Что ж они такие желтые, толстые и неровные?! Не люблю их! Обстригать их уже не хватает терпения, а обкусывать кусачками, что подарил Сережка – сил. Но, неровные – ладно. Гораздо больше раздражает цвет. Вроде, уже лет пятнадцать… или давадцать (?), нет, не помню… в общем, давно не курю, а ногти все желтеют и желтеют. Курить я бросил сразу же, как доктор сказал, что меня добивают именно сигареты. Я тогда еще боялся смерти. Вышел на крыльцо, выкурил последнюю, поставил пачку на перила и больше не курил. Теплый денек тогда был, да… Пешком потом шаркал четыре остановки до самого дома, будто здоровье сразу же вернулось…
А она любила мои ногти… Гладила их своими тонкими пальчиками… Говорила, что они большие и мужские… Мужские… Ха! Не ладони, а лопаты…
Сама она ногти почти никогда не красила. Иногда только бесцветным лаком. Я это заметил еще в институте, когда все ходили с ярко-красным. Очень любил ее эту особенность. Тогда еще Людмила, как ее… Быстрихина, надо ж ка, помню, Быстрихина, точно, у нее отец был на одной ноге, ходил ее женихов гонять к клубу, так за версту было слышно, как он стучит своей колодкой, да-а-ааа, а че Людка то? Чего я вдруг ее вспомнил? А! Ногти! Пришла она - на ногах ногти накрашены, таким же ярким, как и везде, а Валентина и говорит: «Ты что ль лопату на ногу уронила? Вон, все пальцы в крови…»
Да-а-а, Людка потом за Нечипорука замуж вышла, в Гагры ездили все время – большие люди, как же… А сына потом от водки так и не спасли… И из второго тоже толку не вышло…
А Валюшка моя… Садилась иногда – это уже когда Сережа уехал в свой Казахстан с невесткой – надевала очки на нос, брала мою руку и как маленькому ножницами подстригала ногти. Любила их, да… Она все любила. Всю жизнь. Сядет иногда у подоконника и смотрит на цветок полчаса. Спросишь ее: «Ты чего там увидела, Мыша?» А она: «Посмотри, какой красивый!» По прожилкам на листе пальцем водит…
И животных любила. И людей… Подбирала и тех и других.
Как-то привела Антонину. Сразу после войны. Я тогда был майором, а Валюшка была на сносях. Когда она поняла, что не может сама справляться со всеми обязанностями по дому, ушла и вернулась с Антониной – красивой, рыжей, остроязыкой девицей двадцати пяти лет. Вся ее семья погибла в бомбежке, а ехать искать дальних родственников на Украине у нее не было ни сил, ни желания, ни денег. Сидела у нас под подъездом несколько дней. Валя ее и приметила. Привела. Так и прижилась. На мои замечания всегда огрызалась, а Валентину слушалась беспрекословно… Я сперва ее недолюбивал, но постепенно привык ко всем ее взбрыкам, а потом даже полюбил ее вечные колкости... Через несколько лет Антонина сняла себе комнату и ушла жить в другую квартиру. Кроме того, она начала шить, и частные заказы приносили ей гораздо больше, чем наше вознаграждение за домохозяйство. Однако, она продолжала приходить и наводить порядок. Много-много лет. Пока Валюшка…
Валечка ушла быстро. Инфаркт. Сидела с включенным телевизором под торшером, смотрела новости. Весь вред от них, от этих новостей. Я был в соседней комнате, читал. Пошел звать ее спать… А она уже спит. Как врачи потом сказали, уже несколько часов как спит. Вечным сном. Моя Мыша… Рядом был и не знал…
Когда Валюшка умерла, я был уверен, что и Антонина исчезнет. Кто я ей? Тем не менее, еще долгих семь лет теперь уже крашенная рыжая (в отличие от Вали, Антонина всегда стеснялась седины), она приходила и создавала уют в моем (как пусто звучит «моем» вместо «нашем») доме.
Однажды я увидел, с каким трудом она забирается на подоконник, чтобы помыть окно. И я – старый болван – сказал: «Все, Антонина! Можешь больше не приходить». Через две недели Тоня померла. До сих пор думаю, что это я, лишивший ее единственного ощущения востребованности и полезности, избавил ее одновременно и от необходимости жизни. Антонина ушла от ненужности. А я все живу и живу…
Когда уже этот рак заберет меня совсем? Наверное, заслужил и характером своим по молодости и нынешней озлобленностью на все, но сколько же уже можно мучить и не забирать?! Никогда не думал, что боль может стать привычкой. Тем более, такая. Непрекращающийся жуткий спазм где-то внутри головы стал фоновым шумом. Раньше вынести было невозможно, хотелось голову о стену разбить, чтобы прекратить мучения, а сейчас… Боль меньше не стала нисколько, просто она стала родной. Как колкости Антонины. Живешь с ней, как с шумом телевизора или руганью соседей за стеной. Вроде и раздражать должно, а привык…
Только час назад вдруг что-то попустило. Пока кандыбал, кряхтя, из ванной на кухню, понял, что звонко в голове и пусто. И боли нет совсем. Вот, чего я Валюшку вспомнил!!! Она всегда говорила: «Кода мы рядом – ничего не больно!».
Так что же, мы снова рядом?! Валечка?! Никак ты пришла за мной!!! Счастье то какое! А у меня ногти не постри… постри… по…