Я вот чего сказать хочу: иные городские считают, что мы здесь на селе сплошь в темноте, да невежестве живем. Мол, все оттого, что нет культуры на селе. А я так думаю, что говорят они так либо от незнания, потому как в деревне отродясь не были, либо от спеси своей столичной. Есть культура на селе. И глубинная, истинно русская, бережно сохраняемая, и современная, без которой никак не обойтись. Конечно, в меньших масштабах, поскромнее, не так крикливо и выпячено, но вот все, что имеется в городах, и в селе найти можно.
Взять, к примеру, наше родное село: в Москве все Царь-пушкой удивляются-любуются и у нас за околицей уж сколько лет трактор ДТ-75 стоит, ржавеет. Врать не буду, никто этим трактором не любуется — наши привыкли, а приезжие редко бывают. Так и в Москве так же: много ли живущих там, задержат свой суетливый бег перед той пушкой? Только туристы. Или, допустим, в столице здания-высотки, а у нас силосная башня над всеми домами вылезла, отовсюду видна. Чем не сталинская высотка? В Москве — Мавзолей, и у нас перед сельсоветом, между прочим, тоже на центральной, хотя и единственной, площади, гипсовый Ленин стоит. Вытянутой рукой аккурат в сторону Запада указывает, не иначе в том направлении весь народ двигаться зовет. Неловкость, правда, одна с вождем нашим вышла: скульптор, который фигуру эту ваял, кепочку с головы Владимира Ильича стащил, да и в руку ему сунул. Стоит теперь бедолага с непокрытой головой. А воронье, оно какое? Все норовит, куда повыше усесться. Вот и засидели всю светлую ленинскую голову. Одно хорошо: голова не только внутри светлая, но и снаружи, потому как из гипса сделана. А и помет вороний тоже белый, вот и не бросаются в глаза потеки пернатого дерьма на лице да лысине вождя.
В городе — театры, так и у нас клуб имеется. Фильмы в клубе крутят. Дневные и вечерние сеансы, и концерты по праздникам. Да концерты не только силами своей художественной самодеятельности, заезжие знаменитости из района тоже бывают. Библиотека при клубе, опять же, имеется с разнообразной литературой. Стол биллиардный стоит. В холле в выходные дни танцы устраивают — молодежь лишнюю энергию выплескивает. Но это в холода, а летом, так танцы на улице, перед клубом. Вот про танцы мне случай один и вспомнился. Рассказать хочу, ежели еще не утомил своей болтовней.
В прежние годы танцплощадка перед клубом была, как ток на гумне — вытоптанный да утрамбованный ногами пятачок. Но, понятное дело, это же земля-матушка, ее трамбуй не трамбуй — все одно, как паркет не станет. В сушь, как устроят пляски под гармонь (раньше-то под гармошку только и танцевали) — пыль столбом, а дождь пройдет, так брызги во все стороны — все ноги себе грязью изгваздают. Да… А потом председатель колхоза, прежний еще, Иван Тимофеич, расщедрился — пиломатерьял выделил для танцплощадки: доски да бруски. Молодежь вечерами собиралась, помост сооружала: пилили, приколачивали. Хорошо получилось: помост круглый в две ступеньки сантиметров на сорок над землей приподнят, никакая грязь не страшна. А там уж и громкоговоритель-колокол на столбе привесили, из кинобудки пластинки стали крутить. Не хуже чем в городе вышло. Бывало — вечер, парни, девки соберутся, киномеханик Петька сестренку малую усадит музыку на проигрывателе менять и — пошло веселье. Поначалу-то все чинно: парни своей кучкой стоят, курят да девок разглядывают, прикидывают чего-то свое. Девушки на лавочках сидят, что по кругу площадки сколочены, шушукаются, хихикают, насИня лузгают (так у нас на селе семечки подсолнуха называют). Шелуху культурно в кулачок сплевывают, а как ладошка полной станет — сплевывать некуда, — так эти лушпайки от семечек тут же на пол под ноги высыплют и дальше грызут. Вокруг площадки зрители: народ постарше, который уже не танцует. В основном, мамаши приглядывают за дочками, честь ихнюю норовят уберечь. Да ясное дело, если у девки засвербит в одном месте, то стереги не стереги, все одно умудрится поваляться с парнем. Тут же и пацанва крутится. У этих свой интерес, приспособились по-пластунски под помост заползать, да в щёлки между досок подглядывать: случается, снизу интересное можно увидать.
Вот пары пошли в круг на медленный танец, а пацаны уж на изготовке, как на уроке физкультуры — на низком старте перед забегом. Рядом с ними дед Щупарь крутится, просит, чтобы потом, что забавное увидят, не забыли ему рассказать. Дед такой, что и сам бы под доски полез поглядеть, да суставы уже плохо гнутся, не заползет.
Про деда надо бы рассказать особо, чтобы вы поняли, что это за фрукт такой. Имя ему — Фрол Степанович Тихоплав, а прозвище Щупарь наша библиотекарша придумала, примерно, как у шолоховского героя. Да так ладно прозвище легло на дедову натуру, что иначе как Щупарем его в селе никто уж и не кличет. Все потому, что хотя Фролу Степановичу хорошо за восемьдесят, интереса к женскому организму он до сих пор не потерял. Хотя, как он сам говорит, интерес у него уже не глубинный, а так, по поверхности телесной больше: любит он баб и девок щупать. Где походя за задницу небольно ущипнет, где за титьку прихватит. Девки визжат, понятно — для виду, бабы смехом грозятся тут же завалить деда и испробовать, что он за мужчина из себя. На что Щупарь ус чапаевский подкрутит и ответствует, мол, пока у мужика шевелятся пальцы и язык, он — мужчина. А и понятно же, хотя Щупарь уже и не в производительной силе, но рука-то все одно мужская, а какой женщине не приятно мужскую руку на своем теле почувствовать? Тем боле, что без опасных для внутреннего устройства женского организма последствий. Ну, про Щупаря, если будет возможность, рассказать много чего можно, сейчас речь не о нем. Я же про ребятню рассказывать начал.
Вот, как музыка медленная заиграет, пацаны тут же ужами — под помост. А заползши под настил, на спину поворачиваются и к облюбованным щёлкам глазом приникают, будто подводные лодки перископом на поверхность. И тут, кому как повезет: иной следопыт только небо и увидит; над другим — мужские ноги топчутся, приходится ждать, когда переступят и партнершу аккурат над щёлкой определят. А самые счастливчики искомую красоту и узрят. Молодость — это же такое дело, горячее, нетерпеливое: иная молодуха только платье на себя и накинет без исподнего. Это чтобы время зря на разоблачение после танцев не терять, по-быстрому желанное дело совершить с мил-другом и — домой, чтобы родители не заругали. И коли такая над щёлкой окажется — танец-то медленный, считай и не двигаются, — пацан не то что глазом, а и целиком готов в узкий просвет между досок пролезть.
Соседи ревниво наблюдают, кому какое зрелище досталось, а уж когда догадаются об удаче товарища, тут же к нему и сползаются, тоже норовят поглядеть. «Ты чо-о-о?! Чо пихаешься?» «Я не пихаюсь, дай позырить чо там у тебя». «Нету ничево. Ползи давай к своей дырке и зырь сколько хочешь». «Да у меня тама глазеть не на что. Шурка-трусы до колен встала столбом, с места не сдвинешь». «Да не пихайся ты! Тута для тебя тоже неинтересно — сеструха твоя, а на сеструху и дома наглядишься». «Чо, правда, наша Ленка?! Ну, дай позырить: дома подглядеть не получается, она меня выгоняет из комнаты, когда переодевается». И такую возню затеют, что им уже и не до наблюдений. А тем временем кто-то третий прилипнет глазом к освободившейся щёлке и, не утерпев, в голос воскликнет: «О, зЫканно! Ребя, у Пилипенок рыжие волосы не тока на голове, у них везде рыжее! Ванька, а у тебя когда волосня вырастет, тоже будет рыжая?» — и обидно засмеется. Оскорбленный насмешником до глубины души, младший представитель рыжего семейства Пилипенко, бросает препираться и ползет с кулаками к обидчику.
Когда музыка затихает, возня слышна и танцующим. Парни, наущаемые подругами, принимаются выкуривать малышню из-под танцплощадки, шуруя под настилом длинными ветками и швыряя мелкие камешки. Мальчишки пытаются спастись бегством, да мало кому удается: на выходе их уже дожидаются. Начинается выкручивание ушей. Однако, наказание — сплошная видимость, чтобы успокоить осерчавших девок. Парни понимают интерес пацанов и пока треплют уши, тихонько спрашивают, кто из девок пришел на танцы без трусов.
Такое случается из раза в раз, пока девки не заставляют парней забить лаз под настил горбылем и обрезками досок. Лафа закончилась. Ребятня грустно слоняется вокруг площадки, пока кто-то — кто, так и не удалось потом дознаться — не придумал каверзу. Народ у нас в селе незлобивый, долго обиды не помнит, и пацаны свободно шныряют промеж танцующих. Вот кто-то из огольцов и рассыпал на полу танцплощадки цельный пакетик молотого черного перца.
Сначала, пока топтались под медленные танцы, никто ничего не заметил. А как поставили другую пластинку и Полад Бюль-Бюль Оглы запел про джигита «с бородой и по имени Шейк», а парни с девками принялись отстукивать ногами новомодный танец, завезенный из города, тут и началось: перец тонкого помола в воздух поднялся. Парням-то ничего, только чихать, как после понюшки крепкого табака начали, а вот девкам, особливо некоторым, пришлось туго. У них же платья так, одна видимость, снизу открытые, а значит, защиты телу никакой, все внутрь, как пылесосом затягивает. Поначалу засмущенные девки только с ноги на ногу переминались, а как зуд да свербёж сильнее стал, так и почесываться принялись. Иные, этак застенчиво, будто подолы одергивают, а другие, у которых терпения меньше, так в открытую чухаться принялись. Девки по площадке мечутся, новый перец вверх возносят, а сбежать с помоста не догадаются. Слух пронесся, что это срамные вошки виноваты. Однако быстро поняли, что глупость это. Во-первых, были там молодайки еще не тронутые парнями, а во-вторых, не могли эти вошки разом напасть на всех девок, не трогая парней. Решили, что это земляные блохи агрессию устроили, по голым девичьим ногам допрыгали до верха. Про перец-то никто и не подумал. Ребятня, видя такое дело, подальше отбежала, от греха, потому как ежели бы догадались, что это их рук дело, одним уховерчением не обошлось. А зуд не проходит, а наоборот все сильнее становится. Тут и вспомнили про Кузьму Захаровича, фельшара нашего. Девки, почесываясь и подпрыгивая от невозможности больше терпеть, всем скопом и побегли к его дому.
Фельшар к этому времени уже ко сну отошел. Он и по молодости не большой охотник до танцев был, а сейчас, пережив возраст Христа и Ильи Муромца, и вообще перестал на танцы ходить. Однако поднялся быстро, по первому стуку в окошко: медицинская помощь на селе — дело круглосуточное. По-первой-то опешил, видя у крыльца молодую часть селянок, считай, в полном составе. И проблему понять не мог: гвалт такой, что ни слова не разобрать. Бабы, если разом говорить начинают, сами себя не слышат, куда уж постороннему разобраться. Одно только понял: у всех одна и та же хворь, и в той самой, что у всех, части организма.
Жил Кузьма Захарович недалеко от медпункта и вскорости всей толпой перекочевали туда. Облачившись в халат и помыв руки, фельшар Жываго начал неурочный прием. Девки заходили по одной, заголялись и наш медик принимался внимательно их изучать. У всех, как у одной, было, словно с конвейера сошли: краснота, припухлость и расчесы. Фельшар наш хотя и поднабрался опыта к этому времени, и грамотный был, а с таким еще сталкиваться не доводилось. Оторвав взгляд от очередного пострадавшего участка женского тела, Кузьма Захарович задумчиво глянул в окно. И за стеклом, над белой шторочкой, которая прикрывала окно до половины, увидел голову. Голова прыгала вверх и вниз, словно воздушный шарик, который дергают за ниточку. Фельшар Жываго в два шага подскочил к окну и отдернул занавеску. Дед Щупарь сконфуженно спрыгнул с чурбачка, который он, для компенсации малого роста, подтащил к окну.
— Полежи пока, — бросил Кузьма Захарович страдалице и вышел на улицу.
— Фрол Степанович, — фельшар упорно величал деда по имени отчеству, — что же Вы, как подросток подглядываете? Неужто за долгую жизнь не нагляделись? — и укоризненно покачал головой.
— Да тут ить, какое дело, — опустив голову, как нашкодивший пацан, — отозвался дед Щупарь, — переживаю я за девок. Дело, похоже, сурьезное. А ну как девки после этого дела рожать не смогут? Это же село наше тогда запустеет и вымрет. Стал-быть, о благополучии родного села пекусь, — уже увереннее закончил Щупарь.
— Фрол Степанович, сдается мне, что-то вам известно об этом происшествии. Давайте-ка, как говорят в родной милиции, колитесь.
— Захарыч, — дед Щупарь изобразил лицом идею, только сейчас пришедшую в голову, — а давай мы с тобой натуральный обмен проведем. Я тебе обскажу, что знаю, а ты меня за это санитаром к себе примешь. Вот прямо сейчас примешь, и пойдем вместе в больницу, буду помогать тебе обслуживать девок.
— Фрол Степанович, вы слово такое «шантаж» знаете?
— Не-не-не, дохтур! — замахал руками дед. — Мне трудодни писать не надо, я «за так», на добровольных и общественных позициях. Только чтобы помочь тебе, вон сколько девок набежало.
— Да у меня есть вроде санитарка уже, — улыбнулся фельшар Жываго. — Анастасия Петровна.
— Да Стюрка пущай с мужиками куёлдится, а я тебе с женской частью населения подмогну.
— Нет, Фрол Степанович, не получится. Вы же меня в сторону отодвинете и сами щупать их начнете. Распугаете всех.
— Эх, незадача, — почесал затылок дед Щупарь — Стал-быть, отказ? Полный, как разгром немца под Москвой? Ну-к, что ж, придется сказать. Мальцы это танцы с перцем устроили.
— С каким перцем? — удивился фельшар.
— Известно с каким, с молотым, — пояснил дед и рассказал, что знает.
Теперь Кузьме Захаровичу стало известно, что лечить и решение созрело быстро. Возвышаясь над стонущими девками, как колодезный журавель, фельшар объявил, что устроит им сеанс группового лечения с названием, похожим на танцы…. Во, вспомнил! Бальнеологическое лечение. Сказал, что сейчас будет их замачивать, как белье перед стиркой. И повел за село, на речку. Интересная, доложу вам, была картина. Впереди широко вышагивает двухметровый дохтур, а позади, норовя не отстать, поспешают наши сельские красавицы.
На речке Кузьма Захарович приказал девкам заголяться и лезть пострадавшим местом в воду, чтобы, значит, прохладной водой и воспаление снять и перец, прилипший к ихним прелестям смыть. Девки послушно поскидывали платья и телешом полезли в реку.
Яркая полная луна освещала русалочьи посиделки, а в густых зарослях прибрежной ракиты одуванчиком белела седая голова неугомонного деда Щупаря.
ПРИМЕЧАНИЕ: За деда Щупаря моя благодарность Ольге Алексовой