ТРИ ИСТОРИИ ОБ АУШТЕЙНЕ
1.
Он рассказывал нам, как было плохо в немецком концлагере. Они с другом жили только тем, что искали – где бы найти что-нибудь съестное. Вдвоём с Сашко было не так тоскливо, ибо кто сторонился других, долго не жил, оставаясь один на один с этой неправдоподобной действительностью. А тут хотя и с вечным чувством голодаесть с кем поговорить, вспомнить былое. «Жить» - в их положении понятие сильно переувеличенное. Однако же по сравнениюс теми, кого увозили сжигать на маленьком грузовике без бортов, как говорил Сашко, можно было ещё малость помаяться.
Мы, ученики восьмого класса сидим напротив него возле свекольного поля, пьём прихваченное из дому молоко из бутылочек. Состояние наше – неописуемое, что хочется протянуть бутылочку, чтобы он больше голодом не маялся. Ох, как мне было стыдно, что имел такое к нему отношение. Нам известно, что директор школы и учителя обращались к нему «Леонид Алексеевич», а мы за глаза звали «Ауштейном». Всё наше о нём представление сводилось к тому, что он стоял перед немцами вытянув руки. «Быть в плену у немцев» - уже не было сравнимо с предательством, как было принято считать до нас. Но, видимо, ещё оставалось в сознании какое-то к ним снисхождение, будто бы провинившимся перед другими людьми.Он приехал в нашу деревню недавно, работал завхозом при школе и отвечал за всякий инвентарь, работу уборщиц и следил за школьным садом, где росли такие вкусные груши. Мы, распоясавшаяся шпана , лезли туда по ночам, забивали заправленные в штаны рубахи фруктами. Знали, что он всё слышит, но боится подойти в такую темень, поскольку мы в его сторону бросали свои «бомбочки». Бомбочки эти представляли собой крепко завернутую в фольгу серу из спичечных головок. В последствии , в шарике от фольги проделывали гвоздем дырочку, куда головкой прикладывалась ещё одна спичка и укреплялась. Чиркнув эту головку о коробок, бомбу бросали и , она взрывалась громко, как граната, освятив вокруг себя вспышкой. Наверное, такое для человека, который знаком взрывами не понаслышке, действует угнетающе. Было чуть ли не геройством кричать ему при этом «Ауштейн!Ауштейн!», не боясь быть узнанным по голосу. Мы все, только превратившись во взрослого человека , начинаем понимать какими жестокими могут быть дети. Мы издевались над ним, не думая – какую рану наносим.
Теперь он сидел перед нами в совхозном поле на прополке свеклы и рассказывал такие вещи… У нас, у пацанов, в те годы была ложная бравада и показушность, что толкало выпендриваться, проявляясмекалку, силу , конечно же, перед другими одноклассниками, и того лучше – перед девчонками из параллельного класса. Правда, кровавые игры на компьютерах мы не играли, фильмы с участием костолома Стивена Сигала и Тарантино не смотрели. Я любил читать вещи вроде «Р.В.С.» Гайдара, а позже «Как закалялась сталь» Островского или «Овод» Войнича. Документальные ленты, типа «Обыкновенный фашизм» тогда не показывали, но пред нами сидел живой узник фашизма и рассказывал свою историю. Было как-то обыденно и , возможно именно из-за этого, вдруг почувствовали, что взрослеем и начинаем относиться к нему, как пострадавшему за Победу. Не сговариваясь между собой, чувствуем молчаливую согласованность не называть его больше «Ауштейном».
Мы знали, что он часто выпивает, ходит не очень опрятным , а глаза у него ничего не означают. Он продолжает свой рассказ:
- На наше счастье Сашко встретил земляка. Вернее не то, чтобы встретил, а узнал о нем во время переклички с соседними бараками. Они с Сашко были из одной области – Калужской. Иметь земляка в таком положении считалось большим счастьем. Это даже напоминало: всё, что происходило раньше – не выдумка. Всё было явью. Есть огромная страна – СССР, которую победить нельзя и всё, что творится здесь - явление временное, нас продолжают бояться, а потому держат за колючкой под током и охраняют с автоматами. Ещё большей удачей оказалось то, что Коля калужский , как прозвали земляка, работал при столовой. Конечно, он не был поваром и даже кухонным работником. Он там убирался и был на подхвате. Мы с его помощью объелись столько картофельной шелухи, что чуть не увезли в крематорий с больными животами. Всяко бывало, ребятки. Пытались мы и бежать, но после так были избиты, что навсегда отбили охотку. Было это под конец. Нас тогда возили в соседний городок, где устанавливали станины для каких-то станков. Тяжелая была работа таскать столько железа. Многие надрывались и мёрли, как мухи, хотя носили тяжести по несколько человек…
2.
Так получилось, что окончив восьмилетку я уехал в область, окончил курсы,
отслужил в Армии и приехал домой погостить. Леонид Алексеевич снова стал предметом наших разговоров. Он был очень сильно избит, с ножевым ранением попал в больницу, и началась такая чехарда, о которой стоит рассказать отдельно.
Пошел он поздно вечером в единственный ресторан райцентра, где запьянствовал после посещения жены в районной больнице. Жена проходила лечение в кардиологии. Там все и случилось. Сыр-бор поднялся на весь район, так как главным фигурантом былсын первого секретаря райкома. Так получилось, что дежурным следователем в этот день была Карпова Нина- человек принципиальный и не годилась для щепетильных вопросов типа «Вась-Вась». К тому же в те времена кое-какой порядок был и такое понятие, как самостоятельность следователя еще не утратило свое значение. Вопрос осложнялся тем, что «сам первый» в районе отсутствовал по случаю выходного дня, а Карпова успела возбудить уголовное дело, присвоить номер и передать данные в статистическое управление. Такое вот заурядное начало приняло невиданный резонанс. Уже через сутки в отдел пожаловал полковник с областного управления МВД, но и он не сумел ни уговорить, ни запугать Карпову. Услышав в свой адрес слова, граничащие с оскорблениями, она пообещав пожаловаться в МВД СССР ушла, захлопнув двери. Больше всего досталось замполиту, который к уголовным делам никакого отношения не имел, а занимался кадрами. Полковник из управления орал, что именно он «правдолюбец хренов» воспитал такие кадры. Бедный замполит, которого ещё вчера любя называли комиссаром, ходил как в воду опущенный. С ним никто за руку не здоровался и он сам сидел безвыходно в кабинете, глотая валидол и ожидая следующего вызова. Уходил позже всех.
Само уголовное дело у Карповой отобрали по причине «необъективного подхода к расследованию», а в палате районной больницы терзали Леонида Алексеевича (нашего , уже дорогого Ауштейна), едва пришедшего в себя после ранения. За стеной, в палате кардиологическогоотделения тихо ревела его жена. Разве утаишь такое в нашей районной больнице. Отношение к нему было совсем не таким, какое необходимо потерпевшим. Его даже перевели в отдельную палату, чтобы иметь возможность «разговаривать по душам». Бывший узник фашистского плена оказался крепким орешком и никак не хотел подписать показания, как он приставал в ресторане к молодым людям, унижалих и довел до состояния аффекта своими оскорбительными действиями.
Параллельно с этим, из почты второго отдела военкомата было изъято уведомление, составленное Карповой об отсрочке из военной службы обвиняемого до судебного решения, а сам сынок в срочном порядке отправлен защищать Родину. В последствии, уголовное дело прекратили в связи с тем, что обвиняемый перестал быть общественно опасным и ему в настоящее время доверено боевое оружие и судьба Родины.
Я сам встречался в армии с рядовым, которого осудили и отправили в дисбат за совершенное на гражданке преступление. Его судил трибунал и он , хотя тоже с оружием защищал Родину, превратился в ЗК только потому, что его отец не был первым секретарем райкома.
3
В третий и последний раз я сильно задумался о судьбе нашегоАуштейна,
который стал чем-то вроде родного мне человека. В стране прошла перестройка и так же легко и без учета мнения народа был распущен СССР, и каждый глава из бывшей республики Союза хотел показать, что он Царь и не потерпит, чтобы ему указывали. Никто из них ничего путного создать не мог, поскольку кроме амбиций ничего за душой не имели. А когда ты ничего не умеешь, то поднять свой авторитет можно только одним способом – ругать предшественника. Кровь из носу, но надо доказать, что и при нем ничего хорошего тоже не было. И это уже попахивало ревизионизмом.
Приехал я в отпуск, но попал на похороны Ауштейна (снова захотелосьтак называть). Его, со слов соседа, совсем затюкали и сам он тоже, как бы, напрашивался на неприятности. Пить он стал еще больше, а напившись приходил к кулинарии, где собирались мужики и ругал Горбачева с Ельциным. Говорил он такие вещи, что о ясности его ума были большие сомнения. Мужики дали ему другое погоняло – «Девиз». Он повторял каждому, что живет под девизом «Долой власть - там одни сволочи!». Ему наливали, чтобы послушать крамолу, смеялись, а после пугали, что быть ему паханом среди «политических». Последними его «выступлениями» были утверждения, что Горбачеву за выступления в их университетах о перестройке, американцы платят деньги из кассы ЦРУ, поскольку он один сделал то, что десятилетиями не могла выполнить вся их агентурная сеть, работающая на Восточном секторе. Говорил, что «Горби» - его агентурный псевдоним, но используют его вслепую. Он везде выступает, агитируя за демократию американского типа и действительно думает, что деньги из других источников. Про Ельцина говорил, что «этот сразу начал воевать с КГБ» и утверждал, что расстрелял парламент из танков потому, что Хасбулатов и Руцкой хотели привести страну в парламентскую республику под поддержкой комитетчиков. Якобы, Ельцин говорил своему главному охраннику Коржакову: «При парламентской республике Президент – никто и охрану распустят, а потому проконтролируй, чтобы вывели танки на прямую наводку».
Постепенно Ауштена стали ругать, вызывали к участковому и грозили отправить в психушку. Он перестал выходить на улицу и сельчане совершенно случайно узнали, что его парализовало. Жену он долго мучать не стал и однажды ночью более-менее действующей левой рукой связал кое-какую петлю из простыни, привязал к дужке кровати и потихоньку сполз на пол.
Жена его была совершенно незаметной, словно глухонемая и , при выносе тела, стояла возле калитки как истукан без слез и причитаний. Детей у них не было.
Я ни разу не видел, как они улыбаются. Кажется, он мог нормально разговаривать только с директором школы. Наверное, в благодарность за то, что взял на работу и терпел его пьянства и другие упущения. Тогда его единственный раз посылали с учениками на прополку, а я вот стою, смотрю, как подправляют лопатами уже образованный холмик могилы и словно потерял родного мне человека. Я не знаю, что потерял. Но потерял, едва начиная понимать что-то. И это «что-то» снова от меня ускользает. Жаль.
Когда уходили из кладбища, я может первый раз жизни согласился словами соседа «отмаялся раб Божий». Действительно отмаялся. Прости нас, Ауштейн.