем, детей нет, за границу не выезжала.
Вы выглядите бледненьким и неухоженным. Всё ли у Вас в порядке? Могу ли я Вам чем-нибудь помочь? Почла бы за великое счастье. Не скромничайте, будьте настойчивы, как сегодня подмигивали. Раз я осмелилась на такой шаг, то буду ждать с Вашей стороны понимания. Оправдайте мои надежды, позвоните мне. Я Вас приглашу в гости. И может быть,смею надеяться, всё у нас с Вами будет хорошо.
До встречи. Элина Анатольевна. Мой телефон………»
В конце этого нежданного письма значился номер телефона.
ЭЛЯ ПОМОЖЕТ
Дмитрий Епифанов дважды прочёл письмо. Никто ему уже давненько не писал писем. Ему было приятно. Показалось, что судьба пожалела и в виде этого письма выдала Епифанову индульгенцию на счастливую последующую жизнь.
Выпив коньяка и поев, он хотел пойти к телефону-автомату и тут же позвонить, но осёкся, вспомнив свой сон. Из него выплыло упоминание об Эле.
- «Эля. Вот вам и Эля. А я-то голову ломал, что за Эля. Так и говорила жена моя, что Эля нам поможет встретиться. А, похоже, она помогла нам встретиться с Элей».
Епифанов долго сидел, молча, слегка захмелев. Он хотел позвонить Элине, так неожиданно вторгшейся в его судьбу. Хотел познакомиться с ней, подружиться. Но вместо этого, его мысли снова устремились к жене. Он представил, что она сидит напротив него. На какое-то мгновение он даже явно её увидел. Она улыбалась и ладошками манила его к себе.
Епифанов бросился к стулу напротив, обхватил его. Он был пуст, на нём никого не было. Епифанов уткнулся в стул, обхватив его ножки руками, коленями опираясь об пол.
- «Мужчина, вам плохо? Может, "Скорую" вызвать?» – обратилась к нему администратор кафе.
Епифанов понял, что ему просто показалось, никакой жены на самом деле с ним не было и не могло быть. Он поднял голову, посмотрел на администратора и ответил: - «Мне хорошо. Мне давно так хорошо не было».
- «Вот и чудненько, мужчина, идите домой! Я вижу, вы употребили, а здесь этого делать нельзя. Будьте ласка, идите домой, от греха подальше! А-то я думала, что вас сердце беспокоит. Идите, мужчина, скоренько, идите» - запричитала подошедшая посудница.
Епифанов купил большой пакет с ручками, впихнул в него подшивку газет, взятую до завтрашнего дня из библиотеки, и вышел из зала, но прежде поцеловал пухленькую мягонькую ручку администратору.
В отделе магазина в другом зале Дмитрий Иннокентьевич купил ещё одну бутылочку коньяка. Выйдя на крыльцо, он, отвинтив пробку, отпил глоток содержимого бутылки прямо из горлышка, завернул пробку, засунул бутылку во внутренний карман пиджака. На душе сразу повеселело. Голова, однако, закружилась, все окружающие предметы снова плавно заколыхались в каком-то непонятном танце.
- «Слаб ещё, курилка, танцую! Болезнь даже профессора не красит. А пьянство – тем паче!» – бормотал Епифанов, спускаясь по ступенькам. Ноги так и норовили соскользнуть с них, непривычно подгибались. Ему захотелось запеть, но вдруг вспомнил, что может столкнуться с кем-нибудь из знакомых.
- «Меня, такого тёпленького, теперь никто не узнает! Теперь даже я себя не узнаю»,- успокаивал себя Епифанов, лавируя между людьми, которые так и норовили почему-то наскочить на него.
- «Будто им широкой дороги мало, все через меня хотят пройти. Определённо, все пьяные! И я пьяный». Епифанов вспомнил о жене. Ему стало стыдно за своё состояние. Он решил посетить её могилу.
- «А и пусть! Сегодня можно. Прости меня, мне плохо без тебя. Где ты? Кто тебя отпускал? Как я без тебя живу?» - Шёл Епифанов и всю дорогу бубнил о чём-то своём, наболевшем. Некоторым прохожим казалось, что это он к ним обращается с какой-то просьбой. Они переспрашивали Епифанова, чтобы уточнить, что ему надо.
- «Мне нужно попасть на кладбище, последний приют бездольных!» – ответил Епифанов прохожему, который в очередной раз спросил, что ему надо. Прохожий, наверное, подумал, что над ним пьяный товарищ подтрунивает, и в свою очередь посоветовал кладбищем интересоваться на трезвую голову, может тогда и охота попасть туда - сама собой отпадёт.
Сердобольная старушка, слышавшая разговор, подошла к Епифанову, посочувствовала ему, поговорила с ним о том о сём. Она показала остановку, от которой шёл автобус в Больничный городок, от которого до кладбища было рукой подать.
До остановки старушка проводила Епифанова, пожелала ему завязать с употреблением спиртного.
Епифанов купил у уличной торговки шесть белых роз и скрылся за дверями подъехавшей «семёрки», следующей как раз до Больничного городка».
НА КЛАДБИЩЕ
Епифанов долго сидел у могилы жены. Слёзы катились ручьём по обеим его щекам. Время от времени он всхлипывал. Достал бутылку с остатками коньяка, жадно выпил содержимое, сел в ногах могильного холмика, с десяток минут неотрывно, не мигая, глядел на фото на памятнике, затем уронил голову на песок.
Очнувшись от забытья, Епифанов посмотрел на часы. Оказалось, что так просидел он больше часа. Дмитрий встал, стряхнул песок, попросил прощения у жены. Ему казалось, что она рядом. Снова показалось, как и в кафетерии, что промелькнул её силуэт.
- «Иди ко мне, сладкая моя, иди к своему котику!» – обратился Епифанов к тому месту, где только что заметил её силуэт.
Вдруг он явно ощутил чьё-то прикосновение. На его плече лежала чья-то рука. Епифанов обернулся и… увидел жену.
- «Я здесь, котик мой! Что ж ты, котик, огорчаешь свою ласку? Почему пьёшь?»
- «Так ведь, ласка моя, курица по малой нужде никогда не ходит и то – пьёт».
Силуэт слегка колыхался, а в остальном совершенно точно напоминал жену, отчего Епифанов потерял чувство реальности, но будучи выпившим, легко принял правила какой-то непонятной ему игры воображения.
- «То ж, котик мой, курица. А ты даже не кочет. Ты, любовь моя, человек. Впрочем, я тебе сказать пришла: совсем скоро мы будем вместе. Согласие на воссоединение получено. Жду те…»
Силуэт не успел договорить и на глазах у изумлённого Епифанова стал превращаться сначала в облачко, но и это облачко скоро разрослось, стало каким-то рыхлым, и совершенно потерялось в воздушной субстанции.
Ошарашенный увиденным и, не в меньшей мере, - услышанным, Епифанов оглядывался по сторонам, силясь понять, было ли это всё на самом деле, или с ним, благодаря выпитому им горячительному, творится что-то неладное.
Епифанов выбрался на главную дорогу, не успел выйти из кладбищенских ворот, как перед ним остановился старенький «Москвич». Пожилой человек, водитель, спросил Епифанова, не подвезти ли его к дому. Епифанов удивился. «Не смерть ли моя за мной прикатила? Говорила же жена моя родимая… да и во сне тоже…», - почему–то струхнув, подумал он, однако, приняв приглашение, в машину сел. Попросил довезти до рынка. Водитель довёз Епифанова, к его радости, денег не взял. Да и у Епифанова денег на разъезды в такси не имелось.
- «Кажется, проскочил без приключений. А чего я, собственно, боюсь?
Что воссоединюсь с любимой женой? А жена-то гуляет, как вольная птица! Вот тебе и загробная жизнь, вот тебе и материализм. Говорили же: смерти нет, жизнь бесконечна».
Епифанов решил забежать на рынок, купить на вечер что-нибудь поесть. Забежать-то забежал, да вспомнил, что денег в карманах нет. Видно, ту малую сумму, которая оставалась, где-то выронил.
Выходя из торгового зала, в одном киоске, где фрукты были выложены на прилавках снаружи, Епифанов взял три груши и положил в карман. Это был первый случай в его жизни, когда он взял ему не принадлежащее без спроса и без разрешения. Зачем он это сделал, притом, что ему совсем не хотелось груш, сам не знал, но груши уже покоилась в его кармане.
За кражу его не остановили, попросту никто этого его проступка не заметил. Епифанов вышел на улицу. Прошёл мелкий дождик, на небе появилось солнце, какое-то бледное, не похожее на себя. Дмитрий Иннокентьевич заметил, что забыл на кладбище пакет с периодикой.
- «Поработал, называется! Сегодня уже туда не вернусь, завтра схожу», - решил Епифанов и побрёл домой.
Вдалеке навстречу ему шла красивая женщина. Мимо него проскочили две школьницы, весело о чём-то щебеча. Епифанов свернул за угол здания, подошёл к приставной железной лестнице с перекладинами вместо ступенек, и стал подниматься вверх.
ПРОИСШЕСТВИЕ
Красивой женщиной, которую приметил вдалеке Епифанов, и была Эллочка. Когда Эллочка заметила на лестнице Епифанова, он поднимался уже по верхней её трети. Эллочка совершенно бесцельно наблюдала, как вяло мужчина перебирает руками и ногами, карабкаясь вверх.
- «Интересно, это работник или человек без определённого места жительства?» - подумала, озвучив свою мысль, Эллочка. – «Нет, это не рабочий. Небось, воришка какой-нибудь бездомный».
Перед глазами Эллочки явственно предстала картина: этот самый человек стоит возле прилавка. Вот продавец отвернулся, человек хватает несколько груш и ловким движением прячет их себе в карман, затем спешно уходит.
- «Как там нас в ШкоТ учили наказывать воришек?.. Вор входит в здание, мы силой мысли стираем за ним лестницу. Да-а, тут конечно лестница, и впрямь, настоящая лестница».
Эллочка представила, что лестница, по которой поднимался Епифанов, нарисована на школьной доске, а она, Эллочка, взяла тряпку и лёгкими движениями руки стёрла эту воображаемую лестницу от самой земли до чердака. Посмотрела на притулившуюся к зданию лестницу: она стояла, как прежде, но человека на ней уже не было. Только слегка хлопнула чердачная дверца. Медленно шагая, Эллочка подошла к девочкам.
Епифанов поднялся на чердак. Он сожалел, что забыл пакет с периодикой на кладбище, а то бы мог ещё весь вечер посвятить работе.
- «Да вот же твой пакет, зря волнения твои, я принесла!» - услышал он вдруг до боли знакомый голос и вздрогнул. Обернувшись на голос, он увидел в углу сидящую на стуле свою жену. На столе лежал его пакет, из которого действительно торчала кипа с периодикой.
Епифанов хотел что-то сказать, но не нашёлся, что сказать в такой странно-загадочной ситуации.
- «Да не робей ты, Митя! Или меня не узнаёшь? Я же сказала тебе, что встреча наша скорая. Всё случилось. Ты ещё не знаешь, а уже всё случилось и мы вместе навсегда, милый Митя! Ты рад? Почему же ты не радуешься своей ласке?»
Епифанову стало не по себе. С одной стороны, это действительно была его любимая жена, его ласка. С другой стороны, его жена умерла. И Епифанова страшило её странное такое естественно-неестественное появление на его чердаке. И эта кипа периодики, забытой им на кладбище, красовавшейся теперь на столе… Мистика какая-то, да и только. Епифанов заподозрил, что заболел болезнью, для избавления от которой лучше всего обратиться к психиатру. Для начала он решил сходить прогуляться. Это было попыткой хоть как-то попробовать восстановить сбившуюся реальность. Епифанов подошёл к проёму, служившему дверью, но его почему-то на месте не оказалось.
- «Что это? Не может быть» – нервно проговорил он, совершенно теряя реальность. – «Ну не может же этого быть! Что со мной!»
Дмитрий Иннокентьевич оглядел комнату. Жены уже не было, но периодика так и лежала на столе.
- «Я же точно помню, что забыл её на кладбище, помню, помню»,- нервно причитал он, легонько постукивая кулаками по подшивке, не зная, что в этой ситуации делать. Наконец он без сил, как подкошенный, рухнул на пол и уснул. Проснулся только на следующий день, когда громогласное многоголосье как обычно ворвалось с рынка на его чердак.
Епифанов был уверен, что вчерашний кошмар сегодня прекратился и больше не возобновится. Но это было не так. Кошмар не хотел его покидать. Епифанов решил выглянуть, посмотреть на природу. Он снова не смог обнаружить выхода. Кругом были привычные чердачные стены. А двери не было. Её будто не было никогда. Вместо неё была глухая стена. Голоса с улицы были явственно слышны, а выйти из ловушки он не мог, метался из угла в угол, как пойманный зверь. Кругом были только глухие стены. Он словно находился в слепом цементном мешке: передвигаться по чердаку было можно, смотреть вокруг, даже читать было можно, а выхода нигде не было.
ИЗВЕСТИЕ
В один из самых жарких весенних дней, когда школьники доучивались последние дни перед долгими каникулами, когда буйство зелени на деревьях и на земле радовало глаза и душу, в милицейских сводках прошла информация об обнаруженном на чердаке академии успевшем мумифицироваться трупе. Эксперты, осмотревшие труп, пришли к выводу, что перед смертью человек был здоров, смерть признана естественной. Правда, заключение патологоанатома свидетельствовало о том, что человек скончался от истощения.
Предположительно, труп пролежал на чердаке аж с самой осени. Обнаружен он был только тогда, когда случились неполадки в водоснабжении и сантехник поднялся на чердак с целью установить причину аварии.
Эллочка эту информацию прочла в газете. Она вдруг ясно увидела поднимающегося на чердак человека, увидела себя, аккуратно стирающую с виртуальной доски лестницу. В памяти всплыла и картинка кражи человеком груш.
Так, с газетой в руках, она просидела несколько дней, молча, уставившись куда-то в угол стены. Вызванные врачи её определили в больницу, где Эллочка провела довольно много времени. О ШкоТе она больше не вспоминала.
Однажды во время уборки Юлька нашла Дневник Эллочки. В него Эллочка записывала лекции, что читали в ШКоТ. Также в дневнике подробно были описаны результаты Эллочкиных телепатических экспериментов. Она перепрятала Дневник и, когда оставалась в доме одна, запоем читала его, пока мало что понимая. Неведомый мир увлёк её не на шутку.
КОНЕЦ.