«Новое мышление», сметая все преграды, вышло из-под контроля, и уже с середины 1987 года в разных газетах стали появляться ошеломляющие статьи, разрушавшие до основания идеалы большинства людей, с детства воспитанных на марксизме-ленинизме. Все, кто жил при царе и чудом уцелел, искренне радовались разоблачению преступной банды большевиков-коммунистов, пусть и запоздалому. Подбирая близкие по темам фрагменты перестроечных газет, можно было с лёгкостью выложить такую мозаику:
«В странах Западной Европы и за океаном теория построения «справедливого коммунистического общества» не получила должного признания, а вернее сказать — народы этих стран, видавшие виды, оказались мудрее и вовремя раскусили замыслы словоблудных подлецов».
«Оставшиеся без работы, «закалённые в боях» террористы-революционеры подались в начале двадцатого века на восток — в Россию, где богопослушный царь, духовенство и аристократия правили страной в политическом смысле «на авось и как-нибудь», а православный народ, как всегда, не переставая ждал чуда. Почва для построения «справедливого коммунистического общества» предстала наиблагодатнейшая».
«Партия большевиков узурпировала власть и принялась распространять по всей Российской империи враньё».
«Ложь окончательно вошла к нам через не имеющий аналогов террор; она тщательно перемешивалась с правдой, и получившееся месиво обильно выливалось через средства массовой информации. Раздираемая противоречиями мешанина плохо укладывалась в головах людей, и миллионы их виновато завершали свой жизненный путь в концентрационных лагерях “врагами народа”».
«Большевики-коммунисты понимали, что любой появившийся на свет человек эту ложь без предварительной подготовки (соответствующих прививок) не выдержит, и тогда жрецы коммунистической пропаганды, воспитанные на «святых писаниях», сделали то же самое — они приступили к идеологическому насилию (воспитанию) подрастающего поколения с пелёнок, иными словами — убеждённые «атеисты» стали внедрять свою веру».
«Ядром большевистской веры, вокруг которого наворачивались сказочные фантазии, являлся основной принцип коммунистического общества: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Этот нигде не наблюдаемый в окружающей нас фауне и флоре (впрочем, как и во всём материальном мире) принцип должен был стать основным законом существования человеческого рода».
«Писания Карла Маркса большевики не стали называть святыми (это было б уж слишком!), но на гранитных камнях высекали, посылая эти заклинания в вечность: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Высказывание же Карлуши: «Подвергай всё сомнению» они проигнорировали и спрятали. А как иначе? Представьте себе, в конце библейских писаний стояли бы такие строки: “Хотите верьте, хотите нет”».
«Большевики торопились. Они ещё при жизни хотели испытать на себе принцип «…каждому по потребностям». За семьдесят лет раскручивания «учения Маркса» они уничтожили больше людей, чем сожгла и замучила инквизиция, чем потеряли на фронтах религиозных войн приверженцы разных конфессий».
«Народ ждал, коммунисты строили, и в семидесятые годы нам торжественно объявили, что мы вошли в последнюю фазу строительства коммунистического общества, а именно — в фазу развитого социализма, за которым уже последует наш долгожданный коммунизм. «Наконец-то наемся досыта!» — думал томившийся ожиданием советский человек».
«За «развитой социализм» коммунисты решили себя поощрить (ведь пора бы уже некоторым привыкать к жизни по потребностям) и приступили к внедрению партийных привилегий. Всё продумали до мелочей — кому, чего и сколько».
«Рабоче-крестьянская интеллигенция потянулась в партию за привилегиями. Очередь на запись в члены партии росла прямо пропорционально росту потребности партийных работников. Для коммунистов из числа рабочих и крестьян всё оставалось по-прежнему — ни льгот, ни привилегий, — да и к чему им это, ведь их потребности оставались на удивительно низком уровне».
«Лидеры ленинского комсомола кормились со столов республиканских, областных, краевых, городских и районных партийных комитетов остатками и объедками».
«Семидесятилетняя борьба коммунистов против волшебной силы частной собственности, против свойственной человеку жажды наживы постепенно свернула производительность труда планового социалистического хозяйства до смешных по величине показателей. Резервы же роста продуктивности в силу отсутствия стимулирующих факторов были скрыты в стране колоссальные — дайте народу дополнительную работу за дополнительный «рупь», иными словами — узаконьте «халтуру», и не в ущерб плановым будут легко выполнены все внеплановые работы. Ленинский комсомол это знал и решил под себя подмять всю «халтуру». Голь на выдумку хитра — комсомол создал центры НТТМ ».
«Центры НТТМ ворвались в экономику СССР табуном троянских коней. Плановая экономика СССР дрогнула и, разваливаясь, унесла за собой жизни сотен тысяч людей».
С началом работы центров НТТМ мы действительно почувствовали перестройку, гласность, новое мышление и многое другое.
— Невероятно! Замечательно! Просто обалдеть! Наконец-то и на нашей улице праздник… — восторгался Виталий, держа в руках полторы тысячи рублей, — и это ещё только аванс; какова же будет получка?!
— Получка будет больше аванса при условии, что в первом квартале мы сдадим систему под ключ, — успокаивал я заведующего бюро разработки и внедрения программно-технических комплексов и систем.
— Конечно, сдадим! За такие деньги я готов денно и нощно работать! Это же две годовые зарплаты за четыре месяца работы! Где ещё такие деньги можно заработать?
— В НТТМе, Виталий Александрович, в НТТМе.
— Ну и молодец, Вагнеро, ну и молодец! Смелый ты начальник — не побоялся связаться с НТТМ… Другие сейчас от зависти зеленеть начнут.
— А ты молчи громче, Виталий Александрович, и других предупреди, чтоб молчали. Понял?!
— Понял!
— Возьми ведомость и вот эти деньги — там уже всё посчитано — и раздай под подпись своим архаровцам.
— Jawohl! — дурашливо приложив растопыренные пальцы правой руки к виску, Виталий сунул пачку денег во внутренний карман своего пиджака и «слинял», забыв закрыть за собой дверь.
«Первый дополнительный рубль к зарплате… Неплохо! И ведь всё сработало, — рассуждал я про себя, закрыв за Виталием дверь и расхаживая по кабинету. Вновь прокрутил в памяти всю цепочку событий от заключения договора через НТТМ до первого полученного аванса. — Всё ли правильно оформляю, всё ли законно?»
А начинались эти события следующим образом.
Покинув плацкартный вагон пассажирского поезда «Карпинск-Свердловск», я первым делом отправился на главпочтамт города Свердловска. Там я купил нужного размера конверт, сел за стол, написал записку Эрнсту, закончив её предложением «Лети, письмо, с приветом и возвращайся с положительным ответом», приложил все привезённые с собой документы и подошёл к окошечку для отправки заказных писем.
— Семьдесят восемь копеек! — выкрикнула девушка с ярко накрашенными губами и, глядя не на меня, а в сторону сидящей за соседним окном коллеги, продолжила фразу, не делая никакой паузы между моими «семьюдесятью восемью копейками» и последовавшими словами: — Ты вчера почему так быстро убежала?
— А чё? Смотреть, как ты с начальником воркуешь?
Я выложил требуемые копейки и застыл в ожидании квитанции. Девушка, продолжая болтать, проштамповала конверт, оторвала корешок квитанции, протянула кусочек бумажки в окно и, по-прежнему не глядя на меня, встала и пошла к столику, чтобы выключить свистящий чайник.
К девяти часам я появился на работе и сразу же попросил свою секретаршу — по совместительству экономиста отдела — приготовить мне свежего чаю.
— А тут к вам, Арнольд Давидович, какой-то якут рвётся, говорит, его сам генеральный к вам послал… Шустрый такой, каждые пять минут прибегает и опять куда-то исчезает. Да вот он опять! Впускать? — тараторила Танечка, стоя в дверях моего кабинета.
— Впускай — и принеси нам обоим по стакану чая.
— Есть! Обоим по стакану, господин начальник! — подхватила секретарша. Но закрыть дверь перед носом посетителя, который вдруг вырос как из-под земли и уже стоял на пороге, широко, во всё своё приплюснутое лицо, улыбаясь, Танечка не решилась. — Вы?!
— Иван Петрович Сидоров. Главный бухгалтер Североложского цементного завода, — с расстановкой и нескрываемой гордостью произнёс посетитель.
— Заходите, пожалуйста, Иван Петрович, заходите… здравствуйте, — поприветствовал я главного бухгалтера, протягивая ему руку.
Танечка закрыла дверь. Я пригласил Ивана Петровича сесть на один из стульев, расставленных вдоль длинного T-образного стола, упиравшегося в мой рабочий двухтумбовый, и, заметив его лёгкое волнение, сел не в своё начальничье кресло, а напротив гостя.
— У вас, Иван Петрович, такая ярко выраженная русская фамилия…
— А это у многих ненцев так, — не дав договорить, перебил меня главный бухгалтер, — так сложилось ещё с царских времён. А вы, Арнольд Давидович, тоже не русский… Немец, наверное? Я многих немцев встречал…
— Да, мои родители поволжские немцы, а я здесь, на Урале, родился, — «разминались» мы с Иваном Петровичем, перед тем как перейти к делу.
Дело же наше заключалось в следующем: Иван Петрович проявил инициативу и приобрёл на какие-то неплановые деньги счётно-вычислительную машину СМ с тем, чтобы наконец-то, «шагая в ногу со временем», внедрить у себя на предприятии бухгалтерский учёт, а я, обеспечив отдел портфелем заказов, решил проводить дополнительные работы только по линии НТТМ.
— Иван Петрович, ни в этом, ни в следующем году я не смогу вас включить в план. План отдела на следующий год полностью свёрстан… Только к восемьдесят девятому году это будет возможно.
— А ваш генеральный мне посоветовал вас. И ещё этого… Старосельцева. Говорит, вы сможете помочь… А то машина стоит уже полгода без дела.
— Так зачем вы купили «железо» без программного обеспечения?
— Не знал я, Арнольд Давидович, ой не знал, что к такой машине ещё программы нужны! Уже и двух программистов принял, а они ничего сделать не могут — говорят, такие системы только проектные институты разрабатывают.
«Что делать? Рискнуть, что ли? Этот мужик напоролся на свою глупость… Он точно согласится на НТТМ. Пора бы и мне за халтуру взяться. Но эти долбаные коммуняки… Ведь никакой уверенности! Да чёрт с ним — рискну, всё равно свалю за бугор, пока суть да дело», — размышлял я, помешивая ложечкой чай в стакане.
— Правда, мы бы могли через НТТМ пропустить вашу работу, Иван Петрович… Согласны?
— Согласен! — ни секунды не раздумывая, выпалил Иван Петрович, но последовавшая за этим пауза, которую я специально выдержал, позволила ему сосредоточиться, и, уже как подобает «настоящему бизнесмену», главбух добавил: — Только под вашу личную ответственность, Арнольд Давидович. Я знаю — такие люди не подведут.
«Похоже, моя принадлежность к немцам начинает давать результаты… Спасибо предкам», — и, улыбнувшись, я заверил Ивана Петровича, что лично возглавлю бригаду разработчиков из восьми человек, и если мы, не откладывая в долгий ящик, подпишем договор, то уже со следующей недели приступим к проектным работам, которые сможем завершить к концу первого квартала следующего года.
— А если мы, Арнольд Давидович, десять человек подключим, то ведь и раньше можем завершить? — скороговоркой выпалил суетливый главный бухгалтер — типичный образчик советского руководителя, который — «на всякий случай», «чтоб наших знали», «не зря мы тут штаны протираем» — считал своим святым профессиональным долгом ускорять темпы социалистического строительства.
— Нет, раньше не получится, Иван Петрович, — и тут я ввернул протёртое до дыр в нашем институте сравнение проектных работ с рождением ребёнка, которому необходимо девятимесячное пребывание в утробе матери: дескать, позови хоть девять женщин (наклонившись к Ивану Петровичу, доверительно добавил: «И мужчин, разумеется») — все равно не родят за месяц. Ивана Петровича это сравнение полностью убедило.
— А ведь у нас получается за шесть, а не за девять месяцев… А? — с надеждой в голосе спросил бухгалтер.
— Иван Петрович… Ну нельзя же так буквально понимать это образное сравнение. Естественно, за шесть получится, и обойдётся это вашему заводу в 70 тысяч рублей с поэтапной оплатой выполняемых работ.
— Добро, — тут же ответил Иван Петрович и протянул мне руку.
«Ёкарный бабай, кажется, продешевил! Значит, кто-то заряжал ему большую сумму… А, кто его знает, что у этого северянина в голове происходит! — и, медля с рукопожатием, подумал: — Сегодня ещё, а лучше даже — сразу после разговора, еду в центр НТТМ… 30 тысяч в фонд заработной платы… На меньшее не соглашусь. Это порядка 42% от суммы договора».
— Добро, Иван Петрович. На этой неделе, завтра или послезавтра, мы вам подвезём договор.
Мы обменялись крепкими рукопожатиями и, широко друг другу улыбаясь, распростились.
В центре НТТМ дым стоял коромыслом. Посетители, в основном молодые презентабельные люди, толпились не только внутри, но и снаружи здания. В толпе я увидел моего коллегу из отдела технического обеспечения, который, тоже заметив меня, поспешно отвернулся. «Боится… А мне наплевать, где наша не пропадала, — успокаивал я себя. — Надо было Танечку послать… Хотя нет, мне ведь ещё с этим главным комсомольцем поговорить надо», — и, узнав, что бланки договоров получают на втором этаже, я, переступая через две ступеньки, быстро поднялся наверх. На двери Павла Семёновича Скуратова— директора центра НТТМ города Свердловска, бывшего первого секретаря городского комитета ВЛКСМ — висела небрежно приколотая канцелярской кнопкой бумажка: «Моя минута стоит 100 долларов».
«О-го-го, Павел Семёнович, и где только вы этому научились?! Лихо гайки закручиваете… Вроде как шутка, но с намёком. Слышал, в Америку ездили…» — размышлял я, стоя с бланками договоров (взял, на всякий случай, несколько экземпляров) в очереди к директору. Очередь двигалась быстро — почти с поминутным тактом. Выходившие, а точнее, — вылетавшие из двери кабинета директора взволнованные посетители восторженно всем объявляли:
— Молодец Скуратов! Никакой волокиты!
— Приятно с таким человеком дело иметь!
— Быстрее можно только в бане пописать…
Очередь дошла и до меня.
— Павел Семёнович, Североложский цементный завод заказал разработку системы бухгалтерского учёта. Мне придётся человек десять подключить, а договор у меня только на 70 тысяч. Короче, — чтобы не тратить ваше дорогостоящее время, — мне необходимо тысяч 30 фонда заработной платы. Это где-то 42% от стоимости договора.
— Сейчас, согласно новому положению, мы закладываем в калькуляцию 35%. Но учитывая… как вас по батюшке? Ах, Давииидович… А полностью? Вагнер Арнольд Давидович… Но учитывая, Арнольд Давидович, высокую сложность вашего производства, я, под мою ответственность… в общем, 30 тысяч! Договорились! — и, обращаясь к девушке-секретарю, Скуратов распорядился: — Оля, запиши договор по Североложскому цементному заводу: из 70 тысяч — 30 тысяч в фонд заработной платы. Всё, Арнольд Давидович, заключайте договор — и все бумаги нам на подпись».
После дробного стука тут же приоткрылась дверь кабинета, и в проёме появилась голова, обрамлённая шапкой каштановых волос.
— Арнольд Давидович, к вам можно? — взволнованно прозвучал голос моего секретаря-экономиста. Не дожидаясь разрешения, влетела Танечка и, закрыв за собой дверь, затараторила: — Ой, чё творится, чё творится…
Татьяна Викторовна — так её официально величали — была в курсе всех событий, происходивших в нашем отделе, отделении, да и во всём институте. Она докладывала мне все новости, исходя из принципа «Расскажу всё, что знаю, пусть сам решает, что отмести, а на что обратить внимание». При этом в её сообщениях не было никакой поддающейся трезвой логике последовательности. От мелких институтских сплетен Татьяна перепрыгивала к анализу текущих экономических показателей отдела и отделения, потом переходила к пересказу услышанного ею сварливого диалога сотрудников или жалобы обиженной сотрудницы и после секундной паузы внезапно начинала возмущаться по поводу разработанного и вступившего в силу технологического процесса изготовления программно-технических комплексов и систем.
— У нас в отделении появилась новая «супружеская пара», — хихикнула Танечка. Я поморщился — Таня тут же всё поняла.
— А Виталий-то каков! Сбегал на почту, купил конверты и разложил деньги по конвертикам… Ну прямо настоящий американец.
— Разложить — это ещё ничего не даёт, нужна роспись исполнителя в ведомости. Этим комсомольцам, как и прежде, нужны ведомости, росписи…
Таня на мгновение задумалась.
— Я это обговорю с Энтэтээмом… У нас сейчас аванс — мы всем выдали поровну, при окончательном расчёте я разнесу вознаграждения по разным ведомостям. Пора кончать уравниловкой заниматься.
После первого моего посещения центра НТТМ Татьяна с удовольствием взяла на себя всю дальнейшую рутинную работу по договору. Она часто навещала центр, следила за всеми новшествами и изменениями в системе оплаты труда, приносила «на всякий пожарный» разного рода бланки.
— А чё делать с Сёмой?
Сёма Клепиков разорвал договор ровно через месяц. Пришёл ко мне и заявил: «Арнольд, я не могу… чисто физически не могу. Не потяну я плановую работу и эту халтуру. Сидя в отделе, без разъездов работать я согласен, а в этот Североложск — нет, боже упаси, не поеду». На что я ответил: «Сёма, без поездок не получится, мы все там уже побывали, и тебе придётся. В противном случае ты должен выйти из состава бригады». И Сёма вышел. Позже стало известно, что Сёма переметнулся в другую бригаду, где, по его словам, его больше ценят, чем здесь, у «этого Вагнера», а Танечка прослышала, что где-то там, в соответствующих кругах, Сёма пробурчал, что на немца работать не собирается.
— Сёме выплати одну шестую — 250 рублей, остаток разделим на троих: мне — 500, Виталию — 500, тебе — 250.
Татьяна обрадовалась, как всегда, очень искренне. Быстро вскочила со стула, подошла ко мне сзади и, наклонившись, чмокнула в щёку.
— Мне сейчас раздеться или подождать конца смены?
Таня была бы не Таня без такого рода высказываний — постоянное желание ошарашить было её характерной чертой. Наши дружеские отношения сложились из многолетнего знакомства. Детство и юность в одном городе; одна школа; потом, после окончания высших учебных заведений и десятилетней службы на разных предприятиях, мы случайно встретились в городе, и я пригласил её к нам в проектный институт на должность экономиста отдела.
В конце семидесятых институт прогремел на весь город после выхода в свет романа «Карьера», где молодой уральский писатель со слов жены с точностью, почти не меняя фамилий, описал институтские интриги. Главная героиня без тени смущения прокладывала путь наверх своими женскими прелестями. Вскоре, следуя её примеру, этот способ освоили и другие молодые женщины. Место нашей работы на глазах превратилось в Содом и Гоморру. Наверняка начитавшись запрещённых в то время порнорассказов или тайком просмотрев несколько порнофильмов, молодой писатель вставлял урезанные и «отредактированные» фрагменты из прочитанного или просмотренного в свой роман. Получившееся «произведение» изобиловало такого рода сценками: «Она выпрашивала у него повышения зарплаты, стоя перед ним, в переносном смысле слова, на коленях. Егор Петрович стонал, приговаривая: “Будет тебе повышение… будет… только давай... давай... ещё… ещё… ещё…”». Двусмысленность такого рода описаний позволила редактору выпустить роман в свет. В самом деле: Егор Петрович призывал младшего экономиста всего лишь повысить свою активность на рабочем месте, и тогда, несмотря на то, что фонд зарплаты отделения «трещит по швам», придёт долгожданное повышение. Писатель был не дурак: дабы не будить зверя в феминистских кругах, в середине книги посадил главную героиню в кресло завотделением, и теперь уже её умоляли, «стоя на коленях», молодые специалисты.
Танечка, по-моему, прочитала эту книгу несколько раз и, почуяв запах (а ещё говорят, деньги не пахнут!) немереных шабашных денег, решила превратить нашу связь из дружеской в дружески-интимную; ведь, следуя логике романа «Карьера», только секс и мог привести секретаршу к существенному улучшению материального положения.
Вслед за первым договором появились и другие, причём сразу несколько. Выполнение работ по ним приходилось вести не последовательно, а параллельно.
К середине следующего года мы проводили одновременно несколько хозяйственных договоров через НТТМ, который к тому времени отпускал в фонд заработной платы до 60% и после отчислений 30% в общесоюзный и местный фонд оставлял за собой оставшиеся 10%. Появившиеся в то время производственные кооперативы выплачивали исполнителям до 64% от стоимости выполненных работ. Павел Семёнович Скуратов обзавёлся заместителями и, курсируя между Москвой и Свердловском, пробивал какие-то очень важные решения, касающиеся конкурентоспособности центров НТТМ. Утверждали, что он вынес на рассмотрение высоко-высоко, к самому закопёрщику перестройки, проект о запрете производственным кооперативам выполнять посреднические работы; позволялись только те, которые кооперативы могли сделать самостоятельно, с помощью своих сотрудников. Халтуру же должны были пропускать исключительно через центры НТТМ. «Все неплановые работы — наши, а всё остальное должно регулироваться сверху». И шёпотом добавляли, что халтура ставится сейчас на учёт в соответствующих органах и что даже КГБ этим интересуется, а все списки исполнителей давно уже лежат у них на столах. Возможно, интересовались, возможно, и списки имелись, но обуздать разбушевавшуюся стихию «второстепенных» неплановых работ, неожиданно появившихся на предприятиях страны в несметном количестве, никто не решался — бригады дополнялись прямыми или подставными (косвенными) участниками из числа высшего руководства предприятий, подписывающих договоры. Нахлынувшие изменения в области экономики были, в принципе, способны обеспечить относительно плавный переход от плановой к планово-рыночной экономике страны, но закулисная война противников перестройки, недоверие к тоталитарному способу правления коммунистов, способных в одночасье свернуть все новшества, и животный страх, зародившийся ещё во время сталинского террора, свели эти изменения к нулю. Никому и в голову не приходило отчислять часть заработанных средств в фонды развития производства. А те, кому приходило, скупали на заработанные деньги доллары и прятали их под подушки в ожидании лучших времён. Таким образом, мощный неконтролируемый поток наличных денег хлынул на убогий рынок развитого социализма. Из искры возгорелось пламя инфляции до сего времени невиданного в Российской империи масштаба.
А пока мы жили привольно — наконец-то лучше таксистов, официантов и прочего коррумпированного обслуживающего персонала. На инженерно-технических работников предприятий оборонной промышленности было жалко смотреть. Они, получавшие вознаграждения в полтора раза больше нас, работников гражданских предприятий, теперь вынуждены были кусать локти, сидя «за решёткой».
— Так им и надо, — злорадствовал мой друг Эдуард Ленц, — теперь как по социализму: «от каждого по способностям, каждому по труду». Десятилетиями эти инженерята получали за равный труд больше, чем мы, чуть ли не в два раза! А за что? За то лишь, что они свои таинственные (Эдик нарочно употребил слово «таинственные» вместо «секретные») документы друг от друга прятали.
Разлив остатки первой бутылки водки, которую мы купили по баснословной цене, заехав после работы в цыганский посёлок, Эдик, облокотившись на верстак в моём гараже, начал «богохульствовать»:
— Я, Арнольд, почувствовал себя сейчас таким свободным… ну, короче — как бог! Я вообще перестал деньги считать… всю семью одеваю с барахолки… поганую мебель, с которой мы прожили двенадцать лет, выбросил на помойку и купил новую — современную… Без очереди! Пошёл, проплатил — доставили! Грузчикам на лапу дал — они довольны.
— Ну, я тоже не промах. Вон, видишь, машина новая… двойную цену дал, — подхватил я направление разговора.
— А это что за клякса масляная?
— Это я для отвода глаз, чтоб соседи не завидовали, мовилем крыло измазал. Ну, будто уже стукнулся… Представляешь, какая радость соседям — не успел машину новую купить, и уже дорожное происшествие. Ко мне вчера во дворе сосед Олег Сурков подходил, спрашивал, что и как… Эдик! Это надо было видеть! Какой букет эмоций: тут и зависть, и радость, и жалко ему меня: «ну что ж ты такой растяпа». С русскими, Эдик, нужно быть осторожнее. Это немцы, догоняя поочерёдно друг друга, соревнуются, улучшая благосостояние своей семьи, а русский в догонялки играть не любит…
— Шины, гад, проколет, — прикуривая новую сигарету от предыдущей, съехидничал Эдик.
До самого позднего вечера — благо жили совсем рядом — сидели мы в располагающем к душевному разговору гараже: пили водку, закусывали спинкой минтая с хлебом и наперебой вспоминали всякие смешные случаи.
Один эпизод всплыл в памяти особенно ярко. Десять лет тому назад, проработав год в проектно-конструкторском бюро, мы с Эдиком пошли предлагать приобретённые нами навыки программистов в одно из ведущих предприятий оборонной промышленности нашего города. Эта организация в очередной раз сманивала программистов с «гражданки», суля относительно высокие оклады, но в ущерб свободе — возможные путешествия за границу отменялись.
Встретившись в условленном месте, захватив с собой паспорта, мы шли по улице Якова Свердлова в сторону отдела кадров.
— Предприятия нападающей промышленности, — импровизировал Эдик, — какие они, к чертям, оборонные, самые настоящие агрессивно-нападающие.
— Эдик! Нас не примут… Давай поспорим!
— Не хочу спорить! Чем этот жидёнок Раппопорт лучше нас? Мы с ним один вуз закончили.
— Да одним тем, что его отец там в начальниках ходит… бык ты упёртый!
— Попытка не пытка! Попробовать надо… Наши сто двадцать до двухсот подпрыгнут. И перспектива получения квартиры имеется… А в этом несчастном КаБэ ты до пенсии ни черта не заработаешь.
Мы подошли к мрачному, выкрашенному в серый цвет зданию и вошли внутрь. Вахтёр, турникет, телефон…
— Нам в отдел кадров.
— Ваши паспорта, — охранник посмотрел на часы, положил перед собой два формуляра, вписал туда, ухмыльнувшись, соответствующие фамилии, время дня, позвонил по внутреннему телефону и после короткого «Пропускаю» открыл вертушку для прохода.
— Прямо по коридору, вторая дверь направо.
Прочитав на двери «…Олег Борисович», я постучался, и мы вошли в кабинет начальника отдела кадров.
— Здравствуйте, Олег Борисович, — перехватил инициативу Эдик.
— Я не Олег Борисович, Олег Борисович вот здесь, проходите, — вежливо улыбаясь и указывая рукой на следующую дверь, произнёс молодой, атлетического сложения мужчина.
Я потянул за ручку. Дверь, мягко щёлкнув, отворилась, демонстрируя нам свою претенциозность. «Такую дверь я открываю впервые… Броня, облицованная деревом», — промелькнуло в голове.
— Здравствуйте, Олег Борисович, — с порога поздоровался я, первым шагнув в кабинет начальника.
— Здравствуйте, Олег Борисович, — молодцевато, по-спортивному воскликнул Эдик, следуя за мной, демонстрируя всем своим выражением лица патриотизм и безмерное желание служить всему социалистическому отечеству и лично Олегу Борисовичу.
— Здравствуйте, здравствуйте… Проходите, добры молодцы. Откуда такие бравые ребята?
— Из ПКБ АСУ, программисты, — отчеканил я, непроизвольно по-военному выгибая грудь вперёд, — прочитали в газете о вашем наборе.
— Да, программисты нам нужны, расширяем отдел АСУ. Выходцев из ПКБ мы ценим — обученные ребята… и девушки, конечно… Присаживайтесь вот сюда, пожалуйста, — расплылся в довольной улыбке начальник отдела кадров, пожимая нам руки, — ваши документы, пожалуйста.
Как по команде, мы сунули руки в карманы пиджаков, вытащили оттуда наши серпастые-молоткастые и положили их на стол.
Олег Борисович открыл первый паспорт. Мы с Эдиком переглянулись. Улыбку с лица начальника как будто стёрли тряпкой. Отложив паспорт в сторону, он открыл второй. Олег Борисович явно был застигнут врасплох (на вид — настоящие русские парни, а в пятой графе — чёрт-те что!) и, усиленно предпринимая попытку скрыть состояние смущения и неловкости, схватился за трубку телефона и стал куда-то звонить.
— Мария Филипповна, добрый день… да, это я. Скажите, что у нас там со студентами-выпускниками из Горьковского университета? Ага… Ну, ну… Нет, конечно… Понятно! Хорошо, Мария Филипповна, хорошо, — и, не дослушав говорливую Марию Филипповну, Олег Борисович бросил трубку.
— Так, ребята! Ситуация у нас следующая. Мы заказали десять молодых специалистов из Горького, и, похоже, всех десятерых нам Министерство утвердило. А вот сколько действительно к нам приедут — вопрос. Вы ведь сами понимаете — кто женится этим летом, кто замуж выйдет… Ну, в общем, возможно, не все подъедут. Так что мы с вами так договоримся — где-то в конце августа подходите ещё раз, а там видно будет.
— Зачем же вы тогда в «Уральском рабочем» призыв пропечатали? — возмутился Эдик.
— Не призыв, а набор. Призывают в армию. И не пропечатали, а напечатали! Ленц. Эдуард. Яковлевич, — уже строго, с расстановкой, демонстрируя свою «феноменальную» память после бегло прочитанных паспортных данных, прицыкнул начальник отдела.
— Всё с вами ясно! — с досадой констатировал Эдик, направляясь к двери на выход.
— Пропуск возьмите!
Я подошёл к столу, взял оба подписанных пропуска с отметкой времени и, ни слова не говоря, пошёл вслед за Эдиком.
Пропустив по рюмашке за нашу свободу, Эдик налил снова, предложив тост за тех, кто «за решёткой».
— Считай, за нас тоже — мы все тут за решёткой сидим… Когда за кордон, на земли великой Германии?
— Долго ещё. Родственник прислал письмо, где просит какие-то дополнительные документы, а я так халтурой увлёкся, что про великую Германию просто забыл. А линять надо. Эта наша свобода, Эдик, скорее похожа на вакханалию. Так долго продолжаться не может. Смотри, какой перекос пошёл — мы с тобой тыщи по три в среднем в месяц зарабатываем, а основная масса людей продолжает на совковых окладах сидеть… Работягам тарифы не подымают… Перебои с продуктами пошли… Какие-то коммерческие цены объявились… Это как понимать?
— А что тут понимать! Это говорит о том, что мы с тобой в хвосте плетёмся. Некоторые уже столько наворовали, что успели себя подновить и спешно приступили к скупке продуктов питания… короче, спекулируют, гады… У меня на балконе три мешка стоят — один с сахаром, другой с лапшой, третий с рисом, по коммерческой цене купил. И ведь всё из-под полы!
Пораскинув мозгами на тему перекоса в заработной плате, мы решили, следуя примеру наших отцов, остановиться и недопитую вторую бутылку поставить в тумбочку.
— Сожмём волю в кулак, — с пафосом произнёс Эдик, открывая тумбочку. — А может, ещё по одной, а… по последней?
— Наливай!
Домой я пришёл в двенадцатом часу. Дети уже, слава богу, спали. Жена встала, вышла ко мне на кухню.
— Сопьёшься ведь… Деньги пошли — значит, теперь каждую неделю в три горла пить можно, так, что ли?
— Не шуми, детей разбудишь. Халтурку сегодня закрыли. Вот, полюбуйся, — и я выложил на стол пачку денег.
— Скоро эти деньги тебе на лечение понадобятся, — съязвила жена Галечка и, заботясь о том, чтобы я по-человечески, культурно, закусил, предложила: — Сядь-ка, разогрею тебе тарелочку щей, покушаешь хоть, как нормальный человек… Мать Серёги Ладунова пианино продаёт — их дочь уже два года за инструмент не садилась. Я договорилась с ней на завтра, что в десять утра ты придёшь, посмотришь…
— На десять утра?!
— Откуда мне было знать, что ты сегодня опять халтуру закроешь и пьяный домой в двенадцать часов припрёшься… — ворчала Галечка, нарезая хлеб.
— Хорошо. Разбуди меня в девять… Умоюсь, душ приму, морду в порядок приведу, чай попью…
— Такую морду за час в порядок не приведёшь — минимум два понадобятся. На восемь будильник поставлю.
Остановить бранившуюся жену можно было только одним способом — нужно было замолчать и переместиться мыслями куда-нибудь далеко-далеко — в соседнюю точку пространства. И я замолчал. Жена посмотрела на меня, поняла, что я отключился от реальности, накрыла достойный похвалы стол и ушла спать.
Проснулся я от истошно звенящего, переходящего на хрип будильника. Гневно пристукнув его сверху по кнопке, посмотрел на циферблат — полдевятого.
«Ну, слава богу, не восемь, — подумал я, — ещё минуточек пять, и встану. Боже мой, по полбанки заглотили… Весь день себе испортил! А ведь мой отец не пил… Нет, пил — по сто грамм водки в год. А я — по пол-литра в неделю! Обошёл отца… Так, так… Пол-литра в неделю — два литра в месяц — двадцать четыре литра в год… Я жру этой дряни больше, чем мой батя, в двести сорок раз… Кошмар!» Открыл глаза — без десяти девять: «Всё, встаю!» Я встал, но отнюдь не первый. Сын к восьми часам убежал в школу. «Что они там делают, ведь сегодня суббота?» Дочь Катя с мамочкой шебуршились на кухне.
— Смотри, вот здесь два объявления. За двести рублей… пианино «Урал», — указывала жена пальцем в газету, которую она положила на моё место за кухонным столом.
— Всего за двести?!
— Что значит «всего»? Это полтора моих месячных оклада.
— А сколько Ладунова просит?
— Не знаю… Поторгуйся. Ты ведь теперь капиталист.
— Капиталист, Галечка, это тот, у которого имеется частная собственность, а у нас собственность — только личная.
Выйдя из нашего первого подъезда, я перешёл в шестой, поднялся в лифте на восьмой этаж и ровно в десять по моим часам позвонил в дверь. Тишина. Я позвонил ещё раз и ещё — в десять так в десять! За дверью кто-то зашевелился. На вопрос «Кто там?» я ответил: «Арнольд, по поводу пианино».
— Ах! Арнольд, подожди, сейчас открою.
Через минуту Валя открыла дверь, представ передо мной в домашнем халате, с наскоро прибранными, торчащими во все стороны волосами.
— Проходи, пожалуйста, в комнату. А я совсем забыла… У меня Серёжка в школу убежал, я прилегла и уснула. Посиди, я сейчас…
Я присел на хрустящий диван, в голове сразу промелькнуло «Ему сто лет в обед». Оглядывая обстановку, я совсем загрустил. «Что происходит у нас в СССРе? «Процесс пошёл». Какой процесс, Михаил Сергеевич? Общество стремительно разваливается на части, причём одна часть резво, наперегонки, подымается вверх, а другие девять частей падают вниз — в пропасть».
— Галя сказала мне, что ваша Катя в музыкальную школу пошла? — прервала мои рассуждения Валя. — А моя старшенькая всё побросала: не хочу, мол, больше по клавишам стучать.
— Она пять раз в неделю на фигурное катание ходит — вернее, мы её возим… Не знаю, потянет ли моя дочь ещё музыкальную школу… Можно я, как твоя дочь говорит, по клавишам постучу?
— Конечно, конечно, постучи.
Я подошёл к пианино, открыл крышку и одним пальцем пробарабанил первую октаву.
— Сколько, Валя, ты за него просишь?
Валя смутилась — да и как не смущаться, ведь мы, совки, не привыкли, а потому не умели торговаться. Но она напряглась, уставилась в потолок, перевела глаза на пианино.
— А жалко ведь его продавать, считай, восемь лет оно у нас стоит… Сердцем приросла…
Валя продолжала ещё что-то говорить, а я в ожидании конечного результата вспомнил, как мой брат Вальдемар коляску детскую в семидесятом году торговал. Коляска была подержанная, но немецкая, гэдээровская. Его тесть — большой начальник — достал её по блату и переслал к рождению первенца из Ижевска в Свердловск. Вальдемар расклеил по близлежащим к дому заборам и столбам объявления о продаже детской коляски и ждал. В этот день я был у него дома и оказался, можно сказать, случайным свидетелем незабываемого образца искусства торговли.
Респектабельный мужчина, вошедший в прихожую однокомнатной Вовиной квартиры, был явно не студент, как мы в то время, и, внимательно оглядев коляску со всех сторон, сказал: «Двадцать пять». Мой брат, вероятно, торговавший ею всю ночь во сне, выторговал её за…
— Давай двадцать!
Возникшее было и у меня, и у покупателя замешательство Вальдемар быстро «поправил»:
— Ну, в общем, двадцать и бутылку водки!
Покупатель молча отсчитал двадцать три рубля двенадцать копеек и, взяв в охапку коляску, ушёл.
— Да не мог я иначе… Она ведь подержанная. Стыдно как-то…
— Триста рублей, Арнольд, оно того стоит!
На чужих (хотя каких чужих — Вальдемар мой брат) ошибках тоже учатся — я не потребовал повышения продажной цены, однако — в нарушение всех правил купли-продажи — и торговаться не стал.
В это же утро я организовал доставку купленного пианино — сходил в общежитие студентов железнодорожного института, подрядил шесть человек и после выполненной работы выплатил каждому вознаграждение в размере месячной стипендии, равной тридцати пяти рублям. Остались довольны и Валя, и студенты, и Галя с Катей. Вместе с ними был доволен и я.