В начале лета 1765 года аккредитованный посол Её Императорского Величества Екатерины Второй Александр Романович Воронцов собирался на летние каникулы из Голландии в Россию. Петербургские белые ночи с юности приводили графа в восторг; прежде при всяком грядущем посещении Северной Пальмиры Его Сиятельство уже предвкушал, как вовлекут его в водоворот свой и новыми впечатлениями освежатся дорогие сердцу воспоминания. Нежные светлые сумерки, обещающие ночь, но так и не сдерживающие своего обещания, — лучшее время для долгих прогулок, неспешных мыслей, равно как и для смелых мечтаний и дерзновенных помыслов; это время, когда молодость кажется непреходящей, когда мнится, что всё ещё впереди — и жизнь, и свершения, и победы.
Отовсюду на «белые ночи» съезжались политические и государственные деятели в летнюю резиденцию Её Величества, где ждали их светлый ночной бал, предивные концерты русских и италианских Орфеев Невы и продолжительные прогулки вокруг Большого озера. Дивертисменты сии ненавязчиво сочетались с беседами государственного значения, кои умело направляла сама хозяйка.
Увы! Этим летом всё было не так. Впервые граф Александр Романович чувствовал себя неуверенно. Во-первых, вызывала тревогу отставка дяди Михаила Илларионовича с поста канцлера; во-вторых, зазывательство малоимущих и малоземельных крестьян Западной Европы для организации колоний в районах Среднего и Нижнего Поволжья шло не столь гладко и не столь быстро, как ожидалось. Дядя был отстранён от должности канцлера почти сразу по приезде в Санкт-Петербург, по причинам, племяннику неизвестным; неясно было, как это скажется на благосклонности Её Императорского Величества к самому Александру Романовичу. Доселе он не был обделен монаршею ласкою, и карьера его складывалась более чем успешно; неясность нынешнего положения удручала более, чем прямая немилость. Манифест «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах» за два года, прошедших с момента его издания, не принёс ожидаемого результата. О желающих выехать французах, голландцах или швейцарцах Воронцов почти ничего не слышал; из немцев же собрались и уехали только самые смелые — всего, по предварительным данным, около 7 тысяч человек. В планы же Её Величества входило создание 10 000 крестьянских дворов с общей численностью первых колонистов 50 000 человек. С одной стороны, такую неспешную эмиграцию можно было лучше организовать, ведь на то, чтобы прокормить, распределить и обустроить вновь прибывающих колонистов требовалось время, а с другой — германские ландграфы уже начали понимать, что у них из-под носа уводят народ, да не одних лишь мужиков — забирают людей семьями, и детей, и женщин, и мужчин. Необходимо было торопиться, а для этого нужны были дополнительные зазыватели со знанием немецкого языка. Сами немцы уговаривали переезжать в Россию неохотно, а те, кто соглашались делать это, спустя некоторое время уезжали сами — с теми же, кого и зазывали. Манифест от 4 декабря 1762 и его дополнение от 22 июля 1763 года не вызывали у большинства крестьян доверия, поскольку не были обоюдно подписанными соглашениями, да и стиль изложения был расцвечен такими изысками бюрократической речи, что некоторые фразы заставляли морщиться самого Александра Романовича; для тёмного же люда, надо полагать, оставались оне и вовсе непонятными. Нужно было упростить текст и выпустить что-то вроде образца договора. Проект такого соглашения с преамбулой, описывающей районы Саратовской губернии, Александр Романович подготовил и намеревался, не медля и упредив возможные критики, обсудить с Екатериной на встрече в Царском Селе.
В оговорённый день граф приехал в Царское Село значительно раньше назначенного времени — ему хотелось полюбоваться красотою царскосельского парка и привести чувства в согласие с сим гармоничным аккордом природы и искусства. Не так давно разбитый сад шелестел уже успевшими подрасти и окрепнуть стройными деревцами; неспешно журчала вода в канале, окружающем его, неся свои благотворные воды всему живому, растущему… Прогуливаясь по широкой липовой аллее, граф подолгу останавливался, внимательно разглядывая вновь строящиеся павильоны и белеющие вдоль аллеи скульптуры. «Да! Такие перемены — и всего за год… Какая быстрота, какой размах! Замыслы у вас, царица-матушка, разнообразные и грандиозные; с кем только всё сие в плоть и кровь облечь собираетесь? Вот и на воззвание откликнулись немногие, придётся, очевидно, деньгами прельщать, а значит, глубже в казну лезть. Вельми странно сие — со своих три шкуры дерём, иностранцев же калачом заманиваем… не лучше ли свой народ обучать, реформы земельные проводить, крестьянам земли если не в собственность, то хотя бы в аренду отдавать? В Европе у крестьян-арендаторов урожаи трикраты большие супротив наших-то».
— Александр Романович, батенька, вы уже здесь? А мы вас к одиннадцати ожидаем, — прервал размышления графа чей-то голос. — Нам обоим назначено прибыть к одиннадцати.
Воронцов оглянулся и увидел быстро приближающегося к нему Григория Григорьевича Орлова. Блистательный любовник (поговаривали, что и тайный супруг) Екатерины был поистине богатырского сложения: высокого роста, с длинными мускулистыми ногами, словно высеченным из мрамора торсом, он будто отделился от группы античных скульптур царскосельского парка.
— Очень рад вас видеть, граф, — разводя руки в стороны и приготовившись обнять Орлова, приветствовал Воронцов приближающегося к нему фаворита. — Вы, Григорий Григорьевич, всё в том же блеске взору предстаёте. Жалует вас Её Величество вниманием своим, ох как жалует!
Эти с лёгкой иронией сказанные слова мгновенно отбили у Григория Григорьевича охоту обниматься с Воронцовым; он отступил на шаг назад, словно бы для шутливо-изящного поклона, и тем самым уклонился от распростёртых рук графа.
— Вы, милостивый государь мой, слогом одическим расточать хвалы изволите, но мню, под оболочкой сей сокрыто сатиры жало. «Жалует вниманием», говорите? О, соглашаюсь без обиняков. Если то, что мне после исполненного трудами дня на сон не остаётся ровно ничего, тогда вы, граф, правы. Исключительное трудолюбие Её Величества весьма похвально и заразительно, но требует напряжения всех сил, голубчик Александр Романович, — парировал Орлов и продолжал: — А вы, граф, слегка бледны и явно чем-то озабочены. Что с вами? Не могу поверить, что отставка вашего дяди так вас удручает. Немолод уже ваш дядюшка, не поспевает за нами, а время торопит. Да вы и сами это знаете, любезнейший Александр Романович, Европа почти по всем статьям нас обошла. А мы сзади ковыляем со старой гвардией, из которой уже песок сыплется… — Орлов кашлянул и криво усмехнулся.
— Мой дядя Михаил Илларионович — благороднейший и честнейший человек и полностью отдавал себя служению Отечеству во все времена. Просто так, безо всяких почестей, отлучить его от службы я нахожу, мягко говоря, крайне неблагодарным.
— Вы правы, граф, но по причине огромного количества замыслов, о которых вы, мой друг, в ближайшем будущем узнаете (и, поверьте, будете изумлены), Её Императорское Величество просто не нашли времени отблагодарить вашего дядю за безупречное служение короне во всякие времена, — отвечал Григорий Орлов с интонацией, в искренности которой можно было глубоко усомниться. Однако, прочитав негодование на лице Воронцова, уже серьёзно и без малейшего двусмыслия добавил: — Александр Романович, Её Величество править изволят не так, как ожидают подданные, привычные к стилю правления прежних монархов, в особенности Петра Великого. Сие — окружности, чьи центры полярны. Здесь никого не выбрасывают и никого не преследуют. Здесь предлагают совместно размышлять и действовать. Настало время, когда деяния самостоятельные, направленные на благо нашей великой державы, поощряются, а неизбежные при сем ошибки великодушно прощаются. Высокочтимый граф, пришло наше время развернуться на просторах огромной России-матушки. А стариков мы отблагодарим, они честию послужили Отечеству.
— Вы, Григорий Григорьевич, — уже не так напряжённо и заметно теплее ответил Воронцов, — изменились с момента нашей последней встречи. Изящней стали, и речь ваша красками стала богаче. «Окружности, чьи центры полярны»… Кто это вам такую необычную фигуру речи подарил?
— Э-э-э, Александр, ещё не то от меня услышишь, — незаметно перешёл на «ты» Орлов. — Я почти два года с братьями гернгутерами по манифесту работал, так они каждое слово по сто раз взвешивали, каждое словосочетание в соглашениях оттачивали до полного отсутствия двусмысленности в каждом предложении. Недавно с ними наконец-то всё закончили, и их первые люди уже двинулись на Нижнюю Волгу под Царицын. Очень рад работе с ними — великая это школа: договоры, соглашения, дополнительные объяснения по всяким там пунктам отрабатывать… Не наш народ, у нас мужик вообще ничего подписывать не собирается — боится. А эти гернгутеры верят! Верят, что всё, что написано, будет исполнено. Я тоже, Александр Романович, верю, — и знаете почему? Да потому, что попробуй что-нибудь не выполни — они же письмами нас всех забросают и будут упрямо стоять на своем, пока до императрицы не дойдёт. А вот когда до неё дойдёт, тогда ты поймёшь, что такое служить Отечеству достойно, верно, благородно и с полной отдачей сил, — и Григорий Григорьевич весело засмеялся.
— Я, граф, тоже занимаюсь колонистами в части организации зазывательства, и признаюсь вам: не могу до конца понять целесообразности этого предприятия ни с нашей стороны, ни со стороны колонистов, — Воронцов вынул часы-луковицу, отщёлкнул крышку ногтем и, быстрым взглядом сверившись, слегка придерживая Орлова левой рукой под руку, широким жестом вытянутой правой пригласил его следовать ко дворцу.
Григорий Григорьевич, тем не менее, не сдвинулся с места; запустив пальцы в какой-то не видный глазу внутренний карманчик, тоже достал часы, не торопясь открыл их, причём раздался мелодичный звон; дослушав всю музыкальную фразу и посмотрев выразительно на циферблат, сказал:
— Вы правы, граф, нам пора. Её Величество не терпит опозданий. Лучше раньше, чем позже, посидим в приёмной.
Шли медленно вдоль озера, наблюдая, как утки с шумным гоготом и громкими хлопками крыльев устремлялись к брошенному в воду корму — несмотря на то, что садовник разбрасывал его во все стороны, потешная суета птиц не прекращалась. Уже подходя к Большому Царскосельскому дворцу, Орлов прервал молчание и спросил:
— Почему, Александр Романович, вам непонятны причины эмиграции колонистов? Ведь мы предоставляем им такие привилегии, которые в их странах им и не снились. Они у нас свободные землевладельцы с правом наследования дарованной земли — без права на продажу, конечно. Но, великодушный граф, ведь это право у нас только за дворянами закреплено!
— Через тридцать лет, Григорий Григорьевич, этой, как вы говорите, дарованной земли им не будет хватать, а затем помаленьку, одна за другой, исчезнут и привилегии. Например, освобождение от воинской повинности. Всё вернется на круги своя — те же войны, та же нехватка пахотной земли, то же недовольство налогами… И, ко всему прочему, огромная удалённость их от родины, куда они навряд ли без чьей-либо помощи когда-нибудь вернутся.
— А им, Александр Романович, и незачем будет возвращаться: они станут нашими немцами. Немцев ведь в Европе много разных, и у нас будут свои немцы: одним народом больше, одним меньше — Россия от этого только обогатится. Удивительно только, как вы с такими мыслями собираетесь европейцев зазывать. Поехали, дескать, к нам — и одновременно спрашиваете: «А зачем вам, дурни вы этакие, сие нужно?» Получается, граф, мы с вами — как две армии по разные стороны фрунта, — с видимым раздражением произнёс Орлов, а про себя подумал: «Ну точно как его дядя и сестра — вечно под кожу лезут».
— Вы же только что утверждали, Григорий, что настало новое время, когда всё наболевшее и сомнительное можно открыто обсуждать не только с вами, но и с самой императрицей… А не успел я рта раскрыть — и вы меня уже и во враги записываете.
— Можно, граф, обсуждать, можно. Вот сейчас и обсудим… — И уже с нескрываемой фамильярностью прибавил: — Матушка-царица вас быстро вразумит. Только не забудьте ей доложить о вашем наболевшем и сомнительном. Не то мне самому это сделать придётся.
Григорий Орлов уже давно переступил ту невидимую черту, которая могла бы, даже учитывая его нынешнее положение при дворе, считаться дозволительной в светской беседе, и Воронцов лишь благодаря дипломатической закалке удерживал себя от ответной грубости. «Удивительно, — подумал он, — непочтительное поведение какого-нибудь иностранного чиновника оставило бы меня совершенно спокойным; я научился выходить из всякого рода неприятных диспозиций без урона для чести. А здесь, в России… На родине всё принимается ближе к сердцу, даже глупость неотёсанного солдафона».
Взволнованные, с покрасневшими лицами они вошли в рабочий кабинет Её Величества. Екатерина поднялась им навстречу.
— Друзья мои, вижу вас в аджитации великой; с чего бы сие? Неужли разругаться успели в приёмной? Ведь только что мы наблюдали в окно мирную беседу вашу!
— Ваше величество, дозволено ли мне заметить будет, — Воронцовы сии сомневаются во всём и всегда, и что бы мы ни делали — найдут что возразить. Вот и Александра Романыча волнует, не пожертвуем ли моралью в соблюдении обещаний. Он же нам всех колонистов распугает своими рассуждениями! — с ходу выпалил Григорий Орлов.
— Полноте вам, голубчик Григорий Григорьевич, успокойтесь. Знаю, о чём думает граф Александр Романович; сам же он мне в письмах без обиняка свои мысли излагал. Я с ним согласна, что часть эфическую манифеста «О дозволении…» в Сенате необходимо было обсудить. Но под таким углом на наше обращение даже гернгутеры не посмотрели. А вы, граф, — утончённый моралист. Что ж, дабы совесть вас не угрызала, попробую от имени Государства Российского доказать вам, что пред Богом (а стало быть, в соответствии с нашей моралью, коли мы с вами, граф, христиане) помыслы наши чисты. Намерения наши благородны и в отношении уже проживающих в нашей империи народов, и в отношении вновь прибывающих. Да что же мы стоим, господа, — присаживайтесь, располагайтесь поудобнее — разговор будет долгим.
Воронцов с момента появления в кабинете императрицы ещё не успел вставить ни одного слова. Его удивило, во-первых, что никакого, как в прежние времена, обмена любезностями не произошло; во-вторых, что Гришка Орлов в присутствии Её Величества походя, без стеснения, прошёлся по всем Воронцовым и в ответ получил лишь «полноте вам, голубчик». О бесцеремонном поведении этого «голубчика» писала графу сестра, Екатерина Романовна Дашкова. «Но это уж слишком», — промелькнуло в мыслях у Воронцова. Вслух же он произнес:
— Ваше Величество, я ни на минуту не сомневался в целесообразности нашего предприятия, но зная, с каким особым интересом и любовью относитесь вы к философии, тем паче к той её части, которую древние любомудры Сократ и Платон наиважнейшей для человеков почитали, сиречь к эфике, осмелился в письме моем всего лишь высказать суждения о будущем колонистов, как рассуждал бы о сём предмете древний грек и как добродетельному россу помышлять надлежит — ни больше и ни меньше.
— Да-да, граф, я это именно так и поняла, и очень ценю ваш тонкий подход к делам, касающимся судеб человеческих, — присаживаясь на стул, предупредительно придвинутый стоящим позади Орловым («точно лакей», — мысленно фыркнул граф), — ответила с улыбкой императрица. — Я долго думала над тем, что будет с колонистами через тридцать лет. Считаю, что первые годы — самые тяжёлые, посему мы их освободили от налогов и барщины: сей отрезок времени можно назвать периодом становления колоний. Не каждая семья, полагать должно, выдержит трудности его, и наверняка найдутся такие, кои захотят вернуться на родину, — разумеется, после возмещения всех израсходованных ими средств. Маловероятно, что селянин с прибытком в достоянии покинет Россию; скорее всего, это будут семьи, коим не удалось поднять крестьянское хозяйство, а стало быть, обнищавшие от недостаточного трудолюбия и неладов, ибо других причин сему при рачении нашем о них не вижу. Но и сих бедолаг мы без покровительства своего не оставим. В переписке с известным вам, Александр Романович, бароном Борегардом, — Екатерина вопросительно взглянула на Воронцова, на что граф ответствовал кивком, — мы пришли к таковому решению: застраховать колонистов, отправляющихся в Россию, на случай возврата. Страховые денежные суммы барон предлагает поместить в швейцарский банк. Я думаю, Сенат поддержит наше предложение; размер же страховой суммы нам предстоит ещё определить. Таким образом, мы обеспечим возврат тем, кто не нашёл себя у нас в России. Разве это не человечно, господа? Смогла ли я развеять ваши сомнения, любезнейший наш эфик, граф Александр Романович?
Воронцов задумчиво смотрел на стоящий на столе чернильный прибор, на маленькие свежие кляксы вокруг него и с восхищением думал: «Царица пишет много, и сама пишет. Её русская речь безошибочна; акцент еле заметен. Немецкие и французские слова почти отсутствуют…»
— Крыть ему нечем — вот и молчит глубокомысленно, — выпалил Григорий Орлов и с ужаснейшим славянским акцентом процитировал: — “Worueber man nicht sprechen kann, darueber muss man schweigen“ .
Императрица подняла брови, уголки губ чуть дрогнули — должно, внутренне заходится смехом, дивясь сему афоризму, удовлетворённо отметил Воронцов, — Орлов же, не смутившись нимало, решительно продолжил: — Наши условия самые лучшие, ни у кого в настоящий момент лучших условий нет!
— Вы не путайте, пожалуйста, Григорий Григорьевич, эмиграцию европейцев в собственные колонии с нашей эмиграцией. Европейцы переселяются в земли, которые они себе отвоевали, или, лучше сказать, просто приписали: голландцы — в Южную Африку, французы и англичане — в Америку еt cetera. Это территории слаборазвитых племён, где никакой государственности в нашем понимании нет, и в недальнем будущем племена сии будут уничтожены или, в лучшем случае, порабощены. Земли же сии и правительства, и народы их считать привыкли своими. Наши же территории на Волге мы желаем заселить по преимуществу немцами, ибо знаем, сколь плотно заселены их собственные земли. Другие европейцы отбывают в свои колонии, немцу же, землю любящему, крестьянину и садовнику отменному и по природе своей рачительному хозяину, податься некуда. Предрекаю, что, коли внутри империи нашей будут созданы поселения германцев — народа, играющего столь заметную роль в политической, экономической и духовной жизни Европы, — они и здесь, в самом средостении страны нашей, за кулисами быть не пожелают. Добавим, что ни веры своей не изменят, ни языка, а стало быть, из своей среды по преимуществу супругов себе изберут… Добавим сюда все гарантированные им привилегии… Али не видите, что поселения сии, вернее, живущий там народ, будет в семье российских народов чужим? Чужих же, как известно, не любят. Опасаюсь даже помыслить, как сложится жизнь колонистов в случае столкновений между Россией и германскими государствами…
Её Величество, стараясь сохранить спокойный вид, медленно встала из-за стола, быстрым жестом осадив Григория Орлова, чтобы впредь не суетился и помолчал, отошла к стене, будто бы рассеянно рассматривая висевшие на ней картины. «Попал в цель, — думала она, —мои, мои это мысли, только не высказанные вслух. Уж коли я здесь не своя — они тем паче будут вечно пришлыми. Но почему мудрые гернгутеры не подняли эту тему, почему, согласившись отправиться в чужую страну, не боятся быть в ней чужими?»
— Гернгутеры, Александр Романович, на этом не заострили внимание — почему, как мыслите?
— Вот и я ему то же говорю, — опять вмешался Орлов, явно выказывая своё нерасположение к философским разговорам, — они весь текст как сквозь сито пропустили, от двусмысленности очистили — и никакого подвоха не обнаружили. Но наш премудрый граф Воронцов… — и тут же вновь был остановлен строгим жестом Её Величества.
— Религиозные секты, Ваше Величество, ставят верования свои выше всего земного, а их безоговорочное следование учению придает им силы и помогает противостоять невзгодам. Они везде пришлые — и на родине, и на чужбине, — в этом и заключается сила их единения. Чужая среда да своя вера сковывают их воедино. Того они и добиваются.
— Коротко говоря, мы закладываем поселения на Средней и Нижней Волге, которые в органоне империи нашей всегда будут элементом чужеродным, не смогут слиться с народом нашим воедино, или же это растянется на долгие годы… Может быть, на столетия… Так ли я излагаю вашу мысль, Александр Романович? — повернувшись и вопросительно глядя на Воронцова, подытожила Екатерина. — Так ведь того-то нам и надо! У нас в Петербурге уже предостаточно обрусевших иностранцев, от самобытности которых одни имена да фамилии остались. Будь у нас цель просто заселить волжские земли людьми, мы бы не зазывали европейцев к нам — а от каждого помещика отобрали бы опытных землепашцев с семьями, выкупили их, даровали бы им свободу, определили бы те же привилегии и отправили бы на Волгу новые земли осваивать. Но не это наша цель, граф Александр Романович! О нет! Цель — перенять опыт европейцев, применить его к нашим условиям и умножить на благо огромной империи. Мы зазываем и покупаем учёных, механикусов, ремесленный да мастеровой люд, а теперь вот и землепашцев, дабы ускорить темпы нашего развития во благо всех российских народов. Помните ли, что сделал монарх французский Генрих, когда не захотел платить втридорога за брюссельское кружево? Завёз во Францию сотню кружевниц, да выдал их замуж в городе Лиможе, да законом закрепил богатое приданое от казны их дочерям. Пробовали ли вы, господа, — поочерёдно глядя то на Воронцова, то на Орлова, продолжала Екатерина, — рассчитать, сколько понадобится нам времени и денежных средств, чтобы обучить своих людей за границей с целью приобретения равного опыта? Академия наук представила мне такие расчёты — картина безотрадная.
— Полностью с вами согласен, Ваше Величество, — по-солдафонски отрапортовал Григорий Орлов, — эти размышления на тему «чужой — родной» никому кроме Воронцова не нужны. Немцы к нам едут с радостью и с удовольствием отдают присягу Вашему Величеству во благо всей Российской империи.
Александр Романович поморщился, императрица улыбнулась и, присев опять на стул, который услужливо отодвинул и изящно придвинул Григорий, продолжала:
— Мы, господа, будем скупать на Западе учёных и разного рода ремесленников, а также зазывать к нам в империю прилежных людей ещё долго, благо мы можем себе это позволить. Придёт время, и европейцы (я не имею в виду наши провинции в Европе) поедут к нам учиться. Wir drehen den Spiess um , — и, обращаясь к Воронцову, добавила: — Вы, граф, обещали мне показать ваши наброски буклета к манифесту.
— Да, Ваше Величество, я принёс мои наброски, но не одного токмо буклета. Мне кажется, что воззвание, написанное изощрённым языком бюрократическим, не вызывает у крестьян должного доверия, и потому предлагаю вам на рассмотрение образец соглашения с колонистом, в котором после вводной части идёт текст договора, понятный селянину. Текст находится в строгом соответствии с манифестом «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах» — с тем лишь отличием, что здесь приглашаются крестьяне в строго определённую договором местность.
Воронцов с поклоном передал императрице портфель с документами. Екатерина, пересчитав листы и оценив, что чтение их займёт не более получаса, обратилась к сидящим напротив: «С вашего позволения, господа», — и принялась читать.
«Манеры правления Её Величества во многом отличаются от манер правления её предшественницы — Елизаветы Петровны, — воспользовавшись паузой, рассуждал про себя Александр Романович, — та даже сквозь зубы не процедила бы «с вашего позволения» и, несомненно, даже не открыв папки, отложила бы её в дальний угол и перенесла обсуждение вопроса на неопределённый срок. Позже, передав рассмотрение этого предложения кому-нибудь другому, возможно, забыла бы о нём навсегда. А Екатерина вникает во всё происходящее до мелочей, особенно по вопросам колонизации. Она как прилежный, знающий своё дело садовник старается нежно перенести ростки с одного места на другое — удалённое… — Воронцов прикинул расстояние от Любека до Саратова, — тыщи на две вёрст».
Колонизация заволжских степей в районе Саратова вызывала у графа Александра Романовича двоякое чувство. От этой двойственности он пытался избавиться изо всех сил — но до сих пор это плохо удавалось. Что могло развеять его сомнения? Скрупулёзный анализ каждого пункта «pro» и «contra»? Это он уже проделывал неоднократно — «за», неоспоримо, превосходило «против». Но вопреки всему он мучился. Пытаясь глубже проникнуть в природу своих сомнений, Воронцов однозначно приходил к выводу, что все они вызваны недоверием к чистоте намерений Её Величества Императрицы всея Руси относительно колонистов. «Но опять же, как могла Екатерина предугадать, что на обращение откликнутся почти одни только её соплеменники — ведь мы приглашали все европейские народы? Эта разобщённость германцев позволяет увести у них из-под носа половину их населения! Свободный город Любек за деньги разрешит нам вывезти (и глазом не моргнёт!) самого Старого Фрица . Предвидела ли Екатерина такой расклад или нет? Она готова забросить своих соплеменников на юго-восточную окраину империи, в край рискованного земледелия, фактически на каторжные работы. Здесь суховеи выжигают всё, что не поливается, и только огородничество может спасти колонистов от голодной смерти. К тому же — постоянные стычки с кочевыми народами по левому берегу Волги… Что это — бей своих, чтоб чужие боялись?»
— Вы, Александр Романович, хорошо владеете немецким. Текст действительно читается легче, и ничего не пропущено, — закончив читать и отодвинув бумаги к Григорию Орлову, похвалила Екатерина. И, не успев задать вопрос, тут же получила на него ответ.
— Не без помощи наших работников посольства, Ваше Величество, и при активном участии барона Кано де Борегарда и его друга Отто Фридриха фон Монжу.
— Что вы, граф, думаете о личности барона, внушает ли он вам доверие? — спросила императрица, явно выделяя слово «вы». Григорий Орлов прервал чтение документа и бросил взгляд на Воронцова. Выразить недоверие барону Борегарду стало просто невозможным.
«Ещё одно скептическое замечание — и я сам выйду из доверия Её Величества, — мысленно отреагировал аккредитованный посол. (Григорий Орлов, президент Канцелярии опекунства иностранных переселенцев, уже подписал все бумаги с бароном и выделил ему определённые договором денежные средства. Согласно договору, Борегард обязался организовать соответствующую службу, зазвать четыре тысячи колонистов и на выделенных ему в Среднем Поволжье землях заложить не менее двадцати колоний.) Нет! Ещё более сгущать нависшие над Воронцовыми тучи я не имею права. Скрепя сердце придётся оставить на этот раз воронцовскую прямолинейность. Мою сестру этот солдафон уже выжил из Питера, дядю не без его помощи отлучили! Довольно!» — закончив свои рассуждения на решительной ноте и с выражением, отметающим всякого рода сомнения, Воронцов «прямодушно» заявил:
— Вижу, Ваше Величество, что барон с горячностию взялся за дело, и смею вас заверить: как зазыватель, он большой виртуоз. Он обладает беспримерным даром убеждения, и, если дать ему на то соизволение, мыслю, сумеет увлечь за собою на Волгу не токмо простых крестьян, но и пару-другую ландграфов, — и Воронцов добродушно усмехнулся.
Однако от чуткой натуры Екатерины не ускользнуло еле заметное притворство — такая щедрость на похвалы никак не сочеталось со сдержанным характером графа.
— Стало быть, вы, работая по тексту договора и преамбулы, сходились во мнениях по всем пунктам?
— По одному пункту мы долго дискутировали — о сравнении климата окрестностей Саратова с леонским климатом Франции. Барон полагает, что климатические условия этих местностей по причине равенства среднегодовых температур можно считать схожими. Действительно, на Средней Волге холодные зимние температуры перекрываются жаркими летними, что приводит к почти равным среднегодовым температурам в этих краях. Влияют ли такие резкие перепады в летний и зимний периоды на урожайность и, главное, на выбор тех культур, которые мы собираемся там высевать? Возможно ли на левом берегу Средней Волги выращивать зерновые — пшеницу, рожь, ячмень и им подобные?
— Спору нет, возможно, на правом берегу ведь сеют, — мрачно, с нескрываемым раздражением буркнул Григорий Орлов.
— Что возможно и что невозможно разводить на левом берегу Средней Волги, будут решать сами колонисты. Европейцы принесут с собой огромный опыт селекции, посему я уверена, что и здесь они найдут способ выращивать зерновые культуры. А это не совсем удачное сравнение с Леоном мы себе простим как… — Екатерина на минуту замялась, подыскивая подходящее слово в русском языке, и, не найдя, сказала по-немецки: — Als Ausgleich за наше непростительно глупое уподобление в статье, опубликованной в Гамбурге, где мы приволжские территории назвали “oede Land der Skythen” … Господа, после выхода манифеста прошло два года — успехов же вовсе не вижу. Из принятых первых семи тысяч колонистов уже появились первые воротившиеся, кои повествуют газетам пренеприятнейшие подробности. Во-первых, в Кронштадте их всех, не исключая женщин и детей малолетних, ставят на колени и заставляют присягать мне на верность. Во-вторых, ни о каком свободном выборе ими места поселения и речи нет — всех насильственно, под солдатским конвоем, гонят в места, заранее кем-то определённые. В-третьих, по прибытии в колонии заместо обещанных домов для временного размещения находят колонисты лишь вбитые в землю колышки. Многим пришлось нынче зимовать в землянках. Et cetera, et cetera… — Екатерина замолчала, предоставляя присутствующим возможность возразить.
«Ну я-то тут ни при чём, — рассудил про себя Александр Романович, — это уж ваши дела, Григорий Григорьевич; мои-то заканчиваются отправкой из Любека. Погляжу, мил друг, как выпутываться будешь». Но Орлов только отвёл глаза в сторону. В кабинете воцарилась напряжённая тишина. «За такую организацию дел Пётр Великий сослал бы его в Сибирь, — продолжал про себя размышлять Воронцов, — а этому всё с рук сходит. Боится она его, вот и держит при себе. И долго ещё вы, матушка-царица, его при себе держать будете, очень долго; от него так просто не отделаться, а страх у вас велик».
— На местах, где колышки вбиты были, стоят уже тёплые дома для приёма колонистов. Лес подвозят регулярно, — с укором возразил наконец Орлов и замолчал, не комментируя ни «присягу на коленях», ни «зимовку в землянках».
Граф Григорий Григорьевич Орлов с трудом принимал замечания в свой адрес и совсем не хотел мириться с некоторыми особенностями в вопросах управления, присущими Её Величеству. Будучи фаворитом Екатерины, он упрямо требовал от неё ясно выраженной почтительности обхождения, особливо в присутствии, как он выражался, людей сторонних. «Друг мой, — возражала ему на то императрица, — в делах государственных вы все для меня равны, и ценю я вас по успехам службы. Другого, Григорий, от меня не жди».
Екатерина встала из-за стола, что тотчас сделали и присутствующие. Предложив Орлову остаться, подошла к Воронцову.
— Александр Романович, ваша доработка договора с преамбулой выше всяческих похвал. Просто шедёвр! Размножьте оный в тысячах экземпляров и распределите среди всех государственных и частных зазывателей. Зазывателям же строго-настрого запретите приглашать всех подряд. Мы отдаём предпочтение супругам, лучше всего с детьми. Холостых приглашать брачного возраста и отменного здоровья; никакой шушеры! — И, после незначительной паузы, обворожительно улыбнувшись: — Сегодня у нас музыка преотменная; вы, граф, надеюсь, останетесь?
— Почту за честь, — отвечая улыбкой на улыбку, с поклоном произнес Воронцов.
— Помните — мы вас к сему не принуждаем; время подданных вне службы государственной всецело им принадлежит, и монарх на него покушаться не вправе… И хотя присутствие ваше на нашем празднике нам доставило бы удовольствие, но, как давно отсутствовавший в отечестве и семействе, мыслю, вы, Александр Романович, родителя, дядю и сестру ваших увидеть поспешите. Передайте им самые приязненные приветствия мои, особливо Екатерине — она по-прежнему мой самый приятный и милый друг.
Откланявшись по всем правилам этикета, Воронцов вышел из рабочего кабинета Её Императорского Величества. Несмотря на то, что беседа удалась, что императрица выразительно подчеркнула своё уважение к семье Воронцовых, аккредитованный посол на вечернюю музыку не остался. «Как вы ни изощряйтесь, матушка-императрица, а ваше особое отношение к Григорию Орлову скрыть невозможно», — садясь в карету и помахав рукой гуляющим по парку придворным дамам, подвел итог Александр Романович, отъезжая из Царского Села.
В этом же 1765 году, 12 августа, в город Царицын прибыла первая группа братства гернгутеров. В первых числах сентября собравшиеся все вкупе братья освятили общей молитвой и слезами дарованную им землю в устье реки Сарпы; 14 сентября заложен был фундамент первого дома. И вновь собралось всё братство, провозгласив сей дом началом города Господня, и дом, и всех живущих в нём — во славу Божью во веки веков. Город свой они назвали Сарептой. (3 Цар. 17:9 Встань и пойди в Сарепту Сидонскую, и оставайся там; Я повелел там женщине вдове кормить тебя. 3 Цар. 17:10 И встал он и пошёл в Сарепту; и когда пришёл к воротам города, вот, там женщина вдова собирает дрова. И подозвал он её и сказал: дай мне немного воды в сосуде напиться.)
В конце июля 1765 года Александр Романович Воронцов вернулся в Гаагу и незамедлительно приступил к выполнению возложенных на него обязанностей. Вторая зазывательская кампания, учтя уроки предыдущего двухлетнего периода и увеличив свой состав за счёт подключения вербовщиков из частных лиц, набирала обороты.