О моряках-подводниках.
Правда о морских защитниках нашей Родины в недавние времена.
На моей странице в Прозе ру есть рекламка этой книги и фото - http://www.proza.ru/avtor/mrblack8694
Купить книжку "КТОФ. Матросская кича" - http://www.ozon.ru/context/detail/id/8615677/
Контрольная глубина - http://my-shop.ru/shop/books/1765383.html?partner=240
(Юмор и трагедия...)
ДЖАФ
Единственный "зелёный" — солдат по имени Джафар, невесть как попавший на матросскую кичу, был не то Туркмен, не то Киргиз, не то Турок, не то ещё кто — каждый считал по своему. Никто точно не знал его национальной принадлежности. Некоторые называли его цыганом, некоторые — евреем, некоторые, осердясь, обзывали жабой, сапогом или зелёным, но большинство устраивал сокращённый вариант его имени — Джаф. Сам Джафар на любое из прозвищ реагировал одинаково равнодушно.
— А-а, пиливат, — махал он рукой в сторону любопытствующих арестантов.
И трудно было бы обнаружить на лице Джафара какую-нибудь тень обиды, даже искушённому психологу. Джафар служил в стройбате и к тому моменту ему исполнилось уже целых двадцать пять лет. Получается, что он был самым старым по возрасту арестантом.
— Не свой призыв пошёль, — просто говорил он, — Крютиль, крютиль от армия, пилят — серна потом забраль — шакалы, — делал заключительный вывод солдат.
Но у матросов на киче была и другая версия:
— Да с гор он спустился за солью, а его поймали и в армию забрили!
Русский язык Джафар до призыва в армию не знал вообще. Если учитывать эту деталь, то Джафара можно было считать беглоговорящим по-русски, и знатоком языка.
— У нас в аиле никто не знай по руска, — любил говорить он, — Я до армия не знай.
Подобную же фразу он использовал в качестве защиты в случае любой конфронтации; либо когда у него спрашивали сигареты или водку в долг:
— Я по руска плохо понимай, руска не знай.
В глубине души Джафар сознавал, что долг всё равно никогда не вернут. Поэтому не давал.
Хоть Джафара здесь никто не обижал, но на всякий случай его держали в отдельной камере с первогодками — мало ли что может произойти. В остальном — всё, как у всех. Не трогали его отчасти оттого, что он был единственный здесь солдат, а может быть и потому, что он мог приспособиться к любой обстановке. Джаф знал, что матросам на солдатской губе приходится очень туго — нерусские бойцы, лица среднеазиатских и других национальностей были менее благородны к русским матросам. Поэтому он мысленно благодарил Аллаха, пророка Магомета и других святых востока за великую милость и доброту и за гостеприимство русских пацанов. Джафар по своей натуре — проныра и доставала. Он умудрялся продавать технический спирт и сигареты прямо на гауптвахте. Мало кому известно, как он в таких несвободных условиях мог заниматься таким свободным делом, как предпринимательство, и вообще, где он мог брать водку.
— Землякы приносят вотка сигарета, — обычно малопонятно отвечал он на расспросы.
Понятно, что с таким отношением к службе, он мог просидеть здесь до самого дембеля:
— Пиливат.
Водку матросам он продавал по дешёвке — рубль за "пузырь", а иногда, когда коммерческие дела шли похуже — за трёшку.
— Джаф, дай спирту, зёму* в одиночке заморозили, срочно требуется для растирания, — умолял его худой низкорослый матрос со странной фамилией Мозгляков.
Джафар, оглядев с головы до ног просителя, в уме прикинув его примерный срок службы и предположительный вес в коллективе, чуть развёл руки в стороны, отрицательно покачал головой и, сочувственно прищёлкнув языком, простонал:
— Нэту зёма, нэт водка.
— Джафар, у тебя есть, — уверял его Мозгляков, — Войди в положение, ты же знаешь, что такое карцер, скажешь, не был?
— Был, зёма, — с гордостью произнёс Джафар, — Два раза был. Толко без вода...
— Ну?
Джафар снова щёлкнул языком.
— Э-э, водка нэт, час дело плохо — не принёс.
Таким образом, продолжительные переговоры Мозгляков — Джафар к положительному результату не привели. Тогда рассерженный дипломат решил использовать в своём не лёгком деле совсем не дипломатические ходы.
— Слушай, зелёный, мне сам начкар сказал, что у тебя спирт есть, дай, для тебя же лучше будет.
Джаф, скривив губы, меланхолично ответил:
— Пусть он тебе и даст. На х… я видель этот сунтук.
— Смотри Жаба, подскочишь. Хорошо тут живёшь, не дёргайся! — продолжал угрожать Мозгляков.
Но вдруг он тихо усмехнулся чему-то и добавил:
— Меня вообще-то Голубь послал к тебе, если что.
— Колуб? — кожа на брезгливо сморщенном тёмном лице бизнесмена разгладилась, — Пащему раньще не кавариль? Малщаль. Колуб — свой щеловек. Щего за парень-то? — шипел Джафар, почему-то меняя узбекский акцент на татарский.
— Новенький. Годок. Громыхало его в карцере заморозил не по детски.
Джафар стал напряжённо думать и вспоминать, как месяц назад получил от Голубева сильный удар кулаком в грудь и как потом две недели она страшно болела, а огромный синяк не сходил ещё дольше.
— Ну так как? Фанера уже не болит? Теперь тебе жалко стало парня? — Нарочито развязным тоном, нагло ухмыляясь, задал Мозгляков совершенно уже не нужный вопрос.
Джафар поднял на него свои коричневые глаза и, почти на чистом русском языке ответил:
— Да. Жалко. Но только вот этого! — и сильно ткнул в лоб Мозглякова толстым крючковатым пальцем, — Фамилия у тебя умная, а сам ты — дурак!
Голова на тонкой шее резко откинулась назад, ноги и бревнообразное туловище завибрировали на месте, словно вверху кто-то невидимый дёргал его за верёвочки.
-Ты чё? Ты… чё? Солдат?
— Старый солдат, — поправил его Джафар и произнёс с азербайджанским акцентом:
— Ест атна пузырь. Тля себя хотель остафлять. Рас такой тело — Восьми по дешоффке, за пять рупля. Мошна в долг — потом фазвращай.
"Боится Голубя, урюк", — радостно подумал Мозгляков. Через несколько минут с бульканьем за пазухой он уже влетал в общую камеру. Почти с порога возбуждённо начал повествование:
— Этот Джафраил, эта жаба долго ломался, — подпрыгивал он на месте, переиначивая имя солдата.
Дипломата плотным кольцом окружили матросы, жаждущие узнать, как проходила сделка.
— Никак, нерусь, не хотел давать: нэ-эту водка, нэ-эту водка, — Мозгляков смешно скривил сухую длинную рожу и замахал руками так, как будто хотел взлететь, — Я его и так и сяк, мол, ты, сапог с-сука, гнида зелёная… а он — никак. Тогда я схватил его за грудки и придавил гада. Слегка, — и рассказчик сделал длинную интригующую паузу.
— Ну и что? — тяжёлым языком спросил Бобров.
— Дальше, дальше! — нетерпеливо кричала толпа.
— Он сломался, — продолжал перевирать сюжет Мозгляков, — Запросил пощады. Два литра ставил. Я, так и быть, взял только половину,- и, вдруг поняв, что сказал что-то не то, он втянул голову в плечи.
-Ты что, болван? — удивился Голубев, — щас пойдёшь за вторым литром!
… В жилах матросов уже кипела огненная девяносто шестиградусная лава. Досталось каждому всего по два-три глотка, но, видимо, этого было вполне достаточно, для того, чтобы началось осуществление каких-либо особо реформ в местном торговом законодательстве.
— Суд удаляется на совещание, — объявил Голубев, — Для вынесения окончательного приговора...
Мозгляков втянул голову в плечи ещё глубже.
-… рядовому...
Мозгляков с облегчением перевёл дух.
-… Джафару Ибрагимову...
Суд "удалился на совещание" не сделав ни одного шага с места. Ровно через три секунды "суд" огласил вердикт по делу несчастного рядового, которого, однако, на заседание пригласить забыли:
— Виновен!
— … за ослиное упрямство и явно пренебрежительное отношение к годкам — морякам доблестного Тихоокеанского флота, за равнодушие, проявленное к участи умирающего героя, рядовой Синепупов Джафар приговаривается к изъятию у него последних четырёх литров шила, (пусть попробует не найти) и к проверке его прочного корпуса на герметичность. И всё это в качестве возмещения морального ущерба флоту, — и главный судья вытер рукавом лоб, несмотря на то, что в зале заседания было далеко не жарко, — Уф, ну вот, теперь, кажется, всё по закону!
— Молодец Голубь, красава! — раздавались из зала возгласы похвалы и аплодисменты «присяжных» и зрителей за столь блестящее выступление.
Оживление, вызванное принятием очередного глотка согревающего напитка усилилось, но, однако, через несколько минут вдруг неожиданно пошло на спад.
— Матрос Голубев, на выход!
Никому, кроме Мозглякова не было ведомо, каким образом о заговоре так быстро узнал начальник караула...
… Джафара и без того отгороженного от полосатой общественности железной дверью, стали охранять ещё лучше. К его камере приставили часового.
Голубева, по решению коменданта отправили в родную часть "продолжать бороздить просторы морей и океанов". Это произвело немалое удивление во многих умах, а в некоторых даже смятение:
— Комик с ума сосол! — обижено сопел Мозгяков, первым узнавший от кого исходит решение.
— Это не он сошёл, это наш твой кэп с ума сошёл, что тебя, козла, до сих пор в дизель не отправил! – прилетела ему жирная плюха из толпы.
Под глазами бывшего дипломата симметрично расположились два огромных синяка, верхняя губа синим пельменем свешивалась над подбородком, галанка на груди и гюйс были разорваны.
— Проклятый Голубь! Я убью этого каратиста хренова! Ненавижу… — стонал Мозгляков, трогая раненые части лица и тела.
Вдруг в его мозгу что-то звонко щёлкнукло и он почти закричал:
— Я тоже домой хочу!
— Мозгляк придурок, заткнись! Стукач! – снова кричали ему в ответ.
— Скажи спасибо, что его убрали, а то бы он тебе ещё раз...
— Тебе, Мозгляк, сейчас лучше быть там, где его нет! — доносились невесёлые для него шутки.
Несколько суток исправительно-трудовая часть жила обычной размеренной жизнью. Котельная заработала, но батареи почему-то были едва тёплыми.
Приказ командующего флотилией о переходе личного состава на зимнюю форму одежды поступил только через три дня. Видимо, адмирал только через три дня после начала серьёзных холодов, случайно подошёл к окну и с высоты своего огромного роста увидел лежащий на земле снег. Потом он, вероятно, открыл форточку. Потом вышел на улицу. Ёжась от холода, адмирал понял — пришла она, зима..." Да,- подумал он, разминая своё могучее тело, — Теперь самое время позаботиться о простых смертных флота сего".
Матросикам на гауптвахте выдали шинели и шапки. О перчатках никто и не подумал спрашивать...
В одно прекрасное белое холодное утро, в очередной раз удивив всех, в новой партии арестованных снова появился Александр Голубев.
— Привет зёма, — удивлённо кричал Бобров, не зная уже, радоваться этому факту или печалиться, — Саня, ты что, опять?! За что??!
По гладко выбритой физиономии Голубева совсем не бродила, как раньше, жизнерадостная улыбка. Непривычно чистая наглаженная галанка гюйс и штаны, расстёгнутая новая шинель в купе с блестящими хромовыми ботинками, как острая бритва резали глаза грязных замызганных кичмарей.
— Канолевая? — Спросил Сергей, кивком головы указывая на его шинель.
— Нет жизни от этих шакалов, — протягивая руку Сергею, вместо ответа сказал Голубев и разочарованно покачал головой, — когда уже эти пол года кончатся!
— Ничего, Саня держись, скоро мы отсюда уйдём навсегда и уж больше никогда не вернёмся...
— Да. Уйдём. Скоро. Не вернёмся, — рассеяно повторял Саша фразы за Сергеем, — Осталось только прощальный вечер устроить. Со свечами, — ронял он, говоря это как-то отстранённо, как будто сам себе.
— Ты… о чём?
Глаза Саши поблескивали странными разноцветными фосфоресцирующими искорками. Некоторые фразы он говорил сквозь зубы, зло. У Сергея по спине бегали мурашки. Простодушному Боброву так и не удалось понять состояние друга. Волшебные таблетки, они же колёса, а так же иногда выкуриваемая папироса с "начинкой" и её цимус — "пятка" были тому причиной, но Сергей полагал, что это характер, что это круто и модно так себя вести...
— Кэп мне вчера заявил, что через десять дней отправит меня в дисбат. Я думаю, что на этот раз он не пугает. Но я туда, сука, не пойду, — Саша звонко и коротко усмехнулся, — Сегодня наш экипаж уходит в автономку. И замену мне нашли. Когда не хватает людей, такими, как я затыкают все дырки. А потом, когда мы становимся не нужны, нас как мусор — за борт.
— Так чё, они и со мной так?! У меня ж четыре автономки! Раньше по всем экипажам кидали, когда где спецов не хватает...
— Вот так,- из-за этого мы с ним и заспорили, — словно не слыша возглас собеседника, продолжал Голубев, — а заспорили мы с кэпом. Так ему меньше возни — отправил и всё. Он предложил мне остаться в казарме… А там, ты же знаешь, одни шланги и молотилы, бля! Я же не такой трус, как они! Я ему — да за кого ты меня, медуза морская тут держишь! У меня же рекорд во флотилии — пять автономок за два с половиной года! Больше только у старых рексов наберётся! Он мне — молчать! А я ему — ты, вэ-мэушник хренов! А-а-а-а! — он махнул рукой и его лицо исказилось гримасой страдания. Слёзы потекли быстрыми струйками. Сергей никогда не видел таких слёз. Даже по телевизору. Да это не слёзы вовсе, это кислота, которая сейчас сжигает их души. Говорят, что слёзы лечат душу. Нет, эти не лечат, эти...
— Ладно, тебе надо успокоиться, всё пройдёт, они поймут, — сказал Бобров и кивнул на парней, стоящих чуть поодаль.
— Прости, братан, я закинутый .
Впрочем, его собеседник пропустил последнюю фразу мимо ушей, так и не поняв истинную причину такой странной эмоциональности.
Сергею стало невыразимо больно за друга, за себя и за таких же как они пацанов, да так, что не на шутку заныло-заболело вгруди. Он почувствовал, как кожа на его голове сжимается к макушке и волосы поднимаются дыбом. Нет! Какой дисбат?! Да они, чё там охренели все? Его, героя моряка не раз тонувшего и горевшего в море??! А такие, как Мозгляк, такие чмошники в это время на гражданке будут ласкать девчонок и пить не вонючее шило, а нормальное вино?!
— Саня!
Через полчаса разговор друзей тёк уже в обычном русле. Голубев планировал какое-то дело.
Если посмотреть со стороны на двух беседующих матросов, даже не слыша их голосов, то по жестикуляции и мимике можно было понять, что один из них что-то упорно доказывает, а другой его от чего-то отговаривает. Что один доказывал? От чего другой отговаривал? Как Громыхайло ни вслушивался, как не вглядывался, как не раздувал широкие ноздри — так ни чего из из полуприкрытой двери деревянного гальюна и ни увидел-не услышал-не унюхал — расстояние до них было слишком большое, специфический аромат отхожего места перебивал все остальные запахи, а говорили парни тихо да и ветер, зараза, шумел.
В тот же день земляки Джафара тайными тропами (о которых знали почти все кроме, разумеется, Громыхайло) доставили в часть четыре искомых литра технического спирта. К середине дня на работу выводить было почти не кого. Все бойцы были выведены из строя. Иные буйны головы, совсем без признаков жизни упали, да только не на могутны груди и не на богатырски плечи, а на деревянны нары. Молодые горячие тела, завёрнутые, как сосиски в тесто в чёрные матросские шинели охранный караул безжалостно поверг на откидные деревянные кровати. Те, кто ещё мог держаться на ватных поламывающихся ногах, топтали магический круг на плаце. Караул срочно усилили хорошо дрессированными собаками и вооружёнными людьми. К вечеру, когда всех загнали по камерам, усиление сняли.
ПОХМЕЛЬЕ.
Александр Голубев проснулся в двенадцатом часу ночи. Очень болела голова. Она трещала, грозясь и развалиться на множество частей. Трещины, как ему казалось, ползли по затылку и лбу. Саша на всякий случай обхватил её руками и чуть сдавил, чтобы предотвратить незапланированный распад. "Что ещё может быть после технаря, — с тоской подумал он, — Одно слово — шило." Матросы спали в повалку. Несмотря на то, что батареи немного грели, от дыхания павших исходил лёгкий парок.
Трезвый Джафар сидел рядом и осторожно трогал свою разбитую бровь, левая щека его была расцарапана, правая отмечена слабым, но большим синяком. Видимо, парень не сразу соглашался с постановлением липового суда.
"Вот я скотина! Втроём-то на одного!" — мысленно обругал себя Голубев, — ему стало тошно. На душе.
"Громыхайло, наверно, узнал о торговле Джафара и вместо наказания загнал его сюда. Не хило",- думал он. Ему захотелось попросить прощения, повиниться перед ним. Но демон или бесёнок, который уже владел его душой, гнал прочь эту мысль.
"Повиниться! Ха-ха! — смеялся бесёнок, — а не поздно? А хоть и так, ты не пойдёшь! Что пойдёшь? Иди! Что не идёшь? Голова болит? Ах, пото-ом… Ну-ну. Да и вообще, тебе всё равно в дисбат, а тут какой-то солдат. Узбек или кто он там. Плюнь на него! Тебе его надо ненавидеть, а ты жалеешь… Возненавидеть всех, иначе не выживешь..."
Но ненавидеть у Голубева сейчас не было сил и желания, впрочем, как и любить, поэтому внутренне раскаявшийся отвёл от Джафара взгляд и уставился на троих проснувшихся, но не протрезвевших ещё собутыльников. Они сидели у противоположной стены и активно травили анекдоты. Хохотать у них не доставало сил, поэтому собиратели устного народного творчества после окончания очередного пошловатенького анекдотика, по-старчески квакали с шумом втягивая в себя воздух и поочерёдно хватались за животы и. Глаза рассказчиков горели аномальным красным огнём.
Голубев начал тормошить Сергея:
— Серёга, Бобёр, про… просыпайся! — тряс он за плечо друга. Но друг не просыпался. Его голова, словно она была пришита к тряпичной шее, свободно болталась из стороны в сторону.
— Без признаков жизни! — задумчиво сделал заключение мед. эксперт.
— Что Голубь, как головка, вава? Куа-куа-куа! — заквакала противоположная стена.
Но Голубев не удостоил троицу даже поворотом головы. Он снова занялся оживлением друга.
— Серёг!
— Не реанимируешь, он — мёртвый пациент! — хрипели собиратели фольклора.
Но вдруг, вопреки их уверениям, больной стал подавать первые признаки жизни: сначала "пациент" сделал первый видимый вдох, издал нечленораздельные звуки, затем как водяной мельницей замахал руками и наконец, как говорится в старом анекдоте, совершил открытие века — с трудом разлепил слепленный неведомым клеем глаз.
— Голова, — медленно произнёс он.
— Ну что голова, у всех голова. У меня есть таблетки от похмелья, — дико улыбаясь, ответил Голубев и показал Сергею импортную упаковку, — последний писк!
Бобров даже не поинтересовался, что это, зачем и откуда, выдавил:
— Давай.
Они проглотили по две таблетки. Через несколько минут стала успокаиваться головная боль. Сергей невольно прислушался к противоположной стене. Стена вещала о том, как молодой умный матрос облапошивает старого глупого офицера и овладевает его женой...
… Сергей и не заметил, когда ему стало вдруг весело, он забыл даже, где находится. С удивлением и радостью он обнаружил, что мигрени нет вообще, а сам он смеётся тихим куриным смехом. Стены с шумом схлопывались друг с другом, сплющивая обитателей казённого помещения, их рожицы при этом удивительно смешно кривились, потолок падал на пол и, как мячик возвращался обратно. В голове Боброва сама собой звучала тяжёлая музыка и он с удивлением отметил, что ей очень легко управлять, сочиняя на ходу и самостоятельно меняя музыкальные ходы. Цветомузыка отражающаяся от стен, слепила глаза и сводила с ума. На полу сиротливо лежала пустая "псевдо иностранная" упаковка, та самая, которую только что показывал ему Сашка. Как говорят в Одессе — бросьте, Серёжа, всё, что угодно делается у нас, на Малой Арнаутской!
"Когда же мы успели? Всю?!" — удивлённо подумал он, да только сам не заметил, что — вслух.
— Как это когда, Серёг, ты чего? Мы уже два часа… оттягиваемся! — ответил Голубев
— Да ладно! — выпучил глаза Бобров.
— Ну, парни немного помогли… Ну не смотри ты на меня так, как вошь на солдата. Пойдём лучше погуляем, сегодня в карауле зёма с Питера дежурит, он мне обещал дверь открыть, пойдём! — Голубев, улыбаясь во весь рот, потянул его за рукав.
Бобров, повинуясь всесильному магнетизму друга, безвольно последовал за ним.
— Зёма, Витёк, пади! — Крикнул в дверь Саша, сжимая в руке какую-то бумажку, похожую на банкноту.
— Я здесь! — желая подшутить, нарочито тихо ответила "стена" голосом одного из троих собирателей анекдотного жанра.
— Тут… дело есть! — ответил Голубев, ничего не поняв, и помотал головой.
Сладкая троица снова закудахтала наперебой, давясь от смеха.
— Ща пдайду! — наконец отозвался коридор почему-то московским диалектом.
— Один раз живём, — как бы оправдываясь, уверял Сергея Голубев, — Щас погуляем, — обещал он нетвёрдым голосом, - Н… не волнуйся, Серёга, — успокаивал его хмельной маг, — Всё будет окей!, — и, соединив большой палец с указательным, он сделал соответствующий знак.
Но у Боброва вовсе не было никакого волнения, сейчас он и сам бы не смог определить своё состояние. Через пять минут, сообщники в полутьме, качаясь, как степные ковыли, странными зигзагами пробирались то ли к главным воротам, то ли к вышке гауптвахты...
ЧЁРНАЯ ВЕСТЬ.
Спокойную размеренную утреннюю жизнь казармы, убаюкивающее шуршание мерно тянущейся палубы — ничто не могло потревожить, а значит — изменить. Годки сладко посапывали на своих любимых нижних коечках, вследствие чего всё вокруг говорило языком жестов или шёпотом. Молодые матросы беззвучно открывали рты, словно выброшенные на берег рыбы. Если бы эта сцена шла по телевизору, то могло бы показаться, что кто-то выключил звук. Нечаянно стукнуть баночкой по полу, значило на мгновение остановить бег юного сердца. Невзирая на неподвижность десятка молодых, пышущих здоровьем туловищ, жизнь продолжалась. Как уже заметил автор, в данный момент в сонном кубрике юнги мыли палубу, а опытные матросы возлежали на шконках. За окном прямо падал (именно падал, а не шёл) тяжёлый снег, точнее, валил хлопьями — на улице не обнаруживалось ни ветринки. Несчастные деревья стояли совершенно голые, немного стыдясь своей наготы, слегка подрагивая от холодного мокрого снег. В части не было ни одного офицера...
Казалось бы, что ещё нужно сейчас для счастья моряку? Хорошая погода, как бы, бесплатное питание, относительная свобода… Нет же! Вскройте острым кинжалом всепобеждающего любопытсва их грудные клетки, трепанируйте скальпелем тотального неверия их черепа, и вы обнаружите в записных книжках сердец и в ноутбуках правых полушарий головного мозга неказистые записи желаний. А то: подавай им бабу сисястую да бокастую, подавай им самогонки полный таз да Устинова приказ, подавай им на веки вечные друга верного проверенного, не поскупись, подай и музыку. А ещё вы там найдёте седеющую плачущую маму, которую честное военно-морское сердце и чистая юные души не видели вот уже 0,5 года, 1 год, 1,5 года, 2 года, 2,5 года и, наконец 3 года. Увидите родной дом, ставший любимым только здесь, на флоте. Ласкавшую их детство землю любимого дворика… Иные из них готовы хоть сейчас целовать её, даже если она залита мёртвым асфальтом. Клянущуюся дождаться девчонку, она теперь давно уже с другим… Что они, пацаны в тельняшках, не люди что ли, чтобы заставлять человека терять три с лишним года?! Моряков не дожидаются, так уж повелось. Каким любящим и честным в наше время должно быть сердце девчонки, чтобы ждать своего парня три года, а то и с лишним?
Так или иначе, новые записи в книжках желаний пришлось прервать — в казарму быстрым шагом вошёл Олег Оськин с бледным, как мел лицом. Он срывающимся от волнения голосом воскликнул:
— Пацаны, слышали?! Бобра, Бобра! — не в силах, кажется, далее говорить, он замолчал.
— Что — Бобра? — приподнялось с койки одно из тел, — Успокойся, скажи толком, что случилось..
— Серёгу Боброва… застрелили! — крикнул он.
Оськин опустил голову и на мгновение закрыл глаза. Никто не произносил ни слова. "Духи" перестали мучить палубу. Всё замерло. Только голос Оськина беспомощно метался где-то под потолком, как птица, которая не может найти выхода.
-… на киче сгноили Серёгу из-за какой-то гитары! У него же всего пять суток было, какого хрена они его там месяц держали, козлы! Там же, как в концлагере, гауптвахта называется! Пускай этот Рукавишников валит на вольные хлеба!
— Как это?
— Напишем докладную на имя командующего флотом, подписи поставим. Пора тормошить это гнездо. И про шакалов на киче тоже упомянуть стоит. Зажрались. Накатывают моряков на чифане, что хотят, то и творят!
Никто так и не мог выйти из шока. Все обезумевшими непонимающими глазами смотрели на Оськина.
— Олег, ты знаешь, что там было? Можешь толком рассказать?
— Может это враньё всё-таки?
— Кто его застрелил? — сыпались в его сторону вопросы, но Олег, кажется, не замечал, кто их задаёт. В его глазах экипаж сейчас был единой беспощадной живой субстанцией, из чрева которой несётся шквал членораздельных вопросительных звуков.
— Спецназовцы, — эмоционально отвечал он, — Говорят, Бобёр ночью с каким-то Голубевым и ещё с троими арестантами сбежал с кичи. Ночью, наглотавшись колёс, творили, не зная что.
— От кого ты это узнал?
— От Шутова, я только что его видел. Он по гражданке был одет. Шёл сообщить нам. Сказал, что сейчас пойдёт домой переодеваться в форму. Похоже, они скоро все тут будут.
— Да как же они умудрились бежать-то?
— Он говорит, что Голубь этот снял двух караульных — одного с вышки, другого у ворот, а автоматы они с собой забрали.
— Дураки, вот дураки, ну зачем? Они что, в тюрьме, что ли были?! А охранники то живы?
— Не знаю...
— Как Бобров то смог? Он ведь спокойный.
— Кича, говорят, сильно портит, меняет человека.
Но подтвердить эту фразу никто не решился, из присутствующих там никто ни разу не побывал.
— Где их накрыли?
— В городе в каком-то подвале. Вызвали солдат, с автоматами. Говорит, что, якобы, предложили кичмарям сдаться, а они вместо этого огонь открыли. Там их всех и положили. Говорит, что перестрелка целых пол-часа длилась. А среди солдат даже раненых нет. Для меня это удивительно. Я ещё по учебке помню, как Бобёр стрелял. На стрельбах у него промахов никогда не бывало.
— А Голубь, Голубь то кто такой?
— Да откуда я знаю! Вроде бы с десятой дивизии, с Бэдээра, годок, — отмахнулся Оськин. Похоже, что поток вопросов, сыплющихся со всех сторон на его голову, начинал его "напрягать", — Шутов всё быстро и коротко говорил...
Но боезапас вопросов у любопытных морских артиллеристов никак не кончался:
— А когда это произошло? — снова послал снаряд один из них.
— Уже дня четыре прошло, всё молчали, уроды! — Оськин выкатил глаза на вопрошавшего и, зыркая по сторонам, нервно прибавил звук: — А пацаны давно уже в цинке, сегодня домой отправят! Родаки Серёги прилетели вчера, у Голубя же нет никого… Мать полгода назад умерла, когда он в отпуск ездил!
Поток вопросов, как по команде прекратился. Немного помолчали. Потом вспомнили Рукомойника. Немало было сказано не лестных слов в его адрес, придумано импровизированных прозвищ. Кто-то даже назвал его сухопутным званием майор, что на флоте считается большим оскорблением. И выяснено было, наконец-то, кто же он всё-таки больше — человек или собака? Часто бывает так, что тот, кого бурно обсуждают, неожиданно появляется за спиной и, тихонько подкрадываясь, ввергает беседующих в молчаливое уныние. Именно так произошло и в этот раз. Капитан появился, непонятно откуда взявшийся, позади сборища, а рядом с ним стояли, возвышаясь двумя массивными глыбами боцман и "Добрый Бычок", командир бч-5.
— Я слышал сейчас, товарищ матрос, как вы обо мне не лестно отзывались. Сегодня же, немедля отправитесь на гауптвахту! — визгнул он.
Боцман и Бычок* то ли подтверждая, то ли выражая несогласие с только что сказанным замполитом, одновременно произнесли:
— Эх-м.
— Гхэм.
А Рукомойник подал команду, обращаясь к матросам:
— Всем построиться!
Пока матросы, не спеша, по кирпичику возводили строй, состоящий из двух шеренг, в казарме то тут, то там возникали люди в чёрной военной форме. Материализация из воздуха офицерского состава шла полным ходом. Многие из них, молодые и неженатые, оказались вырваны из головокружительных объятий черноморских нимф всемогущим приказом капитана корабля. Их грубые военные пятки не щекотал уже мягкий черноморский прибой, а тугие, едавшие еды животы не грел уж тёплый песочек ещё солнечных пляжей бархатного сезона. Иные оказались вырваны из таких же объятий, но уже других нимф, других районов нашей огромной страны. Те, семейные, кому не повезло и кто не взял с собой свою вторую половинку, застали своих законных жён-бездельниц в объятиях преданных друзей-офицеров, которые по долгу службы не находились в этот момент в отпуске. Те, кому посчастливилось, прилетели позже и сразу же, не заходя домой, депортировали свои материальные субстанции прямо в казарму. Когда все были в сборе, сам капитан подводного судна сделал объявление для экипажа о Сергее Боброве. Признаться, в сбивчивом волнительном рассказе матроса Оськина моряки разглядели гораздо меньше белых пятен. Из сообщения капитана матросы узнали только одну новость: в живых из пятерых сбежавших осталось только двое — некие Мозгляков и Чернобровый. Голубев, Бобров и неизвестный матрос Рукавишников погибли.
ОСОБИСТ КРОНИН-КУНЯВЫЙ
Особиста Кронина-Кунявого боялся (опасался) весь личный и офицерский состав восьмой и десятой дивизий. В какой бы точке означенных дивизий особист не собирался тайно высадится — всё равно впереди него акустическим и магнитным штормом неслась информационная волна — девятый вал, метаморфинизируясь в волну страха. Разговоры о политике прекращались. Чтобы быть менее слышимыми, все говорили в полголоса, о чужом среди своих — о представителе всепроникающего КГБ на Тихоокеанском флоте. Уста народного фольклора прекращали тормошить покойника — незабвенного Леонида Ильича Брежнева и других ныне здравствующих членов верховной власти. Кронин-Кунявый не выглядел представительно, скорее наоборот — невзрачно. Он был худ, лыс, невысок, ходил медленно, чуть согнувшись, от этого немного походил на недогнутый вопросительный знак. Лицо имел бледноватое, погоны — красноватые, на каждом из которых сиротливо желтело по одной звёздочке средней величины. Предательски некрутая внешность майора не останавливала волны страхов, слухов, толков и передаваемых из уст в уста историй судебного ужаса. Посадить особист имел возможность кого угодно. И садил. В год на тысячу единиц военно-морского населения по плану — двоих-троих. Кронин план выполнял и перевыполнял. Хоть и имел Кронин столь дьявольский имидж, однако для семьи он всегда оставался любящим отцом, дедом, мужем. Больше всего на свете Кронин любил свою дочь и семимесячную внучку. Жалование следователя и пенсия официально выходили небольших размеров, не официальные же никто не знал. Дочь следователя ещё до замужества имела личный "трёхсотый мерседес". Но молву больше занимало даже не это, а то, как Кунявый при такой неприглядной внешности мог иметь "успех" у многих молодых женщин. Этого не стала бы объяснять даже жена проворовавшегося провизионщика.
Дело пятерых моряков, бежавших с гарнизонной гауптвахты, вел майор Кронин-Кунявый. Ни один из матросов, хоть сколько-то соприкасавшихся в последнее время с кем-либо из пятерых, не ушёл от подробного допроса. Кронин перевернул все тумбочки, перерыл все личные вещи в казармах и на кораблях, где проходили срочную службу ребята. С напористостью сыщика он перепахал всю, хоть сколько-нибудь податливую информационную почву на гауптвахте.
Надо отдать должное майору: проделав титанический труд, твёрдой рукой мастера он закрасил многие белые пятна этого дела, насколько, конечно позволяла закрасить их "политика партии", "уровень гласности" и "могущество судебной цензуры".
Лёгкими нажимами на свидетеля, дружескими беседами по принципу "проговорка", быстрыми уговорами — (не хочешь, не говори, попробуй не скажи) малозаметными завуалированными шантажами, особист всё же выяснил правду о том, как Голубев первый раз попал на матросскую кичу...
… Некто старослужащие Мозгляков и Чернобровый изрядно подпив, принялись избивать молодых матросов. Когда пошли выяснения, откуда взялись следы побоев, они заставили "молодых" дать ложные показания на Голубева. Командир экипажа, зная вспыльчивый нрав Голубева, безоговорочно поверил дебилам...
… После происшествия на гауптвахте Черноброва и Мозглякова, с позволения командира, отправили лечиться в тюремный госпиталь сроком на три года, капитана Рукомойника перевели в экипаж лодки, которая вот уж три года стоит на приколе в "Сельдевой", политически подковывать других матросов.
— Еб… ь мозги другим пацанам, — объяснял Олег Оськин арестантам на "губе", рассказывая о замполите. Кстати, разгул годовщины на этой лодке был весьма и весьма высок. В этом экипаж лодки нисколько не отставал даже от многих учебных отрядов на печально знаменитом Русском острове.
Кронин сидел за рабочим столом, схватив руками свою голову, словно волейбольный мяч, как будто желая бросить её в корзину. Возможно, в тот миг он думал, что теперь она только для этого и пригодна. "Чёрт возьми, это что же получается — Голубев не трогал никаких часовых на губе?!"
Вышли они на свободу, дав трём охранникам-головотяпам взятки в размере двадцати рублей. Каждому. У Голубева и Боброва были в руках автоматы, но охранники им своё оружие не отдавали. Откуда у них взялось оружие — эту шахматно-математическую задачку Кронин так и не решил. В подвале, когда командир спецназа приказал им выйти с поднятыми руками, Голубев зачем-то дал очередь в потолок. Может быть у него на почве пьянства начались галлюцинации и он, как говорится, "бесов гонял"?
Солдатам приказали стрелять по ногам. Никакой перестрелки не было. Автоматы парни отставили к стене. Всю компанию трясло от похмелья и страха. Голубеву пуля раздробила тазобедренную кость, пройдя на вылет. До приезда врачей помощь им никто не оказывал. Все трое скончались в больнице от потери крови.
Оставшиеся в живых в один голос уверяют, что не помнят, откуда взялись автоматы.
— Помним эта, идём по городу, а у Бобра с Голубем за спиной Акаэмы висят...
Кронин, копаясь в личных вещах Сергея Боброва, обнаружил там с десяток картин, нарисованных на больших альбомных листах карандашами, фломастерами и акварельными красками.
— Занятно, неплохо, — бормотал он, перебирая и разглядывая работы.
На одной из них огромная подводная лодка, тринадцати сантиметров в длину, бороздила полупрозрачные глубины океана, преодолевая армады медуз и заросли зелёных водорослей. На другой ветер ворошил густые космы деревьев, а позади их торчал пирс с лодками, а над ними блестело жёлтое солнце и летали крикливые надоедливые чайки. На третьей тёмно-бардовое солнце поднималось из глубин океана, стряхивая с себя… (чёрт, где-то я уже это слышал или читал!) На четвёртой...
— Опять флот, — шевелил губами майор, — Парень гордился службой на флоте, а флот убил его.
При просмотре одной из картин и без того бледное лицо офицера стало ещё белее, на нём отчётливо проступили, похожие на трупные, синие пятна и испуг исказил его черты. Затем испуг исчез, уступив место молчаливому гневу, обиде. Нижняя челюсть отвалилась и стала подпрыгивать.
— Что это? — спрашивал Кунявый. Вся кровь бросилась ему в лицо
— Что это?! — продолжал кричать неизвестно кому майор.
Что могло так напугать бесстрашного, старого боевого офицера, почётного отца и деда? А вот что. С великолепной картины на него смотрела молодая симпатичная девушка. Руками она прижимала к жёлтый цветок, улыбаясь открытой счастливой улыбкой. На голове у девушки почему-то красовалась матросская бескозырка с надписью "Тихоокеанский флот". Ленты бескозырки двумя чёрными дорожками спускались по её шее и груди вниз. Позади неё синела ровная неподвижная гладь воды, а ещё дальше возвышался знаменитый богатырь — легендарный вулкан Авача, а из его гигантского жерла вырывались красными щупальцами языки пламени, клубы дыма чёрным джинном поднимались вверх, а лава медленно и угрожающе ползла жёлтой змеёй к подножию. Внизу картины стояла неказистая надпись: "самоволка".
Девушка с цветком была страшно похожа на его дочь.
— Аня, ты что? — спрашивал у неё майор.
Но девушка ничего не отвечала.
"Это срисовано с фотографии!".- чутьём сыщика понял майор.
Он стал листать не до конца доделанный дембельский альбом. Точно! Есть фотография! Всё скопировано точно, только Авача не дымится. Да она уж с полвека, как мертва, фантазёр!
-Ах ты, художник хренов, замордую блин! — скрипел зубами майор, на мгновенье забыв даже, что Сергея уже нет.
"Объелся груш", — с горечью подумал дед, вспомнив мужа Ани.
Невероятные предположения вихрем проносились в голове Кронина. Он закрыл глаза. Но образы внучки, дочери и Боброва не уходили. Интуиция сыщика внезапно вдруг прекратила работу, уступив место бессменной хранительнице тела и духа госпоже паранойе. Он порывистым движением достал из нагрудного кармана фотографию голенькой внучки и приложил в альбоме к фотографии Сергея и стал их сравнивать. Но увидеть сходство оказалось сложновато. Один ребёнок был слишком большой, другой — слишком маленький. Один был одет, другой — гол.
— Хорошо, подождём с полгодика, — сказал он сам себе. И тихо добавил: — А потом всё равно замордую!
Зачем ждать, майор? Не легче ли устроить допрос дочери? Вам же не привыкать, майор? — кричала его вторая половина… души. Или ума?
Эпопея по творчеству художника и поэта не закончилась. Кронин, немного успокоившись, занялся исследованием стихов. Ими был исписан небольшой блокнот. Стихи о любви, о море, о доме, посвящённые матери и, конечно же, причине самовольных отлучек из части — неизвестной девушке. Девушке икс. Потому что имени в них указано не было...
Звонким эхом над морем несётся её голосок,
Увязая в дожде, значит с летом прощаться пора..
Капли крупные, падая, быстро уходят в песок,
Льётся песня печально и слов её не разобрать...
Он же как заклинание краткое имя твердит
И в немом пониманьи склоняется вежливый зонт...
Море в тёмных волнах, словно тайну скрывает дожди
И тяжёлые тучи уносятся за горизонт...
Море в тёмных волнах, словно золото прячет дожди
И тяжёлые тучи уносятся за горизонт...
Самотканые песни были даже с нотами, что немало удивило следователя.
— Я когда-то немного разбирался в нотах, — сказал майор и забрал блокнот и рисунки с собой.
Через неделю Рукомойник исчез бесследно. Поговаривали, что он уволился. Но куда он уволился, знали только капитан корабля и майор из Особого Отдела Кронин-Кунявый.
ПОМИН.
Всю зиму поговаривали, что Небесный художник помер. Слава богу, это не правда. Просто он долго спал. Разве может умереть тот, кто накропал такую длинную противную холодную, а значит неправильную зиму? А кто её стирать будет?
… В мастерской художника работа шла полным ходом. Мастер рисовал апрель. Получалось пока неплохо. Но, как обычно, у него появилась одна загвоздка: не хватало жёлтой краски, а зелёной совсем не было. Голубую, синюю и белую он истратил на небо, первые ручейки, снег и подталости. Жёлтой хватило только на подснежники. Из-за её нехватки солнце получилось какое-то бледное и, чтобы скрыть это, пришлось нарисовать его в дымке. Кстати, коричневой и чёрной у него тоже не нашлось. Их он истратил на трёх каменных братьев-великанов, тех, что он поставил ногами прямо в воду, чтобы они снова и снова провожали уходящие в боевые походы корабли.
Вдруг, среди тающего снега Мастер увидел свой прошлогодний плевок. Художник стал подошвой гада остервенело растирать его. Размазав грязь, он с разочарованием обнаружил, что сделал только ещё хуже. Раздражительный и капризный, как и многие таланты, Мастер плюнул с досады, сказал что-то, ни к кому не обращаясь, и... достал сигарету.
В прокуренной каптёрке дембеля пили крепкий и острый, как шило напиток.
— Через две недели — домой, — мечтательно произнёс один из них, держа в руке железную кружку. На дне её бултыхалась огненная жидкость.
— Ладно, хорош микрофонить, мужики, — торопил другой, — третью за что пьём?
— Третью? Как обычно — за любовь!
— За дружбу! — предложил один из них и размахнулся, намереваясь чокнуться.
— Постой, постой, — остановил его Оськин.
И, сделав небольшую паузу, добавил:
— Сегодня — полгода.
Всем стало ясно, о чём речь.
— За Серёгу, — печально произнёс грубый мужской голос.
Высокий здоровенный парень, стуча железом о зубы, первый залпом выпил жгучее крепкое флотское шило.
1996. Поправлено — 2011.
Флотский сленг - http://www.proza.ru/2011/02/17/270.
Продолжение - "Контрольная глубина" - http://www.proza.ru/2011/12/29/1084
Синопсис к повести "Контрольная глубина" - http://www.proza.ru/2013/11/03/495