Илья иногда любил налить себе чашку кофе с корицей и сесть у окна, за которым мерно качались кроны деревьев, играя с ветром. Он открывал его и тянул носом воздух с моря. Слушал крики чаек. Он вспоминал Нону.
Её нежное тело молочного цвета, яркую копну волос, пышные груди, задорные карие глаза.
Она была художница, он музыкант. Она искала страсти, он покоя, и всё же ненадолго жизни их переплелись, и плетение этого танца завораживало их обоих. Пока не кончилось всё. Время, чувства, страсть, желание. Это всё сгорело. Сгорело так ярко и быстро, что они и сами не поняли, как так получилось, что она на него кричит уже битый час, а он молча курит на диване, не в силах сделать хоть что-то.
Как нелепо и фантасмагорично всё это было. Он давно уже не курит, она не пишет картин. Но теплом от той вспышки греются оба.
Конечно он вёл себя как дурак, и она заслуживает лучшего. Конечно она не дождалась, не проявила терпения, не захотела. Да и не бывает стандартного счастья для таких людей.
Да и кто сказал, что они не были счастливы? Она, с новым мужем, он с новой женой.
Тогда всё было таким динамичным, быстрым, и стремительным, он казалось, прожил уже десятки жизней. Он надеялся прожить ешё немало. Впрочем никогда не знаешь, сколько тебе отмеряно свыше.
Первое время он хотел написать этот роман. Да только не было там якрих погонь и перестрелок. Не было там убийцы за ширмой. Приклюения постоянно были, но они казались Илье такими своими и тихими, что не мог он начать их выкладывать на бумагу и делать достоянием общественности. И жил с этим внутри, эгоистично согревая только себя этим светом. А может боялся потерять воспоминания. Прожить их до конца и стереть из памяти. Впрочем это не имело значения.
Годы шли, он становился всё старше. Вокруг уже наросла целая жизнь со своими за и против. А Илья всё так же любил присесть у окна с чашкой кофе с корицей, правда уже без сигарет, он не курил. И не так часто из-за проблем с давлением.
Но всё же. Присесть, и представить, что вот сейчас она подойдёт к нему сзади, положит руки на плечи, спросит какой ни будь пустяк, и аромат этой великой женщины защекочит ноздри, и заставит вскочить, и зажать её в объятьях, и не отпускать её, впиваться в её губы и пить её соки, растворяясь в их вкусе.
Лёгкой дымкой подёргивались его глаза в такие моменты, и весь мир укатывался прочь, оставляя место только самому настоящему. Самому яркому.