Филипп Кромберг с женой Иоганеттой и тремя детьми в составе небольшой группы колонистов прибыл на место поселения, которое теперь, с июня 1767 года, стали называть Нидермонжу (Нижняя Монжу) годом раньше. По натуре Филипп был человеком немногословным, суровым. Улыбался он редко, и улыбка его не красила, скорее наоборот — уродовала. Да и чему было радоваться? Их партия приняла на себя все мыслимые и немыслимые невзгоды, которые только могли ожидать первых колонистов. Весь путь от Гамбурга переселенцы вспоминали как кошмарный сон и заканчивали свои печальные рассказы горькими словами неулыбчивого Филиппа: «Мы сюда не пришли, а доползли на пузе». Длинные пешие переходы, скудное питание, затяжные осенние дожди и ночёвки под открытым небом измотали душу и тело старшей дочери Кромбергов — она заболела и умерла в пути. Особенно запомнилось колонистам житьё у крепостных крестьян где-то к востоку от Новгорода, куда их разместили на зимовку. Пять долгих месяцев, с ноября по март, промаялись они в тесных крестьянских избах.
— Всю зиму мы провели возле печи, а домочадцы с неё почти и не слезали — только к столу… торопливо ели, и тут же забирались обратно, чтобы занять местечко потеплее… Мы же лежали на лавках, закутавшись во всё наше тряпьё, — рассказывали Кромберги, дополняя повествование то печальными, то весёлыми эпизодами тогдашней своей жизни, надолго оставшимися в памяти.
— Уж на что отец наш редко улыбается, а у того изверга-батюшки улыбки на лице мы вообще никогда не видали… И все дети у них – волчата: чуть что, в драку лезут…
— Задняя часть печи выходила за низкую перегородку, которая делила избу на две части — там зимовали куры, свиньи да овцы. С улицы зайдёшь — воняет!
— Кормили нас одной кашей — яйцо раз в неделю получишь, и то бранью приправят вместо соли. А кормовые-то все подчистую забирали. «Не отдашь кормовые — жрать не получите», — грозил батюшка нашему отцу. А сам безобразный, обросший — смотреть страшно!
— Я видел, как форштегер палкой его бил, и думаете за что? — отнятые у нас деньги из него вышибал и в свой карман перекладывал. Когда я жаловался на плохую кормёжку, он делал вид, что плохо меня понимает… Наорётся в избе — о чём, не разобрать — и опять пропадает на неделю. Говорят, в уездном городе отобранные кормовые в кабаке просаживал.
Когда дети расходились спать, супруги Кромберги, хохоча, вспоминали, как ненасытный «бачька», не дождавшись недельной бани, «покрывал» свою «мачьку» во всех «потаённых» уголках избы, а напившись, и вовсе всякий срам терял.
— Своим детям не устаю повторять: «Будете такими же лентяями и лоботрясами, вот так же — как свиньи — и жить будете». Ведь он, дармоед, ничего не делал: дрова нарубит, коню с коровой сено подбросит, и всё! Хлев надо каждый день чистить, а он: неохота, и всё тут! Летом, говорит, наробился, теперь отдыхать хочу. Мои дети избу прибирали, жена вязала, я во дворе чем мог помогал… Ну хоть бы что-нибудь — ничего нам не дал! С другими нашими колонистами за это шерстью расплачивались, а этот… грязный кукиш мне под нос сунет — накось, выкуси!
— Ненавидел он тебя, Филипп, — вздыхала Иоганетта. — Оба вы суровые, сердитые… Он смиренных любил, а нас, вольных, зачем, за что — перезимовали да ушли. У него одна забота была — побольше барыш получить. Сколько с наших кормовых ему причиталось? — до сих пор не знаем… Наш русский форштегер в марте сбежал – и нам другого приставили…
Лето 1767 выдалось в меру дождливым, травы на приволжских лугах и полянах в кругу ветвистых дубов стояли высокие, сочные — одно удовольствие косарям: мужики, отработав на строительстве новых домов положенные дни, успевали накосить ещё одну-другую копёнку. Все двенадцать семей предыдущей партии прибыли сюда к концу прошлого лета и перезимовали в общем большом коронном доме, называемом также «гостиным», который по заказу барона Кано Борегарда построили крепостные крестьяне с нагорной стороны. То ли строители были неопытные, то ли — «не для себя строили», — дом получился кривой, зато хорошо вписывался в окружающую среду, нетерпимую к прямым углам и строгим геометрическим формам. Поневоле приобретённый опыт строительства домов для колонистов навсегда отбил у барона охоту нанимать сторонних людей, и он твёрдо решил: все остальные постройки колонисты будут возводить своими силами, к тому же и обойдётся это дешевле. В настоящий момент в коронном доме никто не жил; его использовали для сходок и молебнов («Будет время — переберём. Кривые дома быстро приходят в негодность».)
Прощаясь с успешно доставленными к предписанному месту колонистами, форштегер назначил за старшего строгого, внушающего доверие Филиппа Кромберга — в том, что на этого сурового, постоянно хмурого человека можно положиться, во время долгих мытарств убедилась вся партия.
— Колонисты едут! — громко, ещё издали выкрикнул мальчуган-пастушок, приближаясь рысью на коне к строящемуся дому.
— Где они? — разогнувшись и всадив топор в бревно, спросил Филипп.
— Там, у рыбацкого мостика.
— Ну вот и дождались… Так, Оскар, скачи-ка им навстречу и веди обоз к коронному дому. Бросай, мужики, работу! Айда новых встречать…
Никогда ещё Филипп не останавливал так работу: что бы ни случилось — строительство домов продолжалось, и вдруг — раз! — позвал всех на общую встречу. Мужиков охватило волнение: «Новых-то — в два раза больше, чем нас — первопроходцев».
— Кто у них форштегер, Филипп?
— Откуда ж мне знать, Даниель, — барон с мая месяца здесь не появлялся! Сейчас всё и узнаем…
На плацу возле коронного дома полукругом расположились почти все старожилы, с любопытством разглядывая приближающихся новеньких. Филипп в окружении мужиков, наспех отряхивавших с себя строительную стружку и опилки, стоял в центре, подчёркивая тем самым торжественность момента, а также сплочённость первых поселенцев вокруг него, старосты (шульца ). Оставив свои телеги вдоль пока ещё провизорной улицы, вновь прибывшие колонисты таким же полукругом выстраивались напротив «гостиного двора». Таким образом полный круг замкнулся. Взгляд Филиппа задержался на статном офицере в униформе, стоявшей рядом с ним красивой женщине с ребёнком на руках и плечистом здоровяке чуть поодаль — и внезапно он растерял все слова, которые хотел произнести. Некрасивая улыбка застыла на его лице. Георг разрядил обстановку:
— Всей вашей общине и вам, староста, барон Отто Монжу шлёт свой тёплый сердечный привет и просьбу — принять вновь прибывших и разместить…
Георг сделал паузу и, не дождавшись ответа, добавил:
— Домов, однако, мы насчитали только семнадцать, да два без крыш — одни стропила торчат; а где же ваши дома?
— Как – где наши? Двенадцать домов мы себе построили, пять стоят готовые для вас, два достраиваем, а остальные двенадцать семей разместятся вот здесь, в коронном доме, как и мы в прошлом году. Я говорил барону, что к середине августа девятнадцать домов мы поставим (двенадцать сами заселим) – и принять, с учётом коронного, сможем девятнадцать семей.
— А нам барон сказал…
— Подожди, Барбара… Барон, по всей видимости, ошибся — решил, что к вашим двенадцати вы ещё девятнадцать выстроили…
Громкий ропот прокатился по рядам первопоселенцев.
— Вот те на! Подавай им готовенькие дома!
— Такие же кривые, как вот этот, коронный!
— Самим потрудиться придётся!
Со стороны новеньких послышались возражения:
— Да кто ж отказывается?
— Давай строить!
— Надо же, опять вляпались…
Георг и староста, как по команде, выбросили вверх правую руку, и толпа замолкла.
— Мои полномочия форштегера здесь, в колонии, заканчиваются. Теперь вам, старосте, решать, как и где вы нас разместите.
— Да ты не робей, Филипп, не смотри, что нас много! Мы все в твоём распоряжении — командуй, — спокойно сказал Адам.
Последние слова: «мы все в твоём распоряжении» и «командуй» — заметно приободрили старосту, и он наконец почувствовал себя уверенно. Не громко и не очень внятно Филипп выговорил не свойственные ему «сердечно приветствуем», «добро пожаловать», постепенно переходя к тому, что ещё необходимо сделать общине к середине ноября, в худшем случае — к началу декабря. Его голос окреп и звучал теперь звонко и требовательно. Староста настоял, чтобы вновь прибывшие незамедлительно провели жеребьёвку и распределили между собой пять готовых домов. Начатые дома, по словам Филиппа, должны быть завершены через неделю и вновь распределены по жеребьёвке:
— У нас здесь такой порядок — чтобы никто не знал, кому именно дом строится. Так лучше. С вашим приходом, — продолжал староста, — мы организуем ещё две строительные колонны, и к концу октября у всех будет крыша над головой. Всё мужское население с четырнадцатилетнего возраста обязано участвовать в строительстве и других работах общего назначения.
Филипп также распорядился насчёт деревенской улицы, которую следовало к началу дождливой осени привести в порядок — прорыть водосточные канавы по обеим её сторонам.
— Неплохо бы и свою водяную мельницу у реки иметь, да и кузница своя тоже бы не помешала, вот только кузнеца, знающего своё дело, пока среди нас нет.
Нетерпеливый Якоб хотел было вставить словечко, но его одёрнула жена: «Тихо ты! А то он опять замолчит».
— На заготовку кормов скотине получите два свободных дня в неделю. Трава нынче высокая, сочная — хоть в этом Господь Бог нам помог… — Филипп замолчал, подумал и прибавил: — Посмотрю — может, и три свободных дня вам выделю: мы корма уже заготовили, а у вас ещё ни одной копны нет.
В завершение своего выступления староста приказал составить все телеги в определённом порядке за коронным домом.
— Лошадей сюда, в леваду загоняйте, а для коров используйте вон тот навес, что мы в прошлом году построили. Вечером сюда приду, и мы продолжим, а сейчас… — Филипп Кромберг повернулся к своим и увидел на горделивых лицах земляков молчаливое одобрение. — Пошли работать!
Жеребьёвку решили провести на кольях. Адам приготовил пять длинных и четырнадцать коротких колышков, вбил их в ряд вдоль ограждения левады и пригласил от каждой семьи по одному человеку. Шестнадцатый, вытянутый Якобом, кол оказался последним из пяти длинных — на этом распределение домов закончилось.
— Во как мне в России везёт! И дочь тут родилась, и дом получил, и пару лошадей взял, и…
— За дом и лошадей отрабатывать придётся…
— Отработаю, Давид, отработаю! Потому и взял сразу две лошади. А что ты будешь делать, ежели твоя лошадь из сил выбьется? Я вот вторую запрягу… — торжествовал Якоб, не замечая завистливых взглядов односельчан-колонистов. — Я себе во дворе ещё нынче колодец вырою, чтоб сюда не бегать. Днём на общих работах, вечером на сенокосе, а по ночам копать буду…
Якоб так откровенно, по-детски радовался, что ему в конце концов перестали завидовать, а вот счастливое лицо молодого Иоганна Зайбеля многих раздражало.
— Вас ведь всего трое, вам целый дом не положен.
— Нас сейчас трое, а к осени четверо будет, — огрызался Иоганн, выводя напоказ беременную жену. — К тому же кто тебе про эти пятистенки набрехал? Их нигде не строят…
— Вечером староста придёт — спросим…
— Иоганн, ступай к телеге, вези своих женщин домой — и не обращай внимания на эту болтовню.
— Спасибо, Адам! Ты ведь знаешь, моя мать совсем…
— Знаю, знаю. Иди, обживай своё гнездо…
И строили переселенцы свою колонию — до кровавых мозолей, до нестерпимой боли, сводившей руки по ночам. А утром, растирая скрюченные пальцы, вновь приступали к работе — и таскали, и рубили, и пилили, и копали, — и так до поздней осени, до первого снега. Дети ставили силки на мелкую птицу, удили рыбу, собирали в лесу хворост — помогали взрослым, как могли. Позже Мария, младшая дочь Адама, скажет: «Это были самые яркие впечатления моей жизни: каждому выстроенному дому радовалась вся община; дружно, невзирая на усталость, праздновали новоселье, а мы, дети, должны были готовить подарки новосёлам. К празднику я обычно мастерила ожерелье из жёлудей, которые собирала в дубовой роще, старательно подбирая подходящие орешки, потом просила Кристофа (он всегда сердился на меня за это) просверлить дырочки и нанизывала жёлуди на нитку один за другим. Такие красивые ожерелья получались! Даже дарить жалко было».
В конце ноября закружились первые снежные хлопья, а в декабре вся земля покрылась снегом, не тающим уже до весны, сгладив и скрыв все шероховатости недостроенных домов и незаконченных работ. Несмотря на то, что все дома в колонии делались без особых изысков и одинаковой формы, с заснеженными крышами и в окружении живописной природы любая постройка выглядела загадочно и романтично.
«Назад нам пути нет», — так решили для себя колонисты. Окончательно это стало им ясно, когда была объявлена приблизительная сумма долга каждой семьи после строительства. «Быть такого не может! Чтоб такую сумму выплатить, понадобится лет двадцать, а то и все тридцать, — рассуждал Адам, допоздна, при свече, засиживавшийся за столом в попытках вычислить сроки погашения ссуды. — Совсем считать разучился!»
— Ну вот, теперь коронный дом опустел, и мы можем проводить наши сходки здесь, в тепле, — открыл декабрьское собрание колонистов староста Филипп Кромберг. Он, как и прежде, не умел, да и не хотел, вести пустопорожние беседы и сразу переходил к разговору по существу. — Слава Богу, у всех есть крыша над головой, с голоду не помрём, а значит, теперь надо подумать о мельнице, кузнице и церкви.
— «Теперь надо» — детей учить, — встрял, как обычно, неугомонный Якоб. — Те, что умели читать, — разучились, а те, что не умели, — так и не научились.
Шутка была справедливой, и односельчане, сидевшие на скамьях в тепло протопленной казённой избе, встретили её смешками.
— Якоб, ты же знаешь, что Георг Монжу за это взялся, зачем перебиваешь?
С самого начала Георг, мучаясь от усталости и боли, принимал участие в общих работах наравне со всеми. От помощи, которую от всего сердца предлагали ему новые друзья — Адам, Готлиб, Якоб, Вилли, — он отказывался, понимая, как нелегко приходится всем и не желая отставать от соотечественников. Его отношения со старостой приобретали всё более дружественный характер, особенно после того, как стало известно, что Георг за своё «форштегерство» почти ничего не получил. Теперь его судьба неразрывно переплелась с судьбами колонистов. Отто предлагал брату то одно, то другое чиновничье место в Саратове, но Георг наотрез отказался от такой перспективы, считая её абсолютно неприемлемой для себя, чем вызвал ещё большее уважение односельчан. «Я лучше здесь учителем буду — так и мне спокойнее, и здоровью лучше, — писал брату Георг. — Правда, с выделенной нам землёй не знаю, как поступить, — отдавать пока не хотим, будем крестьян нанимать… Одним словом — посмотрим, что будущий год покажет».
Филипп продолжил разговор, ради которого колонисты собрались в коронном доме:
— Под строительство церкви нам ссуду выделяют, а вот на мельницу и кузницу — нет. Говорят, что мы должны сами определиться, кто из нас мельницу содержать намерен, а кто кузницу, и тогда мельник и кузнец могут оформить на себя заём…
— Никто из нас такую ссуду не потянет — за дом, постройки, скотину да ещё и за мельницу. Нет, это невозможно! — прервал старосту Адам. — Канцелярия ставит нам в долг от четырёхсот до пятисот рублей — в среднем по четыреста пятьдесят рублей, и это значит, что начиная с 1776 года мы должны будем в течение трёх лет по сто пятьдесят рублей в год выплачивать. Я почти два года в России и цену ста пятидесяти рублям знаю — это тридцать коров… Каждый год по одному стаду коров в казну! Ну как?
— Десять лет ещё прожить надо…
— А зачем нам коровами рассчитываться? Мы зерном погашать долги будем…
— Это же пример, дурья твоя голова! Почём пуд пшеницы, ты знаешь? А сколько пудов ты соберёшь? А? Вот то-то же!
— Свой кузнец и мельник нам не нужны — муку молоть в Катариненштадте можно. А для себя — много ли надо… И кузнецы там тоже есть.
— Церковь нужна, это обязательно…
Филипп Кромберг раздражённо стукнул по столу.
— Об этом я тоже хотел сказать; но давайте по порядку. За церковь придётся расплачиваться общине, а значит, каждый должен внести свою лепту… Определить жалованье, хотя бы мало-мальское, учителю и пастору… и старосте! Не о себе думаю! — резко одёрнул засмеявшихся Филипп. — Я староста, да только меня никто не выбирал, меня назначил наш комиссар — ткнул пальцем, и всё… К тому же я неграмотный, а староста обязательно должен уметь читать, писать, считать… — и во избежание «ненужной» болтовни Филипп снова постучал по столу. — Сколько с каждого причитается, пусть определит новый шульц, а я вот ещё что скажу: весной мы должны посадить фруктовые деревья на всех приусадебных участках… Нам надо приготовиться к выплате ссуды, а посему не только выращивать пшеницу или скот разводить, но и всё, чем богаты, в ход пустить — всё, что земля родит… — Филипп сделал паузу, но никто не пытался возразить — все задумчиво молчали. — По церкви скажу: наш Андреас Гильденбергер — умелый каменщик, он не только кладку делать может, но и знает, как кирпичи изготовлять… Я ему прика… попросил, в общем, формы изготовить — все мы должны помочь. Он посчитал, что если возьмёмся все разом, то уже через год можно церковь поставить. Верно я говорю, Андреас?
— Верно. Весной-летом фундамент заложим, а там, как кирпичи подсыхать станут, кладку начнём.
— Так вот, если мы стены сами из своего кирпича выложим, ссуду можно будет взять небольшую — на дерево, колокол и прочие церковные… ну, как это сказать?
— Атрибуты.
— Принадлежности скажи… оно понятней…
— Орган приобрести обязательно надо…
— Свечи и подсвечники разных форм и размеров…
— А кто витражи сумеет сделать?
И посыпались предложения, одно за другим. Присутствующих захлестнули воспоминания об убранстве родных, покинутых ими навсегда, церквей. Чувства выплёскивались через край. Колонисты кивали головами, соглашаясь:
— Да-да, и это надо, и то, конечно, надо!
— Нынче второе Рождество в России празднуем…
Староста уже не так громко и не так настойчиво, как прежний раз, постучал по столу, и собравшиеся утихли.
— Вот что хочу я ещё сказать… Пастора у нас нет и долго ещё не будет — община слишком мала. В следующем году весной из Катаринштадта к нам прибудут несколько семей, а что потом — неизвестно…
— Сами семьи создавать будем — вона сколько молодых у нас!
— А пастором пусть Конрад Финк будет — я его проповеди очень хорошо понимаю и уважаю… Ну правда ведь, мужики?!
— Да-да, у Финка лучше всех получается…
— Необразованный я пастор — так, по памяти, что раньше слышал…
— Вот и продолжай по памяти, нам нравится…
Собрания староста вёл неумело. Всех сбивало с толку его выражение «вот что хочу я ещё сказать», особенно это «ещё», которое, казалось бы, говорило, что сейчас последует несколько заключительных фраз от старосты — и собрание будет завершено. После каждой такой реплики, думая, что с официальной частью собрания покончено, переселенцы начинали шумно спорить, но вдруг в самый разгар препирательств раздавалось громкое постукивание, а за ним и голос старосты: «Вот что хочу я ещё сказать» – и он переходил к следующему пункту намеченного им выступления.
Сходка закончилась, и все начали расходиться по домам. Падал редкий снег, и лунный свет, с трудом пробивающийся сквозь тучи, освещал деревенскую улицу, вдоль которой на почтительном расстоянии друг от друга стояли дома. Женщины с любовью украшали окна. В канун Рождества в каждом из окон, несмотря на поздний час, горела свеча: «Чтоб не заблудились, чтоб знали, что их ждут…»
С собрания возвращались дружными компаниями. Попрощавшись с Якобом и Готлибом, Адам и Георг задержались побеседовать друг с другом — они ведь теперь были соседями.
— Красиво смотрятся наши дома! — залюбовался Георг избами, крыши которых были устланы мягким ковром снега, искрящегося в лунном свете.
— Да, Георг, красиво, очень красиво… и всё это нам ещё предстоит полюбить.
— Уже полюбил! Я нашёл здесь свою Барбару, с ней мне хорошо, и всё вокруг сказочно и прекрасно. Одно только беспокоит — смогу ли я семью обеспечить, ведь к крестьянскому труду я не привык, да и Барбара в городе жила. Если б не твоя Анна, мы бы и корову не знали как содержать. Теперь наладилось — Барбара доит, кормит, поит, я прибираю… и нахожу в этом, как ни странно, огромное удовлетворение…
— Тебе, Георг, незачем беспокоиться, — (Адам уже давно по просьбе Георга перешёл с ним на «ты».) — Твою землю распределим на троих: я, Готлиб и Якоб втроём управимся, а там рассчитаемся. Я предлагаю полученный урожай разделить на четыре части — каждому по одной. Как учителю, община назначит тебе жалованье — и заживёте с Барбарой, как у Христа за пазухой. Вот только долг по сто пятьдесят рублей в год не получится выплачивать… Я пробовал подсчитать, сколько мне надо ежегодно откладывать, чтобы в течение трёх лет расплатиться, — и не смог. Может, ты, Георг, попробуешь сделать расчёты?
— У меня есть сбережения. За свой дом я не беспокоюсь, а вот твою ссуду попробую разбросать по годам. Только ссуда-то ещё не определена — в следующем году канцелярия её рассчитает и предоставит сведения в Сенат, на согласование. Это мне известно от брата. Откуда у тебя такая цифра?
— Конрад Финк подсчитал — где что-то слышал, где сам додумал — меньше четырёхсот рублей, говорит, не жди.
— Я только после того, как к вам в Ораниенбаум из Голландии вернулся, стал эти документы читать, раньше они меня не интересовали. И вот что нашёл странным: составители манифеста считают, что в течение десяти лет вы так прочно встанете на ноги, что сможете всю выделенную вам ссуду погасить за три следующих года. Но они не указали, хотя бы примерно, необходимый колонисту размер кредита. Теперь, когда ты называешь сумму в сто пятьдесят рублей в год, я вижу, что она немыслима. Правильно ты говоришь, Адам, — столько выплатить никому не по силам.
Друзья постояли ещё немного, притоптывая ногами от холода, и со словами «работать и молиться, молиться и работать» разошлись по домам.
Следующий год мало чем отличался от предыдущего: новые колонисты, общие работы на строительстве домов, заботы по заготовке кормов… Ко всему этому добавилась обработка собственных отмежёванных земель, посев и уборка первых зерновых. «Новеньких» оказалось значительно больше ожидаемого, поэтому многие семьи были расселены в домах «стареньких». «Школу» пришлось закрыть — не столько из-за отсутствия помещения, сколько потому, что все, даже дети, с ранней весны и до глубокой осени должны были трудиться. Старосту Филиппа Кромберга не переизбрали — все единодушно согласились с тем, что ему, начавшему строительство, и заканчивать его надо, к тому же у него это так хорошо получалось. Как говорится, коней на переправе не меняют.
Засушливое лето прошлого года, особенно в низовьях Волги, вынудило кочевников подняться выше на север, и колонисты Нидермонжу забеспокоились. Земли, на которых свободно паслись кочевые стада во времена прежних засух, теперь были частично засеяны пшеницей, что вызывало нескрываемое недовольство номадов . На всякий случай колонисты снарядили Георга в Саратов – за огнестрельным оружием: «А заодно и с братом повидаешься». Канцелярия наконец обеспокоилась положением с кочевниками — было получено разрешение выдать колонистам Нидермонжу двенадцать мушкетов с боеприпасами к ним.
— Как съездил? Как родители? — засыпал брата вопросами Георг и, не дожидаясь ответа, уже нетерпеливо задавал следующий: — Как сёстры?
Отто уезжал в Голландию на зиму и, вернувшись к июню в Саратов, приступил к обязанностям директора колоний зазывателя Кано Борегарда.
— Родители, Георг, очень состарились… И надеются ещё… зело надеются, что скоро блажь твоя пройдёт и ты домой возвернешься. С такими боевыми ранами, как у тебя, ты тут долго не протянешь — тебе нужен хороший уход, которого здесь не получишь. А я, даст Бог, сюда последний раз: мы с бароном подрядили сборщиков податей — пора развязаться с трудной сей комиссией . Задаток Кано им выдал, остальное пусть из собранных средств дополучат. Кано хитёр! Чужими руками жар загребает, сюда не думает и носу казать, говорит: «Только на белом коне в цветущий город Катариненштадт, но это после, а до тех пор пусть они там работают».
— И когда ваши сборщики податей у нас появятся? — нахмурился Георг.
— Её Величество Екатерина Вторая учредила ревизию по всем колониям в этом году. У вас ревизоры будут, вероятно, поздней осенью, в октябре-ноябре. А вослед за ними и наши люди подойдут.
— Ты, Отто, знаешь ведь, что не все колонисты имеют на руках ваши договоры. Как объяснишь им, что кто-то должен десятину отдавать, а кто-то – нет?
— Платить будут все! Все, кто в наших колониях поселился, будут платить. Иначе…
— Что иначе? Из домов выгонять начнёте?
— Пока мы ещё не знаем, что «иначе», но ты должен понимать, что наши, частные, сборы податей согласованы с канцелярией и другого пути нет — платить придётся всем.
— И мне, учителю?
— Тебе, как учителю, господину пастору и старосте будет назначено жалованье… А вот с твоих угодий — заметь — со всех угодий! — ты, как и все, дражайший мой братишка, будешь отдавать нам налоговую десятину. Или передашь нам пять твоих земельных десятин — такой вариант я и барон Борегард предусмотрели… На отмежёванной земле мы будем зерновые выращивать — конечно, не сами, а через наших управляющих… Как все, понял? Кажись, таковой-то диспозиции ты и добивался?
Георг задумался, вспомнив слова толстяка Якоба Вамбольда: «Первые десять лет ко мне никто не подходи — вот этой палицей пришибу, а потом, после десяти лет, посмотрим, кому и сколько я должен!». «Дам-ка я Якобу мушкет, пусть повесит на стенку рядом с палицей», — подумал Георг, сардонически усмехнувшись.
— Что ухмылка сия означает?
— Тяжело вам придётся, Отто, очень тяжело. Два года более чем непосильного труда, и ладно бы только это — но ведь кругом обман, как тут не обозлиться! Кругом мошенники: дерево подвезут — припишут, кирпич доставят — опять припишут… Все будто сговорились против колонистов — каждый желает отхватить кусок.
— Верно! Барон давно смекнул: здесь платить много не надо, всё, что не доплачено, работники сами возьмут.
Отто заглянул в кибитку, запряжённую парой лошадей. Увидев стволы мушкетов, неодобрительно покачал головой:
— Прикрой оружие-то, чтоб не видно было, что ты тут везёшь.
— Зачем? У нас здесь спокойно — никого на дорогах не грабят.
Разговор не клеился — Георг и Отто постоянно прекословили друг другу. «Мы разошлись по разным сторонам...», — промелькнуло в головах у обоих; чтоб не доводить дело до прямой ссоры, братья почти разом произнесли: «Ну, ладно».
— Ну, ладно, Георг… Может, ко мне в гостиный двор — как в прошлый раз?
— Нет, Отто, благодарствую, но меня ждут. Обещался вернуться к вечеру. Ежели сейчас на переправу успею, то до заката буду дома…
Братья попрощались. Отто долго, не отрываясь, смотрел вслед кибитке — в надежде, что брат отодвинет полог и обернётся. Но Георг не обернулся. «Стало быть, больше не свидимся, — подумалось Отто. — Сия примета у меня верная».
Ревизоры пожаловали не в октябре-ноябре, как полагал Отто, а в сентябре. Старший ревизор. Капитон Потапов, заметив на столе у Вилли Апельганца книгу «Тысяча русских слов», был заметно удивлён и растроган. Как оказалось, он был в числе соавторов учебника в свои давние студенческие годы в Марбурге.
— Какие прекрасные были времена! — шмыгая носом, вытирал нахлынувшие слёзы Потапов. — Ох, как я любил с вашим братом поболтать на рынке… Так просто, ни о чём, чтоб поупражняться в немецком.
— У меня нет брата, только сестра, — озадаченный выражением «с вашим братом», перебил воспоминания ревизора Вилли.
— «С вашим братом» означает «с вами, с немцами», — рассмеялся Капитон, вписывая в графу «Вероисповедание» — «кальвинистского».
«Мог ли я тогда предположить, что с теми же крестьянами встречусь когда-нибудь на нашей земле… Ведь столько лет прошло, а наш студенческий труд всё ещё жив, — думал Капитон. — Пособие для купцов — всего сто слов, и вы пройдёте по всей России… Нет, братья германцы, слова словами, а падежи русские вы до гробовой доски не уразумеете — это не ваши там «er, sie, es… Nominativ, Akkusativ, Dativ… ».
Ревизор попросил Вилли показать (как того требовала инструкция) всё хозяйство — каждую постройку, приусадебный участок — и, сделав соответствующие пометки в разграфлённом журнале, направился ко двору следующего колониста.
У Адама Вагнера Потапов задержался надолго — ревизора сморила усталость.
— Ох, утомился я, прилечь бы на часок… — обратился Капитон к Адаму, допивая освежающую кружку воды.
— Милости просим, — по-русски выговорил Адам давно заученную им в Ораниенбауме фразу, — пожалуйте сюда… вот сюда.
Проводив ревизора в прохладную горницу, где плотно закрытые ставни не давали помещению прогреваться, а проникающий сквозь щели свет разрезал на уютные ровные прямоугольники сколоченный из досок лежак, на котором в жаркое послеобеденное время отдыхал сам хозяин, Адам ещё раз, стараясь взглянуть словно бы чужими глазами, осмотрел своё хозяйство. «Хорошо, много удалось сделать за минувший год», — удовлетворённо отметил он про себя. Его тревожил только вопрос с тёлкой и второй лошадью. Корова, которую они получили от канцелярии попечительства, оказалась стельной, а вторую лошадь он купил по сходной цене у одного русского крестьянина, доставлявшего древесину в колонию. Адам засмотрелся на высокого мускулистого мерина, с лёгкостью растаскивавшего брёвна, и хозяин, заметив его восторженное внимание, предложил Адаму купить четвероногого помощника. Сторговались на пяти рублях — мужику позарез нужны были деньги, а Адаму — вторая лошадь («Да какая!»). В Саратове на конном дворе можно было забрать из конюшни две лошади, но выбирать было уже не из чего. «Соврать? Нет, не стоит: глаз у инспектора намётанный — сразу поймёт, что конюшня для двоих. А про тёлку и врать не надо — односельчане успокаивали Адама словами: «Кто стелил, неизвестно, а стало быть, корова у тебя только одна, и делу конец!»
Хозяин ещё раз подмёл двор и уже хотел было возмутиться, что ревизор отнимает у него так много дорогого времени, как дверь избы отворилась и на крыльцо, позёвывая, вышел Капитон Потапов.
— Всё, хватит! Пора и честь знать. Ну, показывай, крестьянин, своё подворье.
Адам провёл ревизора по всем надворным постройкам, показал конюшню, хлев и амбар с отсеком для посевной пшеницы, о котором он мечтал, и на вопрос «почему в отсеке так мало пшеницы?» ответил:
— Отбираем… Всей семьёй отбираем нужные зёрна для следующего посева…
— И по какому признаку отбираете?
— По самому простому — дедовскому: мелкие зёрна отсеиваем, крупные забираем. Пшеница здесь не та — не наша, но вкус хлеба превосходный. Этот сорт у нас в Гессене в цене был, однако ость у таких зёрен более вытянута, и обмолачивать их значительно труднее.
— У вас такую пшеницу вырастить нет возможности. У вас что ни день, то дождь, а этому сорту дневное пекло и ночной холод необходимы.
— Без дождей ничего никогда не вырастет… А вот с без унавоживания лет 15 сеять можно, сильно приврали!
— Не от одного тебя слышу этот упрёк, но не я, видит Бог, не я это писал, а какой-то бо-оль-шой весельчак… — усмехнулся Капитон и попросил Адама пройти в дом: — Записать тебя в книгу, крестьянин, требуется.
В доме собрались все, кроме Кристофа, который свозил снопы к деревенской молотилке. «Нет, так не пойдёт, я должен всех воочию видеть!» — выразил ревизор своё недовольство отсутствием старшего сына. Катарину послали за Кристофом. Капитон достал из дорожной сумки письменные принадлежности, раскрыл широченный разлинованный журнал и, обмакнув перо в чернильницу, стал задавать вопросы.
— Имя хозяина?
— Иоганн Адам…
Ревизор внёс в книгу сведения обо всей семье Адама — с указанием возраста каждого и их места жительства в Гессене («Виттеборн»), происхождения («из мужиков») и вероисповедания («кальвинистского»). Сразу вслед за этим Капитон Потапов приступил к описанию выданного имущества: «От конторы опекунства в Саратове в 1767 году получил одну лошадь и одну корову… телегу… упряжку… На момент осмотра в хозяйстве имеются две лошади, две коровы и необходимые тому хозяйственные постройки». Проставляя цифры в графе возраст («лета от роду»), инспектор улыбался. Он уже прослышал, что мужики-колонисты прибавляют себе два-три годка, чтобы раньше, к официальному достижению шестидесятилетия, освободиться от уплаты налогов. Адам указал тридцать восемь лет. «Врёт — не врёт? Да ну его к лешему, пусть врёт… Если и прибавил, то немного», — подумал Капитон и не стал требовать неразборчивые церковные выписки.
Ревизор ещё немного посидел за столом, ожидая Кристофа, и когда тот наконец появился, Капитон встал, стряхнул на стол сушильный порошок, сдул оставшиеся мелкие пылинки со страниц раскрытого журнала и, укладывая принадлежности в дорожную сумку, с пиететом, как полагается государственному чиновнику, произнёс: «Её Императорское Величество государыня императрица Екатерина Вторая желает вам прочно встать на ноги, сродниться с великой Россией и служить державе верой и правдой!», крепко пожал руку главе семьи, похлопал по плечу Кристофа, ущипнул за щёку маленькую Марию и вышел из избы вслед за хозяином. Адам проводил Капитона за оградку и, махнув рукой Кристофу, пошёл («Наконец-то!») в сторону молотилки, где им предстояло дотемна закончить обмолот своей пшеницы.
Урожайность пшеницы с Адамова поля в 1768 году была безбожно низкая — как ни крути, как ни пересчитывай, выше 26 пудов с десятины не подымалась.
Георг, изначально желавший возглавить сбыт собранного урожая зерновых, ныне решительно отказался от этой затеи — директора колоний через своих управляющих назначили цену за пуд пшеницы 20 копеек. Расчёты, проведённые Георгом на примере крестьянского двора его соседа, Адама, при таком раскладе приводили к выводу, что в этом году семья Вагнеров в погашение налога сможет отложить не более пяти рублей. Подолгу сидя за вечерними расчётами, Георг и Адам учли всё: и запас посевной пшеницы, и количество пшеницы и отрубей для собственных нужд, включая корм скоту, и траты на провиант и мануфактуру на грядущий год, и потребные для хозяйства орудия труда и строительные материалы…
— О какой десятине в уплату налогов директорам может идти речь?! — вскипел обыкновенно спокойный Адам. — Они свою десятину в разницу между продажной и закупочной ценой уж заложили!
Георг молча пересматривал расчёты. Внезапно накатило жгучее смешанное чувство стыда, обиды и беспомощности — перед канцелярией, которая до сих пор не определила размер ссуды, будто застыв в ожидании чего-то; перед произволом директоров, так бесстыдно занизивших закупочные цены. «Видать, правы люди — директора всю канцелярию с потрохами купили», — с горечью думал он. Георг вспомнил слова брата о взятках («которые тебе и не снились!») и окончательно осознал полную свою непригодность в делах торговых: «Во всю свою жизнь я взяток не брал и не давал». Адам прервал его грустные раздумья:
— Ничего, в следующем году я урожайность удвою. Ведь посевная пшеница, что нам выдали, вовсе и не посевная — кормовая, я бы сказал. Зёрен побитых много, а сие недопустимо. Зимою станет чем заняться — возьмусь зёрна перебирать. Я ведь с собой и стекло увеличительное из дому привёз. Мой отец часто в оное стекло зёрна рассматривал — колдовал.
— И что он в зёрнах искал?
— А вот о сем пока - молчок! Выращу богатый урожай — расскажу…
В феврале 1769 года граф Григорий Григорьевич Орлов — президент Канцелярии опекунства иностранных — предоставил Её Императорскому Величеству первый статистический отчёт о поселениях на Нижней и Средней Волге. Отчёт был составлен в виде таблицы, в столбцах которой стояли названия колоний, число проживающих в оных колонистов мужеска и женска пола, занимаемые ими площади, размеры отведённых им пахотных земель, суммы выделенных каждой колонии ссуд. В конце документа выводилась сумма по каждому столбцу, и итог выделялся особливым начертанием. Статс-секретарь Её Императорского Величества Иван Бецкой, многозначительно понизив голос, уже доложил императрице во время обеда, что долгожданный отчёт поступил и «лежит, как то издавна заповедано, в веленевом portfeuill’е на бюре государевом». Екатерина намеренно пропустила слово «долгожданный», рассеянно кивнула в своей обычной манере — будто бы сообщение важного значения не имело – и продолжила начатую за столом беседу oб умозрении конфидента своего, философа Дидерота. На самом же деле императрица с нетерпением дожидалась послеобеденного отдыха, и лишь радея о благоприличии, не покинула трапезу сразу же. Удалившись в свою опочивальню, Екатерина вздремнула совсем немного и прошла в кабинет, чувствуя прилив свежих сил и нетерпеливый интерес к ожидавшему её отчёту. Удобно расположившись за столом, императрица бегло пролистала страницы документа, с удовлетворением отметив его толщину: «Внушительный, хорошо потрудился Григорий Григорьевич».
Одну строку за другой, то с русским названием колонии, то с немецким, просматривала Екатерина, что-то прикидывая в уме, что-то домысливая по названию. Колония Катариненштадт также была выделена жирным шрифтом. «Льстят моему самолюбию, — усмехнулась императрица, — а ведь повод тому я не давала». Дойдя до колоний «Борегард», «Кано», «Нидермонжу», Екатерина прочитала: «Паульская»: «И сына моего не забыли… хитрецы».
Перелистывая предпоследнюю страницу, императрица увидела каллиграфически оформленную итоговую строку, в которой хоть и не было проставлено восклицательных знаков, но, казалось, всем видом своим изобличала она триумф. Да! Числа достойны уважения — около двадцати четырёх тысяч колонистов расселены на огромных территориях, и женска пола, и мужеска, а стало быть, неминуем прирост населения и есть все основания надеяться на благоденствие. Последние, в правом углу документа, цифры итоговой строки были дважды подчёркнуты — 4.445.300. Восторг и удовлетворение Её Императорского Величества от просмотра отчёта тотчас померкли. Екатерина отложила документ, порылась в стопке бумаг, аккуратно сложенных на столе, и, найдя справку министерства финансов об общих затратах по колонизации Поволжья, ужаснулась — в ней чёрным по белому значилось, что затраты по всем колониям на Средней и Нижней Волге составляли 4.320.000 рублей, включая безвозвратную сумму кормовых — 1.800.000. Итого, долг за колонистами исчислялся суммой в 2.520.000 рублей.
Граф Григорий Орлов, президент Вольного экономического общества, дополнительно приписал волжским колонистам за немногим почти два миллиона возвратной ссуды.
Екатерина резко протянула руку к колокольчику, но, помедлив, рассудила иначе: «Не сейчас и не сегодня… Гнев — плохой советчик».
Семь лет прошло с тех пор, как из искры нечаянного лёгкого прикосновения вспыхнула настоящая любовь, разгоравшаяся порой до постыдного безрассудства, испепелявшая всё, что стояло на её пути, — людское осуждение, кривотолки да пересуды. «А сейчас всё утихло, осталось лишь уютное тепло догорающего костра, которое ему безынтересно…»
Орлов, передав через статс-секретаря отчёт по колониям, тут же отбыл в своё имение. До Екатерины доходили слухи о том, что граф волочится за одной из её фрейлин. Последовавшее за тем укоризненное молчание императрицы приводило Григория в ярость: «Лучше бы отругала, как бывало раньше, чем молчать, будто ничего не происходит». Но Екатерина в последнее время вообще очень переменилась. Императрицу уже не забавляли, как прежде, шальные выходки Орлова; она всё больше приобретала те царственные черты, которые запомнятся позже её потомкам.
Через неделю граф как ни в чём ни бывало, возвратился «домой».
— Григорий, нам необходимо обстоятельно обсудить твой отчёт по колониям.
— Отчего же не обсудить, Ваше Величество, токмо не мой он — не я его составлял, — поспешил снять с себя ответственность за возможные оплошности граф Орлов.
В ходе беседы выяснилось, что Григорий даже не досмотрел отчёт до конца, а потому и немыслимую сумму задолженности видеть не мог. И что, между прочим, ничего зазорного в сих цифрах он не находит — для казны таковая сумма пришлась бы весьма кстати, и ежели долг, приписываемый колонистам, завысить, то они здесь надолго осядут, потому как выбраться им отсюда будет никак невозможно…
— Это обман!
Отношение Екатерины к любого рода лжи Григорий знал хорошо. Граф помнил её слова о том, что образованный, воспитанный человек лгать не может не потому, что ему это запрещено, а потому, что, солгав, он тотчас почувствует себя неловко, совестно.
Оставив напускную дурашливость, Орлов сосредоточенно перелистывал страницы отчёта, сравнивая между собой какие-то числа.
— Я понял, откуда ветер дует. Колонии частных зазывателей, имея меньшую численность колонистов, по причинам, мне непонятным, имеют большую задолженность… Колонии, где, насколько мне известно, в постройке домов активно участвовали сами колонисты, имеют равную задолженность с теми, дома для коих строили саратовские плотники… Со всем этим я разберусь! Но, Екатерина, разве это не успех? Мы заложили на Волге сто две колонии общей численностью двадцать четыре тысячи человек. Все колонисты обеспечены домами и хозяйственными постройками. Мы провели межевание земель, и многие получили участки даже сверх определённой нормы — так сказать, на вырост. Выплата кормовых приостановлена. Колонисты перешли на самообеспечение…
Григорий остановился, чтобы перевести дух, и взглянул на Екатерину. Она смотрела на него как прежде — не скрывая восторга. Императрица восхищалась энтузиазмом Орлова, она им любовалась. Её увлажнённые глаза заворожили и увлекли Григория далеко — в их общее начало, где было опасно, непристойно, безумно и весело.