Баба Фрося

 

Осенним вечером я вышла из подъезда и, как всегда, машинально глянула на скамейку. Та была сиротливо пуста. Посмотрев на часы, я присела, чтобы подождать мужа. И вдруг вспомнилось мне, как совсем недавно, спозаранку и до самой темноты, лишь с небольшими перерывами «на обед», сидела на ней старушка, встречая и провожая жильцов, как самый добросовестный консьерж. Ни полного имени ее, ни отчества, а фамилии и подавно, никто толком не знал (а тот, кто знал, уже давно забыл). Все звали её просто баба Фрося.

Пенсионерка 70-ти лет от роду, была она инвалидом по болезни и жила на втором этаже, одна в двухкомнатной квартирке,  давно пропитавшейся  духом застарелой сырости и перегара. Муж умер, когда она только вышла на пенсию, а единственный близкий родственник - ее сын - последние лет 10 сидел в тюрьме. «В места не столь отдаленные» он попал практически сразу после армии и с тех пор выходил на свободу лишь на время, а потом, набродившись и вдоволь  нанюхавшись «халявных» денег, садился снова.
Во всех своих жизненных бедах и неудачах  баба Фрося обвиняла мужа-алкоголика, который  и «кровушки ее попил», и сыночку, позднему, но долгожданному ребеночку, «судьбу искалечил». Поэтому, когда муж умер, поплакав немного для вида, она с облегчением вздохнула. Первое время Фрося (тогда еще Ефросинья Карповна)  регулярно ездила к сыну в тюрьму.  А как начал её мучать проклятый артрит, перешла на посылки. Пирожочки, вареньица, разносолы… Но со временем  и они стали непосильной ношей, да и слишком дорогим удовольствием  для её инвалидских  «копеек».
Письма писала. Долго выводила она своей дрожащей, скрученной болезнью рукой неровные строчки безграмотного путаного текста про свою тяжкую жизнь. Про одиночество, про вечную нехватку денег, про пустоту и холод, про тараканов на кухне, про бродячих собак, которые воруют у нее из сумки хлеб по дороге из магазина, про соседку-забулдыгу, которая спаивает ее втихаря, и еще про многое другое. Письма передавались через добрых людей, те несли их на почту и отправляли в колонию. Но все реже и реже приходили на них ответы, а потом и вовсе перестали приходить. Потом исчез куда-то адрес колонии, где сидел сын, исчез сам сын, исчезла вся её, Фросина, жизнь… Она осталась  в прошлом, а может быть, окончательно заблудилась в лабиринтах одурманенного алкоголем сознания, растворившись в дымке небытия…

Нет, алкоголичкой она себя не считала! А говорила, что просто любит порой «опрокинуть» чекушку-другую кисленького, чтоб легче было тоску переживать. Бывало, ещё  соседка, Тонька - «собачница», заглянет (продукты принести или так, минутку одиночества  скоротать). Как в таком случае не пригласить посидеть за компанию? А компания, она ведь, как известно, без бутылки не обходится. И как- то сразу теплее становилось бабе Фросе от этой «градусной» рюмочки, теплее даже, чем от некоторых людей, вниманием которых она была обделена всю её горькую жизнь. В их числе и сынок её был, и муж покойный, и разбросанные где-то по свету братья и сёстры. Выпив, забывала она обо всём, даже о повседневных делах, которых  теперь у неё уже, собственно, и не было.
Скромная пища её состояла из «чего-нибудь», обычно принесенного соседкой за некоторую благодарность, либо  была частью провизии, что привозил раз в год  двоюродный внучатый  племянник то ли из жалости  к ней, то ли из тайной надежды заполучить со временем старухину квартиру.
Небогатый гардероб бабы Фроси тоже не блистал своим разнообразием.  Основными в нем были несколько туалетов:  демисезонное пальто с выцветшим воротником (на случай пасмурно-холодно-дождливой погоды) и лёгкий плащик цвета опавшей прошлогодней листвы. Оба они давно поизносились, но для сиденья на лавочке возле дома или на старом балконном креслице вполне годились. Для редких вылазок в магазин, совершаемых исключительно в весенне-летний период, у нее была особая вещица: старый длинный жакет из выкрашенной в едко-сиреневый цвет козьей шерсти, подаренный в «лучшие времена» квартиранткой.  Да, была еще норковая беретка. Правда, слегка подпорченная полуголодной молью, но зато  теплая и вполне респектабельная. 

Каждое  утро, ни свет ни заря, Фрося съезжала на лифте со 2-го на 1-ый, потом, опираясь на клюку, медленно выходила из подъезда и гордо  садилась на лавочку с деревянной  дощечкой, прибитой прочным гвоздём специально для удобства её старческого тела. Как по расписанию, ровно в семь утра на всю округу звучал её скрипучий, вечно недовольный чем-то голос. Всегда находились темы для возмущения и раздражения. И также всегда находились «враги» или, наоборот, «слушатели» её поучительных историй и мудрых советов. Только изредка улыбалась баба Фрося. Обычно с восьми до девяти, провожая выходящих из подъезда молодых мам с ребятишками, направляющихся кто в садик, кто в школу. Как добрый ангел, желала она им счастливой дороги и выразительно смахивала слезу с помятого морщинками лица. Потом быстро оправлялась, будто проснувшись, и снова начинала извечную тираду причитаний и возмущений…
-А-а-а, Тонька, ты опять собачью свору привела!!! Я знаю, это твои твари  у меня хлеб воруют у подъезда!!! Вот я сегодня куда следует позвоню, их вмиг всех переловют! - голосила она, увидев, как Тонька совершает ежедневный ритуал кормления  бродячей стаи бездомных псов.
-Молчи уже, алкоголичка старая!  Да это из-за таких, как ты, бедные животные без крыши остаются. А они, между прочим, божьи твари! Э-э-эх, бессердечная ты… Подожди, придет вечер, сама как тот пёс завоешь, звать будешь, но я не приду! Посмотрю, с кем ты будешь тоску свою коротать!
-Да пошла ты! - отгаркивалась Фрося.
- Сама пошла! - хрипела пропитым басом Тонька.
Дальше следовала традиционная  перепалка двух собутыльниц  минут  этак на двадцать.
- Ладно гавкать-то! Сами вон не лучше тех собак! А ещё женщины! - только голос местного «донжуана» Федюнчика мог остановить эту затянувшуюся «дискуссию».
 Федюнчик был сантехником в ЖЭКе и почему-то всегда  появлялся в самый кульминационный момент.
-Ай, Федюнчик! Ты как всегда вовремя! Приходишь для спасения беззащитных женщин! -  манерно кривляясь, пробасила Тонька.
-Это кто беззащитная- то, ты что ли?- глупо хихикал  Федька, озаряя ухмылкой железный вставной зуб. -  Ладно, харэ собачиться! Обеденный перерыв на носу, а вы тут глотки дерёте! А глотки-то и промочить пора! Ну, бабоньки, складываемся что ли?
Федька шарил грязными руками по замусоленным карманам и минут через пять с гордостью вытаскивал скрученную бумажку.
За бутылкой  обычно посылали бродяжку Сюзаниху из соседнего подъезда (дурацкая кличка досталась ей от покойного мужа), и дальше все шло по привычному сценарию. Разогретые алкоголем и повеселевшие женщины уже вместе сидели на одной скамейке, обнявшись, как закадычные подруги, а рядом, как настоящий кавалер, стоял Федюнчик. Забыв про свои послеобеденные заказы, он кривлялся и чесал  развязавшимся языком что попало, лишь бы привлечь к себе внимание.
-Что ты, Фрося, всё канючишь каждый день, будто тебе живется хуже всех. Государство тебе пенсию платит? – Платит! Лекарствами обеспечивает? – Обеспечивает!  Люди добрые тебя жалеют - все это прямо в дом приносят. Компания у тебя, опять же, хорошая – мы с Тонькой! Одна, вроде, со скуки не дохнешь. Чё тебе ещё тебе надо для полного счастья? Живи да радуйся!
-А я и радуюсь, пока в свою смердючку опять не залезу. Там раз на раз болтовня, а остальное время - хоть голоси, хоть волком вой, хрен кто услышит! Унь только придурки эти, может быть,  да и то вряд ли. - Баба Фрося угрюмо кивнула в сторону окна на первом этаже, где жили её соседи-баптисты, и зло поджала губы.
-Ну, ты захотела! Внимания тебе под старость подавай! Тогда уж тут без мужика не обойтись.
-Ага, где я тебе мужика-то в мои годы найду? На этой лавке седючи?
-А я чем не мужик? - Федюнчик расхохотался, оголив свой полубеззубый рот.
-Ой, люди, поглядите, он ко мне свататься решил! Да у тебя поди и женилка уже отсохла вся! Так-то кажный день опохмеляться! - И Фрося с Тонькой дружно заржали.
-Тьфу! Да ну вас  к черту! Мне работать ещё, а я тут с вами лясы точу!  - Раскрасневшийся и обозленный обидной шуткой, Федюнчик покидал компанию, и женщины оставались одни.

Потом уходила Тонька, чтобы покормить обедом проголодавшихся  собак, а Фрося ещё долго сидела одна, задумавшись  о чем-то… Позже, кряхтя и прихрамывая, снова поднималась к себе. Перекусывала, чем придется, и, немного подремав, выходила снова. Вечером во дворе даже без весельчака Федюнчика было интереснее: люди возвращались  с работы домой, дети после детсада и школ гурьбой брали атакой площадку, лавки и скамейки заполнялись старушками, беседки грохотали хохотом балдеющей молодежи и аккордами звенящей отовсюду музыки. Но так бывало только в случаях благосклонности погоды, а она, как известно, дама капризная. В остальное же время ничего не оставалось, как  заниматься ненужными делами или наблюдать  за происходящими событиями с высоты своего второго этажа. В один из таких «скучных» дней и случилось происшествие, которое стало началом конца такой одинокой и беспросветной ее жизни…

Настойчивый звонок в дверь оторвал бабу Фросю от просмотра очередного сновидения и заставил нехотя подойти к выходу. На пороге стояла уже прилично выпившая Тонька с поллитровкой в кармане и граненым стаканом в дрожащей руке.
- Мне бы маслица постного, килечку поджарить… Не нальешь?
- А кисленьким угостишь? Тогда налью!
Так, обычная бытовая нужда переросла в затянувшуюся посиделку, которая, как всегда, закончилась руганью и спорами. На чем свет кляня и желая быстрей выпроводить неугомонную соседку, баба Фрося дрожащими руками наливала масло в замусоленный Тонькин стакан. И надо же было бедной старушке повторить в тот момент деяния булгаковской Аннушки, пролив злосчастные капли скользкого вещества в самом неподходящем месте. Совсем этого не заметив, захмелевшая от дешевого суррогата старуха переступила костлявой ногой опасное пятно и, подталкивая Тоньку в спину своей длинной клюкой, запричитала вслед:
-Давай, давай, проваливай с Богом собачья матушка! И чтоб завтра же масло в точности энтай стаканец и возвернула!
-Ладно, не ворчи, старая дура, правильно Федюнчик говорил, неблагодарная ты! – кинула вслед обиженная Тонька и вышмыгнула, громко стукнув дверью.
Покряхтев еще немного, баба Фрося поплелась в свою каморку, не раздеваясь плюхнулась в постель с давно выцветшим бельем и моментально заснула.
Она так бы и прохрапела до вечера, если бы не долгий и визгливый телефонный звонок. Не разобрав спросонья причины прерывания ее святого отдыха, баба Фрося почему-то сразу ринулась в кухню и, поскользнувшись на том самом, проклятом непонятно кем месте, громко упала.
Проснувшись окончательно от неслабого удара, она попыталась подняться, но в этот момент соскользнувшая нога «поехала» еще дальше, и старушка поневоле села на шпагат так же легко, как обычная гимнастка или балерина. Попытки как-то приподняться не увенчались успехом: слабое тело отнюдь не гимнастки совсем не слушалось, а толстый, осевший от жира зад еще нарочно тянул вниз. Очнувшись от внезапного стресса, мозг начал лихорадочно соображать, что делать дальше. За окном темнело, и баба Фрося вдруг поняла, что может на всю ночь остаться одна в безвыходном для нее положении. И тогда, от охватившего ее зверского страха, она что есть силы стала кричать. И кричала она так сильно и долго, что, казалось, прошла целая вечность. Голос охрип и окончательно сел, а она только и могла, что стонать и скулить, как побитая собака….

Из состояния безрассудства бабу Фросю вывел громкий стук и звук трещавшего дерева. Она уже не могла поднять даже головы, когда в кухню зашли двое мальчишек лет четырнадцати. Это они взломали шаткую дверь Фросиной квартиры, услышав сначала крики, а потом ее безнадежный вой. От увиденного зрелища они сначала опешили, а потом стали безудержно хохотать, не в силах сдержаться.
Положение усугублял вид обнаженного Фросиного тела, смотревшегося несколько вызывающе в этой нелепой позе. Дело в том, что дома баба Фрося никогда не носила нижнего белья. Она считала это излишеством, пережимавшим и без того больную плоть. Тем более, у нее было не так много запасных панталонов, чтобы позволить изнашивать их в то время, когда она обычно находилась в одиночестве. И теперь задравшаяся юбка абсолютно откровенно оголяла ее плоть, а баба Фрося была похожа на громоздкую поломанную куклу, брошенную всеми на произвол судьбы.
Насмеявшись и придя в себя, парни попытались было помочь старушке, но, поняв, что значительный Фросин вес им не осилить, решили позвать на помощь. Прибежавшие соседи даже не стали ничего предпринимать, а сразу вызвали скорую. Истошные крики и голошение обезумевшей от боли и отчаяния старухи пронеслись по всему дому волной протяжного эха, и смолкли лишь тогда, когда захлопнулась дверь подъезда за выносившими бабу Фросю молодыми санитарами.

Хоронили Ефросинью Карповну пасмурным сентябрьским утром. Небольшую кучку провожавших ее в последний путь людей составляли Тонька с Федюнчиком, несколько работников собеса и немногие жильцы дома, в котором она прожила практически всю свою сознательную жизнь. Кто-то в толпе тихо шушукался, поговаривая, что если бы не странное падение и постоянные пьянки, то могла бы протянуть еще лет 10. Но все это были только разговоры любопытных ко всему современных людей.
Прошло время, поутихли споры, и память потихоньку стерла следы этого случая, а значит, и любопытства с ним связанного. Не было больше бабы Фроси, но остался большой мир, в котором каждый живет по-своему…

Я встала. Напоследок обернулась и еще раз  взглянула на скамейку. На какой-то миг  на нее упал маленький пожухлый листок, но тут же, при легком дуновении ветерка, резво взмыл  вверх и улетел далеко-далеко. Вот так и человеческая жизнь – подумала я - пролетит, гонимая ветром судьбы, промелькнет, оставит какой-то след, и навсегда унесется туда, откуда больше не возвращаются. На смену ей придёт другая жизнь, а о той, прошлой, быть может, уже никто и не вспомнит…