Этот номер открывается окончанием довольно объёмной (примерно в 100 журнальных страниц) книги эссе Микки Вульфа «Числа в пустыне» (начало в № 124), являющейся, очевидно ((по крайней мере, я не уловил между ними ни тематической, ни композиционно-жанровой границы) продолжением его же предыдущего произведения – «Семь соблазнов» (№№ 109 – 110). Перед нами и там, и там, по существу, «записки», лирическая проза с весьма ощутимой мемуарной компонентой, а по тону своему, по отношению к безумно непростой действительности нашего времени - проза явно ироническая, хотя в одной из поименованных главок своего повествования (и как раз в той, которая имеет заголовок «Без названия») автор вроде бы на иронию и ополчается, называя её «ОБОРОТНОЙ СТРОНОЙ НАЧЁТНИЧЕСТВА ИМ ФАРИСЕЙСТВА». «И р о н и ч е с- к а я у л ы б к а до того зачерствела на губах человечества, что давно уже превратилась в сардоническую», – пишет Вульф. Ты сказал! – воскликнем ему в ответ. Потому что во многих случаях улыбка Микки именно такова. Но разве наша действительность заслуживает иной улыбки? В обзоре предыдущего (124-го) номера журнала (еженедельник «Калейдоскоп», приложение к газете «Время», 4. 07. 2002), мы цитировали несколько афоризмов из «Чисел в пустыне», среди них и о «вредной привычке жить». Добавим ещё – ну хотя бы такой заданный этим автором невинный вопросик: «разве жизнь – место для честных людей?» – Смех сквозь слёзы. .. И того хуже: сквозь правду!
Самая удивительная человеческая черта: сделав столь неутешительное открытие – не только оставаться жить, но жить с любовью к человеку и людям. А между прочим, и к языку, в котором с детства обжился, как в собственном доме. « Потому что мы политики языка, решающие первыми и последними в сфере политики языка», – эти строки из стихотворения израильского ивритоязычного поэта Давида Авидана автор записок, конечно же, недаром вынес в эпиграф к своей книге. Ему доставляет очевидное удовольствие играть словами, смешивать самый высокий и самый низкий «штили» – от разнообразной научно-философской и технологической терминологий до отъявленного мата (впрочем, употребяемого весьма дозировано и лишь по уместным поводам). Заметки Вульфа – это отчасти дневник, отчасти мемуары, отчасти философский трактат, собрание анекдотов и жизненных ситуаций – но ничто из этого в них не преобладает. Возникающие трудности чтения – в данном случае, мне кажется, проблема не писателя, а читателя, познания которого не поспели за широтой интересов и сведений автора. Но кто сказал, что чтение всегда обязано быть лёгким и общедоступным? Удовлетворимся и тем, что найдём в этих «горестных заметах» сходство со своими впечатлениями, оригинальные наблюдения и жизненные максимы, острые парадоксы. Ну, например: «…пожалуй, я всё-таки еврей, но плохонький, некондиционный Для кладбища ещё куда ни шло, а для жизни не очень». Или: «Здесь, в Израиле, политика заслонила от нас прочие стороны человеческого бытия, а между тем ужасающее состояние Святой Земли, не говоря уже об остальной, грешной части глобуса, с каждым часом усугубляясь, ведёт к тому, что такую землю, всю в отравленных реках и зловонных свалках, вскоре некому и незачем будет защищать». Или: «… всеобщая хроническая усталость, трупное разложение изящной словесности и деградация живописи, самонадеянность технократов и безграмотность гуманитариев, повальное увлечение шарлатанами и гадалками, наглость насилия и цинизм интима – весь этот так называемый конец света есть следствие недооценки тех потрясений, которым подвергли психику интеллектуалов большевики и нацисты».
Чтобы читатель, однако, не подумал, будто обозреваемая книга – чистая публицистика, – приведу пример совсем другого рода – обрывок ностальгических воспоминаний бывшего пассажира железной дороги, устремлённых к «завистливым свисткам отправления, к бесподобному, навек узнаваемому букету смолисто-пористых шпал, разогретых на солнце под вечер и отдающих свой запах в жемчужно-серых лесных рассветах, когда лапы пролетающих за окнами сосен кажутся мокрыми все сплошь и каждая в отдельности; к тра-та-та тараторящих колёс, ложащихся на любую мелодию; к росчерку певчего скрипа ревматичных суставов вагона…» С сожалением должен оборвать цитату, однако как тут не воскликнуть словами поэта: «С детской зыбки был мне другом жизнь моя – родной язык!»
Русских людей – не всех, а лишь специфически ограниченных – в том числе иногда и ярко талантливых – зачастую раздражает необыкновенно точная и богатая речь некоторых русских евреев. В кругах так называемых «национал-патриотов» стали даже видеть в ней одно из проявлений нашей «мимикрии». Но в овладении языком той страны, в которой живёшь от рожденья, нет ни чуда, ни заслуги. Хотя статья не впервые выступающего в «22» эссеиста Александра Гениса (США) «Сырое и варёное» напечатана, в отличие от записок Микки Вульфа, не в разделе «Литература», мне показалось уместным в своём обзоре упомянуть о ней именно сейчас: это всё тот же гибкий, пластичный, многоцветный и полнозвучный русский, доставляющий его носителю, живущему в иной языковой стихии, истинное наслаждение. Новое эссе А. Гениса – рассуждение о рынках разных стран и материков, разных миров и, если хотите, менталитетов. О пути от рынка к лавке, магазину, супермаркету - и обратно: от супермаркета – к рынку… О рынке как скоплении натюрмортов. Живописуя словами, журналист становится поэтом и не случайно вспоминает и цитирует Николая Заболоцкого – мастера, как говорит он, «вещей азбуки». «Никто не владел ею лучше Заболоцкого», – уверяет автор. Не споря, хочу напомнить «Трактир» Эдуарда Багрицкого, обращавшегося, кажется, к пирожкам: « Вас нежный сахар инеем покрыл, / и вы лежите маслянистой грудой / средь ржавых груш и яблок восковых…» Тоже ведь был мастер «мимикрии» - уж так приспособился к русскому языку!..
Умело, как с собственным достоянием, обращается с русским языком и один из постоянных авторов журнала (и член его редколлегии) поэт Наум Басовский:
«Смотрюсь в ряды коротких чёрных строчек,
как смотрятся в зеркальное стекло:
что двадцать лет назад я напророчил,
то десять лет назад произошло.
Но я пророком быть не подряжался –
пророки изрекают на века, –
а лишь заворожёно погружался
в разноголосый омут языка…»
Даже не будучи слишком искушённым в поэзии, читатель ощутит знакомое течение русского классического, напевного, мерного стиха, выверенной и далеко не исчерпавшей себя традиции. Чуть большего знакомства со стихотворной техникой потребует умение заметить нё отдельные элементы: ассонансы («изрЕКАют на вЕКА»), аллитерации (завоРоЖённо погРуЖался»), особую точность даже глагольной рифмы («подряжался – погружался»).. Жаль, что в стихотворении «Вестник» - одном из пяти в опубликованной подборке – редакция явно потеряла строчку в четвёртой строфе: об этом легко судить при той чёткой строфике, которая присуща версификационной манере поэта.
Но продолжим «погружаться в разноголосый омут» журнала. Не считая прозаиков, которые, как мы видели, тоже лирики, поэзию представляет ещё один автор: Александра Рубинштейн, в чьих стихах явно дышит модерн. Хотя бы потому, что два из трёх стихотворений написаны верлибром, для традиционной русской поэтики не слишком типичным, хотя и получившим некоторое развитие в творчестве Блока и даже (в зачаточной, но впечатляющей форме) Лермонтова (разумеется, не только их). А вот в ивритоязычной литературе этот слог принят с древнейших времён, расцвёл в ХХ веке и, возможно, оказывает своё влияние на молодых поэтов алии, пишущих по-русски. Так или иначе, в стихах Александры Рубинштейн ивритизмы (автопереводы с русского на иврит):
«…прошлое
одиночество, –
как у Арика Айнштайна:
это та же любовь –
зо ота ха-ахава» –
столь же естественны, сколь и упоминание имени популярного израильского певца. Сколь и такие характерные признания:
«Через шесть лет
я начала есть хумус,
через восемь лет –
я полюбила пальмы…»
Научиться есть хумус и тхину, а также влюбиться в пальмы и кактусы, всё же гораздо проще, чем проникнуться новым для тебя, не «с детской зыбки» близким, языком до такой степени, чтобы думать и писать на нём о счастье своём и горе. Приходится сочинять по-русски:
«Странный, однако,
какой-то получился стих,
Синий,
Как цыплята по рубль двадцать
(Полудохлые в лучшие их времена),
Как моя конченная жизнь».
Чтобы так написать, надо не только трагически увидеть жизнь, но и помнить, как выглядели цыплята, «выброшенные» в торговую сеть нашей мачехи-родины.
Не будем уверять «юнкера Шмидта» женского пола, что «лето возвратится» - он (она), живя в Израиле, и без нашего упоминания не изволит в этом сомневаться, – а продолжим затронутую поэтессой тему «синих кур», «государственных яиц» (помните – и такие были?!) и/или (не будь рядом помянуты) «абортных палат»… Мне приходилось читать, что у Нины Воронель был не то фильм поставлен под таким названием, не то пьеса, но теперь в журнале опубликована небольшая повесть, в которой действие происходит именно в палате данного назначения одной из московских больниц. «22» - издание вообще-то не иллюстрированное, но на титульном листе и на обложке рисунки и фотографии всё же бывают. Так вот, здесь опубликованы два снимка, которые легко принять за документальные, до того похоже там изображённое на настоящую лечебную : палату советской больницы: и голые белёные стены с масляными панелями, и простые койки, прикроватные тумбочки и, главное, «ещё более Простые» лица больных и «медперсонала». На самом же деле эти снимки – не с натуры, на них запечатлены сцены из спектакля Нью-Йоркского Интер-Арт театра «Матушка-барыня» («Содом тех лет…») Не знаю: пьеса ли развёрнута в повесть или, наоборот, прозу свою писательница инсценировала, однако перед читателем – незнакомое ему произведение под названием выразительным и прозрачным. (С изумлением узнал, что «матушкой-барыней» в народе называют, как бы это поприличнее выразиться, дамскую интимную «горжетку»…) «Те годы» - это шестидесятые, о которых в предыдущем номере журнала (а перед тем – в упомянутом еженедельнике «Калейдоскоп») Нина Воронель опубликовала несколько глав своих мемуаров: годы процесса Ю. Даниэля и А. Синявского, вползания СССР в злокачественную стагнацию, начала диссидентского, «подписантского» и «отъезжантского» движений…Воспоминании я и события почти тридцатилетней давности – о периоде, оставшемся в её сознании как некое «время Ч», как мрачный, а затем и ослепительно яркий момент в её собственной жизни, в жизни её близких друзей, её семьи: репатриация в Израиль…
Не от этого ли так сгущены в маленькой повести краски того мира, из которого удалось вырваться с таким риском, с таким трудом? И краски эти – в основном, чёрная, белая, а ещё – красная: разумеется, из-за крови, пусть и чужой… В центре повествования – 12-летняя девочка Аня, соблазнённая пьяным и грубым отчимом, изгнанная из дома ревнивой матерью и принуждённая к искусственным родам. С детским интересом и полным отсутствием осмысления случившейся с нею драмы рассказывает она о том, что извлечённый плод оказался мальчиком и весил 700 граммов… Но в устах ребёнка любая наивность и даже глупость естественна, а вот как же дико, не по-людски реагируют на происшедшее с нею её товарки по абортарию: они захвачены происшедшим, ждут и требуют от маленькой «грешницы» подробного отчёта: как всё произошло, что с нею проделывал негодяй «папа»… Право, даже зная все дикости и эксцессы, случавшиеся на нашей страшной родине, отказываешься верить в то, что скопление не специально подобранных (как в тюрьме или лагере) уголовниц, а совершенно случайных и разных женщин оказалось стаей свифтовских «йеху»… Трагизм коммунального существования ярко очерчен в описании судьбы Лиды – матери несчастной девочки. Так и вспоминается модный ещё недавно рефрен песенки постсоветских лет: «Это коммунальная квартира, это коммунальная страна!
Другая сюжетная линия - судьба Лии, юной любовницы потрёпанного богемной жизнью художника – выглядит всё же менее драматичной. А вообще для литературы подобного рода «на просторах родины чудесной» придуман довольно меткий термин «чернуха». По мне, пёстрый и таинственный мир авантюрной трилогии той же Нины Воронель о напшем простом еврейском сверхчеловеке Ури Райхе куда более привлекателен. Впрочем, тут уж, как в пословице: «Лучше быть богатым и здоровым, чем…»
Но «чернуха» Нины – в журнале не единственная. Маленький рассказ Мордехая (Михаила) Зарецкого (памятного нам ещё по другой миниатюре («Светлее светлого», № 112,), снова, как и тогда, переносит нас в советский Курск конца 70-х, должно быть, или середины 80-х годов. В том «светлом» (хотя бы по названию) сюжете «героем» был отъявленный симулянт, «косивший» от Советской Армии, на этот раз нам подарена «героиня» – секретарша Наденька Рогожанская, словарь которой ещё беднее, чем у «людоедки Эллочки» из романа Ильфа и Петрова, а умеет она в жизни целых три вещи: «смеяться, кушать и испражняться». Тем не менее, конец рассказа трагический и связан он с тем, что «Надька» оказалась особой, пожалуй, чересчур чувствительной…Так и вспоминается эпиграф к предыдущему рассказу того же автора, взятый из Гилеля: «И там, где нет людей, старайся быть человеком», Примитивная «Надька» по-человечески адекватно среагировала на смену неожиданных и острых впечатлений. А каких именно – прочтёте сами.
В свежем выпуске журнала нет традиционного раздела «Иерусалимские размышления», но размышлений – хоть отбавляй. Очень актуальны «Оптимистический заметки» израильского публициста Александра Копотова, недаром опубликованные под рубрикой «Война или мир».Это статья о текущем моменте ближневосточного противостояния, о его исторических корнях и – в прогностической части – о будущем Израиля. Вот лишь часть прогноза – и вместе с тем концовка статьи: «… успеет ли размах событий достигнуть всепланетного масштаба или наступление дикости остановят раньше – на карте всеобщее будущее, и либо уцелеет будущее, либо некому будет анализировать прошлое». Ничего себе «оптимизм»! Невольно хочется снять шляпу перед могуществом языка, называющего чёрное – белым. Однако в статье масса справедливых и проницательных наблюдений, из которых процитирую лишь одно: «Жаль, что Европа не опомнится, пока 11 сентября не повторится многократно на её территории».
Если верно, что человечество не делает выводов из своей истории, то это ещё не значит, что оно и не пытается их делать. Рубрика «Мрачные годовщины» объединяет под собою две статьи: одна, принадлежащая перу известного исследователя Савелия Дудакова, - «Гений и злодейство», – посвящена столетию фальшивки «Протоколы сионских мудрецов» - в ней рассказано об одном из предполагаемых авторов фальшивки, выдающемся (да-да!) русском учёном- физиологе еврейского происхождения, выкресте по имени Илья Цион. Существует даже версия, объясняющая название «Протоколов» фамилией этого предполагаемого их «фабрикатора»… Был или не был он таковым в действительности – не доказано, но вот заклятым юдофобом этот сын глубоко религиозного Пинхаса Циона в самом деле себя проявил. Даже царского министра Витте учёный «мешумад» клеймил как агента «мирового еврейства»! На закуску укажу, что по отчеству он был «Ильёй Фаддеевичем». Как из Пинхаса получился Фаддей? Скорее всего, Фаддеем звали «крёстного отца» вероотступника или самого попа… Впрочем, как из Копла получался Филарет, а из Хаима – Кларнет, нам тоже известно…
Вторая статья «юбилейного» раздела – «Трагедия ЕАК» живущего в Германии историка Самсона Мадиевского. Написанная к полувековой годовщине злодейского расстрела Еврейского антифашистского комитета в СССР, она представляет собой сжатый, как будто бы сдержанный, но на самом деле глубоко напряжённый и страстный очерк истории возникновения,, деятельности, а затем и гибели этой организации. Убедительно показана роль дикарского восточного прагматизма и злобного антисемитизма Сталина во всей этой неслыханной провокации. Приводятся и не слишком известные факты: например, неудавшаяся попытка С. Михоэлса познакомиться с дочерью Сталина Светланой, чтобы «лоббировать интересы советских евреев» (Формулировка автора статьи), Намерение вполне легитимное в любой демократической стране – но не в сталинском СССР. Гебисты выбили из знакомого Михоэлсов и Аллилуевых необходимые им «признания»; в дальнейшем были арестованы 430 представителей еврейской интеллектуальной и творческой элиты. Михоэлс был подло убит с инсценировкой наезда на него автомашины, а почти все остальные члены Президиума ЕАК расстреляны. Читатель найдёт в статье сведения о деятельности комитета, о том, как он стал в глазах советских евреев и с их активной помощью превращаться в центр их консолидации, о так называемом «Крымском проекте», появление которого сами власти спровоцировали, а затем превратили в один из пунктов обвинения против ЕАК.
Заключающие журнальный номер заметки одесского литератора Анны Мисюк – это впечатления от экскурсии по одному из новых в Берлине Еврейскому музею. Автор приводит цифру: из 189 тысяч евреев , населявших догитлеровский Берлин, после падения гитлеровского режима в живых остались 5 тысяч… Рассказав о случае, относящемся к эмиграции евреев из Германии 30-х – 40-х .гг. прошлого века, когда немецкие таможенники на швейцарской границе, увидев набор орденов бывшего фронтовика, вытянулись перед ним «во фрунт», – жительница Украины задаёт себе вопрос: в наши дни в аналогичной ситуации украинский таможенник где-нибудь на станции Чоп – как бы он повёл себя? И сама же себе отвечает: «честь отдавать он точно не будет, ордена, пожалуй, отнимет…».
Уж будто мы не знаем, что именно так и бывало! Уж словно кто-нибудь сомневается, что в современной России, Украине, да и везде под небом нашей общей родины живёт и процветает старинная черносотенная идея.
О тех, кто её теоретически обосновывает, - целое исследование философа и публициста Константина Фрумкина, которого мы помним по недавним встречам с ним в Хайфе. Теперь вот уже несколько лет он живёт в Москве и оттуда присылает в «22» весьма интересные обзоры. Его статья, о которой речь, называется так: «Традиционалисты: групповой портрет на фоне текстов». «Традиции» и «традиционалисты» - термины-флаги, объединяющие всех русских квази-патриотов, а крайний шовинизм (включая, конечно же, махровое жидоедство) – их основная страсть. Вместе с тем, руководители этого движения «импонируют (не сказано кому, очевидно, самому Фрумкину? – Ф. Р.) глобальностью мышления», своим «непримиримым нонконформизмом». Он отдаёт должное познаниям и разного рода способностям Александра Дугина, Гейдара Джемаля, Сергея Корнева, Константина Крылова, Вадима Штепы… Не надо думать, однако, что автор не видит исходящей от них общественной опасности: то, что эти эрудиты именуют пассионарностью, романтизмом и как-нибудь ещё, наш автор не обинуясь припечатывает как фашизм.
Нам осталось упомянуть ещё один материал: опубликованный в рубрике «Заметки книгочея» фрагмент очередной работы внимательного книжника, литературоведа и поэта Эли Кормана «Очерк “Бесов”» В ней исследуются некоторые художественные, идейные, композиционные и другие особенности знаменитого «пророческого» романа Достоевского. Из этого «литературного омута» опытный «ныряльщик» Эли Корман извлекает на поверхность и предъявляет читателю множество неожиданных и красноречивых художественных подробностей. Хотелось бы прочесть полный текст «Заметок…», почему-то значащихся в «Содержании» номера как «Записки…» На стр. 95-й читаем: «был он тощ, длин, жидковолос…». Однако краткая форма прилагательного длинный – не «длин», а «длинен»…
Оно, конечно, поэт прав, и язык – омут, но именно поэтому надо беречься и бдить, не то – утонешь…
Ноябрь 2002 года.